Сказание одиннадцатое

 Дожди плакали над павшим Лау и смыли весь его пепел. Его руины, как чисто вымытые кости белели под небом возле пересохшего русла.

Гет очнулся. Не большого труда стоило выползти изо рва наружу. Эти твари живут по своим законам. И живут и умирают они порой совсем не так, как кажется со стороны. Гет был жив. От многочисленных ожогов и ран он впал в состояние похожее на смерть и никто из эльфов и людей не увидел в нём жизни. Но жизнь была. Она затаилась где-то на дне драконьего сердца, которое почти умолкло. Почти! Но лишь почти. Прошло много дней и Гет пробудился. Он почуял на своей голове плащ Арвиса, сбросил его, но плащ куда более плотный продолжал покрывать его голову — слепота. Мир оставался таким же же тёмным, как и во рву, под землёй. Гет пробовал потереть морду о лапы, но боль от плохо заживших ожогов не дала ему это сделать. Он потряс головой, но и это ничего не изменило. Темнота и беспомощность не отпускали его. Гет завыл...

Но на его вопли никто не пришёл. Рядом был плащ Арвиса. Но самого Арвиса не было, а плащ — неважная ему замена. Гет хотел пить. Он почуял, что поблизости должна быть река и пополз искать её. Обоняние и слух — вот всё, что у него теперь оставалась. Да ещё осязание — реку он нащупал. Но это была уже не река: искромсанные берега её обрывались в лужу ила. Лапы вязли в мокрой глине, пока Гет перебирался по ней, возя носом по грязной поверхности. Наконец, он нашёл какую-то ямку с жижей и выхлебал её всю, не обращая внимания на песок, скрипевший на зубах. Нет, он не напился, но теперь можно было хотя бы существовать дальше.

Где Арвис? — Гет не мог ответить на этот вопрос. Почему тут его плащ? — Он был и ушёл. Куда? Зачем? Вернётся ли? Если бы Гет был зрячим, он бы полетел на поиски своего Арвиса. Но громадная махина с пламенным дыханием и гигантским размахом крыльев, лишь тыкалась слепой мордой во всё, как новорожденный котёнок.

Гет вернулся к руинам и долго сидел в них, ожидая сам не зная чего. Спустя пару дней он двинулся вперёд.

Он пришёл к выводу, что оставаясь на одном месте не найдёшь себе ни пропитания, ни Арвиса и потому лучше уж ползти куда-нибудь, всё равно куда. Туда, куда не глядят его глаза.

Так прошло несколько дней. Гет, ковыляя, набрёл на какое-то селение. Это он понял по запаху: пахло дымом и скотом. Потом он услышал крик петуха и лай собаки. Мало задумываясь о последствиях, он двинулся вперёд.

Когда обезображенная махина появилась из леса, все в деревне пришли в ужас. Собаки обнаружили присутствие Гета первыми. Они единодушно бросились на утёк сопровождая свой побег кто отчаянным воем, кто истерическим визгом. Люди тоже поспешили скрыться, но некоторые предпочли остаться дома, в подвале, считая, что до;ма и стены помогают.

Крики, плач детей, храпение рвущихся с привязи лошадей — всё это не произвело на Гета ни малейшего впечатления. Порыв встречного ветра донёс до него запах сыра и он направился прямо на запах.

Перед ним был дом зажиточного крестьянина. Этого Гет, конечно, не мог видеть. И запах сыра исходил из подвала этого дома. Проломив своей больной, но всё ещё крепкой мордой забор, Гет напрямик, по грядкам огорода, бодро двинулся к строению. Запах сыра придал ему силы. Потыкавшись носом в стены, он обнаружил дверь, сорвал её ударом лапы и засунувшись в подвал наполовину (дальше он не вмещался), пожрал там весь сыр, который был, а также сметану, масло и прочее. После чего Гет вылез, пятясь задом и проломив забор в другом месте, ушёл обратно в лес.

Жители постепенно приходили в себя, стекались обратно в свои дворы и громко выражали свои соболезнования хозяину, понесшему ущерб, в душе радуясь, что чудовище миновало их дворы.

Далеко Гет не ушёл. Он отсиживался в тенистом овраге. Потом, дней через пять, снова почувствовав голод, он отправился в то же селение.

Жители потихоньку надеялись, что чудовище ушло и больше не придёт. Появление Гета вновь как нельзя больше огорчило добропорядочных поселян.

Теперь Гет опустошил молочный двор другого фермера, справедливо полагая, что первый хозяин вряд ли успел за пять дней накопить достаточное количество сыра. Гет слопал всё масло, сметану, творог, не говоря уже о горячо любимом сыре, который представлен был в кладовой несколькими сортами, и удалился, не заботясь о целостности ограждений и овощных грядках.

Кое-кто из деревни смекнул, что эта тварь решила сесть на шею селянам и регулярно снимать с них оброк в качестве провизии. Поскольку ни в самом селении, ни поблизости не находилось воина, желавшего вступить в единоборство с драконом, было высказано мнение: не лучше ли самим выносить продукты на окраину селения, чтобы чудовище пощадило хотя бы дворы и постройки. А «дань» для дракона собирать с каждого двора понемногу.

Идея нашла много противников. Но так уж получилось, что Гет, придя на обед через неделю, разорил подвал как раз того хозяина, который громче всех выступал против. Остальные селяне решили учиться на чужих ошибках и не дожидаться опустошения своих кладовых. Теперь, через неделю Гета ждала куча съестного прямо на дороге, что вела из леса в деревню. Конечно, каждый хозяин стремился избавиться от того, что похуже: иной кусок масла — горчил, а творог был кисловатый, но Гет не разбирался.

