***

 Кн. 1 Люська.
Гл.  9-1
(Дорого читателя прошу меня извинить. Немножко напутал с главами. Эта глава должна быть после девятой)

    Рита.

   Люська  по-женски  округлилась,  и животик, хоть и совсем небольшой, прятать  больше не имело никакого смысла.  Мужняя жена. Танцы,  похоже,  отошли совсем на задний план.  Ездить в Камыши стало теперь не комфортно, и ночевать  чаще оставалась  в городке  у мамы.  Когда у Риты рано заканчивались вечерние занятия,  вместо танцев,  остались  прогулки  по городку,  либо посиделки в Ритином бараке.    Екатерина Николаевна и Софья Марковна тоже  по холодному зимнему Севастополю гулять не особо любили, но регулярно, когда  без дождя и ветра,   выходили на вечерние семечки на лавочку под окном, либо погружались в вечерние чтения на территории Екатерины Николаевны..
  Люська с Ритой – в соседнем   бараке, раскладывали  пасьянсы, либо рассказывать страшные истории. 
   Юрка с Володей часто ездили  в командировки. Тогда Люська в Камышах не появлялась.  Рита училась.  Мама с Софьей Марковной больше читали. Люську чтение никак не увлекло и она  заскучала. Пару раз , тайно от мамы заглянула к своей первой подруге – Мае. Так, поболтать и вспомнить карточные расклады, в которых Мая была специалист.
  Начала гадать на картах соседкам. Оказалось довольно успешно. Люське верили и иногда сбывалось!  Мама ругалась.
  Даже  как-то  раз пыталась уговорила Риту -  бросить  ей карты -  в смысле погадать. Рите это  совсем не понравилось.
  -Ну,  давай брошу! – в другой раз уговаривала  подругу.
  -Не надо. Это не правильно  и очень опасно..
  -А чего ты боишься?
 -Боюсь надуманной  известности, и что вдруг,  ты нагадаешь что-то страшное,  и оно действительно произойдет. Не буди лихо пока тихо,  Буся говорит, всё о чем тебе следует знать, ты непременно узнаешь.
  -  Если что-то страшное, я тебе не скажу.
  -Если не скажешь, то это обман.
 - Ну,  нет, я просто могу тебя о чем-то предупредить, чтоб ты этого не делала.
  -А вдруг мне это окажется необходимо. И я заранее буду знать, что ничего хорошего не получится и буду бояться,  и тогда точно ничего не получится. Нет-нет-нет  лучше не знать.
- Ты трусиха.
- Нет. Не трусиха. И никогда не была. – Рита вдруг стала по взрослому серьезная  - Было время,  когда я страшно боялась, но  это другое, совсем  не трусость.
 - А я вот страшная трусиха, и поэтому все хочу знать на-перед.
 - А как ты научилась гадать?
 -Майка, подруга, научила. Ты ее не любишь.
  -С чего ты взяла?
 -Ты это не показываешь, но это всё равно видно.
 - Мама твоя ее тоже не любит. Почему?
 -Майка меня таскала по всем клубам Севастополя. Мама боялась, чтоб я что-нибудь не натворила. А я слабая, мне тяжело устоять. Могу и натворить.
 - Что ты можешь натворить? Ты же коммунистка.
 -А я слабая коммунистка.
  -Но и мы с тобой, каждую субботу бегали на танцы. И ничего!
  -Но это рядом, а не в другом конце Севастополя.  И тебя мама любит, она думает, что ты на меня очень хорошо влияешь. Давай брошу карты! Всё про тебя узнаем.
 -Нет! – твердо отказывалась Рита
 -Чего  боишься?  - настаивала Люська.

  На это раз голос Риты стал твердый, холодный,  решительный, будто теперь говорила не она, а кто-то вместо нее: 
  -По настоящему  - ничего не боюсь.    После Азарычи ничего не боюсь.  До того было очень страшно, когда  война началась, когда бомбили, еще в Могилёве.   Но  самый ужас начался  в лагере.
  -А это кто такие, Азарычи?
  - Азарычи?   Фашистский концлагерь.
 -  Ты мне  рассказывала про Германию и что ухаживала за детьми.  Ты была и в концлагере?
  -Я тебе как-то говорила, но тебе тогда было не до того. Я подумала, лучше это вообще не  вспоминать. Зачем рассказывать о том,  во что ни кто не поверит.  Да и в это не возможно поверить. Можно ли поверить, что взрослые люди, пусть даже фашисты, держали детей в лагере под открытым небом. Дети спали на снегу. Ели мох и кору.  Люська с удивлением посмотрела на подругу:
 -Я про такой лагерь даже ни разу не слышала. Слышала про Освенцим, Бухенвальд, Дахау. Что про это   пишут,  это ужасно.  Представить не возможно. Как ты-то  туда попала? Почему не эвакуировались? Ты же еще тогда была совсем маленькая.
