ДОЛЯ, часть 2... прощай сын и брат... , глава 2. 3

                II.3
Ленинград, 1983
– Вы не можете себе представить, доктор, какая на фронте возникает безумная тяга к чтению! Мы готовы были читать всё, что могли достать, даже модные женские журналы! Три дня в поезде, пока я ехал с места службы в Питер, я изнывал от невозможности почитать хоть что-нибудь. На станциях газет и журналов было не достать, все разбирали ещё до нашего прибытия, – продолжал Иванов. – Представлял себе библиотеку у нас дома и мечтал о том моменте, когда открою книжный шкаф и возьму в руки книгу, всё равно какую, как мне думалось. И вот вообразите, всё время, пока я пробыл дома, я лишь читал газеты. Сестра, зная эту особенность, «фронтовую тягу» к чтению, руководила моими поисками, пока я бродил вдоль полок и выбирал, что почитать на ночь. Но, знаете, всё было что-то не то. Я с жадностью хватал томик Руссо или Вольтера и через несколько страниц откладывал в сторону. Все их рассуждения и вольные пересказы греков на фоне тех современных событий и потерь, что мы переживали, казались наигранными и нечестными. У отца была собрана большая коллекция французских исторических романов: Гизо, Ламартен, Мишле, Тьер, Кине... Он очень увлекался в то время популярным изложением давних событий. Но читать по вечерам о войне и предательствах в далёком французском прошлом, когда у тебя в стране чёрт знает что происходит, – в этом была какая-то фальшь! К тому же выявляется так много схожих ситуаций, что невольно думаешь, что человечество движется по бесконечному замкнутому кругу и постоянно повторяет одни и те же ситуации, одни и те же ошибки – полная безысходность...
– Вы называете таких писателей, о которых я и не слышал никогда, –подивился Надеждин, – у меня дома только три книги Мориса Дрюона и весь Дюма, что по талонам выкупить можно. Мне посчастливилось достать абонементы на Дюма, – погордился доктор, – а уж макулатуры в нашей больнице тонны образуются, быстро книги получил.
– Да, достать хорошую книгу, тем более книгу по душе, все равно как приличный трофей на охоте добыть. И радостно, и есть чем похвастаться, – улыбнулся Иванов. – Отец и сын Дюма очень продуктивные в сочинительстве были, несколько сот произведений написали, жаль, не все у нас ещё переведены и изданы.
– Надо же, я и не представлял себе, сколько ещё макулатуры придётся перетаскать в пункт вторсырья, – засмеялся Антон Данилович.
– Вы знаете, – оживился Алексей Петрович, он всегда очень радовался, если чувствовал в человеке любовь к книге, – почти перед самой войной, в конце 1913 года, в России напечатали собрание сочинений Дюма-отца. Конечно, оно было не всеобъемлющим и распространялось только по подписке. Мой отец успел выкупить почти всё, было, кажется, 24 тома, но только приключенческие романы. А папа страстно желал заполучить в русском издании путевые записки Александра Дюма о поездке по России, по-моему, в конце 50-х годов XIX века. У нас дома была только оригинальная книжка «Impression de voyage en Russie», – произнёс Иванов, слегка грассируя. – Папа по-французски был не очень способен, а нам с сёстрами всё было недосуг перевести интересные ему места, хоть он и просил не раз. А потом война началась...
Алексей Петрович понуро затих, и в палате сразу стало неуютно и пусто. За окном почему-то не было слышно обычного городского шума, даже дождь не стучал по стеклу. Доктор посмотрел на часы – всего полдесятого.
Надеждин внимательно пригляделся к Иванову. Тот в размытом свете коридорных ламп выглядел вполне пристойно. Ни мертвенной бледности, ни, наоборот, лихорадочного румянца, даже синяки под глазами проступали не так явно, как обычно. И совсем никакой усталости, хотя час поздний. «Как это ни банально, но воспоминания старикам всегда придают бодрости», – подумал Надеждин и решился накапать ещё немного коньяка.
Они подняли свои рюмки-напёрстки в молчаливом приветствии.
