Петушок на палочке

***

Леденящий душу петушок, да еще на палочке, да еще  и участник петушиных боев времен Ледового побоища 1242 года, да к тому же размером с атомный ледоход (у страха глаза велики!), как-то в ноябре истекающего года глухо-глухо так застукал в двери мрачного моего жилища, как будто эдгаровский Nevermore вздумал навестить меня в час раздумий, в час полусна, полубреда, то есть в совсем не подходящее для чтения реалистической повести времени суток.  Вырвался ли он, всплеснув своими крылами, из рук какого-нибудь ярмарочного фигляра, сбежал ли от какой-нибудь предприимчивой набожной бабушки (чья жизнь не сахар), торгующей вразнос целым ассортиментом сих петушков, к которым, по какой-то необъяснимой страсти русского народа к обобщениям, относились также рыбки, белочки, мишки и зайчики. А может, он выскочил из мешка мудреца из классической сказки Пушкина, дабы не достаться царю Дадону, – с уверенностью сказать не могу. Я как будто вижу его боевую раскраску, как у индейцев Северной Америки, служившую ему, очевидно, защитой от посягательств сладкоежек и лакомок, магическим его оберегом служила она. Я прямо-таки вижу орлиные перья, вклинившиеся меж его петушиных перышек; а красный его гребешок – не просто гребешок, это грозный гребень на шлеме греческого гоплита, а был бы этот гребень увенчан поперек шлема – я сказал бы: «на шлеме римского центуриона». Он воин, он самый настоящий воин. Сладчайший? Вкуснейший? Не знаю! Но уверен, он и сам не прочь откушать сладкого, его клюв, верно, не зернышки любит поклевывать, а рассыпанное по всему двору разноцветное монпасье. В его глазах полыхал жар мартеновских печей. Заглянув в них поглубже, можно увидеть адское пекло, с головой окунуться в волны кромешной летейской лавы. Красные знамена развевались и резвились в глубине этих – далеко не анютиных – глазок, предвещая и Красный Октябрь, и Красный террор, и краснуху, и пищевой краситель Е120, и запрещающий сигнал светофора, и, если уж мы коснулись дорожной темы, то вдобавок и дорожный знак «Движение без остановки запрещено». Возможно, какой-нибудь мой недоброжелатель решил подпустить красного петуха. А может быть, это галлы стоят у стен нашего гуляй-городка, и зарево их неистовой воинственности распространилось по нашему околотку быстрее пожара. Господи, какого-такого производителя-кустаря изделие петушок-то этакий. Петушок на палочке! Каким же макаром балансирует он на этой палочке? Тук-тук. Тук-тук. Входи, говорю. Переступая через порог, переступаемый уже не раз и вечными жидами, и космическими джидаями, и блудными пасынками природы, входит в мой дом не леденящий ужас из моего подсознания, но существо вполне человеческое, абсолютно разумное, даром что и голова, и туловище, и внутренности – всё чистые углеводы; ни капельки жира в нем нет, ни грамма даже белков. Ноги у него что палочки, он худющий, как арлекин, и старообразный, как столетний похмельного вида дедушка. Палочкой он помогает себе при ходьбе. Лыжной такой, знаете ли, скандинавской палочкой. А может, и не лыжной, и даже не скандинавской, и тем более – не палочкой. Но в любом случае – выручалочкой в своем роде, то есть, как ни крути, на нечто он опирается. Без нечто он ничто, а без сахарка он лишь нечто. Пусть все-таки это нечто будет палочкой. Договорились? Без палочки дорожка ему не скатертью, а полосой с препятствиями всенепременно предстала бы. Входи же, Петя-петушок, Петухов Петр Петрович ты этакий. Небось, опять зализала тебя старуха твоя до оскомины, опять внуки никак не отступятся от тебя, ходят вокруг да около с высунутыми языками и ртами окающими, округленными, как зев клыкастого цербера, а мухи мухосранские не дают тебе покою ни днем, ни ночью, цепляясь к тебе повсеместно, прицеливаясь к макушке головы твоей обслюнявленной, чертам лица твоего обсосанного, до того уже слизанным, что и на себя ты уже не похож нисколечко. Был портрет величественный, работы самого Боровиковского какого-нибудь Владимира, да остался только черновой набросок, контуры только чего-то, намеки на что-то пропащее и скоропортящееся. Лицо-то твое, вон, плоское, как доска струганая. Ни морщин на нем не видать, ни эмоции ни одной не выискать. Да и сам ты как будто высосан весь из пальца. И все-таки вкусом детства веяло от тебя, эпохой колхозницы и рабочего, кнута и пряника, пионерских галстуков и комсомольских значков. Это мы, люди и нелюди, состоим по преимуществу из плоти и крови. А соседушка мой, он просто колдовское такое кулинарное творение, для приготовления которого требуется: сахарный песок (обязательно из домашних запасов академика Сахарова), вода (берется из озера Светлояра), уксус (тот, которым