Истоки. Приложение к очерку 13

ИЗВЛЕЧЕНИЯ ИЗ СОБСТВЕННЫХ ЗАПИСОК В. А. ГОТОВЦЕВА

          025-й лагпункт (пересылка)

     025-й – это центральная пересылка только что организовавшегося ОЗЕРЛАГ’а (Особый закрытый режимный лагерь). Находилась в двух километрах от Тайшета в сторону Братска-Лены. Сюда свозили эшелоны заключенных из разных городов исключительно с 58-й статьей. Многие из заключенных были с порядочным «стажем» так называемых «общих лагерей» ИТЛ (исправительно-трудовые лагеря). Был конец августа 1949 года. В Сибири это ветреный и холодный ветер, «мошка'» (гнус) еще в полной злости и для новичков, приехавших с Прибалтики, Западной Украины, Белоруссии и других районов явилась неожиданным и довольно суровым испытанием.
     Огромное скопище народу размещалось в больших бараках по 300 и более человек, однако ме'ста все равно не хватало и некурящие стремились расположиться на чердаках. Спали кто как, а большинство в рядок, тесно прижавшись друг у другу, пытаясь хоть как-то согреться. Заключенные все прибывали и прибывали, было уже тесно и на чердаках. С одной стороны чердака было свободно, но туда не пускали или пускали только на усмотрение лагерного художника, обосновавшегося на чердаке. Там, где было окно с зимней рамой была устроена мастерская. Мы попытались попроситься туда на ночлег, однако безрезультатно. Начальник лагеря был фольксдойче (немец) и подобрал себе художника этой же национальности. Художник был очень талантливый, писал картины и ковры маслом на холсте. Эта продукция шла для начальствующего и обслуживающего персонала лагпункта. Художник чувствовал себя в привилегированном положении, «хозяйчиком» мастерской, в которой жили и два его помощника, бывшие у него в услужении. Ему ежевечерне один из надзирателей приводил дородную немку лет 27 из женской пересылки, отгороженной колючей проволокой на той же территории.

          Музыканты на пересылке

     На пересылке работали только одна-две бригады на хозработах Они выходили рано утром к лагерным воротам на развод под конвоем и, что было интересно, развод проходил под маленький созданный на пересылке оркестр и такая же встреча была им по возвращении с работы. Это приподнимало настроение не только уходивших работать, но и тех, кто оставался в лагере, которые каждое утро и вечер приходили послушать музыку.
     В новых этапах прибывающих на пересылку было много талантливых музыкантов со своими инструментами, в том числе эстрадными, еще больше было певцов, артистов. И уже начала организовываться концертная группа, которую возглавил артист-эмигрант из Манчжурии* Потапов.
     Вначале я как новичок ко всему присматривался (во время войны я служил в музвзводе), со всеми артистами я быстро сближался, а вскоре родственники прислали мне инструмент, в то время такие инструменты были редкостными: «комбайн», так прозвали его, был аккордеоном с приделанными к нему вторым грифом баяна и с двумя регистрами, звук был изумительный. Для меня и всей концертной бригады это была великая радость. Подобных инструментов здесь не было, не было и фортепьяно, чтобы можно было сопровождать выступления солистов, аккомпанировать танцорам и т.д. И я влился в эту жизнь. За счет все прибывающих профессионалов с театров Украины и Белоруссии (а были и заслуженные, и народные артисты), самодеятельность стала быстро набирать силу. Организовался хор, человек 35, которым руководил молодой западный украинец, я же подключился сопровождать хор и солистов. Руководитель хора играл на скрипке. По договоренности между организаторами концертной группы и руководством лагерей разрешили участвовать в самодеятельности и артистам из женской пересылки. Участники концертов стали чаще обновлять свой репертуар, чаще давать концерты достаточно высокого уровня.
     Еще до получения инструмента я устроился работать помощником каптера, в мою обязанность входило принимать от прибывающих с этапа новичков на хранение их личные вещи и выдавать по первому требованию владельца. Поскольку к этому времени мне удалось получить разрешение жить в каптерке, мне было удобно репетировать здесь свои номера и я всегда знал (по картотеке) кто прибыл и откуда.
     В один из морозных дней пришел большой этап, почти все были москвичи, среди них интеллигентные женщины. Я понял, что это новички, одежда на большинстве женщин была очень приличная и модная. Особенно выделялась дама, одетая в серое каракулевое пальто, и почему-то около неё находилось много подобных молодых женщин, проявлявших к ней особое внимание и заботу. В этот морозный день я старался поскорей принять от них вещи, чтобы перейти в отапливаемую часть каптерки и погреть пальцы, которые на морозе закоченели и перестали слушаться, Когда, наконец, я закончил принимать вещи и пошел по-греться, старший каптер спросил меня: «Русланову** видел?» Я в недоумении посмотрел на него и ответил, что по формуляру такая не проходила. Пошел в каптерку и принес картотеку, мы вместе стали ее просматривать. Я вновь не нашел Руслановой, и тогда он сам стал просматривать и кричит мне: «Иди, вот нашел! Только она идет не под своей фамилией, а как Крюкова Лидия Андреевна» (мелким почерком в уголке в скобках было написано Русланова). Среди прибывших вместе с Руслановой была целая группа талантливых людей, среди них – Марина Александровна Спендиарова***, дочь знаменитого армянского композитора и солистка Большого театра. Прибыли молодые певицы Г. З. Теппер и Е. Ф. Лебедева из Минска.
     Лидию Андреевну сразу же положили в санчасть, которую возглавлял бывший кремлевский врач Ф. Б. Коган, высокий интересный брюнет с густыми усами, там же работал бывший лечащий врач чехословацкого президента Бенеша, говоривший на украинском языке с закарпатским акцентом, медсестра – москвичка Тоня, принимавшая участие в хореографических номерах концертов. Русланова за пару недель успела ознакомиться с лагерной жизнью. Узнав, что состоится концерт с новой подготовленной программой с участием солиста ленинградского оперного театра Саши Кравцова и знаменитым басом из Харькова исполнявшего «Сомнение» Глинки и русскую народную песню «Вдоль по Питерской» под мое сопровождение, Лидия Андреевна пришла на концерт и села в первом ряду. По окончании концерта она взошла за кулисы и, оказавшись в окружении всего коллектива, взволнованно со слезами на глазах произнесла: «Никак не могла подумать, что при таких сроках по 25 лет можно так увлеченно петь, танцевать, играть». Потом говорила, что за время следствия (10 месяцев в тюрьме) она потеряла в весе 1 пуд и 10 фунтов. Выглядела старообразной, черной, как цыганка, и непрерывно отхаркивалась в платочек. С такой уверенностью сказала: «Скоро все мы выйдем обязательно и я вновь запою перед микрофоном по радио», что заставили всех окружающих поверить ее словам.
     На пересылке оказался и композитор Юлий Хайт****,известный по песне-маршу «Всё выше и выше». Его сразу устроили пожарным пересылки и ходил он в широком пожарном ремне, чтобы все видели, что он пожарный – это было для Хайта большой привилегией.
     Большой популярностью среди музыкантов и любителей самодеятельности пользовался эмигрант из Маньчжурии Долматов – трубач из оркестра Лунгстема, хотя он был и без инструмента, а фортепьяно на пересылке не было. Он был замечательный оркестровщик, расписывал для оркестра любую вещь, причем без инструмента, что у всех вызывал большое восхищение. По нему было видно, что он очень страдал по оркестру и жил надеждой, что его освободят и он вернется в оркестр к Олегу Лунгстрему. Он дружил с не менее способным музыкантом кларнетистом Булатовым из ансамбля имени Александрова.

