глава 8

Рен сидел у окна в домике командного состава и пришивал оторвавшийся карман к куртке. Уже зима перевалила за половину. Дубовый отряд отлично справлялся со своими обязанностями. Правда, ребята стали грустнее и серьёзнее. С группой диверсантов они успешно справились. Сейчас их послали на какое-то другое задание. Рену о нём почему-то не сказали. Рен пытался возмущаться, но человек с гладким лицом, сидящий в командном пункте в звании эргеда, сказал, что «гед Руан слишком много на себя берёт» и «цели и результаты работы ему сообщат позже».

Прозвучал сигнал тревоги. Рен уколол палец толстой иглой, зашипел, вскочил, уронил катушку ниток под кровать и бросился к двери. На улице сновали люди. Из леса один за другим выходили ребята из Дубового отряда. Все вроде здесь. Дятел и Вереск почему-то тащат на себе Пихту, Дудень держится за плечо, зажимая на белоснежной зимней форма алое пятно с бурым краями.

Рен с ужасом оглядывал эту картину. «… четверо, пятеро… шестеро…» - сердце будто остановилось, в глазах помутилось.

- Где Дрозд и Галька? Что случилось? – Рен схватил Ростка за плечи, заглянул к нему в глаза.

- Я не знаю, что случилось, - жалобно сказал Росток, - нам сказали: «идите туда-то, уничтожьте боевой отряд. Мы пошли… но не дошли. В нас начали стрелять. Дудень скомандовал отступление, все побежали обратно. А Галька упала. Дрозд вернулся помочь и тоже упал. Мы дождались, пока стрельба чуть утихнет, и забрали их. Господин Рен, - Росток уже почти шептал, на глазах выступили слёзы, - мне кажется, они умерли. Я тащил Гальку за руку, а она холодная и твёрдая.

- Где они? – помертвел Рен.

- У первой защитной полосы, - всхлипнул Росток и заплакал.

Рен бросился бежать. Он подоспел к Дрозду и Гальке раньше врачей. Они оба лежали, рядом. Облепленные снегом, молчаливые, холодные. Галька будто спала: глаза были закрыты, брови сурово сдвинуты, губы сжаты. Дрозд смотрел в чистое небо. Лёгкий снежок падал на бледные, словно фарфоровые щёки, на тёмные волосы.

Рен смотрел в чистые голубые глаза и не верил, что они больше не улыбнуться, что в них больше не запляшет искорка. Что всегда мягкий и спокойный Дели Митон больше не посмотрит на него своими добрыми глазами.


У Агарин была кукла. Большая, в рост годовалого ребёнка, но совсем взрослая. У неё было тонкое фарфоровое личико, мягкие тёмные волосы, красивые платья и большие голубые глаза. Не круглые, пустые и глупые, как у всех кукол, а очень умные и живые. Ага, не смотря на свой солидный двенадцатилетний возраст, ходила с этой куклой, одевала в платья, заплетала ей разные причёски. Иногда она и Рену разрешала расчесать свою красавицу. В такие минуты Рен, с осторожностью и почти не дыша, водил гребнем по мягким волосам и осторожно, стараясь не повредить ни волоска, заплетал тонкие косы.

Они: Агарин, Рен и Кукла часто ходили гулять вместе. Устраивали домики под кустами, маленькими ёлочками. Разводили крохотные костерки, вили для Куклы гнёздышки из травы. Однажды Рен слепил для Куклы целый чайный сервиз: чайник, чашки, блюдца. Вся посуда была обожжена в печи и активно использовалась в посиделках под еловой крышей.

Не то что бы Рену очень нравилась возиться с куклой (хотя она была очень приятным и интеллигентным собеседником). Рену очень нравилось, что Ага играет с ним: она играла с куклой, но и Рен был рядом, и можно было считать, что они играют вместе.

Мальчишки порой посмеивались над Реном, за «девчачьи наклонности», но Рен был главным выдумщиком на все игры. Правда, Рен всё чаще пропадал с Агарин.