 -Как попала?  - Рита задумалась  - Не успели, думали Могилев наши не отдадут.  А потом  нас уже не спрашивали…
 Люська убрала со стола карты.
 -Рита, прошу, расскажи. Я поверю.
 Подруги замолчали. Рита тяжело вздохнула и уже совсем своим голосом продолжила:
  - Я там была несколько дней,  в Азарычи.  С  Бусей.  Но ужас Азарычи невозможно передать словами, даже если там находился  всего один день.  Я  больше про него тоже никогда ничего не слышала.  Будто ничего и не было, будто я всё это выдумала.    Бусю  и всех взрослых на третий день из лагеря забрали. Остались только дети, без мам и бабушек.  Еще было несколько стариков. Но их тоже увезли.  В этот же день пригнали грузовики,  и нас тоже увезли. Мы не знали куда. Думали, что к родителям.  Но нас увезли в другой лагерь. 
  Будто мне всё это приснилось в самом кошмарном сне или я всё выдумала.  Их  там было три,  лагеря. Так было страшно, что дети  даже  не плакали. Даже совсем маленькие.  Те,  что  постарше везли малышей на руках.  Потом, когда немцы у нас брали кровь,  уже стало не так страшно.  Но  совсем малыши стали умирать. Их забирали и они не возвращались.
При этих словах Люська не выдержала: 
  -Это  как?   У детей брали кровь? Зачем?
  -Для раненых немецких солдат. 
 Рита, было,  запнулась, будто испугалась, что подруга  ее не слышит или не верит, и потому  сразу продолжила: 
   -Дети тихо умирали, особенно малыши. Но мы привыкли. Не знаю, можно ли так сказать. Хоть не на улице, под крышей. А  в Азарычи спали под открытым небом.  А тут даже кормили какой-то похлебкой,  воду давали горячую и хлеб.
 Рита на минуту задумалась, Люська вся съежилась, с ужасом смотрела на подругу и  её  не торопила.
 -Ужасно? Да,  ужасно об этом слышать, даже  тем, кто там не был.   Но там побывать – это другое.
 - Рита, а можешь рассказать?  - подавленным голосом спросила Люська.   -  Про  лагерь.  Как тебе удалось от  туда выбраться?
 - Не  знаю,  Люся. Страшно.  Хотя  страшно -  это совсем не то слово.  Нужно какое-то другое слово.  Я хорошо знаю четыре языка – русский, немецкий, английский и белорусский. Немножко идиш. Ни в одном языке этого слова нет. Его, этого слова еще нет,  не придумали. И вряд ли когда придумают. Не знаю. Не знаю…
   -Что не знаешь?
   -Это очень тяжело. Не знаю,  как рассказать. И ты всё равно не поверишь. Ни кто не верит, я и не рассказываю.
 -Почему не поверю?  - вспыхнула Люська -  Мы с мамой  всю войну были в эвакуации.  Нас  не бомбили, но  мы мерзли, голодали как все,  два раза    пухли от голода. Первый раз, из-за    коллективизации, я  была еще маленькая, плохо  помню.    А второй раз в 47-м, после войны, тут стало очень страшно, особенно когда увидела,  как мама стала пухнуть от голода.  Мы победили фашистов, выжили, а тут новы голод…  Я теперь понимаю, она только дела вид что ест, а на самом деле почти всё, что удавалось добыть,  она отдавала мне. Думали,  помрем. Ужасно хотелось есть, ходили искать за город, воровали подсолнечный жмых, заваривали разные травы, сено и листья, вот ту  кору  и мы попробовали,  с  деревьев. Горькая. Но это летом.  А зимой, когда совсем ничего  - и  начали  пухнуть, есть уже не хотелось. Не то, чтобы не хотелось, просто про еду все время думаешь, а других и мыслей нет. Все безразлично. Хочется спать. Во сне, всю ночь  ищешь хлеб…
 -Прости Люсенька, прости!  Я не хотела тебя обидеть. Если бы я не видела все это своими глазами, наверно тоже не смогла бы поверить. Мы с Бусей не пухли, но с голодом хорошо знакомы…
   Рита внимательно посмотрела подруге прямо в глаза, что на самом деле делала очень редко, и так и застыла  задумавшись.  Люське очень нравились Ритины миндалевидные голубые глаза, по цвету почти как у мамы, только прохладные.  Но даже этот прохладный, казалось отсутствующий, толи   совсем  не заинтересованный  взгляд, оказалось совсем не просто выдержать.
-  Знаешь,  - неожиданно  продолжила Рита  - я  таки попробую тебе рассказать.  Ты меня поймешь. Только очень прошу,  Люсь, не вспоминай про это при Бусе. Она не выдержит. У нас это запретная тема. Буся верит, что найдет   свою  доченьку, Рахиль,  мою маму.  А наш  Шулечка, мой дед  и     Сёмочка  - папа,  они погибли под Смоленском. За пол года как мы попали в лагерь. Это мы уже после войны узнали.