          020-й лагпункт

     Шла весна 1950 года. Заключенными, осужденными по 58-й статье была заполнена вся трасса от Тайшета до Братска и уже дотягивали однопутку железной дороги к реке Лене. На отдельных лагпунктах заключенные работали на укрепление железнодорожного пути, проводили дренажные работы, какая-либо техника отсутствовала и все в основном приходилось делать вручную – мотыга, лопата, тачка... От прибывающих на пересмотр через пересылку заключенных доходили слухи о том, что на разных лагпунктах по-разному, что в отдельных никто не работал за исключением лагерной прислуги, в других работают вовсю на лесоповале, где одной из бед являлась вновь ожившая мошка.
     Весной 1950 г. меня с небольшим этапом отправили на 020-й лагпункт. Это была полурабочая колонна ввиду необеспеченности работой всего контингента. Я сразу попросил руководство лагпункта, что бы я по утрам выходил на развод к воротам, играл на баяне свободный репертуар, а по окончании работы шел в барак и занимался над новым репертуаром. В эти дни я разучил Рио-Риту, Китайскую серенаду, которые всем очень нравились, особенно соло басов. Мне говорили, что ранее на лагпункте был создан сильный академический хор человек 40 – руководил им московский хормейстер Берлага, участники хора звали его профессором. Я успел с ним познакомиться, он оставил о себе мнение знающего своё дело хормейстера, но уклонился от ответа, почему он перестал руководить хором.

          022-й лагпункт

     Вскоре узнали, что куда-то формируется этап и его в ближайшие дни отправят. Попал в списки этого этапа и я, знакомых почти не было. Нас посадили в товарные вагоны и часа через 2–3 высадили в тайге. Я не мог понять, что бы это значило – на меня налетело облако мошек и я упал на землю вместе с баяном и пожитками. Конвойный кричит «вставай», а я не могу смотреть, надо мной многие смеялись. Такое я встретил впервые, а люди, жившие на этих лагпунктах знали, как надо отбиваться от этой напасти, ребята подали мне несколько веточек и заставили обмахиваться, я быстро освоил, как надо с ними бороться и мы зашагали этапом вглубь тайги. Через некоторое время появилась прогалинка и мы увидели забор и кучу бараков. Это был 022-й лагпункт, разделенный на две зоны: рабочую и жилую. Отдельные заключенные меня узнали как музыканта с пересылки, а я их никого не знал.
     Прежде чем пустить в общую массу нас повели в баню. Раздалась команда приготовить вещи, развязать узлы и свои же заключенные во главе с нарядчиком, который руководил всем и вся (говорили, что он «блатной») по очереди у каждого стали проводить шмон (обыск). Подошла и моя очередь, смотрю со мной обращение несколько другое, все начали разглядывать невиданный ими доселе музыкальный инструмент, попросили исполнить что-нибудь, я выполнил их просьбу. Вещи просмотрели. Один из них, назвавшийся москвичом, работающим в лагпункте плановиком-экономистом, одетый в неплохую для зэка одежду, взял у меня из вещей недавно присланное мне в посылке вышитое полотенце. Я понял, что возражать бесполезно, но зато он помог отнести в барак несобранные вещи и сказал, что будет шефствовать надо мной и что он уже отсидел 13 лет, зовут его Женей, лет – 42, фамилия ему Кторов, что в Москве есть его однофамилец, большой артист. На вид он был интеллигентом, жаловался. что болеет желудком, в лагпункте он меня часто навещал.
     С этапом из Тайшета прибыл Женя Алексеев – во время плена работавший в австрийской «Венете» танцовщиком. Вокруг меня стали собираться люди, имевшие отношение к искусству, в т.ч. солист ансамбля «Шахтер» с Украины Владимир Задоенко, принимавший участие в концерте в московском кремлевском театре со своим ансамблем. Появился трубач с Литвы и скрипачи.
     Как всегда, лагерники знали все заранее, когда и куда нас отправят – что поедем через Ангару ближе к Лене на вновь создаваемую колонну. Узнали также, что новое руководство лагпункта планирует поставить меня культоргом. Этапы все еще приходили, и мы пробыли на этом лагпункте около полутора месяцев.