В тот вечер Рен сидел на крыльце и расчёсывал Куклу.

- Рен, иди сюда, посмотри, кого мы нашли! – закричал кто-то из ребят с улицы.

Рен осторожно усадил Куклу к стене и выбежал на улицу. Там не было ничего особенного. Мальчики держали в руках обычную лягушку. Но когда Рен вернулся, случилось ужасное.

Кукла лежала на ступенях. Платье было помято, фарфоровые ручки раскинулись в стороны. Бледное личико, покрытое сетью чёрных страшных трещин, было подставлено голубому небу, бросавшему на него мертвенный отсвет. А глаза… её чудесные голубые глаза смотрели мертво и пусто, будто стеклянные. В них не было ума и мысли, как обычно. Они бессмысленно смотрели на мир, не замечая его.

Прямо как Дрозд.


«Прямо как Кукла, - подумал Рен с каким-то пугающим равнодушием.  – лежит и смотрит на мир, не замечая всей его красоты и радости». Рен осторожно закрыл эти пустые глаза. Подоспели медики, осмотрели ребят: «несколько огнестрельных ранений у каждого» - сообщили они и стали укладывать ребят на носилки. Они не говорили, что дети умерли, но Рен это и так знал. «Какое-то странно знакомое чувство, - проплыла мысль, - где я такое испытывал? Будто пусто стало и что-то вынули из-под сердца. Точно, так было с Алефосом. Зимний вечер, падал снежок. За несколько дней до этого я с ним поссорился, крупно поссорился и вот… Зимний вечер, падал снежок, чернела разрытая земля…» - Рен смахнул слёзы и ушёл домой.

Весь вечер ему не давали покоя: таскали заполнять бумаги. Требовали отчёта, как произошла эта трагедия. Рен честно пытался сказать, что не знает, но на него кричали и упрекали в безответственности.

«Какое-то странно знакомое чувство, - думал Рен во время бумажной суеты, - второй раз в жизни его чувствую. А ведь смертей видел много. Зачем я завожу привязанности? Я же не хочу больше испытывать это чувство. Я не хочу терять людей и это «что-то» из-под сердца. Это… нет, не больно. Боль - не подходящее слово. И тяжесть тоже не то. Это больше похоже на тяжесть, возникшую из-за отсутствие груза. Когда только что рядом что-то тихо шумело, кололо тебе бок, а потом разом исчезло. Тоскливо – это больше подходит, хотя тоже не то. Что-то неприятно, не удобно во всём теле, но что… потерять бы все чувства, может и это пройдёт».


К ночи его оставили. Рен пришёл домой, механическим движением поднял катушку из-под кровати, воткнул в неё иголку, все это убрал в коробку, коробку поставил на полку. Сложил книги своего соседа в стопку на столе, стянул сапоги и повалился на кровать.

Только сейчас он заметил, что замёрз. Рен завернулся в одеяло и уставился в стену. Сосед вернулся, долго стучал сапогами, что-то рассказывал, сидел пил чай, зазывал Рена, до полуночи читал книгу, потом погасил свет и лёг спать.

В комнате наступила тишина. Но не в голове у Рена. Мысли мощным потоком текли в голове, не давали спать. Чувство вины, будто взял чужую вещь и испортил. Испортил бесповоротно, непоправимо.


Агарин очень расстроилась, узнав про куклу. Рену она ничего не сказала, но Рен чувствовал себя виноватым. Конечно, взял чужую вещь и испортил. Хотя, Кукла вещью не была. Она была другом, почти человеком. Рен извинился. И убежал домой. Спрятался на своей кровати и не вылез даже когда пришёл Аль.

Алефос узнал обо всём от Рена. После недолгих расспросов он сам вывалился с кровати прямо в руки Аля и, содрогаясь от рыданий, рассказал о трагедии.