–Так вот, уважаемый Антон Данилович, не переживайте, что не всех и не всё прочитали, тем более, что французские писатели, которых я, хвастаясь, назвал, – улыбнулся доктору Иванов, – не такие уж и замечательные. Если вы читали что-нибудь из Вальтера Скотта, то считайте, что вы и почти всех европейских историков-романистов прочитали. Все они, и даже Гюго, и наш любимый Дюма, вдохновлялись его произведениями. А многие так и полностью копировали его стиль и подачу исторического события. Так что вы ничего не потеряли, только время бы потратили, а времени у нас не так много, как нам всю жизнь представляется...
Алексей Петрович опять приумолк.
– И какие же книги вы в итоге с сестрой в то время читали? – решился прервать молчание доктор.
– Бальзака, жизнеутверждающего, честного и не чуждого нормальной людской морали Оноре де Бальзака. Я увёз с собой, в действующую армию, три его романа – «Утраченные иллюзии», «Отца Горио» и «Гобсека». Они перекликаются по сюжету между собой. А мои солдаты, из моей сапёрной команды, страсть как любили жизненные истории с продолжением.
– Солдаты в царской армии читали на досуге Бальзака?! – не поверил Антон Данилович.
– Солдаты царской армии любили, когда им читали, и не только Бальзака, а и газеты, даже старые, и даже рекламу. Сразу появлялась тема для разговора про мирную жизнь, вспоминали смешные истории. Всё это очень помогало. Среди солдат из крестьян были и безграмотные, некоторым даже приходилось помогать писать письма домой, но это не значит, что они ничем не интересовались. Наоборот! И по каждому событию имели своё, очень верное, заметьте, мнение. Мы когда из Гайнаша в Цинтенгоф перебазировались, ближе к железнодорожному сообщению стали. Начали прессу чаще получать, организованные, так сказать, посылки. Особенно солдатам перепадало.
– В каком смысле организованные?
– Часто приезжали депутаты городских дум, из благотворительных организаций много людей было. Они привозили такие, знаете ли, пакеты, красиво свёрнутые. Пакеты выглядели совершенно одинаково и для солдат, и для офицеров. На некоторых была простая надпись: «Русскому воину» – и, конечно же, отличались от посылок из дома. Тем не менее, эти простые знаки внимания радовали всех, к тому же обычно солдаты редко получали домашние посылки.
– А что в пакетах?
– Что? Да ничего особенного: шоколад, папиросы, почтовая бумага, карандаши, английские булавки. Перед праздником каким лимоны или орехи и, естественно, газеты и патриотические брошюры. Всё очень скромно. Но на войне, особенно на передовой, в окопах – там и шоколад, и лимон, и свечи – там всё это воспринимается по-особенному, значимо. Прямая связь с нормальным миром. Любое присланное печатное слово на ура воспринималось. Специально отводилось время, чтобы кто-то из офицеров взводу, а то и целой роте читал. Я не раз слышал про эту особую любовь к слушанию чтеца от многих офицеров. Потом, на передовой, и сам наблюдал. Чтение всегда вызывало молчаливое и сосредоточенное внимание. Причём интересно было абсолютно всё, не пропускалась даже иностранная хроника. Газеты и журналы выпрашивались у офицеров вовсе не на курево, как принято сейчас считать, а зачитывались «до последней возможности».
– Алексей Петрович, вы настоящее живое историческое свидетельство, – «пока ещё живое», подумал доктор, – вам надо бы мемуары писать.
– Нет, доктор, слишком много горестных воспоминаний, не смогу я всё это по второму кругу пережить. Да и времени уже не осталось. Уж я так, по-стариковски занимаю ваше внимание, простите. Вы, наверное, совсем от меня устали. Спасибо вам, Антон Данилович, что почтили меня и день моего рождения, считайте, что отпраздновали. А вам работать надо, я же не единственный пациент...
– А у нас в отделении вместе с вами сейчас только семь больных, и все спят спокойно. Вызовов из приёмного покоя нет и не будет. Народ на своих участках картошку копает, пока всю не соберёт, новые пациенты не появятся, примета верная, – раздался девичий голосок.
Иванов и Надеждин с изумлением посмотрели в сторону двери.
Поставив стул так, чтобы видеть оба конца коридора и слышать телефон, устроилась очень довольная собой молоденькая медсестричка, чернявенькая, с румяными щёчками.
Алексей Петрович не знал как её зовут, он вообще из всего персонала, что вокруг него работал, запомнил только двух Викторий, да вот доктора, Антона Данилович.
– Ты что здесь делаешь, Марина? Почему не на посту? Где Лена и Катя? – строго спросил Надеждин.
