de omnibus dubitandum 22. 485

ЧАСТЬ ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ (1635-1637)

    Глава 22.485. ДОСТАВИТЬ СЕБЕ УДОВОЛЬСТВИЕ ПОДРАЗНИТЬ И ПОПУГАТЬ ЕЕ…

    Граф де Бриссак явился к Марие-Анне де Лорм с единственной целью: доставить себе удовольствие подразнить и попугать ее; он непременно воспользовался бы поводом, который она неосторожно сама ему дала, но в эту минуту слуга доложил, что гостей просят к столу. Однако он твердо решил исполнить свое намерение и прежде всего по секрету сообщил госпоже де Сенанж, чей интерес ко мне сразу заметил, что Мария-Анна де Лорм в пределах приличий делает все, чтобы завладеть мною. Он не сомневался, что она примет это к сведению и усилит свою атаку. Но мало этого – он посоветовал маркизу де Вери употреблять с Марией-Анной де Лорм сугубо фамильярный тон и рассеять мои последние сомнения в том, что когда-то она дарила ему свои милости.

    Мы сели за стол. Напрасно изыскивал я способ очутиться рядом с мадемуазель Марией Луизой Гонзага, де Невер или, по крайней мере, подальше от госпожи де Сенанж: ни то, ни другое мне не удалось.

    Госпожа де Сенанж, которая заранее все обдумала, решительно усадила меня между собой и графом де Бриссаком; тем самым и графу не удалось приблизиться к мадемуазель де Невер: ее с двух сторон стерегли от него дамы – герцогиня де Невер и Мария-Анна де Лорм.

    Что там ни говори, остроумие, принятое в свете, в сущности весьма убого. Светская беседа складывается по большей части из невежества, манерничанья и старания быть эффектным. Именно такой тон и царил за ужином. Разговором полностью овладели госпожа де Сенанж и маркиз де Вери, лишь изредка доставляя возможность кому-нибудь из нас вставить слово, а графу де Бриссаку – блеснуть веселостью и умом.

    Как ни занята была госпожа де Сенанж своими остротами, она не забывала дарить меня вниманием. Не то она привыкла не стеснять себя приличиями, не то намеренно мучила Марию-Анну де Лорм, но я заметил, что маркизе весьма неприятны настойчивые знаки внимания ко мне со стороны госпожи де Сенанж, тем более что я, увлекаемый тщеславием, начал им понемногу поддаваться.

    Конечно, я, был крайне предубежден против госпожи де Сенанж, но уже обретал черты светского человека, и любая победа казалась мне лестной, как бы мало цены она ни имела; кроме того, я надеялся таким образом уязвить мадемуазель де Невер и всячески делал вид, что так же равнодушен к ней, как она ко мне.

    Пока я слушал смешные разглагольствования госпожи де Сенанж, мадемуазель де Невер впала в глубокую задумчивость. Время от времени она поднимала на меня глаза, и иногда я читал в них презрение, на которое все больше и больше обижался. Одно меня утешало: она по-прежнему не обращала никакого внимания на графа де Бриссака; эта странность совершенно выбила его из колеи.

    Мария-Анна де Лорм, мучимая ревностью из-за госпожи де Сенанж и истерзанная двусмысленными намеками и фамильярным обращением маркиза де Вери, старалась держать себя в руках, но смертельная печаль выразилась на ее лице. Она боялась потерять меня; ее доброе имя оказалось в руках двух бессовестных вертопрахов, вступивших против нее в заговор, требовавший с ее стороны крайней осторожности; положение ее было поистине ужасно.

    Как только разговор устремлялся в русло злоречия, она прилагала все силы, чтобы переменить тему, ибо, боялась стать его очередной жертвой. Но бороться с графом де Бриссаком было нелегко; раздраженный пренебрежением мадемуазель де Невер, он вымещал досаду на всех женщинах вообще.

    – Вы слышали, – спросил он, – что проделывает госпожа де***? Можно ли вообразить что-нибудь более нелепое? В ее годы, успев дважды посвятить себя одному лишь богу, она берет в любовники безусого юнца де***?

    – А по-моему, это очень мило, – сказала госпожа де Сенанж, – и в то же время комично до невероятия. Ведь раз ты вынуждена была покинуть свет таким скандальным образом, то вернуться к светской жизни возможно лишь с более солидным партнером.

    – Кто бы ни был этот избранник, – заметила герцогиня де Невер, – все равно ее поведение крайне предосудительно.

