Загадка бытия... , часть 3. 2

 или "Всё во мне и я во всём!.."

4

Когда разразился скандал о связи Тютчева с вдовой фон Дёрнберг, его переводят в Турин. Отправки на родину, как того желала Элеонора, его жена, не последовало, ему дали должность поверенного в делах, то есть должность руководителя дипломатического представительства в Турине. Довольствовался ли этим Фёдор Иванович? вряд ли... Об этом можно судить по письму родителям из Турина: «... Скажите, для того ли родился я в Овстуге, чтобы жить в Турине? Жизнь, жизнь человеческая, куда какая нелепость!..».[1] А ещё через пару лет пишет в письме из Мюнхена: «... Я твердо решился оставить дипломатическое поприще и окончательно обосноваться в России... Мне надоело существование человека без родины, и пора подумать о приискании приюта для надвигающихся лет».[2] Последует ещё пять лет, прежде чем его желание осуществится и он окажется на родине. И всё же здесь, в Турине, у него есть относительная самостоятельность и какая-то степень свободы.
С Эрнестиной не расстался, хотя давал слово жене по её требованию-просьбе расстаться... Недолговременные разлуки были, но заглушить в себе чувства к ней не смог... После встречи с ней в Генуе он пишет стихотворение, которое назвали «глубоко личным».

Так здесь-то суждено нам было
Сказать последнее прости...
Прости всему, чем сердце жило,
Что, жизнь твою убив, ее испепелило
В твоей измученной груди!..
Прости... Чрез много, много лет
Ты будешь помнить с содроганьем
Сей край, сей брег с его полуденным сияньем,
Где вечный блеск и долгий цвет,
Где поздних, бледных роз дыханьем
Декабрьский воздух разогрет.[3]

Удивительная женщина была Эрнестина фон Дёрнберг, ведь кроме красоты выше описанной, она обладала тонким умом и широкой натурой. «... Эрнестина воспитывалась в парижском пансионе. Семья была причастна высокой культуре; брат деда Эрнестины, Конрад Пфеффель, умерший за год до ее рождения, был значительным писателем (особенно славились его басни). Брат Эрнестины, Карл Пфеффель, стал видным мюнхенским публицистом, постоянно сотрудничавшим также в парижских изданиях. Органически соединяя в себе германское и французское начала, Эрнестина была как бы гармоничным воплощением европейского духа, не греша ни галльской легковесностью, ни тевтонской тяжеловатой серьезностью...».[4] Она была способна вобрать в себя горе любимого и, как могла, утешала его.
Она понимала и принимала его горе, что очень редко встретишь в женщине, которая являлась по сути соперницей. Отсутствовала тайная радость, едкое злорадство, что приходилось делить своего любимого и, что таки «избавилась» от своей конкурентки. Она постаралась, как могла, заменить дочерям Фёдора Ивановича мать, своей мягкостью и добросердечием скрасила детское горе, была внимательным, участливым для них другом в последующие годы. Вообще, думая о женщине, всегда можно впасть в ложное о ней представление, надо обязательно прослеживать все прожитые ею годы и тогда, будучи непредвзятым, что-то говорить на публику.

Как не велико горе, Фёдор Иванович спасается в объятиях другой женщины, чтобы забыться, чтобы жаром любви сжечь горе по утрате своей жены... Ходили слухи о потерянных им секретных документах, но поверить в это трудно, зная скрупулёзность Тютчева, как дипломата, его серьёзный вдумчивый тщательный подход в делах, касающихся непосредственно работы. А вот зная, что его миссию не ценят должным образом и его самого в Турине, он мог спокойно без зазрения совести покинуть город и пуститься в Мюнхен или в Геную к той, что уже несколько лет была его возлюбленной. Да такое бывает, когда случается трагедия, то сильным средством потери одной женщины становится встреча с другой. Понять это трудно, но легко тому, кто проходил своё горе, похожее на горе поэта и спасался способом, выше описанным. Не надо забывать, что за Альпами, в Германии оставались его дети, которые требовали отца и заботу о них.

За время пребывания в должности поверенного, а это короткий срок одиннадцать месяцев, Тютчев написал и отправил в Петербург сорок два донесения, среди которых есть «весьма существенные» по содержанию. Уже через месяц после похорон Элеоноры, невзирая на личную трагедию, он составляет донесение которое говорит абсолютно об его твёрдой воли и собранности, как политика и дипломата. Это ответ о несерьёзности утверждения про Тютчева, как о несостоятельном дипломате. Спустя два месяца в донесении докладывает в высокие кабинеты иностранной коллегии: «... Сардинский кабинет, доселе содержит в тайне конвенцию, которую он только что заключил с американским правительством. Вот, однако, что я узнал об этом; полагаю, что могу сообщить эти сведения как достоверные «...».[5] Предложения взвешенные, знание ситуации о которой пишет, создаётся впечатление, что писал вовсе не Фёдор Иванович, который страдает об уходе жены, а сухой клерк, озабоченный донесением. И далее продолжает: «... Не без оснований почел я себя вправе подвергнуть Ваше Сиятельство скуке этого чтения. Я полагаю, что сделка, готовящаяся между сардинским правительством и Соединенными штатами, заслуживает внимания нашего двора не с одной коммерческой точки зрения. Действительно, одним из самых несомненных последствий этой сделки будет все большее и большее проникновение американского флота в Средиземное море… Между тем все, что может способствовать такой державе, как Соединенные штаты, к укреплению своего положения в Средиземном море и окончательному водворению там, не может, при настоящем положении вещей, не представлять значительного интереса для России».[6]