          044-й лагпункт

     Наш этап, как и говорили, шёл в сторону Лены по однопутке ж/д с частыми остановками из-за неисправности ж/д полотна. Очень часто вдоль железной дороги встречались лагпункты, особенно когда ехали ночью по освещению лагерей было видно, что им нет конца. К Братску нас подвезли под утро, из окон товарняка можно было сделать обзор города – среди деревянных построек выделялось единственное здание из красного кирпича – старинная тюрьма. Утром нас на пароме перевезли через Ангару и повезли дальше через Заярск. Остановились в тайге между гор, через которую прокладывали железную дорогу. Высадили всех из вагонов и пустили во вновь выстроенный лагерь. Поскольку контингент в основном был молодой, то особого уныния не чувствовалось. Срок почти у всех был 25 и 5, т.е. 25 лет ИТЛ и еще 5 лет, как говорили, «по рогам» это значило, по отбытии 25 лет еще 5 лет ссылки в Красноярский или Туруханский край. Надо отметить, что та молодежь которая уже отсидела ранее в лагерях на общем режиме ИТЛ лет по 5 вела себя с задором, да и были лагеря, где они работали вместе с женщинами. Они все еще были полны воспоминаний, когда особой строгости и различий между бытовиками и з/к с 58-й статьёй в не было. А на 044-м лагпункте, так назывался наш лагерь, обстановка была другая, да и никаких поселений рядом не было.
     Заключенные в этом лагере были всех наций, пожалуй, меньше всех было русских, большинство из Прибалтики, западные украинцы, молдаване, «манчжуры». Сразу по приезду меня поставили на должность культорга. начальник лагпункта был молдаванин ст. лейтенант Войта. Я был в подчинении капитана КВЧ (культурно-воспитательной части). Как выяснилось, этот капитан ранее был также в плену, он был очень порядочным, вежливым, со всеми обходительным, нас снабжал газетами, приносил почту и по всему было видно, что он не военный.
     На каждом утреннем разводе в мои обязанности входило играть на аккордеоне, провожать бригады на работу на строительство железной дороги. Музыка создавала определенный настрой к работе. Уходящие бригады стали просить руководство, чтобы меня посылали вместе с бригадами на строительство дороги с музыкой, поочередно с разными бригадами. И я стал ходить вместе с бригадами во главе колонны в первой шеренге. Играл походные марши, чтобы легче шлось и песенный репертуар. Бригада приступала к работе, я продолжал музицировать. Солдатам-конвоирам, сопровождающим нас с собаками очень это нравилось, а заключенным поднимало дух и вселяло надежду... И так до самого вечера я играл, а невдалеке работали женщины с женской колонны. Когда мы проходили мимо них, они все вставали и долго смотрели в нашу сторону, перекликались с ребятами, для них это была тоже радость обменяться парой слов и спросить, нет ли среди нас их земляков. Солдаты относились к этому, как бы не замечая.
Командир охранных постов приглашал меня к костру, который жгли у каждого поста, просил поиграть песни, он очень хорошо пел. Я впервые услышал от него песню «Каким ты был, таким остался», он помог мне её разучить и я тут же записал её на ноты. Эту песню полюбили сразу все заключенные, она по своему сюжету очень подходила к лагерной тематике, особенно фраза: «я ... ждала». Эта песня как-то помогла узнать, у кого из работающих хороший голос, я всех брал тут же на заметку и буквально через несколько дней организовал хор в 35 человек. Пели хорошо, песня действительно сплачивала.
     Репертуар был разнообразным, особенно удавались песни из хора Пятницкого – широкие, раздольные, задушевные и украинские, потому что украинцев было большинство. Один надзиратель бывало придет на репетицию хора и сидит от начало до конца, а в конце подойдет ко мне и попросит, чтобы для него исполнили песню «На коне вороном» или «В чистом поле» и всегда при исполнении этих песен давал пачку папирос, только чтобы это не видели другие надзиратели. Я был некурящий и все папиросы отдавал старосте хора. Для участников хора это была радость за папиросы и гордость за признание мастерства исполнения, которое трогало за душу.
     Однажды, когда я пошел на работу с бригадой, в которой работал Женя Алексеев, а он часто просил меня, чтобы я сходил с их бригадой, он устроил мне сюрприз во время обеда, а обед привозили из лагеря за несколько км и все было, конечно, холодное. Женя угостил меня из котелка супом «с голубем», я ему поверил и мы вместе из одного котелка ели этот суп. Он спросил, понравился ли мне суп. Я сказал, что есть можно. А ребята из бригады, которые пели в хоре, сказали мне, что Женька не голубя сварил, а ворону, и я отругал его за обман. Питание в этом лагере было очень и очень неважное. Была только сушеная картошка и крахмал из сушеной картошки. Люди на этой колонне и без того исхудавшие совсем дошли, и многие заболели.
     Однажды в моей комнатке произошла неприятность. Весь реквизит для концерта, который находился в каптерке лагеря, доставали у заключенных. Нужны были хорошие «гусарские» сапоги, и мне подсказали, что такие есть у бывшего заместителя московского коменданта (в чине подполковника) Загребельского. Я обратился к нему и Загребельский, любящий самодеятельность, тут же их принес. После концерта я всегда убирал их в каптерку, где хранился и мой баян-аккордеон, а поскольку постановку и концерты приходилось ставить по нескольку раз, он, зная об этом, не спешил их забирать. В тот день выпал снег и как всегда завбаней Вовка Вовк прислал за мной Козельца, который работал в парикмахерской и был хорошим солистом хора, чтобы я шел мыться. Я быстро сходил в баню, а по возвращении в каптерку обнаружил, что сапогов нет. Я заволновался, пошел в баню к ребятам, рассказал о пропаже. Они отвечают: «Аккордеон на месте, а за сапоги не волнуйся, будет настаивать пришли его к нам, только вряд ли он придет». Я рассказал Загребельскому о пропаже, он пожал плечами, понимаю, говорит, куда они ушли, и больше не спрашивал.
     А вскоре случилась трагедия. От Лены пришел этап из трех человек, их вызывали на переследствие. Поскольку товарняки ходили редко, то их довезли до нашей колонны и сказали, что их повезут дальше. когда прибудет вагон с Тайшета. Среди них прибыл Зак, говорили, что он блатной, ходил он по лагерю спокойно, заходил и ко мне в КВЧ, расспрашивал о ребятах, про блатных справился, я ответил, что таких нет, все работающие, а это значило, что воров в законе нет. В лагере пошел слушок, что с Заком будет «расчет», с другими ребятами с этапа была прислана записка. И в этот же день произошло что-то страшное. В бараке, в котором находился Зак было много молодежи – пели под гармошку, плясали. В это время Зака вызвали в коридор, как только он перешагнул порог, дверь захлопнули и его тут же убили топором. И, что странно, топор на вахту понес Слава Литвяк, имевший «25 и 5» и сидевший только первый год, – хороший работящий хлопец с Закарпатья, молодой черноглазый красивый парень. Его били на вахте, обливали водой и снова били... Но Славка выдержал, говорил, что Зак его обидел на одной из пересылок. Это была придуманная версия. Недели через 3–4 Славке был суд и ему прибавили к сроку один год с чем-то, т.е. то, что осталось снова дополнили до 25 лет. Выпустили его и он снова продолжал работать. Шел разговор, что убийца не он, но если бы он «раскололся», то тоже был бы убит. Я лично на него смотрел не как на убийцу, и он это видел по моему взгляду и отношению к нему.