 Рита молча подтянула ноги на стул, на котором сидела и свернулась в калачик, будто хотела спрятаться. Продолжила:
 - После немцев, я попала в плен   к американцам.  Я лучше начну с конца, с американцев.  А сразу про немцев, когда были в лагере  – духу не хватает.  Потом.
   Я была с другими лагерными детьми.  Немцы  нас везли, наверно в  очередной немецкий госпиталь, а  американцы нас отбили. Это уже в конце войны. Тогда почти не стреляли.  Немцы сбежали, а нас арестовали американцы, привезли  на тех же машинах  в не большой  городок,  сгрузили,   построили, отвели в какой-то клуб, толи кинотеатр, со сценой.  Дали теплой воды. Совсем немножко накормили, каким-то супом, немножко,  чтоб мы не обожрались .  Что было в супе непонятно, но оказалось ужасно  вкусно.  Меряли температуру.  Осматривали. Всех записали в журнал, а нам выдали  карточки.  Повесили на руки.  Я подумала,  опять будут брать кровь.  НО,  как можно?  Они же  союзники.  Потихоньку,  по-английски,   спросила у  доктора, что меня осматривал:
  - У нас опять будут брать кровь?
Он очень удивился, спросил:
  -Зачем?
Немножко подумал  и еще спросил:
  -Ты  еврейка?
  Я ему сказала, что белоруска. Тогда он еще позвал военных.
  Они  обрадовались, когда я с ними заговорила по-английски.  Удивились.  А они на самом деле по-английски,  и сами хорошо говорить не умеют.  Говорят, будто камни во рту языком ворочают.  Это были американцы.  Почти всех  наших детей  допрашивали.  Представляешь! Они мне не поверили, что  у нас немцы брали кровь, хотя сразу было видно, что у нас вены исколоты и распухшие.    Не поверили никому. Будто это все наши детские выдумки. Понимаешь?  Мы им синяки и дырки от иголок показывали.  Американцы, они же наши союзники, и не поверили…   Хотя, наверно, если бы я это не видела своими глазами, я тоже бы не поверила.  Потому что  поверить в это и правда,  невозможно.
  Дальше  отвезли в какую-то гостиницу,  толи дом отдыха,   дали помыться, накормили.    Мы состояли тогда из кожи,  костей и лохмотьев, которыми   прикрывали свои кости.  Дали чистую одежду, можно было даже выбрать. Нашу всю пожгли.
   Но главное - спасли от  немцев. После допроса наверно недели две жили в каком-то лагере.   А  скоро услышали по ночам  далекую  канонаду.   Мы  в надежде, молчали или говорили совсем шепотом,  надеялись,  придут наши и нас заберут.  Но нас опять погрузили в машины и повезли.   Думали отдадут нашим .  Но нас увезли  дальше от линии фронта.
   Какое-то время жили в небольшом городке. Я при детях осталась нянька и переводчица. Кровь больше не брали и вообще больше не мучали голодом.
  Потом нас всех разделили на группы. Всех увезли, наконец сказали, что отдадут русским.  Меня не взяли. Я осталась одна. Относились вежливо.  Им понравился мой английский и немецкий.   Потом  меня отдали в американскую  семью,  в американской зоне.   Уборщицей и нянькой.  Хозяин Питер, сказал, что скоро привезет своих детей,  и я останусь у них надолго. Нянькой  и учительницей, смотреть за их маленькими детьми и учить их русскому.  Скоро  они, дети,   и приехали,  со своей мамой.  Мама чудная, надо-не надо, всегда улыбается, какой-то лошадиной улыбкой. Младший пяти лет – Томи, средний Джек, восьми лет и старший – Скот – двенадцати лет.  Мальчишки хорошие, я с ними быстро подружилась. Меня слушались. По-хорошему, их сначала пришлось учить правильному английскому.
  Прежде чем меня к ним отправили - предупредили:
  -Если хочешь жить,   про лагерь, про кровь,  и про  детей никому ничего не рассказывай.
  -Почему?  - не выдержала Люська.
Рита сидя с ногами  на стуле   сжалась  совсем в маленький комочек, теперь внимательно, не мигающими глазами   смотрела в одну точку, как будто через нее видела  прошлое,  и рассказывала, всё, что там видит. Тихо продолжала, будто и не слышала вопрос подруги:
  Я у них прожила  почти четыре года. А потом пленных разрешили возвращать домой. Питер уговаривал остаться и даже предлагал сделать американские документы. Но я все это время мечтала только о Бусе. Я до тех пор еще не знала -жива ли она.  То, что мамы больше нет мы узнали еще в лагере…  Но до сит пор в это не верим.
 Насильно не удерживали.  Меня отдали нашим.
  А до того…  С чего всё началось…  Теперь. Когда я опять дома, можно.