Алефос тоже расстроился. В первую очередь за Рена. Утешать не стал, наверное, потому что не знал, как утешать в таких ситуациях. Просто обнял его, прижал к себе, и они сидели на полу долго-долго, Рен заснул и не помнил, сколько именно они сидели.


Сейчас Рен заснуть не мог. Он думал, негодовал, ругал себя: «Дурак, дурак! Зачем согласился! Тогда казалось: буду как Алефос. Доведу дело до конца, сдержу слово. Отстою правду, совершу великое дело. Дурак! Болван! Карт махск! Ты с Алефосом и рядом не стоишь, гордец! Судитель! Взял на себя смелость решать кому жить, а кому под расход идти. Алефос – истина, правда, верность, а ты…»


- Прости, малыш, я не идеален.

- Я не малыш, мне четырнадцать, - буркнул Рен, зарываясь в сено поглубже.

- Да, ты уже большой. Прости, я хотел как лучше. Я взял тебя из детского дома, захотел стать хорошим отцом, таким, какого я сам себе хотел. Не получилось. Хотел воплотить в тебе то, что не смог свершить сам: хорошее образование, честная уважаемая профессия, много верных друзей. Не получилось. И не должно было получиться: ты не я. Я это знал, но почему-то не видел. Прости меня. – Аль вздохнул и вышел.


«А потом Аль умер, и ты решил стать как он. Список дел ты составил себе и раньше: получить образование, хорошую профессию, вернуться домой к добрым друзьям. А когда Алефоса не стало, ты добавил пункты: «служить в армии» и «стать героем». Гордись, «герой»! теперь ты сильный, теперь ты свершил великое деяние. Можешь кричать: «Алефос, я – как ты. Я горжусь собой, и ты гордись больным выродком, отправившим детей на смерть. Теперь они с тобой в Небесных Чертогах и ты можешь воспитать из них людей. Не таких как я, а лучше. Внучата, так сказать». Дурень, псих, эгоист, портянка старая, убийца, последний мерзавец на этом свете. Эти такеане распрекрасные только теоретическую часть разработали, их руки только в чернилах испачканы. А твои…»

Рен закричал. Закричал так, как не кричал никогда в жизни. Казалось, голосовые связки сейчас порвутся. Его крик разбудил весь лагерь. Два медика едва смогли с ним справиться и вколоть успокоительное. Рен лежал, не имея сил и желания двигаться. Нужно было спать, но спать он не мог. Мысли путались, сплетались в клубки. «Успокоительное – это хорошо, - пульсировал комок мыслей, - это хорошо. Можно не думать ни о чём. Не думать о ребятах, - мысль червячком перепрыгнула через заборчик, - не думать о своей подлости».

Горло болело, как при простуде. Из глотки вырывалось невнятное сипение, перемежающееся лёгким мычанием. Рен не знал, зачем издаёт эти звуки. Они сами возникали. Немного развлекали уставший ум. В них, хотя бы был смысл, была жизнь. Хоть какая-то жизнь в это опустевшем мире, в мире, в котором он никогда больше не сможет жить спокойно, не угнетая себя.

 

Утром стало лучше. Голова жутко болела, голос пропал и горло горело. Но мысли улеглись и стали следовать как нужно, чинно, одна за другой. Его позвал к себе гладкий эргед. Принял радушно, усадил на стул, спросил про самочувствие.

- Паршивое самочувствие, - честно ответил Рен.

- То-то я смотрю, ты весь опухший, - эргед потянулся на своём кресле. Пошарил в ящике стола и бросил Рену на подставленную ладонь две жёлтые нашивки с чёрным крестом.

- Что это? – не понял Рен.

- Награда твоим ребятам. Тем, что вчера погибли,- чуть ли не зевая, пояснил гладкий.

- И куда мне их девать? – с едва сдерживаемой злобой спросил Рен.

- Не знаю, - эргед пожал плечами, - себе оставь, подари кому-нибудь, отряду своему присвой.