          037-й лагпункт

     Вскоре после нового года заговорили о нашем расформировании и что скоро вновь поедем по этапу. Прошло несколько дней и всех з/к стали готовить в разные колонны по принципу молодых здоровых в одни, старых в другие. Я попал в первый список. Отдельные заключенные были одеты в свою верхнюю одежду, во время работы в мастерских швейной и сапожной успели «прибарахлиться». Для меня портные переделали серое домашнее весеннее пальто на модную «москвичку» с четырьмя карманами. Ехали недолго в обратную сторону к Тайшету, долго стояли около отдельных колонн – прошел разговор, что нас куда назначили, не приняли и повезли еще ближе, ночью часов в 11 нас высадили.
     Все заключенные были там с номерами, у которых первой перед номером стояла буква «А», они говорили, что эта буква означает каторжанская. Здесь был огромный лесозавод, на котором работало очень много народа, зона была оцеплена вышками и находилась в двух км от жилой зоны. Мне приказали сдать аккордеон в лагерную каптерку, снять москвичку и надеть лагерный бушлат, который у меня имелся. Я сначала начал возражать, что инструмент будет при мне, тогда пришли надзиратели и приказали, чтобы я выполнил, то, что было сказано. На второй день мне велели идти на работу на лесозавод, вернее на биржу. Прибыв под конвоем на лесобиржу, я увидел, что это огромная территория, где-то более км в длину и столько же в ширину, масса штабелей высоченных, сложенных из только что изготовленных шпал, железнодорожных бревен в несколько скатов для загрузки вагонов. Бригадир подвел меня к ж/д тупику, на котором стояли закрытые и открытые четырех- и шестиосные вагоны, раскрытые и готовые для загрузки шпал, и вагоны-платформы для погрузки длинных бревен. Старые заключенные надевши на себя седелки, пошли сразу к вагонам, проложили доски для переходов от штабеля к вагону и начали таскать шпалы. Всех нас прибывших разбросали в разные бригады, как бы новое пополнение. Бригадир показал наш штабель и вагон, где мне нужно таскать. Смотрю, ребята стараются выполнить норму и чтобы обязательно перевыполнить, в основном это были русские «манчжуры», были и украинцы, белорусы, прибалтийцы, китайцы. Ребята очень приветливые и советовали как лучше таскать, чтобы не натереть плечи и чаще менять седелки, сделанные ими самими каждый по своей конструкции. Поскольку у меня не было еще никакой седелки, бригадир велел мне тащить так, на плече. Ребята положили мне на плечо мороженную шпалу-листвянку пудов около шести, я насилу донес ее до вагона, а забросить кверху помогли два «манчжура», специально принимавшие их на ходу. Я подумал, неужели я такой слабый, что еле-еле донес, пошел еще к штабелю, попросил полегче, кроме лиственных попадались и сосновые, те были легче, но были нарасхват, я понес вторую – сосновую, ее донес нормально. Попробовал еще лиственную взять и донести, голова закружилась, я пошатнулся и упал с доски в снег. Вставая из сугроба подумал: «Хорошо, что шпала соскользнула и я падал на шпалу»; травмы не было, но я сильно ушиб голову. Не вытащив шпалу из снега, я пошел к костру, к которому подходили греться, подошел к бригадиру и сказал, что отныне ни одной шпалы не понесу, так как носить их не в состоянии, что хочешь со мной делай, хочешь сажай меня в Бур как отказчика. Да бригадир и сам понял, что эта работа не по мне. И сказал, чтобы я шел к костру обжигать проволоку.
     Через пару дней меня поставили вдвоем с китайцем перекатывать по жердям бревна, лежащие вдалеке от ж/д полотна, к вагону. Китаец, в прошлом военный в чине майора, выучился говорить по-русски, рассказывал о своей семье и очень старался учить меня китайскому. Я быстро выучил счет: инго, лянго, сиянго, ... и знал отдельные слова. Вскоре меня поставили пилить швырок на дрова, колоть и складывать в поленницу, а после поставили на биржу приемщиком. Так на этой работе я и остался работать. Несколько раз обращался в санчасть по поводу болезни почек, но никакой помощи мне не оказывалось.
     Никакой самодеятельности, ни игры на инструментах не было и в помине, хотя кое у кого были скрипки, трубы, но все они находились взаперти в каптерке. Кормили плохо. Наступило лето. В зоне выросла высокая трава. Вместо того, чтобы скосить её, начальник придумал по другому: вывел бригаду в выходной день, поставил в одну шеренгу и скомандовал лежа всем выщипывать траву. Конечно, все были озлоблены. Начальник этой колонны был «прославлен» на весь ОЭЕРЛАГ и все боялись, как бы к нему не попасть, фамилия его была Мишин, старший лейтенант лет сорока по национальности мордвин.
     Вспоминается такой случай. Во время съёмки охраны вечернего караула с лесозавода стоял сильный мороз. Все перемерзли, а конвой не досчитался одного человека, сколько раз пересчитывали, все не хватает и не хватает одного. Вдруг бежит один из механиков завода встать в строй, а в это время Мишин находился около строя, вызвал опоздавшего на середину перед строем, где стоял начальник, а у него в руке была большая связка ключей и он с размаху такого рослого человека ударил по щеке, этим ударом свалил его, и колонна молча двинулась к зоне.
     Дня через 3 солдат, стоявший на вышке, охранявшей нас ранил себя, чтобы не видеть подобных издевательств и такие случаи с солдатами случались не однажды.
Как-то ближе к ноябрю 1957 г. перед годовщиной Октябрьской революции были привезены и брошены на землю внутри зоны к самой вахте трое убитых заключенных для обозрения всей зоны. Была сделана надпись, что все трое были пойманы и расстреляны за побег из лагеря. Один из них был здоровый мужчина, на вид лет около 35 и двое помоложе. У вахты они лежали около трех суток и как бы напоминали, какая участь ждет каждого, кто посмеет бежать из лагеря. Это тяжело переносил каждый при выводе на работу за зону.
     Уже шла вторая скучная зима на этом лагпункте и вдруг меня вызвал врач санчасти Василий Иванович Тулупов и сказал, чтобы я быстро собирался на этап на 038-й лагпункт. Боюсь, говорит, чтобы мне не попало за тебя, но я хочу облегчить твою жизнь. Я быстро сбегал в каптерку, забрал свой баян-аккордеон и подумал, не испортился ли он за этот период, ведь пролежал он на морозе более года.