Он проглотил всё и ушёл в лес. Селянам было странно, что — чудовище мяса не ело вообще, а молочные продукты поглощало стремительно и без разбору. Но условия теперь диктовал Гет.

От хорошего питания и длительного отдыха Гет поправился. Зарубцевались ожоги и чешуя стала даже поблёскивать. Но мир оставался для него темным. Он просыпался каждое утро как ему казалось не по настоящему: не открывая глаз. И всё силился их открыть. Но каждое утро глаза не открывались и Гет тёр морду и надеялся: вдруг, что-нибудь случится и они откроются.

Если бы Гету были свойственны такие мысли, он бы мог наверное, вспомнить бой с Галтаганом и подумать, что это, в какой-то мере, возмездие. Но Гет не был склонен к таким выводам, а потому только усиленно тёр глаза и злился на темноту. А иногда плакал или рычал страшным рёвом на всю лощину от несогласия с тем, что происходит: со своей слепотой, с отсутствием Арвиса и вообще от одиночества и безысходности.

Он ревел, пугая далёким эхом селян, которые дрожали в своих домах и спешили собрать ему сыра побольше.

Так, на давая разжиреть крестьянам, Гет, помаленьку жирел сам, несмотря на всё своё горе. Неизвестно, когда бы он решился покинуть это тёплое местечко, если бы дорога доблестного ксадонского князя Ветсхеста не пролегала мимо злосчастного селения.

Теперь уже неизвестно, какие княжеские дела заставили Ветсхеста отлучиться из своей Айреда-Ир. Но в тот момент он возвращался к родному дому вместе со своими бравыми соратниками и был в очень хорошем расположении духа. Хотя селение не принадлежало ни княжеству Айреда-Ир, ни вообще Ксадонии, поселяне бросились к ногам проезжавшего героя со слёзными мольбами — освободить их от чудища.

Услышав о драконе, князь Ветсхест воспламенился благородным гневом и вознамерился вступить в бой со страшной и ужасной тварью. Но никто не знал точно, где именно залегает Гет во время переваривания оброка. И жители уговорили князя подождать пару дней, когда дракон выйдет сам, «чтобы отобрать последние крохи у умирающих с голоду детей». Однако, поселяне быстро раскаялись своём предложении, так как дружина во главе с князем съедала не менее драконьего оброка по количеству, а по качеству дружинный оброк далеко превосходил драконий.

Но отступать было поздно. Все ждали Гета.

Он приходил обычно утром. Учуяв незнакомый запах на дороге, Гет поднял голову и стал принюхиваться. Ветсхест облачённый в доспехи, со сверкающим на солнце щитом помчался на Гета, держа копьё наперевес. Конь князя был не менее отважен. Это был настоящий боевой хорх. Он скакал прямо на чудовище, не сворачивая. Удар!

Огонь, бушевавший во время последней битвы сплавил и спёк собственную, ещё не совсем прочную броню Гета с теми латами и мелкой сетью в которую его заковали ещё в чёрной крепости. Теперь медные щитки и полукольца вросли в его шкуру и весь этот панцирь был прочнее прежнего. Копьё соскользнуло по броне, не оставив и царапины. Ветсхест выхватил меч и нанёс несколько ударов по чудовищу, но с тем же успехом. Гет попятился.

Конь Ветсхеста скакал вокруг, храпя. Сам ксадонский князь ожидал, что чудовище вот-вот разъярится и кинется на него. Но чудовище не ярилось, а напротив, подавалось назад. Ветсхест наносил новые удары, но не мог прорубить шкуры Гета. Поединок принимал странный характер: князь очень хотел победить дракона, но не мог, а дракон мог бы с лёгкостью победить князя, но явно этого не хотел. Гет решил подождать, чем всё кончится. Он прекрасно сознавал, что такое объедание деревни долго продолжаться не может. В конце концов жители сбежали бы с насиженных мест. Но к сожалению, Гет не мог предложить сам себе другого выхода. Если бы к нему вернулось зрение, он давно бы улетел искать Арвиса или эльфов. Но теперь он был беспомощен и ему только и оставалось, что побираться по деревням.

Ветсхест не отступал, считая, что должен хоть чего-то добиться. Он снова схватил копьё и нанёс Гету удар близко к глазам, вернее, к тому месту, где они должны были быть. Это было уже слишком! Защищаясь, Гет открыл пасть, намереваясь схватить копьё и перекусить его. Это нужно было Ветсхесту. Он предполагал, что хотя бы язык драконов должен быль свободен от брони. Один точный удар — и он проткнул язык Гета насквозь. Если бы он знал, насколько Гет может быть силён и опасен, он никогда не решился бы на такой удар.

Но Гет стерпел и это. Копье теперь торчало поперёк его пасти. Гет прикрыл рот, насколько позволяло древко копья и решил покориться. Ему и тут ничего не стоило перекусить древко, но он решил, что будет сопротивляться только тогда, когда действительно почувствует угрозу своей жизни.

Он не боялся. Он был настолько силён, что в любой момент мог вырваться, даже будучи слепым. А эти незнакомые люди — они воины. И, может быть, от них можно будет что-то узнать об эльфах. И Гет решил подождать. Он вовсе не доверял людям, он их просто не боялся.