– Лена на сегодня отпросилась, вы забыли? Поэтому я её подменяю, а Катя пошла в хирургию. И у нас всё тихо, я же наблюдаю.
– В какую хирургию? Зачем в хирургию? – возмутился доктор. – Просто безобразие, как все разболтались!
Алексею Петровичу подумалось, что доктор прекрасно осведомлен, почему Катя «пошла в хирургию», и он тихонько засмеялся.
– Не знаю, зачем, – ответила спокойно девушка, – сказала, что туда.
Доктор покосился на улыбающегося Иванова и, сам едва скрывая улыбку, скомандовал:
– Брысь на пост! Как не стыдно подслушивать!
– И вовсе я не подслушиваю, а просто сижу в коридоре рядом с палатой пациента, – девочка оказалась умненькой и упрямой. – А на посту не слышно ничего будет! Антон Данилович, ну пожалуйста, – заканючила Марина, мгновенно сменив тон и подбавив в голос слезливых ноток, – тут так интересно, прям радиоспектакль!
– Вот, Алексей Петрович, у вас ещё одна почитательница появилась! – доктор указал Иванову на настырную девушку. – Нет уж, дорогая, будем закругляться. Давай двигай на своё рабочее место. – Надеждин не торопясь стал собирать со «стола». – Пациент устал, и пора и честь знать!
Алексею Петровичу в данную минуту совсем не хотелось спать. Если быть перед самим собой честным, то он очень боялся заснуть. Сегодня, в канун его дня рождения, было самое подходящее время для особенного сновидения, в котором давняя битва этой ночи повторялась с обречённой неизбежностью. Этот сон он видел из года в год. А в последнее время не только в день рождения. Он вызывал нестерпимые боли в сердце. Из-за этого сна Иванов приобрёл свои инфаркты. Из-за этого сна он в очередной раз попал в сюда, в больницу.
– Что вы, доктор, – Иванов потянулся было остановить Надеждина за рукав, но испугался своего такого резкого движения. – Я себя вполне сносно чувствую, спасибо заботам вашим! Если вы некуда не торопитесь, давайте ещё посидим, можно?
– Конечно, можно, – отозвалась храбрая Мариночка, опередив доктора.  – Только вы подождите капельку, я сейчас чай организую, не рассказывайте без меня ничего!
– Вы посмотрите на эту командиршу! – воскликнул Надеждин. – И доктору, и пациенту указания раздаёт! Никакого почтения!
– Не из трусливого десятка девочка, – подтвердил Иванов, – но это и хорошо! Такие вот девчонки многим сотням воинов жизни спасли. Вряд ли бы у них это получилось, если бы только по уставу действовали.
– Да, – согласно покивал Антон Данилович, – у нас в больнице, в хирургии, кстати, – он улыбнулся, – большинство женщин-хирургов войну медсёстрами прошли. Операции делают на грани возможного. Иногда кажется, что их руками Бог какой руководит. Я наблюдал как-то раз, моего пациента оперировали. Так скажу вам – ни секунды не раздумывают. Ничего не боятся!
– Они своё на фронте отбоялись, – ответил Иванов, – и раздумывать им некогда, они жизнь спасают...
В палату с подносом в руках влетела Марина. В отличие от дневных медсестёр, она передвигалась в мягких чешках, совершенно бесшумно. Водрузив на «стол» жостовский поднос с тремя дымящимися чашками и плошкой с печеньем, она очень осторожно передала самую яркую, с расписными маками, чашку в руки Алексею Петровичу, заверив, что чай она ему сделала слабенький-слабенький, и пододвинула ему поближе, под руку, печенье.
Доктор взял свою чашку, принюхался, отхлебнул маленький глоточек, убедившись, что чай нужной крепости, благодарно кивнул медсестре. Довольная девушка всё так же бесшумно выпорхнула из палаты. Возле двери послушала внимательно коридорную тишину, вернулась, подхватила свою чашку и пару печенек и уселась на прежнее место, на стул. Будто бабочка крылья сложила. Внимательно и строго посмотрела на Иванова, тот отрицательно помотал головой и добавил:
– Я пока больше ничего не рассказывал, честное слово!
Девчонка кивнула и спросила, правда ли он говорил, что в Зимнем дворце госпиталь был? Она услышала, когда в коридоре мимо открытой палаты проходила, не очень поняла.