  Рита замолчала. Молчала и Люська.  Потом Рита тихо продолжила,  спокойно, так,  будто рассказывала не о себе, а о ком-то другом:
 - Как началась война, мы жили в Могилеве. Нас  бомбили  уже в первые дни  войны.  Мне только исполнилось одиннадцать  лет.  Это было жутко, особенно ночью.  Когда выла сирена  мы бегали прятаться в подвал.  Выли и падали  бомбы,  шевелилась земля и сыпался потолок. Это я очень помню.
  Шулечка и Сёма ушли в военкомат сразу,  как началась война, это мои  - дедушка и папа.  Больше мы их никогда не видели.
  И я не могла  ни понять,  ни поверить, что  на живых людей можно бросать бомбы.   Зачем?  Я уже знала,  что  человека можно убить и пулей. Зачем бомбы!? Могилев долго обороняли. Стреляли – страшный грохот, пожары.  Ночью  сирены, самолеты, прямо над нами, а днем артиллерия, но где-то далеко, на окраине. Потом, среди белого дня приехал громадный танк.  Громадный, страшный, как живой.  За ним настоящие фашисты с автоматами.  Отвратительные, мерзкие рожи, в касках, с ранцами,  сами коричневые, как земля,   как не живые. Они  мне иногда снятся. Танк безжалостно лязгает гусеницами, вертит головой и шевелит дулом. Я от него убегаю, а он за мной следит и находит.  За танком фашисты с автоматами. Меня не видят. Меня видит только танк и ведет за собой фашистов. Когда  фашисты видят меня – просыпаюсь.
  Потом прогремело  еще несколько танков и по другим улицам. Танки не  стреляли и быстро проехали  за город.
  На следующий день пришли другие немцы.  Уже не такие страшные. Эти были без ранцев,  в пилотках  и  в блестящих сапогах, чистенькие.
Еще пришли жирные полицаи с бляхами. Улыбались, но как-то совсем по злому, с издевкой.
   Первое  время они  казались хоть и злые, но нормальные. Буд-то бомбы бросал кто-то другой. Сначала было спокойно и даже больше не было стрельбы.  Фронт ушел далеко от нас. Стреляли уже потом, когда начались  облавы.  Переписывали евреев и сгоняли в гетто.  Мы прятались,  но  мамочку всё равно арестовали, прямо возле дома. Нам соседи посоветовали быстро  сбежать, чтоб таким образом спасти маму.  Чтоб ее нами не шантажировали. Я очень не хотела убегать от мамы.
  Буся сказала:  - Так надо. Верь.
  Мы ушли из города ночью с  деревенскими.  Нас обещали  пристроить  наши   знакомые  по Могилеву, белорусы,  дед  Исай и    баба Ульяна . У них еще была   дочь  Иванка и внуки  Миколка, как я  десяти лет,  Лаврик – семи лет и Руся, совсем маленькая, всего два  годика.  Мирко, их зять, как и наши,  пошел записываться добровольцем в военкомат в первый же день  войны .   Ему сначала хотели дать отсрочку, пока дети маленькие. Но   как немцы подошли совсем к городу, его взяли...  Как он ушел на фронт, мы все  хотели в эвакуацию, но сначала не могли решиться, ни кто не верил, что немцы до нас  дойдут.  А потом не успели.
  У деда Исайя  за шестьдесят  километров  от Могилева остался дом.  Но и домой к нему до прихода немцев не успели – немцы пришли очень быстро,  и из города уже никого не выпускали.  На всех дорогах поставили посты, повесили шлагбаумы, комендантский час. 
  Дед Исай с Ульяной  ушли  из деревни в город,  еще когда их раскулачили, во время коллективизации.   А Хата за ними осталась.  В деревню  из города  выбирались  лишь иногда  – насушить яблок,  грибов,  набрать ягод,  надымить слив.  Это до войны.
  Когда немцы пришли,  Люди в городе говорили, что в некоторых маленьких селах немцев совсем нет, и они  разрешили держать коров. 
  Из города,  после оккупации, удалось выбраться не многим.  Вех ловили по дорогам на выходе из города, а иногда прямо на улице.  Расстреливали на месте.  Нам повезло.  Дед Исай хорошо знал все улочки  и все тропинки из города.   Уже за городом  к нам присоединились  еще люди.  Ушли за полночь, еще было темно.  Шли маленькими улочками, потом ползли  полем, затем бегом пролесками.   Вышли к Днепру.   Первую ночь не спали, шли. Когда,  едва рассвело,  слышали  - где-то далеко-далеко,   сзади,  стреляли  и свирепо лаяли собаки,  мы  опять побежали. Потом,  уже  утром,  солнце встало, все разделились и пошли отдельно, кто опушкой леса,  кто берегом, а кто не боялся заблудить  - в болота  и вовсе лесом, так безопаснее.  Мы шли лесом, с дедом Исаем, бабой Ульяной, и с мамкой  Иванкой. Дети ее звали Амка-Иванка.  Руська на руках у мамы, а мы с Лавриком и Миколкой за ручки. Буся шла последняя, чтоб  никто не потерялся.  Зимнюю одежду тащили на себе. У всех еще мешочки на веревочках .  Даже Лаврик тащил мешочек с  мацой, она самая лёгкая – Буся успела испечь. Она говорила:  - Испекла удачу на исход. Таки ушли.