Дракон сидел перед Ветсхестом, как ягнёнок, не делая никаких попыток напасть и князь великодушно решил взять его живьём, как редчайшего зверя, добытого в бою. Дракона связали так, чтобы он мог передвигаться только маленькими шажками, а два сильных воина вели его за копьё, как быка за кольцо. Гет повиновался и посеменил за ними. Итак, ксадонский князь Ветсхест, забрал дракона в качестве диковинного трофея в свой замок Айреда-Ир. Путь был неблизким, а из-за дракона двигались ещё медленнее. Но спустя неделю они прибыли в Ксадонию под всеобщее ликование подданных, провозгласивших Ветсхеста — Великим Победителем драконов.

Гета посадили в подземелье и там, одев железный ошейник, приковали на развязку к двум противоположным стенам. В язык, туда, где прошло копьё, продели кольцо — для усмирения. Подземелье расширили, сняли часть перекрытия, чтобы доблестный князь мог показывать гостям чудовище, над которым одержал победу. Для этого в полу пробили отверстие и огородили его ажурной решёткой.

То ли это, чего добивался Гет? Одновременно с осознанием своей силы он познал и свою беспомощность в абсолютно тёмном для него мире. Об Арвисе и эльфах он, конечно же, ничего не узнал. Он впал в апатию не видя никакого выхода, не имея надежды, не находя решения. Он мог вырваться, но что ему даст свобода? Беспомощность в слепоте, голод и одиночество? Гет остался в подземелье. Драконы — необыкновенные существа. Полуспячка Гета длилась дни, недели, месяцы в ксадонской крепости Айреда-Ир. И не было ничего и ни кого, кто бы мог вывести его из этого оцепенения.

* * *

В Доме Эльвейда жизнь изменилась мало. Для Малыша она была всё такая же каждодневно-необыкновенная. Раз в месяц Эльвейд приносил ему дивное питьё в знакомой хрустальной чаше, которое... которое... Малыш сам не мог понять, что творилось с ним, когда он пил содержимое хрустального сосуда. Но в этом дивном Доме всё творившееся было дивным, потому, что не могло быть иным.

Малыш уже привык к тому, что часто Эльвейд смотрит на него так, словно пытается что-то отыскать. Несмотря на привычку, он всегда смущался пристальному вниманию. Но Эльвейд уходил всё так же молча и Малыш снова оставался предоставленным самому себе, Доулэну и эльфам, которые не обращали на него внимания.

Большую часть дня его теперь занимала арфа. Целыми днями он сидел в своей комнате, пытаясь научить свои пальцы разговаривать с чудесным инструментом. По вечерам он всё так же приходил в Каминный зал и слушал песни эльфов, он заметил, что у певца Санбагара теперь другая арфа. Но дальше этого замечания мысли его не шли. Он не мог позволить себе даже предположение, что арфа такого великого певца находится теперь у него.

Что есть такое — музыка? Она ни в коем случае не была целью, которая объединяла бы эльфов Доулэна. Но она была частью этого Дома. И для Малыша она не была чем-то определяющим его жизнь. Её определяло другое. Но музыка оказалась составляющей этого Великого другого. Она была частью Дома Эльвейда, хотя и не самой важной его частью.

Когда Эльвейд взял арфу у Санбагара, он не стал говорить, кому предназначил инструмент. А Санбагар не стал спрашивать: к чему вопросы, если сам владыка Доулэна так велел. Санбагар достал себе другую, не менее прекрасную арфу и быть может никогда бы не вспомнил о прежней, если бы однажды, проходя по саду, не услышал еле слышное бряцание аккордов, что доносилось из полуоткрытого окна. Певец заинтересовался незнакомым учеником, подошёл ближе и заглянул в окно. Что же он увидел?! Дивный инструмент, который он с благоговением вручил Эльвейду, теперь был в лапах маленького уродца.

Малыш почувствовал тень в окне и поднял голову. Гнев на лице эльфа был столь ужасен, что Малыш, прижав арфу к груди выскочил в коридор. Подальше, подальше, от прогневанного певца!

Санбагар не стал кидаться сквозь стекло в погоню, а пошёл к Эльвейду.

— Верни мне мою арфу! — потребовал певец.

— Разве тебе не на чем играть?

— Не в этом дело! Я не хочу, чтобы мой инструмент был в лапах этой твари!

— Ничего страшного с твоим инструментом не будет. Мальчик обращается с ним очень аккуратно.

— Мальчик? Ты бы лучше назвал его — детёныш орка!

— Будь снисходителен, Санбагар! Разве ты не видишь, что это не совсем обычный орк. Быть может, ему предстоит совершить обратный путь — к нам.

Певец фыркнул.

— Какой ещё путь?

Эльвейд печально посмотрел на него, подумав, в состоянии ли Санбагар сейчас воспринять его слова, но всё-таки сказал:

— Умягчи своё сердце. Подумай, если бы в начале всех времён, задолго до восхода Солнца и Луны твой перворожденный предок попался в лапы властителя мрака вместо его предка, ты был бы сейчас орком, а он — эльфом. В том, что произошло, нет ни твоей заслуги, ни его вины.

Санбагар молчал. Но это ещё не значило, что он уступил.

— Отдай ему арфу, — попросил Эльвейд.

— Это слишком замечательный инструмент. Я не могу отдать его в лап... в руки орка!

— Это всего лишь предмет. Пусть даже дорогой и хорошо сделанный, но предмет. Ты слишком привязан к нему. Так, что почти одушевляешь его. Не надо. Это не служит добру. Отдай Арфу! Тем более, раз она так долго служила благородным целям — она поможет и теперь.

Санбагар молчал. Возражать Эльвейду было нечем. Певец ушёл и никогда больше не возвращался к этому разговору. Подчиниться — его обязанность. Но согласиться — этого Эльвейд не мог ему приказать.

Арфа осталась у Малыша. А Малыш остался в Доулэне — непонятном, но превосходном, полным песен Санбагара, имеющем в себе начало великой дороги.