    – О нет, прошу простить, сударыня, – возразил граф де Бриссак, – в этих вопросах выбор имеет первостепенное значение. Женщине легче прощают судейского, чем какого-нибудь полковника, а ежели дама, претендует на безупречную добродетель, то первый еще сойдет, а второй – ни-ни; а когда пятидесятилетняя женщина компрометирует себя с молодым человеком, то к нелепости ее увлечения прибавляется нелепость выбора.

    – Просто многие женщины, – сказала госпожа де Сенанж, – не уважают себя.

    – О да, – подхватил граф де Бриссак, иронически поглядев на нее, – таких немало, и вообще женщины…

    – Ах, прошу вас, – прервала она его, – не надо обобщать. Это всегда кого-нибудь обижает.

    – А по-моему, совсем наоборот, – возразил граф де Бриссак, – на обобщения никогда не следует обижаться.

    – Как так? – спросила она. – Если вы, например, утверждаете, что нет женщин недоступных, то вы вменяете им всем пороки немногих. Неужели же мы не сочтем себя оскорбленными?

    – Никоим образом, – сказал он, – это отнюдь не так; больше того: лишь те, кто легко уступает нашим домогательствам, не любят, когда их за это порицают, и жалуются на обиду.

    – Я вполне согласна с вами, – поддержала его герцогиня де Невер, – женщина порядочная не станет принимать на свой счет то, что говорят о непорядочных, и если я знаю про себя, что не уступаю ухаживаньям, то мне совершенно безразлично, если о каких-то других говорят, что они не умеют дать отпор притязаниям мужчин.

    – Но не кажется ли вам, сударыня, – сказала Мария-Анна де Лорм, – что подобные речи чернят нас всех?

    – О да, разумеется! – поддержала ее госпожа де Сенанж. – Опираясь на подобные высказывания, иные мужчины воображают, что достаточно на нас взглянуть – и мы уже в их власти.

    – Увы, сударыня, – отвечал граф де Бриссак, – мы видим тому тьму примеров. Только глупец не заметит того, что ясно всякому фАту.

    – Ах, пусть думают, что мы полностью в их власти, – заметила герцогиня де Невер, – если на самом деле это не так. Может ли наша добродетель пострадать от какого-нибудь фАта? Поверьте мне, сударыня, мужчина, хоть немного поживший в свете, очень скоро уяснит себе, что не все женщины добродетельны и не все порочны; а опыт научит его понимать, для кого следует делать исключение.

    – Если даже и так, – сказала Мария-Анна де Лорм, – это не избавляет нас от глупого заблуждения иных юнцов, которые, не успев пожить в свете и приобрести опыт, уже дурно думают о нас.

    – А приобретя опыт, – подхватил граф де Бриссак, – остаются, при том же мнении.

    – Право, сударь, – сказала госпожа де Сенанж, – слушая вас, можно подумать, будто если вы где и бывали, то лишь в дурном обществе.

    – Прежде чем ответить вам, сударыня, – возразил граф де Бриссак, – благоволите разъяснить: что вы называете дурным обществом?

    – Извольте, – ответила она, – это женщины известного сорта.

    – Но вы должны согласиться, – ответил он, – что ваше определение туманно; пользуясь им же, я могу сказать, что женщины известного сорта составляют хорошее общество. Но давайте разберемся: кого вы подразумеваете под женщинами хорошего общества? Женщин добродетельных, не знающих за собой ни малейшей слабости?

    – Конечно! – подтвердила госпожа де Сенанж.

    – Конечно! – вскричал де Бриссак. – Что же, вы ставите на одну доску распутницу, известную своими скандальными похождениями, и женщину, которая однажды уступила порыву любви, лишь делающему ей честь! Нет, я не так беспощаден, как вы, сударыня! Таких женщин я не причисляю к дурному обществу, и если вы именно так смотрите на дело, то я соглашусь, что хорошее общество мне не знакомо, ибо среди известных мне дам нет ни одной, которая не испытала любви или не влюблена сейчас.

    – А если бы такая и нашлась, – заметила Мария-Анна де Лорм, – вы бы все равно не поверили; так уж плохо вы о нас думаете.

    – Вы правы, сударыня, – прервал он, – есть женщины, о которых я думаю плохо и очень плохо, чьи хитрости презираю, в ком не вижу ни намека на добродетель. Они не слабы, а порочны. Они-то первые и негодуют на малейшее непочтительное слово о женщинах, потому что, защищая всех, на деле защищают себя. Для них опасен любой намек; они так много теряют при более близком знакомстве и в глубине души так верно судят о себе, что не могут допустить ни единого слова, которое сорвало бы с них маску и раскрыло их истинное лицо. И поэтому, когда я говорю, что женщины легко сдаются и даже не ждут, чтобы их об этом хорошенько попросили, если я рисую нелестный портрет женского пола, то обижаются лишь те, кто, позволю себе сказать, узнают в нем себя.