  Днем зашли еще глубже, в дремучий  лес,  подальше от берега  и дорог.   Только здесь развели огонь.  Дед Исай подогрел котелок воды. Нам дали мацу, сухари и сухие, соленые сырные шарики с горячей водой. Мы поели и сразу заснули, прямо на сухих листьях. Осень в Белоруссии  обычно мокрая, но нам повезло, дожди еще не пришли. Вечером вышли  на лесную дорогу и  шли пешком, бежать уже  не было сил, а и немцы сюда еще не добрались. Они были только в больших селах.  Шли  всю ночь.  Села обходили стороной.  Лаврик совсем устал и его на плечах  нес дед.
  Сейчас не помню.  Дошли до села на третий или четвертый день. Уже под конец пути еще и набрали старых,  почти сухих сыроежек. Ягоды не собирали, за ними надо лезть в болота.
  Село  большое,  Дуброва.   До войны там даже был колхоз.  Может с двадцать  дворов   и еще   хутора.  Мы очень надеялись,  что в  Дуброве не будет немцев.  Но они уже там были. 
  В пустых хатах  обжились немцы. Крестьяне,   кому некуда было уезжать,   остались,  и теперь при немцах даже разживались хозяйством – скотина,  и огороды. Почти все дворы держали  кур, коз и овец,  а у кого и корова.
  Когда пришли немцы, колхоз распустили, и многим удалось забрать свою же скотину, которую когда-то отняли под колхоз.  Но основное стадо угнали на фронт. Даже на всё село осталась  одна старая лошадь - Бурка.  Её  еще в коллективизацию  недораскулачили – она хромала.  Дед Михей, бывший конюх, ее вылечил. Она у него прижилась и так осталась.
  Хутор Деда  Исая оказался совершенно целый, в селе все всех знали и не безобразничали, а немцы, наверно на краю села занимать дома боялись.  Дед  Исай расколотил забитые окна, открыл двери.  Тут, на шум, пришли два полицая с автоматами и бляхами, забрали деда в сельсовет, они там завели свою канцелярию.   Мы сидели за столом. тихо как мыши и совершенно не представляли, что будет,  и что делать. Буся достала остатки сырных шариков и мацы из  мешочка, что донес Лаврик, всем разделила поровну,  разложила на столе. Только одна, самая большая порция досталась деду Исаю. Строго сказала: 
 - Пока нам деда не вернут – есть не будем!
  Сидели молча, ждали.  Руська сидела у меня на коленях и не плакала. Вопросительно поглядывала то на мацу, то на меня, то на Амку, и та ей твердо сказала:
  -Ждем деда.
  Два года. Что она тогда понимала? Едва начала говорить.  А не плакала и не просила. Мы с ней за дорогу крепко подружились и даже вместе спали.
  Деда довольно скоро отпустили.   Его просто отметили и всех записали. Теперь мы стали его родственники, Шпаковские.  На следующее утро баба Ульяна постригла Бусю совсем на-лысо,   и глухо, с ушами и горлом,  замотала  в сельский платок. А так как Буся такая же «носуха», как и дед Исай, получилось совсем по-родственному.  Превратилась в обычную белорусскую крестьянку. И вовремя!   Через несколько дней нас всех затащили в сельсовет,  и мы все получили новые Шпаковские аусвайсы.
  Взрослые занялись хозяйством.  Готовились к зиме.    Буся первое время пряталась, на улицу днем не выходила, боялась, что рассекретят.  Дед чинил дом,  рубил дрова. Мы, дети,  втроем нянчили Руську, собирали яблоки и груши и у нас, и у соседей и на заброшенных дворах.  А когда пошли дожди,  с бабой Ульяной и Бусей ходили за  грибами  и ягодами. Уходили рано утром и не возвращались,  пока не стемнеет.  Иванка оставалась с Руськой, убирала, стирала, готовила и сушила грибы и яблоки. Обувь городскую истоптали, а дед Исай научил нас плести лапти. Сначала не получалось. Таких лаптей хватало на два-три дня. А в дедовских я   походила всю зиму. Представляешь,  в  лапти, если в них настелить соломы, то в них еще теплее,  чем в обуви, даже в морозы и на босу ногу. 

  Как выпал снег, нас всех, и мальчишек, баба Ульяна учила вязать из шерсти. Шерсть выменивали у соседей, а иногда нам давали в долг. Всё село спасал продуктами  Дед Михей, он  возил  из  села,  в Жлобин  все,  что можно было   поменять на муку, крупы и даже сахар, летом на телеге, а зимой на большущих санях. Немцы ему дали пропуск  и разрешение на торговлю, это за то,  что  он возил  им  козье молоко.