И всё же он поэт, страдающий по умершей жене и по любимой, которой нет рядом. Жуковский, встретившись с ним пишет в своём дневнике: «Он горюет о жене, которая умерла мученической смертью, а говорят что он влюблён в Мюнхене». Понимал Тютчев, что его могут осудить? конечно понимал!.. Общество, в котором вращался Фёдор Иванович, было легко на осуждение того, в чём само погрязло. Знал он! знал и понимал, что мнение света может втоптать в грязь и не остановится в достижении надуманных им правил. Давайте вспомним - Тютчев отстаивал своё суждение вразрез общепринятым взглядам и идеалам: «своё видение, свой взгляд, своё мировоззрение»...  И был он Поэтом, а о Поэте мы уже говорили... Однако об одном важном надо сказать, Фёдор Иванович не учитывал, что мнение света было важно для тех, с кем он был в отношениях, они не были его уровня, они не могли проигнорировать мнение света, у них не было его силы, чтобы противостоять.  И тем не менее он сокрушался: «О Господи! Да разве же так бывает, чтобы похоронить одно бесценное существо, тут же вспомнить о другом, также считая его любимым и бесконечно дорогим? И можно ли так: обрести счастье как бы ценою смерти? Но нет, счастье - это когда приносишь добро не себе, а тому, кто более тебя нуждается в нём - не важно, ближнему или дальнему для тебя человеку...».[7]

5

Весной 1839 года, в марте, он просит Нессельроде дать разрешение на брак с Эрнестиной. Она протестантского вероисповедания, он православного толка... Второй раз проходит он возможность венчания с соизволения высоких начальников. Прошение подписано... И в июле этого года Тютчев венчается с Эрнестиной. Загадочное в жизни его продолжалось. Карьера, которую собирал по крупицам, рушилась... Самовольное оставление государственного поста, когда он срывался, чтобы повидаться с Эрнестиной, дало о себе знать отстранением от службы, лишению камергерского звания и возвращение его на прежний пост. Значит ли это многое для для Фёдора Ивановича? Да нет же - он счастлив, вновь с дочерьми, с любимой женщиной и снова в любимом им Мюнхене. Дочерей Анну, Дарью и Екатерину Эрнестина фактически удочерила, чем частично возместила их великую утрату матери. Скоро рождается дочь Мария (Мари): «... Теперь я должен объявить вам новость, которую вы, вероятно, уже узнали от Николушки. Моя коллекция барышень обогатилась ещё девочкой, которую моя жена родила в прошлом месяце. Ребёнок был окрещён с именем Марии...».[8] Ещё через год родился сын Дмитрий. «... на сей раз имею сообщить вам хорошее известие. 14/26 прошлого месяца моя жена родила мальчика... Ребёнок крепкий и очень живой...».[9] Эрнестина старательно учит русский язык, чтобы в подлиннике читать стихи её обожаемого мужа. Пройдя круг мытарств и пространства переживаний, он обретает относительный покой, возвращается в область обычного человеческого счастья. И всё же память о первой жене, которая обладала «силой духа, соизмеримой только с нежностью, заключённой в сердце» нет-нет да тенью набегала на его текущую семейную жизнь. Часто, глядя на дочерей хмурились брови, вспоминалось...

Скоро сказка сказывается, да нескоро жизнь укладывается в то, что мы себе надумали, намечтали, да и успокоились в призрачном видении. Так и у Тютчева призрачное видение обретённого счастья продолжалось несколько лет.

На мир таинственный духо;в,
Над этой бездной безымянной,
Покров наброшен златотканый
Высокой волею богов.
День - сей блистательный покров
День, земнородных оживленье,
Души болящей исцеленье,
Друг человеков и богов!

Каждый момент жизни такого человека, как Тютчев – интересен!.. Где вращается поэт, с кем общается он, что происходит вокруг, кто окружает и какие в этот момент мысли его, о чём думает – чрезвычайно важны и интересны. Поэзия творца есть производная его эмоций, переживаний и даже горя. Стихи, какие выходят из под пера гениального поэта есть сгусток чувств, концентрация восторга, впечатления, радости, печали, крик горя. И всё это идёт от вброса в его творческую лабораторию мига переживания. И понятно, с каким сожалением приходится опускать многое из интереснейших моментов в жизни Фёдора Ивановича.