Время в Доулэне — оно было незаметным, но ощутимым. Оно легко, как осенняя паутинка, что летит по ветру, оно исчезает, как растаявший снег, но также благотворно, как и он. Оно напояет жаждущую душу, которая не может остаться бесплодной.

Малыш уже научился сам извлекать мелодии из подаренного ему инструмента. Понемногу он начал понимать песни на Высоком наречии, но сам ни слова не произнёс на нём. Его музыку и песни слышал только Эльвейд. Однажды он захотел, чтобы Малыш играл в Каминном зале, но тот с такой мольбой бросился к ногам владыки, что Эльвейд пощадил скромность Малыша.

Часто Малыш прислуживал за столом Эльвейду и другим эльфам. Он изо всех сил старался быть незаметным и его действительно, мало замечали. Но Эльвейд, всё чаще вытаскивал его на свет и не разрешал жаться по углам.

Пришли месяцы. Подоконник стал казаться Малышу ниже, а ручка оконной рамы, до которой он раньше дотягивался с трудом, теперь стала удобной и как раз по росту. Он заметил, что кожа на его руках, кажется, стала светлее, чем раньше, а пальцы приобрели другую форму. Но он подумал, что кожа просто постепенно отмылась, а пальцы стали не такими страшными потому, что не приходилось больше копаться в грязи. Когда он играл на Арфе, он видел, что аккорд, до которого прежде едва дотягивались пальцы, теперь брался легко и свободно. Но эти наблюдения мало занимали его. Он мог бы много раз увидеть своё отражение в стёклах и витражах. Но ходить не поднимая глаз вошло у него в привычку. От никогда но задумывали о том, до каких пор ему придётся жить здесь, в Доулэне, не думал, что с ним будет потом, что ждёт его впереди, так же как не ломал головы над тем, зачем его оставил у себя владыка Доулэна. Он просто считал, что если ему не понять умысла мудрых, то зачем гадать. Каждый день, проведённый здесь, был для него исполнен тихой радости. Это была радость находиться подле великих эльфов, радость быть им хоть чуть-чуть, хоть малую капельку полезным. Он отдал бы им всё! Но у него ничего не было.

Когда Арвис подобрал Малыша на поле битвы был исход лета. Прекрасную осень, прекрасную зиму и прекрасную весну Малыш провёл в Доулэне. Все так же каждое новолуние Эльвейд приносил Малышу необыкновенную чашу необыкновенной воды. Однажды владыка Доулэна пришёл в комнату к Малышу, как всегда посмотрел на его руки, откинул ему волосы со лба и сказал: «Завтра ты поедешь со мной».

«Куда?» — Малыш не спросил. Так ли это важно. Раз владыка сказал, значит, это правильно и нужно. Малыш не думал о завтрашнем дне и не гадал, — что завтра от него потребуется. Он всей душой своей и всем сознанием доверял эльфу.

Какое чудесное слово: до-верие. Нечто, существующее перед верой. Вера — сознательна и осознанна. А доверие — это то самое первое чувство, вернее, состояние, которое рождается вперёд всех остальных. Оно ещё слепо, оно тыкается мягким носом, как кутёнок, которого грех обидеть. До-верие, оно подразумевает нечто слабое, что просит покровительства и мудрости. Не основанная ни на чём вера в то, что непоколебимо прав твой старший товарищ, отец, господин.

* * *

Назавтра три осёдланные лошади ждали их. Ехали Эльвейд, ещё один воин и Малыш. До сего времени Малышу приходилось ездить на лошади только скрючившись в большой перемётной суме у седла Арвиса. На этот раз надо было ехать самому. Лошадка его была не высокой и больше напоминала пони. Она была спокойна и сама шла за лошадьми эльфов не отставая. Переход оказался долгим, но дивно-чудесным. Теперь не только мир Доулэна, но и весь остальной мир открывался Малышу. Мир начала лета был так светел, счастлив и открыт, что в ответ на его открытость Малышу хотелось смеяться и кричать, что он любит весь мир, как и мир — его. Но он не кричал, а вёл себя очень скромно.

Только лицо его сияло приятием всего того, что окружает его и творится с ним. А глаза — вбирали в себя и излучали любовь одновременно. Каждое новое дерево вызывало у него восторг и он не успевал налюбоваться им, как видел следующее, а между тем, надо было двигаться дальше. Каждый новый поворот восхищал его. Как дивен мир — говорило всё вокруг. Каждая былинка или цветок, каждое облако будто звало Малыша: «Посмотри! Посмотри на меня! Как я прекрасно!» — «А на нас, на нас посмотри!» — шелестели деревья и их перебивала река: «Вот я! Вот я! Самая красивая!»

На исходе четвёртого дня показались горы. Наверное, Малыш уже забыл, как они могут выглядеть. Ещё бы! Это было так давно! В другой, ненастоящей жизни. Может быть, то были другие горы. Или были другими глаза Малыша.

Волшебное путешествий завершилось у волшебного леса. Тот лес был не образно-живым. Он был живым по-настоящему, полный какого-то своего, лесного сознания.

Эльвейд спешился, отдал коней второму воину и уверенно зашагал под тень деревьев, велев Малышу следовать за собой.