  Первую зиму мы здесь очень мирно  и прозимовали.  Не голодали и не мерзли.  Немцы к нам не лезли. 
  Уже в конце весны дед  Михей, это который конюх,  сказал, что эссесовцы с полицаями и собаками  кругом в лесах устраивают  облавы на партизан,    а в городах и по крупным селам  облавы на  евреев. Скоро, похоже,  могут добраться  и сюда.  Посоветовал  нам теперь, как потает снег,    прятаться по дальним хуторам, куда они вряд ли полезут. Здесь могут и предать,  а в другом селе да с настоящим аусвайсом безопаснее. Полицаи были  белорусские, из  бывших батраков,  из тех,  кто первый принял советскую власть, а потом так же легко приняли и немцев…
  В начале лета, как земля немного подсохла,  нас  с  Бусей   партизаны увели  на дальние хутора. Плакали , когда расставались с Лавриком и Руськой.
  Так по разным хуторам мы проскитались бесконечные три года.  С Бусей копали  огороды, пололи, собирали хворост, вязали,  ходили за козами,  за коровами. Собирали грибы и ягоды. Эти три года немцы на хуторах появлялись редко, но под конец войны  озверели. И если в первое  время  можно было что то у них и обменять, то теперь приходили и грабили, домашнюю скотину резали, брали, что хотели, некоторые хутора пожгли.  Когда они наведывались – слышно было по собакам, еще издалека.   - Мы  с Бусей прятались в лесу, иногда на целую ночь, хорошо, летом.  А Зимой они вообще-то в лес не лезли.
  Весной в  44-ом наши  подошли  совсем близко, слышно было,  как стреляют, воют снаряды, а потом бухают.  По ночам огненное зарево. НЕ спали. Ждали наших.
  Облава нас застала на хуторе.  Хутор  всего в три хозяйства.  Мы не успели спрятаться, а и не смогли бы. Фашисты цепью, с собаками прочесывали все леса. Мы очень боялись не  за себя, но за детей и за  хозяев, что нас приютили .   Их могли из-за нас расстрелять. Но никого не стреляли.  Евреи их больше не интересовали, да и вообще мы теперь белорусы.  Всех выгнали из домов, сказали взять теплые вещи, еду,  и все ценное.  Построили.  Скотину порезали.  Дома  запалили, а  нас погнали.   По дороге сожгли еще два хутора. А  нас с новыми пленными погнали впереди облавы.  К вечеру вышли на дорогу. Тут под открытым небом, на снегу  и ночевали. Сами гады спали в палатках.  Уже утром  подогнали  от  куда-то    грузовик, нас  туда загнали, закрыли брезентом,    говорили,  что на   Запад,  в Германию.   По дороге еще жгли дома, резали скотину. Мы уже не видели, только слышали, как горит,   мычат испуганные коровы, и безутешно воют бабы.
  Привезли в первый лагерь в Микуль городке. Машина уехала,  нас в загон, а там такие же,  как мы.  Много.  Под открытым небом, но за колючей проволокой. Отняли еду и всё что было.  Остались, кто в чем -  в ватниках, в обмотках, в платках,  завернутые в одеяла. Как-то  переночевали.  А, рано утром   погнали в Азарычи.  Пешком. Шли по мерзлоте, потом по  слякоти и по болоту. Нас спасли лапти, даже мокрые, они грели.   
  Как  и сколько шли не помню.  Потом опять затолкали в  грузовики. Немного  ехали.  Пока шли было тепло.  В грузовиках все жутко замерзли.  Дальше нас  опять разгрузили  затемно.   Грузовики  уехали, а нас  присоединили к громадной бесконечной колонне пленных.  В  колонне  бабы деревенские, мамки совсем молодые,  даже еще с грудничками, дети,  старики…  Были еще и городские, но  совсем мало.  Погнали пешком по снегу. Чтоб шли быстрее – травили собаками. Если кто-то отставал,  стреляли.  Колонна не останавливалась,  кто не мог идти  - стреляли и шли дальше. Хоронить не давали.
   Мы ели Бусины сухари, муку,  то,  что она на себе спрятала,  пили талую воду,  сосали снег.  Днем  на  солнце  снег таял.
  Потом еще ели мох, вот там и мы попробовали  кору деревьев. За нами ехала повозка  с едой для эсэсовцев  и собак.
  Все шли молча. Никто  не понимал, что происходит. Помню, что все это время, по ночам, пока шли,  и в лагере,  я спала на Бусе, а Буся прямо на мерзлой земле или на снегу.  Нас спасли лапти и Бусины овечьи платки.  Городские поморозили руки,  ноги. Фашисты не разрешали даже набрать  мха или наломать веток, чтоб  спать не на мокрой земле. Было подозрительно тихо, только шлепанье сотен ног по слякоти и иногда сквозь эту гулкую тишину,  выл пролетающий снаряд или плакали дети.  Никогда не забуду эти звуки, в обычной жизни их не бывает.  Где-то далеко бухал взрыв, орали  фашисты, матерились украинские полицаи,  бешено лаяли собаки.  Рано утром всех подняли и опять пошли.  Молча.  Только чавканье сотен ног по слякоти. Странно, как живая река.