римские воины, смочив губку, протягивали распятому и страждущему Спасителю), растительное масло (оставшееся с прошлогодней Масленицы) и, конечно, щепотка души человеческой. В дополнение, естественно, для петушка требуется наличие специальной формы приемлемого размера. В качестве формы подойдет саркофаг доисторического этруска, повторяющий очертания человеческого тела, а для придания сладостному лицу необходимых и специфических черт вашего суженого, например, вполне сгодится посмертная маска оного. Если саркофаг этруска раздобыть еще как-то можно в закромах заморских музеев, да и с маслом проблем не будет, то вот с прочими ингредиентами затруднение даже у самых неискушенных хозяек бесспорно возникнет. Не беда, говорит Петрович, если слижут меня до основания, до подпорочки моей, до ясеневой тросточки с набалдашником, до колышка, на который насажен я за провинности какие-то тяжкие тощим задом своим не рукой палача государева, но прихотью старухи сластолюбивой. Ладно, оклемаюсь как-нибудь. Новым Лазарем воскресну еще на четвертый день, считая от понедельника. Поживу еще маленько, на завалинке посижу, на солнышке понежусь, весь такой янтарный на свету, медовый, золотой, безоблачный. Сладко так говорит петушок на палочке, медоточиво, сладкоуст прямо-таки. Пчела, где жало твое? Старуха моя, уверяет он, владеет редким искусством приготовления меня самого. А держит она меня рядом с собой для услаждения рецепторов своих вкусовых и внукам на воскресное угощение. Лижи – не налижешься. Как ни выйду я в день ярмарочный на площадь торговую, как ни пройдусь со своей палочкой-тросточкой рядами охотными и неохватными, так сразу сенсацию произвожу незамедлительно. Все бабушки грезят заполучить себе в услужение леденцового петушка в форме дедушки, а иные мечтательные особы из числа барышень – не отказались бы от петушка на палочке в виде доброго молодца, мужчины же позволяют себе непристойные мечтания о сахарных красных девицах. На сладкое тогда тянет всех пуще прежнего. Даже диабетики жаждут покуситься на плод запретный. Ан, не продается ни за какую цену дедушка. Честолюбивый, любит он себя показать, скоморошничает невпопад. Напрашивается, эх, на неприятности. На улице непогода, слякотно. Лужи глоток луженых шире. Слышно, как дождь барабанит по крыше, как клавесинит сквозняк, виолончелит калитка, фортепьянят прогнившие половицы, клаксонит промчавшийся недалеко и лихо Автомедон подвыпивший. Вода в форме капель дождевых петушку на палочке люто противопоказана. Уговорил я остаться его до утра в избушке моей на перепелиных ножках. Достал я, значит, для нас обоих чего покрепче собственного изготовления, откупориваю любезно, наливаю бережно, не превышая ватерлинии пустившегося вплавь стакана, потом уже наливаю всклянь, а там уже заметно стал перебарщивать, но жидкость не проливалась, она как бы поддерживалась невидимыми стенками стакана поверх видимых, будто и не жидкость то никакая, но твердое тело, переходящее в жидкое состояние только в момент поднесения оного к губам пьющих. Так вот и пьем. Пить Петровичу нежелательно, понятное дело, но отказаться ему не по силам. Пили до первых петухов, что ли. Вдрабадан назюзились. Тем не менее, вижу, засобирался он к старухе своей, то есть домой лыжи свои навострил. Задерживать я его не стал, разумеется. Дал ему сахара пачку в долг (дефицит, видите ли), зонтиком одарил на случай самообороны от дождика и собак брехливых и отпустил с богом и богородицей в путь близкий вельми.  Вечером вышел я из дому по своим непутевым похмельным делам, но и ста шагов не успел пройти, гляжу, а зонтик мой на дереве неказистом висит, неопрятный такой, как ворон потасканный и всем ветрами изношенный, за ветку рогатую уцепился материей своей непромокаемой, а под деревом палочка лыжная покоится, то ли тросточка ясеневая с набалдашником, то ли колышек мучительский, то ли еще что. Точь-в-точь как у Петушка Петровича был с собой (на себе, под собой). Сумерки ли предутренние его слизали, язык ли чей-то зализал его до смерти, может, тот самый язык, который до Киева доведет, или тот, который язык программирования суть, или язык глухонемых, или заливной язык, или просто длинный язык и язык-как-помело.  Не знаю, не знаю. Пусть языковеды ломают над этой задачкой голову. Моя версия – чисто для ушей следователя по неважнецким делам – такова: скорее всего, петушок на палочке похищен был членами преступного картеля, связанного с самогоноварением, а именно известной всем и каждому в нашем краю троицей клоунов-винокуров: Никулиным, Вициным и Моргуновым. Чем не версия? Зачем, спросите, похитили? Ой, не спрашивайте меня, товарищ следователь, не спрашивайте.

***