Рен скрипнул зубами. Как же его бесил этот гладкий спокойный человек. Рен откланялся и вышел. Надо бы действительно собрать ребят и сказать им что-нибудь, утешить. Нет, в таких случаях нельзя  утешить. Потому что никто не знает, что говорить, чтобы утешить. Нужно обнять человека и сидеть с ним не полу, пока тот не уснёт от усталости и слёз. Рен не мог обнять весь отряд. Ребята бы не поняли. Он сам себя бы не понял. Сам сломал, сам жалеет…

Отряд построился. Дырки, оставленные в строю Галькой и Дроздом ещё не заросли. Рен вздохнул. ребята внимательно на него смотрели.

- Вашим товарищам прислали награды. Родственников у них нет, поэтому сохранить их светлую память поручаю вам.

Он протянул Дудню нашивки. Тот кивнул и передал их Вереску. Вереск забрал с собой Белку, Дятла, Ростка, и они ушли в свой домик.

- Как рука? – спросил Рен, покосившись на повязку.

- Всё хорошо. А ты как?

- Отвратительно.

Дудень кивнул.

- Смотри, господин Рен, как красиво.

Было действительно красиво. Свежий снег лежал на ветках деревьев, солнце слабо играло на них, рассыпая радужные блики горстями.

- Сахарная сказка, - пояснил Дудень.

«А они этого не увидят больше никогда» - подумал Рен.

- Я пойду, - неуверенно сказал он. Дудень кивнул. Рен никак не мог ожидать, что тринадцатилетний человек окажется таким понимающим. Хотя, Элевину уже четырнадцать. В конце осени исполнилось.

Рен шёл к своему дому. Из-за угла послышались странные звуки. Сердце сжалось. Рен пошёл на звуки. В закутке сидел Росток. Он плакал, уткнувшись лицом в колени.

- Что случилось? – испуганно спросил Рен, опустившись на колено возле малыша.

- Меня… не отпускают, - сквозь рыдания ответил тот, - я не хочу больше воевать, не хочу как Дрозд и Галька.

- Не отпускают?! – в Рене закипела злоба. Он встал и быстрым шагом отправился в командный пункт. За столом сидел гладкий и спокойный человек в звании эргеда.

- Почему рядового Гаарля не отпускают со службы? – в лоб начал он, - Гаарль хочет оставить службу и имеет право.

Гладкий вздохнул, отрываясь от бумаг и лениво молвил:

- Нет, не имеет, - он посмотрел на Рена испытующим взглядом будто спрашивал: «Вопрос исчерпан, я надеюсь?».

- Как не имеет? – возмутился Рен, - Служба в Дубовом отряде добровольна!

Эргед снова вздохнул:

- Набор добровольный, служба нет. Рядовой Гаарль заключил договор и согласился с его условиями. В условиях прописана служба до конца войны или до получения серьёзного увечья. Вольного ухода со службы не предусмотрено.

- Но там есть этот пункт! – негодующе воскликнул Рен.

- Значит, уберём, - кивнул гладкий.

- Это отряд разведки! Почему вы их направляете в бои?!

Гладкий улыбнулся ему, как маленькому ребёнку:

- Это война, уважаемый Руан. Приходится жертвовать, иногда жизнями. Такая жизнь, понимаешь ли…

Рен задумался:

- В таком случае я не хочу быть причастным к этому.

- Как прикажешь это понимать? – поднял брови гладкий.

Рен не ответил и вышел. Вернулся спустя пять минут и бросил на стол стопку бумаг:

- Я требую перевода в другую часть.

- Прямо так? – усмехнулся гладкий эргед, - только через военный суд.

Рен, соглашаясь, кивнул, схватил со стола свои документы и направился прямо к руну. Рун, человек спокойный, понимающий и сговорчивый Рена выслушал, вздохнул, сетуя на обидчивую молодёжь, предложил передумать. Рен отказался. Рун покачал головой, но согласие дал:

- Эх, Руан, колючка у тебя в одном месте: всё бы тебе брыкаться. Поедешь в город Малорецк.