 Когда больные отставали,  их стреляли и оставляли на дороге.  Только больше ни кто не оглядывался. Ни кто не разговаривал, только стонали. Буся говорила, что в  колонне были больные тифом. Один раз, когда кого-то сзади застрелили, Буся на меня очень строго посмотрела  и   сказала: 
 -Молчи, забудь язык, закрой глаза и уши, никогда не плачь, не показывай страх, нас пока  нет…
  Уже потом по дороге, добавила: 
 -Знаешь,  что спасло Иакова?
  Я,  конечно,  знала, какого Иакова она имела в виду,  по вечерам мы дома всегда читали историю евреев.
Я ответила вопросом:
-Ягненок?...
-Ангел?...
-Бог?...
Буся какое-то время молчала, ждала , что я найду правильный ответ. Потом сказала:
-Я тебя спросила что, а не кто.    Она  говорила так,  будто обращается не ко мне,  а к кому-то внутри меня, кого я уже должна бы и знать:   - Иакова  спасла вера Авраама…
  Я всё время это помнила, но поняла смысл того, что она сказала, только когда мы вновь встретились уже после  войны,  здесь,  в Севастополе.
  В комнату пришло молчание. Люська молча шмыгала носом и краем домашнего халата вытирала слезы, не знала, что сказать, и ей стыдно оказалось признаться, что не знает ни кто такой Иаков, ни кто такой Авраам, ни что такое Азарычи.  Рита, будто ее не видела,  еще крепче сжалась в комочек, как бы в поисках куда спрятаться, тихо   продолжала:
   -Пришли в Азарычи.  Снег,   голая земля, ни крыши, ни сараев, ни бараков, ничего…  несколько деревьев, кусты,  вышки с  гансами,   и колючая проволока в три  ряда.  В проволочном коридоре бегают громадные,  свирепые черные  собаки.  Нас загнали внутрь. Там уже были люди. Все те же,  деревенские;  старики,  бабы  и совсем молодые мамки с детьми.  Еще живые, но уже не люди  -  тени. Ночевали кто  как, кто на земле, на пригорке, кто прислонившись к дереву, или прямо на кустах. Утром   проснулись не все. Мертвых обходили стороной, боялись тифа. Их ни кто не убирал. Так и лежали.  А, на свежих, что еще не остыли,  кто не боялся тифа, или не знал,  некоторые  спали, чтоб не на земле.  С одной стороны загона – общий туалет, прямо на земле, под открытым небом. Еды не давали. Два раза привезли какую-т о горькую мякину. Полицаи, здесь были еще и   украинские,  бросали мякину  через проволоку и смеялись когда из-за нее  возникала драка.
  На третий   день,  взрослых согнали  за проволоку,  детей отняли.  Буся успела мне отдать все сухари и муку, что  носила на себе. Муку смешала  с сухарями и все это в наволочке. На ней было не видно, а у меня как пузо выросло. Я очень боялась, что увидят и отнимут. Нас с Бусей разделили колючей проволокой.  Я первый раз в жизни осталась без Буси.  Я была послушная девочка и  не плакала.  Не плакала ни Буся.  А от ужаса, это было даже и не возможно.  Диты,  остались без мамок.  Малыши, наверно  от трех,   и старшие,  может до пятнадцати  и постарше. Женщины безумно выли, дети кричали, матери  бросались на солдат и на проволоку. В ответ автоматные очереди.  Детей вырывали из рук и швыряли за проволоку обратно в загон…
  Прикладами и собаками собрали  всех взрослых в  одну кучу, уже там за проволокой…
   Приехали грузовики, взрослых увезли.  Бусю  увезли  со всеми. Мы их так и не дождались. Нас,  детей через пару часов забили в брезентовые грузовики и тоже повезли, вроде как в сторону Могилева.  За проволокой остались только совсем  старые,  больные и мертвые.  А в лагерь уже гнали  еще и еще новых  пленных.
  Чтоб дети  не плакали,  полицаи говорили, что когда приедем в другой лагерь, нас накормят.  Маленьких везли на руках старшие. Больше ни кто не плакал. Сидели в тихом ужасе,  как мышки.  Свернули на Красный Берег.
  Разгрузили возле какого-то госпиталя. Там обычные   фашисты, не эсэсовцы, а  были  и в белых халатах. Нас всех   постригли на-лысо,  отвели на речку, заставили раздеться и мыться в  реке. Вода ледяная, даже по берегам  кое-где  лед. Даже выдали какое-то жидкое мыло. А вода такая холодная, что даже не получилось смыть мыло. Потом отвели в барак рядом с госпиталем. По дороге высохли и  согрелись. Только теперь мерзла лысая голова.