* * *

С изначальных времён в этом лесу сохранилась купель особой животворящей воды. Когда-то она напоила и подвигла к росту всё живое на земле. Даже теперь изначальная её сила продолжала действовать не только на растения, но и на всё живое. Она могла не только вернуть к жизни засохшее дерево или пробудить высохшие много лет назад семена, она и людей могла заставить расти и испытать жажду жизни, если таковая уже угасла. Эльвейд рассчитывал, что подняв в древние времена леса и долины, всё что росло, цвело и заполняло землю, эта вода пробудит к жизни то, что с изначальных времен было заложено в каждом создании. Надеялся, что в душе и теле Малыша проснётся все то, что делало эльфов Высоким народом и оно победит то, что в дальнейших поколениях было испорчено и извращено тёмным властелином.

Однако, у благословенной воды были свои стражи — нельзя было такое сокровище оставлять без охраны. Удивительные существа обитали в том лесу и назывались линды. Представляли они собой как бы души деревьев. Они могли покинуть древесный ствол и тогда принимали образ людей, в случае необходимости могли снова вернуться в тело дерева и тогда дерево само становилось живым и принимало образ гигантского человека.

Старейший линд — Беленгой почитал и уважал великого эльфа Эльвейда, владыку Доулэна. Он никогда не отказывал, когда тот, раз в месяц приезжал за водой из благословенной купели, хотя и не знал, зачем ему эта вода. Эльвейд, до времени не говорил, он опасался, что Беленгой не согласится с ним. Теперь же он хотел показать, что получилось их общими стараниями из маленького грязного орка.

К сожалению, Эльвейду снова предстояло быть непонятым. Беленгой счёл за оскорбление то, что Эльвейд употреблял его воду таким образом. Линды считают свою воду святыней, Беленгой даже не захотел смотреть на Малыша и посоветовал Эльвейду поскорее увести его из леса, пока другие линды не прознали, что в лесу появился орк.

Беленгой признавал в Малыше только орка и ничего более, несмотря на все доводы владыки Доулэна. Эльвейд считал, что для Малыша было бы достаточно всего один раз, последний, испить воды из благословенной купели и далее в этом уже не было бы необходимости. Но на этот раз Беленгой отказал. Нынче он был упрям и как-то тупо-безжалостен. Эльвейду пришлось забрать Малыша и уйти.

Разногласие на памяти Эльвейда возникло впервые. Он не мог убедить, объяснить, доказать. Беленгой не понял и не захотел понять. Может, стал слишком твёрд в своём сознании, потому, что стар. Но обвинять ли его в этом? Даже Санбагар — серебряный голос Доулэна — не смог принять слов Эльвейда, а лишь покорился ему, как владыке. Но Беленгой — не эльф Доулэна, ему не укажешь.

Испытав неудачу, Эльвейд не собирался останавливаться. Если Малышу суждено пройти этот путь, он пройдёт его будет ли с ним помощь воды из благословенной купели или нет. А если этот путь всё-таки не для него — то никакая волшебная вода не поможет.

* * *

На опушке их ждала ещё одна неприятная новость: испугавшись чего-то лошади сорвались с привязи и убежали. Воин пошёл на их поиски и Эльвейд отправился за ним, но прежде велел Малышу забраться на дерево, чтобы не попасться на глаза никаким тварям, и сидеть там, покуда они не вернуться.

Малыш остался один. Он выбрал подходящее дерево, послушно забрался повыше, сел на удобную развилку и обняв шершавый ствол руками принялся вглядываться в ту сторону, куда ушёл Эльвейд. Дерево, которое выбрался Малыш, был старый корявый дуб. Он стоял в стороне от леса. Тёплая кора, нагретая солнцем, под пальцами казалась ласковой. Всего состоявшегося конфликта Малыш так и не понял: тот пролетел мимо, не задев Малыша. Он видел Беленгоя и понял, что Эльвейд огорчён. И сам искренне огорчился огорчению Эльвейда. Он притих и печально вздохнул...

Вдруг дерево над ним зашевелилось. Сук, на котором он сидел, поехал в сторону. От неожиданности Малыш разжал руки и несомненно упал бы, если бы не был подхвачен толстыми сучьями того же дуба. Ветви весьма расторопно цапнули его и сдавили, как тисками.

Оказывается, он сидел на плече у линда! Ужас!

Но теперь он уже не сидел, а висел между небом и землёй, сдавленный дубовой хваткой хранителя леса. Тот не спеша разглядывал свою добычу, поднеся её к самому лицу. Теперь было видно, что это действительно лицо. Кора на нём была такой старой и грубой, что даже Эльвейд не узнал в одиноко стоящем дубе замершего линда. Теперь кора зашевелилась и лицо линда стало напоминать лицо старого человека, изрезанное морщинами.

— Зачем ты пришёл сюда? — в шуме и скрипе Малыш не сразу разобрал слова, а сознании пульсировала только одна мысль: «Сейчас раздавит!..» От страха Малыш закрыл глаза, но линд заскрипел снова и повторил вопрос.

— Нам... нужно уйти отсюда... но лошади убежали.... — Малыш говорил с трудом заглатывая воздух: деревянные тиски давили рёбра.

— Знаю, что надо уйти. Зачем приходили? — вся листва и ветви присоединились к голосу линда, делая его ещё менее понятным.

— Нам нужно было увидеть господина Беленгоя...

В борьбе за глоток воздуха Малыш пытался хоть немного развести дубовые клещи. Но они были неумолимы.

— Увидели? — продолжал расспрос линд, чуждый к потугам Малыша.

— Да...

— Что он сказал вам?

Малыш не знал, как вести себя на этом странном допросе. В его положении с трудом хватало воздуха на вдох, не то что на слова. Но даже если бы он мог, он очень не хотел описывать недовольство Беленгоя. Если уж говорить, так о чём-то хорошем, а никак ни о плохом. Он замолчал, судорожно вздыхая и продолжая упираться в обхватившее его кольцо дубовых веток, которое не в силах был даже шелохнуть.