          038-й агпункт

     Когда наш этап был подведен к лагпункту 038, мы узнали, что это отделенческая больница. Врачи больницы старались держать здесь хорошую самодеятельность. Выздоровевших больных быстро выписывали и отсылали на лагпункты. Что же касается артистов и музыкантов, то их старались по возможности задержать в больнице или же перевести их в рабочие бригады, которые находились при больнице. Их вывозили на строительство вновь строющейся МТС. Ж/д станция называлась Ново-Чунка. Здесь были двухэтажные дома, клуб, почта, средняя школа, больница для вольнонаемных. В этом поселке находилось второе отделение управления Озерлага со всеми своими отделами.
     О моем прибытии уже знали музыканты больницы и от самой проходной несли баян до бани, где проходил осмотр и санобработка больных. Среди медработников был и главный хирург Есипов Владимир Сергеевич со своим вторым хирургом. Меня поместили в хирургию, где жили врачи и фельдшера всей хирургии. Здесь же находился и кабинет главного врача – вольнонаемной женщины Конопелько Татьяны Васильевны в чине капитана. Эта была единственная женщина, которая входила на территорию лагеря, она тоже была хирургом.
     Лагпункт 037 вспоминался как страшный тягостный сон. Хотя отдельные каторжане и приезжали на лечение, их потом отсылали снова именно на 037.
В самодеятельности я уже освоился. Концерты ставились в столовой для рабочих и в корпусах других отделений для больных. В этом лагпункте сконцентрировалось много талантливых людей, в том числе человек пять художников, работавших на сцене за кулисами и в комнате, писавших по заказам отделенческого и больничного руководства.
     Певцов, артистов было больше, чем требовалось. Они старались попасть в больницу, зная об отношении начальства к развитию самодеятельности. Были в больнице и генералы, которых трассе их было всего 14. Эстонский генерал Томберг шутил, что он за период пребывания в лагерях приобрел 25 специальностей. Он очень долго находился при больнице. Остался в бригаде и генерал Кузьмин, его посылали до этапа с рабочими за зону строить кинотеатр. Он имел очень жалкий вид – старенький, седой, в лагерной одежде и бутсах из покрышки «Колумбия».
В это же время и я выходил на работу по художественному оформлению кинотеатра. Кузьмин был в моем подчинении в качестве разнорабочего. Был очень скромен, мне по человечески было жаль этого старого человека и я как мог старался облегчить его труд. Так он стал работать не на улице, а внутри у изготовленной из железной бочки беспрерывно топившейся печки. Поставил ему чурбан и табуретку, дал молоток и кривых гвоздей в железной коробке и предупредил, что когда будут входить надзиратели, караульные или начальство, то он должен находится за работой, т. е. выпрямлять гвозди, а когда их нет, то пусть просто сидит и отдыхает. Он конечно почувствовал это отношение к себе. Так он выходил ежедневно на работу, но вскоре его отослали на другую колонну где-то рядом. Находился на колонне и генерал Крюков, муж Руслановой, которая шла по формуляру как Крюкова.
     Я ходил на эту работу около полутора недель. Занимался вовсю самодеятельностью. Готовились постановки, артистов было много и наших и профессионалов-эмигрантов: Кольцов с Харбина, Корнилов из ЦД Красной Армии с каким-то званием «народного». Силы были солидные, но только часть из них застревала у нас надолго, остальных же начальство требовало возвратить в их колонны.
     До моего приезда в больницу в концертах принимал активное участие молодой поляк по фамилии Вебер, у него был трехчетвертной аккордеончик, он был начинающим музыкантом. Мы с ним быстро подружились и через несколько дней играли дуэтом. Разучили модный в то время «Гавайский вальс» и сопровождали хор в два инструмента. Я организовал из обслуги и отдельных больных хороший хор и оркестр. Были баянисты и несколько скрипачей, виолончель, мандолины, гитары, ударная установка – всего человек 15. Репетиции проводили на сцене, клуб столовую только что отреставрировали, пол сделали покатым, выкопали оркестровую яму для сопровождения спектаклей.
     Поскольку больница была второго отделения лагеря, кроме обслуги в лагпункте рабочие бригады обслуживали отделение лагеря, которое находилось в Ново-Чунке. Наши концерты приходили смотреть офицеры лагпункта с женами и руководство лагеря из отделения Ново-Чунки.
     За это время я сблизился с художниками мастерской по той причине, что все они были заняты в концертах и еще потому, что я умел писать на стекле фирменные вывески для магазинов, сберкасс, афиши, прейскуранты и прочее. А среди ребят художников никто не писал на стекле и не знал технологии работы со стеклом. Требовалось написать в больничные корпуса таблички кабинетов, прием, распорядок. Я видел, как они писали и мучились. Тогда и предложил свои услуги. Мне эта работа на стекле помогла выжить во время моего нахождения в плену, где приходилось этим делом подзарабатывать. Когда художники увидели мою работу и шрифт, которым я обладал, им все это понравилось, и я стал работать около них.
     Ко мне в ту пору очень хорошо относился художник армянин Жора Агаронов. Он был очень музыкален и это нас сближало еще больше. Когда у меня было свободное время, он просил помогать ему в работе с картинами. В то время было модно писать копии с репродукций, чем все они и занимались. Наряды всем художникам выписывал Андропов и давал заказы, которые предлагали заказчики. Были в ходу «Охотники на привале» (Перов), «Аленушка» Васнецова, «Корабельная роща», «Утро в сосновом лесу» Шишкина, «Девятый вал» Айвазовского, «Запорожцы», «Теркин на привале» и т.д.