Тютчев в Россию вернулся окончательно после двадцати двух лет жизни в Европе, как он говорил «присяжным туристом». В Мюнхене он блистал в обществе, именно блистал и многие известные люди Германии и Франции признавали в нём незаурядный ум и широкую образованность. Бывали у него в доме частые гости из России. Иван Киреевский, познакомившись с Тютчевым, был очарован его обхождением, писал своим домой: «... Желал бы я, чтобы Тютчев совсем остался в России. Он мог бы быть полезен даже только присутствием своим, потому, что у нас таких людей европейских можно счесть по пальцам».[10] Случилось ли блистание дома, в России? Случилось!.. Он также легко и плавно покорил высший свет Москвы и Петербурга, словно никуда и не выезжал. Свет, как бы ни был во многом не согласен с ним Фёдор Иванович, был его стихией, без которой долго не мог жить. «Я помню, смутно помню всклокоченного седого старичка с золотыми очками. В гостиной моей матери помню его, во фраке и с развязанным галстуком; прислонившись к камину, читал «Пошли, господь, свою отраду...» и «Слезы людские...». Как удивительно он читал! Как просто, умно и волнующе. Тонкое, прямо жемчужное у него было произношение, все на концах выдвинутых вперед старческих губ. А как его встречали, когда он входил, - если бы вы только видели, как встречали! Встречали, как встречают свет, когда потухает электричество и вдруг зажжется. С ним входила теплота, с ним входил ум; он нес собой интерес, юмор – но и едкую, язвительную шутку».[11] Продолжим список о Тютчеве, как думали, как замечали, как писали его современники. Князь Вяземский назвал его «львом сезона» и откровенно говоря ошибался, Фёдор Иванович стал «львом эпохи», стал звездой салонов и автором шуток, острот, эпиграмм обеих столиц. О Тютчеве отзывались как «о превосходнейшем человеке», с которым всегда охотно беседуешь. Своей незаурядной образованностью и всесторонней культурой обязан был прежде всего своей любознательности, своему умению постоянно учиться, книгам, которых читал очень много!.. Если мало в его адрес красочных эпитетов, можно добавить: царь острословия, душа светских салонов, жадный до свежих новостей, как в политике, так и в культурной среде, а ещё - самая загадочная душа русской поэзии!.. Он ронял стихи в прямом и переносном смысле, быстро, экспромтом, там где они писались, на клочках бумаги, казённых листах, в шумных бальных залах, на дорожных станциях...

«Много мне случалось на моем веку разговаривать и слушать знаменитых рассказчиков, но ни один из них не производил на меня такого чарующего впечатления, как Тютчев. Остроумные, нежные, колкие, добрые слова, точно жемчужины, небрежно скатывались с его уст».[12] И поэзия буквально прорастала, как прорастает тростник, не обращая внимания на препятствия, расставляемые жизнью. Он вновь наладил связь с императорским двором. Политические статьи вернули доверие «Его величества»... Фёдор Иванович возвратил себе звание камергера и работу в министерстве иностранных дел.Вскоре Тютчева назначили чиновником особых поручений при государственном канцлере, когда им стал светлейший князь Александр Михайлович Горчаков, а позднее председателем комитета иностранной цензуры. Ну не мистика разве?.. Однако надо быть Тютчевым, чтобы могла так просто разрешится его опала... Что здесь можно добавить? Разве что стихи его?!..

Вставай же, Русь! Уж близок час!
Вставай Христовой службы ради!
Уж не пора ль, перекрестясь,
Ударить в колокол в Царьграде?
Раздайся благовестный звон,
И весь Восток им огласися!..
Тебя зовет и будит он, —
Вставай, мужайся, ополчися,
В доспехи веры грудь одень,
И с Богом, исполин державный!..
О Русь, велик грядущий день,
Вселенский день и православный!

-----------------------------------
Фотография: Федор Тютчев. 1860 год.

[1] Из письма родителям И И. Н. и Е. Л. Тютчевым от 1/13 ноября 1837 года
[2] Из письма родителям И И. Н. и Е. Л. Тютчевым от 1/13 декабря 1839 года
[3] Стихотворение Тютчева «1 декабря 1837 года»
[4] Кожинов Вадим В. «Пророк в своём отечестве». Глава 6
[5] Из донесения от 23 ноября 1838 года
[6] Кожинов Вадим В. «Пророк в своём отечестве». Глава 6
[7] Когинов Юрий И. «Страсть тайная. Тютчев». Книга 1. Глава 20
[8] Из письма Тютчева Фёдора Ивановича своим родителям, от 14 апреля 1840 г. Мюнхен.
[9] Из письма Тютчева Фёдора Ивановича своим родителям, от 8/20 июля 1841 г. Мюнхен.
[10] Пигарёв К.В. «Жизнь и творчество Тютчева», 2 глава
[11] Из воспоминаний Волконского Сергея Михайловича (1860 -1937) «Быт и бытие». Русский театральный деятель, режиссёр, критик, мемуарист, литератор; камергер, статский советник.
[12] Из воспоминаний Соллогуба Владимира Александровича (1813-1882)