Наконец, линд догадался ослабить хватку, но хватку своих вопросов он отнюдь не ослабил. Малыш не хотел говорить об Эльвейде. Что он мог сказать? Разве в его силе разобрать умысел мудрых. А строить свои догадки — нелепо. Но говорить что-то надо было. И он стал говорить то, что знает — он стал рассказывать о себе. Он говорил всё как есть и это было очень просто. Те вещи, которые он сам не мог объяснить — он рассказывал о них, как помнил и как понимал. Линд слушал. Во всяком случае, молчал. Не зная, нужно это или нет, Малыш забирался в своём рассказе всё дальше и дальше в прошлое, а когда он вернулся к тому, как бежал за уходящими эльфами, линд перебил его. Он зашевелился или проснулся. Повертел Малыша перед носом, разглядывая как куклу со всех сторон и проскрипел, мешая сам себе шелестящей листвой.

— Ты не похож на орка.

— Но я орк... — прошептал Малыш так тихо, что линд не расслышал. «Что?» — переспросил он Малыша. Тот не решился повторить. От этой подробности было стыдно и страшно и она вовсе была не нужна тут.

Линд задумался, поворачивая перед собой Малыша то одним боком, то другим. Малыш покорно висел в его ветвях. Что ему ещё оставалось делать? Прошло порядком времени. Начинающийся вечер давно превратился в ночь. Малыш замёрз, но не смел пожаловаться на холод, хотя его тёплый плащ лежал у самых ног лесного великана.

— Оставайся здесь и никуда не ходи, — наконец, произнёс линд размеренным скрипом. Он пришёл к какому-то своему выводу. — Жди! Я принесу тебе воды из купели Беленгоя.

* * *

Когда под утро эльфы вернулись с пропавшими лошадьми, их глазам предстала неожиданная картина: безмятежно раскинувшийся Малыш спал в корнях дуба, что стоял на опушке леса. По лицу его прыгали то солнечные зайчики, от тени шевелимых ветерком листьев дуба. Но они не беспокоили его. Воин подошёл, чтобы разбудить Малыша, но Эльвейд посмотрел на светлое лицо спящего и сказал:

— Не надо его будить. Пусть спит. Он всё-таки испил воды из благословенной купели.

* * *

Уже около года эльфы Лау создавали свой новый дом в долине среди скал. Год — много это или мало? Для тех, кто не ведает старости и не устаёт от жизни такой период времени значения не имеет, для них года бессчётны. Что такое год? Один из извечных кругов от зимы к лету, от весны к осени. Для Лау — это всего лишь время, за которое создан новый Дом короля и его легендарного народа, собран из камня и света, который тот камень пронизал. Создан из стремления создать и из желания быть. Быть здесь, сейчас, на земле и быть именно самими собой — эльфами Лау.

Так много это или мало — год? Арвис считал, что очень мало для того, чтобы построить новый Дом эльфов, но очень много, чтобы тянуть целый год с исполнением своего обещания. На исходе прошлого лета, среди пепелища, он сказал слово, что насыпет холм над телом погибшего Гета. Но миновало много месяцев, а Арвис даже не был в той стороне. Он не мог себе позволить отсутствовать в создаваемом Доме Лау так долго. Он нужен был здесь, именно сейчас и именно каждую минуту, точно также, как нужен был здесь каждый.

Для того, чтобы приехать из Долины Скал на старое пепелище требовалось несколько дней даже для легконогой эльфийской лошади. И столько же обратно. А насыпать холм соответствующих размеров — дело не одной недели. Это слишком долго. Просить кого-нибудь в помощь Арвис тем более не решался. Нет, пока новый Дом Лау не завершён и думать об этом нечего!

И тогда прошедший год казался Арвису чересчур длинным. И опять откладывал Арвис своё обещание со дня на день, с месяца на месяц.

Однажды Лаулиссиан послал Арвиса в Доулэн со срочным письмом. Опять путь и опять не туда, не на берег замутившейся реки, где должен лежать Гет среди руин старого Лау.

Арвис оборвал мысли и помчался вперёд. Доулэн находился гораздо ближе. Арвис передал письмо и остался ждать ответа, предаваясь от нечего делать то сокрушениям, то мечтам. Наконец послышался шепот шагов Эльвейда и с ним ещё кого-то. Арвис поднял голову и поднялся сам, приветствуя владыку. Справа от Эльвейда шёл какой-то незнакомый подросток.

— Возьми, передай Лаулиссиану, — сказал Эльвейд, отдавая письмо. — Можешь взять с собою Малыша. Я написал Лаулиссиану и о нём тоже.

Арвис кивнул, бросил равнодушный взгляд на подростка. «Раз надо, пусть едет!»

— Ты не узнаёшь его?

Арвис снова взглянул на юношу, потом на владыку. Раньше Арвису не приходилось жаловаться на свою память Но теперь... ему казалось, что он видит юношу впервые. Он был невысок — по плечо Эльвейду, каштановые, чуть вьющиеся волосы откинуты назад. Он был мил и чем-то неуловимо странен. Он походил на эльфа и не походил. Лицо чуть более смуглое. Глаза — юноша на мгновение поднял их и тут же опустил — карие и чуть раскосые. Нос — вместо безупречной формы был немного вздёрнут вверх. Совершенной красоты эльфов в нём не было — только милое обаяние. И действительно, он был как будто слегка знаком... Но кто это?

Арвис снова взглянул на Эльвейда. Но владыка словно забавлялся недоумением Арвиса.

— После битвы за князя Вилгора, ты вытащил его из-под павшей лошади.