     Я помогал делать подмалевки «Корабельной рощи» и других картин. Жора мне всё показывал как делать. Я быстро овладел приемами и попросил у него дать мне что-нибудь самому попробовать от начала до конца написать. Жорка охотно согласился. Я стал работать его кистями и красками. Натянул подрамник под голландский пейзаж, который он мне предложил. Башня с мельницей, пейзаж река гуляют и лежат коровы, вдали гуляют дамы парочками. Когда я закончил картину, они все на меня набросились и стали ругать по-лагерному. Что, дескать, я художник и лишь представлялся перед ними, что ничего не умею писать.
     Я старался им объяснить, я действительно ни разу не писал ни одной картины, только вывески на стекле и лозунги на полотне, железе и досках. Мой пейзаж сразу продали надзирателю за несколько пачек папирос. Я некурящий, так что мой «заработок» пошел на всех мастеров. Да я и сам удивился, что так хорошо получился пейзаж. Они пожелали, чтобы мне немедленно прислали краски и кисточки художественные и чтобы я работал с ними над заказами, которых было очень много. И действительно, я брался смело за картины а Жорка как бы меня вдохновлял в работе и подсказывал во всем. Он всегда говорил, что у них, армян, тона всегда ярче, сочнее, а у русских, особенно у северян, тона приглушенные. В начале января и в июне месяце я получил из дома посылку с красками и даже бронзы жена прислала, а это был огромный дефицит. В отношении кисточек было проще. С нами работал отличный художник кореец Ким – Костя, который отлично владел русским языком. Художники уговорили руководство, чтобы разрешили Кима не стричь по той причине, что он свои волосы будет давать отстригать им на кисточки. Что мы и делали, но никогда не позволяли портить его прическу. А волосы были для кисточки отменные. Ким отлично играл на гитаре и пел, был высокообразованный и культурный. Нашу художественную мастерскую называли «богемной» и туда часто заходили знатоки и любители искусства. Её еженедельно навещал Владимир Сергеевич Барков – бывший заведущий протокольным отделом министерства иностранных дел СССР. Он был лично знаком с Пикассо и часто рассказывал о том, какие картины видел в музеях разных стран. Всегда рассматривая все наши готовые копии, старался угадать сам чья работа и всегда почти узнавал по почерку письма каждого.
     Андропов, как старший художник, видя мои успехи, стал шефствовать надо мной как над своим учеником и этим как бы гордился. А я был благодарен обоим моим учителям за их огромную помощь и открытие во мне художника. Именно, благодаря заботе Ивана Ивановича Андропова и Агаронова, которого все в лагере звали Жоркой, я стал заниматься живописью и достиг в этом определенного мастерства.
     В 1953 году умер Сталин. Никто и в голове не держал, что он может так рано умереть, когда незадолго до смерти мы стали получать газеты и читали бюллетени о состоянии его здоровья. Известие о смерти переносили по-разному. Помню одного молодого жизнерадостного парня, который досиживал уже свою десятку. Он отлично пел под собственный аккомпанемент на аккордеоне и был любимцем публики. И вот когда сообщили, что умер Сталин, а он это услышал одним из первых, он изо всех сил зарыдал и его было долго не унять. Вот и напрашивантся вопрос: какие же это были изменники Родины, считавшиеся врагами народа и предателями?
     Вскоре произошло смягчение в режиме: бараки в лагере не стали запирать и ночью можно было свободно выйти в зоне в туалет, стали снимать решетки с бараков. В зоне заработал ларек и можно было покупать по лицевому счету, если имеешь заработок.
     И надо же, что случилось: меня как культора расконвоировали и я свободно мог ходить за зону и получать почту, приносить в зону газеты. Я был одним из первых во втором отделении расконвоирован и эта новость облетела весь лагерь, что 25-тилетников начинают расконвоировать, и у каждого появилась как бы надежда на жизнь.
     Жизнь среди заключенных забила ключом. Если у кого на счету были деньги, можно было купить через посылторг баяны и прочее, что ребята и делали. Я лично стал от зарплаты отсылать деньги домой. Стали организованно впускать в лагерь комсомольцев – ребят и девушек и обмениваться коллективами художественной самодеятельности. Это стало для самодеятельности большой радостью. Политотдел договорился с лагерным руководством дать концерт нашей самодеятельности в клубе поселка Ново-Чунка. Подготовил я большую программу концерта. Участников было около 40 человек. И повели нас под конвоем на концерт. У сцены по углам сидят солдаты-автоматчики и переполненный зал гражданских зрителей и руководство отделения лагеря. Была классика, русские и украинские народные песни. Чтецы, танцоры. Большинство участников – молодые ребята. Нужно было видеть их глаза, в которых отражалась радость. Принимали зрители очень тепло. Запел арию Ивана Сусанина старый очень высокий священник, эмигрант из Манчжурии. Какой это был голос – голос певца Большого театра. Он пел так проникновенно, что многие женщины вытирали слезы. Наибольший успех имел Женя Трусковский из Эстонии. Он был солистом хора (тенор). Весь свой репертуар выложил, а зрители его не отпускали. Он был молодой паренек, лежал в туберкулезном корпусе. У него не было одной ноги, ходил на деревянном протезе, но всегда без палки.
     В начале апреля по лагерю прошел шепоток: якобы арестовали Берию. Громко это имя никто не произносил. Ждали первомайских газет и там увидели его на трибуне. Все притихли. А в июне газеты сообщали, что Берия – враг народа, арестован и предстанет перед трибуналом.