  В бараке  дали немножко чечевичной  похлебки и съедобного хлеба.  Спали уже не  на земле,  а на деревянных  палатях. Кто,   свернувшись колачиком,  кто на корточках, все в одну кучу,  друг на дружке, так теплее.  И  хотя  в бараке было уже сухо, и не такой холод,  как на улице, на утро проснулись не все. Умерли  три малыша,  самые маленькие…  А всего нас  в бараке  было наверно около  полсотни.
  Пришли фашисты в халатах,  выбрали пять  мальчишек, самых малых и увели. Вернулись они наверно через  час, заплаканные. Отсчитали еще пять. Увели. Те что вернулись,  жаловались, что у них шприцом отсосали кровь. На руку, каждому,   повесили алюминиевые бирки.
  Остальные, когда услышали про кровь,  идти не хотели, плакали,  кричали.  Я хорошо понимала,  о чем говорили немцы. Они брали кровь, чтоб определить, болен ли кто тифом и хорошая ли кровь. Остальных детей,  что остались, я попробовала  успокоить,   говорила, что кровь берут для того чтоб посмотреть кто болен,  у многих были страшные поносы и температура.  А потом будут лечить. Немцы поняли, что я знаю немецкий и еще и могу успокоить  остальных детей, и тут же меня произвели в Кляйне-фервайтер -  маленький управляющий.   У меня взяли кровь у последней. Когда уводили,  очень боялась, а мое сердце стучало в голове   Бусиным голосом:  -Буду жить, буду жить, буду жить…

   Два раза в день всем давали   теплую похлебку и хлеба, а больным какие-то порошки.
  Наверно через два три дня  нас разделили по биркам. Я попала в группу,  у кого на бирке было  1R+ и 2R+. Девочки – почти все младше меня,   мальчишки разного возраста,   и совсем  малыши, наверно от трех до пяти лет. Выгнали на улицу и погрузили в военные грузовики.  Малышей мы таскали на себе. Все плакали, звали мам...
  Привезли на вокзал. Остальных детей привезли после нас, тоже по группам. Всех  загрузили в разные товарные  вагоны, но в один поезд и  к ночи повезли  в сторону Германии. Как ехали не помню, но приехали очень быстро.    В Германии опять какой-то госпиталь. Опять брали кровь, уже по многу. Потом возили по разным госпиталям, как живые банки с кровью. У меня взяли всего один раз.  Было совсем не больно, только затошнило, все стало серого цвета, а потом темно. Очнулась в большой палатке. 
  Зато накормили   гороховой  похлебкой, дали хлеба и горячей воды. Жили в военных палатках,  спали  на нарах,  или  на раскладушках.  Хоть не на земле, и под крышей. Но нас очень быстро становилось все меньше. После взятия крови все подолгу спали, а некоторые  уже не просыпались. Утром их собирали и уносили. На их место привозили еще маленьких.  Старшие  их успокаивали, нянчили и баюкали, и наших и новеньких.  Знаешь,  я тебе  скажу, те  малыши, что попадали ко мне, на следующее утро все  просыпались, даже после третьего забора крови…  Почти все… .  Мы уже заранее  знали, те,  что не проснутся, они  сразу тяжелые,  а   какие выживут, они лёгкие.  А Я им всем песенку пела, сама придумала,  и они засыпали.
Спи мышонок засыпай
Глазки крепко закрывай
И пускай тебе приснится папа мышь и мама мышка.
Целый колосок пшеницы и водица из крыницы.
Солнце,  месяц, облака
И стаканчик молока.
Лапки положи под щечку
ты увидишь ангелочка.
Он тебя к себе возьмёт и до мамы  понесет.
Тебя встретит мама мышь
Скажет:  - здравствуй мой малыш!
  Рита говорила медленно очень тихо и спокойно, будто читала книгу. Люська не перебивала и ничего больше не спрашивала.  Рита, пока говорила не проронила ни слезинку. Плакала Люська…
  Рита резко вывернулась из калачика, и почти торжественно, произнесла, почти как клятву:
- Не плачь, Люсенька, всё уже позади. Я вот в медицинский поступлю, знаешь,  сколько деток спасу… Я умею!
Чуток помолчав еще добавила:
  -Ни кто так и не узнал, что я еврейка, похоже,  им было уже не до евреев. А из детей, наверно я была единственный еврей, только что  на еврея  не сильно похожий. Еще были белорусы, украинцы,  русские и поляки.
  Нам помогал один румын Драгош. Он был у нас как воспитатель, бывший пленный, но служил немцам.  Хорошо говорил  по немецки.  Это он нам носил супы и лечил от дезинтерии.
  Потом всех старших, кто остался жив,  собрали и повезли в  Германию на работы.  Так сказали. А я с новыми маленькими в следующий госпиталь. Вот тут нас и отбили американцы. А про них я уже рассказала…