Эльвейд задавал одну загадку за другой. Так или иначе, но на память жаловаться всё-таки придётся. Арвис не мог вспомнить что бы кого-нибудь вытаскивал из-под лошадей, кроме тощего орка. Тут Арвис обомлел: «Неужели?.. Нет! Этого быть не могло! То был настоящий орк, а это...»

Арвис глянул на Эльвейда, ожидая увидеть, что тот смеётся над ним. Эльвейд действительно улыбался, но совсем не так, как ожидал того Арвис. «Да нет же! Этого просто бить не могло!»

Арвис взял Малыша за правую руку и повернул её ладонью вверх. Он помнил, когда эльфийский воин по приказанию Вильяра должен был убить орчёнка, то схватился рукой за остриё его меча. Воин вырвал меч и порезал ему ладонь. Теперь Аврис хотел видеть шрам.

Шрам был на месте. Еле заметной белой ниточкой перечёркивал он узкую ладонь. И ладонь теперь была иная, но шрам тот же.

Взгляд в карие глаза Малыша — миг, пока он не опустил их. «Неужели это ты?», а потом на Эльвейда — пытающий, требующий ответа за произнесённые слова. Нет, это слишком много даже для чуда! Но Эльвейд не пугался таких взглядов. А Малыш был уже давно смущён, он-то сразу узнал Арвиса.

Арвис не сказал более не слова.

— Когда налюбуешься на него, пообедаете в Серебристом зале, а потом вам подседлают лошадей, — это было всё, что сказал владыка на прощание.

Дорога обратно прошла в молчании. О чём было говорить и о чём спрашивать? Малыш был как диковинный сосуд с неизвестным содержимым. Что есть он теперь? Эльф? Тогда кем был прежде?

Арвис не мог удержаться и всё время украдкой наблюдал за ним и то узнавал, то не узнавал Малыша. Для того, чтобы взглянуть на него надо было всё время оглядываться — Малыш всю дорогу держал свою лошадь у крупа коня Арвиса. Но столкнуться с ним взглядом — этого можно не опасаться — Малыш не поднимал глаз. Да, это тот самый «помятый орк». Но нет! В сотый раз Арвис повторял про себя фразу: «этого не может быть!» И кто он теперь? Равный? Но какой же это эльф, когда он... всего год назад был грязным уродцем, нелепейшим и жалким созданием!

И опять взгляд на Малыша, и опять он встречает его склонённой головой. Но в этом жесте вовсе не страх или приниженность, а почитание. Наверное, почитание в Арвисе эльфа или старшего. И опять в памяти Арвиса возникает нелепый орчёнок, поход, Вильяр, дождь, перемётная сума у седла. И опять его тянет оглянуться на своего не обыкновенного спутника.

* * *

Когда они останавливались, Малыш принимался пересёдлывать коня Арвиса, он приносил воду, собирал валежник, разводил костёр. И делал всё это как-то быстро, не суетясь, незаметно, как само собой разумеющееся.

Да, конечно, это он. Никто другой и не может быть. И именно этого, служащего сейчас ему юного эльфа, он так безжалостно запихнул в перемётную суму и заставил ехать, свернувшись в три погибели. А ведь ноги его были избиты и изранены, и сидеть так было тяжело и больно. Арвис отвернулся, а Малыш привязывал лошадей туда, где трава сочнее и совсем не думал о том, что было раньше. А может всё-таки думал? И помнил недовольство Арвиса и свои больные ноги. Нет, Арвис никогда бы не обошёлся с ним так, если бы знал, что может произойти впереди и каким может стать этот уродец.

Выходит, если бы знал, то был бы с ним вежлив. А если орк ни в кого бы не вырос — можно было бы оставаться с ним грубым? Или что же: в каждом орке нужно видеть возможного эльфа или то, что этот орк произошёл в каком-то древне-бесчисленном колене от того, кто был создан эльфом. Но тогда, что же: чтить всех орков подряд и позволять им ради почтения убить себя при встрече — они-де в далёком прошлом произошли от эльфов, вдруг, обратно вернутся! Чушь конечно же. Дело не в том. Грубость, в данном случае, грубость Арвиса унижает не орка вовсе, а его самого. Унижает того, от кого она исходит. Был ли когда-нибудь тот же Гелерэйн груб или жесток? Нет. Однако, он никогда не переставал быть великим воином, сильным смелым прямым. Никогда он не был рабом злобы или раздражения, но всегда был исполнен достоинства и величия. Никогда не поступил бы он так на месте Арвиса: не стал бы уминать больного орка в седельную суму ради скорости передвижения. И теперь не совестился бы, глядя на этого юношу. Не в орке дело, а в себе самом.

Арвис подошёл к Малышу. Тот на мгновение поднял глаза, слегка улыбнулся, как показалось Арвису, чуть виновато и снова вернулся к потникам и сёдлам, которые раскладывал для просушки.

К чему слова? Разве не видно, что в таких открытых глазах не может быть памятования зла. Он-то точно не является рабом злобы и раздражения,

Арвис улыбнулся. «Прости!» — прошептал он. Он не мог этого не сказать. Не для Малыша — тот уже давно простил — для самого себя. «Прости...»

— Что вы, господин! Простите вы меня! Я... я... — что именно хотел сказать Малыш так и осталось недосказанным. Арвис вдруг, совсем неожиданно для себя, схватил его за плечи и прижал к себе.

— Прости меня, Малыш!

* * *

Горы нового Дома Лау сами были крепостью: бесчисленно повторяющиеся крепостные стены скал перегораживали дорогу к королю Лау. Предосторожность или необходимость — чтобы новый Дом Лау не постигла судьба прежнего. Но никакие стены — сотворённые ли, или нерукотворные не устерегут Дом, если не суждено ему устоять, если прошло время народа Лау, иссякло, завершилось.