    – Так оно и есть, – поддержала его герцогиня де Невер. – И сердиться на подобные обвинения – значит не уважать себя.

    – Так что вот, сударыня, – продолжал граф де Бриссак, обращаясь к госпоже де Сенанж, которая тем временем усиленно обольщала меня, – теперь вы понимаете, почему многие женщины обижаются на меня, а герцогиня де Невер не обижается?

    – Я понимаю только, – ответила госпожа де Сенанж, – что уж вам-то никак не пристало бранить женщин: главный их грех – что они слишком вас балуют.

    – Может быть, именно из-за этого, – сказал он со смехом, – я такого невысокого мнения о них.

    – Я особенно сержусь на то, что этот презрительный тон входит в моду; им заражены все, вплоть до сочинителей, – продолжала госпожа де Сенанж. – Недавно мне попалась первая часть уж не помню, какой книжки, просто дряннАя, какая-то книжонка; так в ней бог знает, что написано о женщинах; я ее бросила и читать не стала.

    – Правда, – заметила Мария-Анна де Лорм, – следовало бы запретить эти скверные книги.

    – Почему же, сударыня? – возразил де Бриссак. – Женщины делают, что хотят; пусть же и сочинитель пишет о них, что хочет; он осуждает их поведение, они осуждают его книги. Они не исправляются, он тоже; по-моему, они квиты.

    Ужин кончился, все встали из-за стола. Граф де Бриссак уже сомневался в успехе своих притязаний, госпожа де Сенанж продолжала усиленно обольщать меня, а Мария-Анна де Лорм с отчаянием в душе выслушивала бесцеремонные тирады маркиза де Вери, который, ничуть не смущаясь, просил ее вслух вернуть ему былое сердечное расположение, «ибо ныне оно ему нужнее, чем когда-либо». Как ни страдала она от подобных речей, но еще больней было ей видеть, что я понемногу поддаюсь чарам госпожи де Сенанж; время от времени она бросала на свою соперницу полные гнева и презрения взгляды, хотя старалась ничем не выдать себя. Она слышала, как за ужином та вела со мной чувствительную беседу о любви, пеняя на то, что в ее гостиной, где собирается весь цвет Франции, она до сих пор не видела меня.

    Мария-Анна де Лорм слишком хорошо знала, что в устах этой дамы самая простая любезность таит в себе определенную цель; она слишком настойчиво расспрашивала, свободно ли мое сердце, чтобы любопытство ее было бескорыстным.

    Госпожа де Сенанж обладала на редкость живым характером и не налагала на себя никакой узды, когда шла к новой победе; она хотела не столько нравиться, сколько быть желанной, и охотно отказывалась от любви и уважения, лишь бы внушить к себе страсть.

    Мария-Анна де Лорм понимала, насколько мужчины к этому чувствительны. И хотя она была уверена в моей любви, но ничуть не сомневалась, что я непременно поддамся – пусть ненадолго – влиянию женщины, которая умеет, вопреки нашей воле, пробуждать в нас ответные желанья.

    Я держался с Марией-Анной де Лорм так холодно после довольно смелых и настойчивых домогательств во время нашего последнего свидания, что теперешнее мое невнимание к ней и чувствительность к любезностям госпожи де Сенанж не на шутку напугали ее; она уже не гнала от себя мысли, что я готовлюсь изменить ей. Ей было необходимо сейчас же, без промедления, проверить мои чувства, но она не решалась задать мне вопрос. И как на глазах у столь многочисленного и коварно настроенного общества назначить мне новое свидание? И как после всего, что между нами произошло, заговорить о свидании первой, не произведя на меня самого невыгодного впечатления?

    К счастью для меня, забота о приличии взяла верх. Менее щепетильная госпожа де Сенанж, сообразив тем временем, что я недостаточно предприимчив и что даже самые выразительные взгляды не открывают мне истины, а на настоятельные просьбы бывать у нее я отвечаю только поклонами, просто уж не знала, как заставить меня понять то, что она так ясно выражала.

    Чтобы вразумить меня, оставалось только одно средство: прямо сказать, чего она хочет; но даже она, при всей своей бесцеремонности, на это не решилась, потому ли, что я вовсе не проявлял желания это услышать, или – и это вернее – она еще не знала, что со мной нужно объясняться самым недвумысленным образом.