          Встреча с семьёй

     Когда я был расконвоирован, написал жене, чтобы приехала повидаться. И вскоре она с сыном Алешей приехала. Более восьми лет я не видел их. До приезда их на станцию поселка Нова-Чунка, я снял однокомнатную квартиру рядом с лагерем у надзирателя-холостяка. Ранним утром мне с вахты передали, что у вахты находятся мои жена и сын. Я поспешил на вахту. Сын был уже большой, самостоятельный, а жена необычайно худа. И было видно, что у нее на душе тяжело, переживала эти все годы и прошли они небесследно. Но по всей обстановке можно было предвидеть, что мы скоро должны соединить нашу семью. Это не могло не поднять настроение. Надзиратель сфотографировал нас в нескольких видах на фоне природы Сибири. Я заметил, что Алеша разговаривает тихо, а смех отсутствует, лишь изредка появляется улыбка. Его тоже задела эта жизнь, не могла пройти мимо его детской судьбы, обделенной лаской отца. По его задумчивости можно было понять, как прожил он эти годы. Вся отрада в жизни у него была «мамина библиотека». Как только заканчивался его последний урок в школе, он бежал к маме на работу и «уходил» в книги до конца ее рабочего дня, а затем шли они домой в не очень натопленную квартиру, где из ожидала моя старушка-мать Юлия Арсеньевна. Годы жизни тянулись однообразно.
     По возвращении из Сибири жена тяжело заболела инфекционным гепатитом и ей пришлось длительное время пролежать в больнице. Она была на грани жизни и смерти. Надеждой и единственной отрадой для нее был сын Алеша, который ежедневно прибегал в больницу и через окно ее палаты докладывал о своих школьных успехах, показывал через стекло дневник с пятерками. Это и помогло ей выжить в этот критический момент, а именно ее безграничная любовь к сыну и его старание порадовать маму.