– Правда, – подтвердил Иванов, – мне сестра это рассказала. С начала войны она служила медицинской сестрой в императорском санитарном поезде, а потом, после её долгой болезни, посчитали, что в санитарном поезде ей будет тяжеловато работать. Решили оставить в Петрограде, в одном из местных госпиталей. Тогда по всему городу во всех крупных общественных зданиях, даже в гимназиях, устраивали лечебницы.
– Но как же так! – удивилась Марина.– Это же музей!
– В то время Зимний дворец был не только и не столько музеем, но и резиденцией императорской семьи. Кроме семьи там жили фрейлины, свита, – Алексей Петрович, взглянув на доктора, начал свой рассказ, обращаясь к медсестре Марине.
Рассказывать ей было одно удовольствие. Обхватив двумя руками чашку с чаем, устроившись поудобнее, она огромными любопытными глазами уставилась на Иванова, внимая каждому слову. На какое-то мгновение и она, и доктор Надеждин забыли, что перед ними их пациент и немощный старик...

...С середины лета 1915 года имеющиеся госпиталя, сеть которых планировали и размещали исходя из расчётов русско-японской войны 1904 года, перестали справляться с наплывом раненых солдат и офицеров. Первую волну принимали на себя полевые и прифронтовые лазареты. После оказания первой или экстренной необходимой помощи раненых отправляли дальше в тыл. Почти все ранения были медленно заживающими, времени требовалось значительно больше, чем на предыдущей войне. Но самое главное и самое тяжёлое – это количество пострадавших солдат.
Сила немецкого огня была неимоверной. Массовость поражения, особенно от шрапнельного залпа, просто удручала. Причём в большинстве случаев укрыться от него было негде. Русские солдаты переживали эту бойню в окопах. После обстрела из двухсот пятидесяти человек могло остаться не более десятка не пострадавших. Подробности таких сражений Алексей услышал позднее, от своего однокашника и хорошего приятеля. Он как раз и поправлялся, обитая в госпитальной части Зимнего дворца. Через сестёр милосердия из Красного Креста попросил передать весточку по нескольким питерским адресам, в надежде, что хоть один бывший кадет из его выпуска окажется в городе и отзовётся.
Отец приятеля служил в Военно-санитарном ведомстве, и однокашник Алексея мог достаточно свободно оперировать кое-какими цифрами.
В 1914 году организовано было почти триста тысяч коек. Но активные действия нашей армии в Галиции привели к тому, что уже в сентябре того же года все лазареты и госпиталя были забиты под завязку. На помощь пришли Красный Крест, благотворительные организации и фонды. С их помощью удалось создать ещё почти полторы сотни тысяч коечных мест, но и этого оказалось недостаточно. А вообще-то полная российская готовность по всем позициям должна была быть только к 1916 году. Об этом Алексей слышал повсеместно. Даже рядовые солдаты не сомневались, что если б война началась сейчас, в 1916-м, то мы победили не более чем за полгода.
Но империя, вступив в спровоцированную войну на два года раньше, оказалась фактически не готова к обеспечению боевых действий. Кроме того, спасая союзников, Россия осуществляла крупные, но плохо подготовленные отвлекающие операции, сопровождающиеся огромными потерями. И старшие офицеры, и младшие чины одинаково ругали руководство, чьи действия привели к массовой гибели опытных вояк. Их место заняли кадры, пришедшие добровольно и по призыву, но «не нюхавшие пороха». Вовсю подозревали предательство. И в Ставке, и в штабах фронтов было слишком много немецких фамилий...
В результате боеспособность армии сильно снизилась, а наплыв пострадавших оказался значительно выше расчётных данных.
В Москву и Петербург раненые поступали сплошным потоком. Переправлять их дальше, в губернские города стало некуда. Оказывать помощь тоже было некому – те, кто был способен, работали военными врачами. Небольшие больницы и временно устроенные лазареты оказались переполнены, и к середине 1915 года в двух столицах скопилось более восьмидесяти процентов госпитализированных – катастрофическое число. Даже при наличии необходимого состава медицинского персонала оборудования и мест не хватало.