          Солженицын

     В лагпункт прибывало много освобождающихся для оформления документов. Некоторых еще по отбытию срока оправляли на поселение, которые имели такой пункт, а то и прямо домой. Все спрашивали каждого, как и что и куда отправляется, в какую республику или область. Зевак и интересующихся было много и все разговаривали громко. Мне особенно запомнился один человек, который материл всех и вся и собрал возле себя массу народа. Остановился и я. Вижу, что тут же стоит и знакомый мне каптерщик, молдаванин по фамилии Налчаджи. Был он крупного телосложения, образованный человек, с переломленными пальцами на руках, видимо, фронтовые «пометки». Говорил он по-русски без акцента. А тот оратор продолжал произносить то, что до сего времени не каждый и шёпотом мог сказать, т. к. снова бы получил «довесок» к 58 статье. Я подумал: «Не провокатор ли? Ну его к черту, может кто-нибудь стоит и записывает тех, кто слушает, а вечером потащат к оперу на допрос».
     Вечером я спросил этого Налчаджи, что это был за человек, кто этот оратор, которого развесив уши слушали заключенные. «А ты его разве еще не знаешь?. Это же Солженицын». После этого Налчаджи упросил меня посодействовать об устройстве Солженицына в КВЧ хотя бы временно на работу библиотекарем.

          Освобождение

     Шла весна 1956 года. Недалеко был райцентр – поселок Октябрьский, рядом с Домом культуры стоял детский комбинат. Там работала воспитательницей жена райвоенкома. Свою любовь к музыке она стремилась передать своим воспитанникам, но музыкального работника у них не было. Жена военкома предложили работать там музыкальным работником. По поводу моей работы муж воспитательницы уже договорился с лагерным руководством, было бы мое согласие. Я охотно согласился, мне было приятно входить в новую жизнь – общение с новыми людьми, а особенно с детьми. Договорились, что я буду приходить во вторую половину дня два раза в неделю. Мне подготовили репертуар, который необходимо разучить в группах. В работе по подготовке музыкальных занятий мне охотно помогала жена военкома. С детьми у нее был полный контакт, мне работалось легко и радостно. Новая обстановка потребовала от меня и смены моего внешнего вида, заставила подтянуться.
     Где-то неподалеку от лагпункта на берегу реки Чунки стоял пионерский лагерь. Как это обычно делалось, лагерь нужно было приготовить для приема пионеров. Мне нарядчик предложил побывать в лагере и обновить наглядную агитацию. Он знал, что я от этого задания не откажусь, тем более, что я могу ходить в лагерь без конвоя. Нарядчик сообщил мне день, когда я пойду в пионерлагерь с утра с тем, чтобы вернуться к вечеру.
     Я подобрал кисти, художественные краски, а также и репродукции из журналов. Работы оказалось много, за зиму все панно поблекли. Побеседовал с теми, кто готовился к приему детей. Ничего не начиная делать, я побрел в свой лагерь. Подхожу и вижу много ликующих лиц, подходят ко мне хористы и сообщают, что недавно зачитывали списки лиц, которых комиссия освободила и что теперь через несколько дней надо ждать оформления документов, получать каждому паспорт, которые будут выписывать в районе в паспортном отделе, а затем ехать за билетами в Тайшет, снова на пересылку. У кого плохое обмундирование, тому будут обменивать на основании справки из лагеря, когда обмундирование было получено (куртка, брюки, фуфайка). Выдадут продукты на дорогу или можно было деньгами получить. И сообщили, что мою фамилию тоже выкликали в списках освобождающихся.
     Меня пригласил к себе секретарь райкома. Был он сам то ли из Иванова, то ли из Тейкова. Предложил мне остаться работать в районе, обещал должность директора дома культуры, обещал квартиру, подъемные для перевоза семьи. Не скрою, что я заколебался. И мы договорились с секретарем о том, что в начале я съезжу домой, посмотрю на обстановку и если надумаю, то дам ему телеграмму, чтобы он прислал вызов. Два дня я поиграл в ДК на танцах, продолжал заниматься и в детсадике. Так что заработал порядочно.
     Поезд уже ходил, даже часть вагонов шла прямо Лена–Москва. Собрался и поехал на этом поезде. Кондукторша, когда узнала, что я из освобождающихся, никакого билета не спрашивала. Подъехали к Тайшету, а там тьма освобождающихся, подходят к вагону, садятся без билетов, говорят, для того, чтобы получить что-то на пересылке, для этого надо ждать еще неделю, а то и более. Решил ехать, не заходя на пересылку. Ехали весело. Если кто претендовал на место, то мы переходили на третью полку на ночь, а днем – музыка и песни.
_______________________________
*После падения японского режима в Маньчжурии (осенью 1945 г.) советские органы безопасности произвели там «зачистку». Более 10000 русских эмигрантов были арестованы и вывезены в СССР, где почти всех ждал ГУЛАГ. Вина их определялась только тем, что они были эмигрантами. (Все примечания мои – Ю.К.)
**Л. А. Русланова (1900–1973) – певица, выдающаяся исполнительница русских народных песен. Была обвинена в распространении клеветы на советский строй и 28.10.1949 приговорена «Особым совещанием» к 10 годам исправительно-трудовых лагерей. В Озерлаге работала на стройке клуба. Независимость, «острый язык», а главное, ее влияние на заключенных привели к замене лагеря тюремным заключением. Освобождена сразу после смерти Сталина в 1953 г.
***М. А. Спендиарова (1903 – 1982) – певица, музыковед. В 1945 г. обвинена в попытке убийства Сталина и отправлена в лагеря. Освобождена в 1956 г.
****Ю. А. Хайт (1897–1966) – советский композитор, автор знаменитого «Авиамарша»и других песен и маршей. Арестован в 1950 г. по доносу (мелодию Авиамарша использовали нацисты).

Иллюстрация: Иркутская область, Братский район, Вихоревка. Мемориал жертвам ОЗЕРЛАГа
Продолжение:   http://proza.ru/2024/06/26/1098