Под организацию госпиталей были отданы помещения в многочисленных царских резиденциях. В Зимнем госпиталь оборудовали быстро, всего за два месяца. Под госпитальные палаты отводились Аванзал, Восточная галерея, Фельдмаршальский, Гербовый, Пикетный, Александровский и Николаевский залы. Петровский зал стал послеоперационной палатой. Перевязочные располагались в Фельдмаршальском и Колонном залах. В Зимнем саду и Иорданском подъезде устроили ванные и душевые. Галерея 1812-го года служила для хранения белья и рентгеновского кабинета.
– В поисках своего раненого товарища шёл и еле узнавал залы, которые так часто посещал будучи кадетом.
– И как долго там был госпиталь? – спросил Надеждин, едва веря такому рассказу.
– До революции, насколько я знаю, – просто ответил Алексей Петрович, – до середины октября 1917 года. Потом прекратил своё существование.
– А потом что? Куда раненых дели?
– Не знаю, не могу сказать, вывезли и, наверное, куда-то дели. Так же было и в Первой петербургской гимназии. Там тоже разместили госпиталь. Я попал туда после ранения... А в октябре 1917-го всех, кто мог хоть как-то передвигаться, выписали и выставили на улицу. Что стало с лежачими ранеными, я не знаю. Здание реквизировали, и там поселялись делегации революционных политических организаций, прибывавшие на съезды в Петроград, и боевая дружина левых эсеров, а затем – снова лазарет, но уже Красной армии. Потом, в 1919-м, там все же опять создали школу – советскую единую трудовую школу.
– Не может этого быть, чтоб раненых... – твердо сказала Марина, на щеках от возбуждения горели алые пятна.
Доктор Надеждин подавленно молчал...
– Может, Мариночка, к сожалению, может, и именно это я знаю твердо. Потому что по случаю и по недосмотру новых властей я из выгнанных на улицу раненых попал в истопники. Служил и жил в этом здании какое-то время, а потом несколько месяцев бредил от тифа на больничной койке, всё-таки он меня достал.
– Вы что же, белогвардеец, раз так про большевиков говорите? – голос девочки дрожал от негодования.
– Какой же я белогвардеец? После революции больше уж не воевал. Всю жизнь работал и служил стране, нашей Родине. И вы не принимайте близко к сердцу мой рассказ, милая девушка. Просто запомните – когда идёт война или, хуже того, свершается революция, много всего происходит и верного, и неверного. А уж если разруха и хаос кругом, то справедливости и жалости ожидать никому не стоит.
Милая медсестра насупилась.
– Не надо спорить, Марина, – строго прервал доктор девушку, видя её стремление что-то сказать.
– А я не спорить, Антон Данилович, я спросить, – она открыто посмотрела на Иванова, – а что это за место с таким необычным названием, куда вы вернулись после отпуска?
– Вы посмотрите, какая внимательная, Антон Данилович, все запомнила! – Иванов постарался, чтобы голос его был твёрд и добр, ему совсем не хотелось дискутировать на политические темы с юной медсестричкой. – Цинтенгоф. Этот городок назывался Цинтенгоф. Если вы бывали в Прибалтике, то легко себе его представите. Любой прибалтийский город так выглядит вне зависимости от размера. Милое захолустье на окраине Европы и России. Игрушечные домики, мощёные мостовые. Вот только война всё изменила. До сентября четырнадцатого года никто военных там и не видывал. Но война и близость железной дороги существенно изменили весь жизненный уклад этого местечка. Вообразите себе огромный армейский склад, лазарет и военный лагерь одновременно. К тому же какое-то время тут базировались и немцы. Многие жители дома; свои покинули. Кто из-за немцев, кто из-за нас. А те, кто остался, из честных, вежливых и услужливых перед богатыми русскими господами обитателей, превратились в нелюдимых, грубых и хитроватых, неопрятно одетых особей. Да и весь город от скопления такого количества военных людей стал крайне неряшливый. На главной улице мусор, кругом разорение, палисадники все затоптаны.
Провиант можно достать только в армейских магазинах. На землях никто не пашет и не сеет, скота нет – либо угнали, либо съели, даже собаки почти пропали. А те, что остались, хранили теперь верность не дому и хозяину, а нашей полевой кухне. Мне несколько раз попадались приблудные, породистые даже, охотничьи в основном. Приходилось подманивать и на «довольствие» на кухне ставить. А что делать? Собака же не виновата, что война и разруха.
Конечно, в квартировавших частях выделялись средства для компенсации жителям «понесённых неудобств». Но как восполнить раздавленный телегой в твоём дворе куст жимолости, который ещё твой дед высадил?