Дом Лау — песня эльфов.

Долго ли звучать ей среди скал? Скоро ли перворожденные променяют белые стены Дома Лау на белые корабли? О том неведомо. Король Лау никому об этом не сказал. Может быть годы, а может быть века будет звучать среди скал Песня Эльфов, будет возвышаться Дом Белого камня и Света. Будет стеречь его Зааран-Тир — крепость Арвиса. Арвиса и никого другого, ибо так сказал король Лау.

Дорога к Дому Эльфов с каждым перевалом становилась более трудной, а у последней стены гор оставалась только узкая пешеходная тропа, что круто и стремительно взбиралась по скалам, словно мечтая сбросить каждого, кто ступит на неё непрошеным. Ради охраны этой последней дороги и была выстроена крепость Зааран-Тир. У крепости было ещё одно назначение — там был конный двор Лаулиссиана — ни одна лошадь не могла преодолеть последней кручи, все конные тропы оканчивались здесь.

Зааран-Тир — утренний страж. С самого первого слова об этой крепости было оговорено то, что она отдаётся под начало Арвиса — Витязя-с-двумя-мечами, чтобы ещё раз под твердить его имя — «всегда рядом».

Крепость была вырублена прямо в скале. Зааран-Тир пронизал её от вершины до основания, сплетясь своими корнями с корнями камня. Эта крепость — порог Дома Лау. Она не возводилась, она вытачивалась, ваялась в камне, как великая скульптура, которую можно было узреть только попав внутрь: лабиринт и дворец, предтеча Дома Лау, который должен первым встречать и врагов, и друзей.

В это кружево камня прибыл теперь Арвис, привёз послание Эльвейда и посланника его.

— Кто это? — спросил недоверчивый Фарьян, оглядывая Малыша.

— Один из Авари, — бросил ему Лаулиссиан, переворачивая лист с письмом Эльвейда. Так Малыш получил не только новое место жительства, но и принадлежность к роду, хотя и не высокому, но зато эльфийскому.

С того самого дня Малыш всегда был рядом с Арвисом. Он кротко выпросил себе разрешение об этом у короля. Мало кто в Доме Лау знал его историю. К чему? Для кого-то она могла быть соблазном. Но если вернуться памятью к Изначальным Временам, в том, что он — Авари нет ни звука лжи. А каким был путь от узилища тьмы до Дома светлых эльфов, разве это важно? Он совершён, и Арвис был лишь орудием промысла, ступенькой на пути Малыша. Хотя, кто знает, может быть мы умаляем его значение. Малыш ни на минуту не забывал о милости к себе Эльвейда, но остался он всё-таки возле Арвиса, а не в Доулэне и не подле Лаулиссиана.

Необыкновенное создание. Он кроток и светел. Он нёс с собой мир в Дом эльфов. Мир, который, к сожалению, не всегда пребывал там. Именно это была его главная служба эльфам, хотя была и другая. Он умел быть нужным. Остаётся только удивляться, откуда он, появившийся на свет где попало и среди кого попало, умел почувствовать то, что более всего необходимо в данный момент. Он умел предугадать, умел тихо и незаметно сделать всё необходимое, хотя его этому никто не учил.

Физически он был слабее других несомненно. Но он нёс в себе нечто иное. Он мог одним своим появлением заставить разгладиться нахмуренные брови Арвиса, напомнить о том, что мучившие его проблемы суетны и большей частью надуманы.

Будучи в Доулэне, он служил эльфам, может быть тогда он научился понимать необходимое: множество мелких и незаметных вещей, которые мы зовём «неблагодарной работой». Да, он уставал, но не хотел поддаваться. Он прекрасно видел, что не способен на большее и потому служил чем мог, ни во что не вменяя свои услуги и считая их ничтожными, а потому стеснялся, тому что уставал по такому малому поводу. Он был нужен, хотя его никто не замечал. Он появился совсем недавно, но многим казалось, что он был здесь всегда.

Когда строительство Зааран-Тира было окончено и в Дом Лау уходили те, кто должен был уйти, а оставались лишь те, кому предназначалось служить в крепости, Малыш подошёл к Арвису.

— Господин, позволь мне остаться здесь.

Он и так был рядом всё время. Он был нужен, незаменим именно здесь. И всё это время Арвис ловил себя на том же чувстве, что и по дороге из Доулэна: ему хотелось снова и снова оглянуться на Малыша. Убедиться, что это он и не он, тот же и совсем иной. Иногда ему хотелось воскликнуть: «Посмотрите! Произошло чуда, произошло невиданное!» Но кто знал об этом чуде — молчали, а кто не знал и для того Малыш был всего лишь безвестный эльф-авари, тот молчал тем более. И вот сейчас это создание просит у него позволения остаться рядом.

Не просто из привычки или потому, что Арвис более знаком ему, чем остальные, а потому что ещё на поле битвы Вильяра, у павшей лошади, под елью, на размытой дождём дороге их давно связал вместе взгляд пойманный и понятый. Связал жест протянутой руки, которую не оттолкнули.

— Я могу остаться просто слугой, я могу выполнять любую работу! — что ещё могло сказать это создание, чтобы убедить Арвиса оставить его: «Я сделаю всё!»

— Нет, не слугой хотел бы я тебя оставить здесь, а сыном своим, — произнёс, наконец, Арвис. Но Малыш не постиг сказанного им. Для него обращение «сын», «сынок» было всего лишь дружественное обращение старшего к младшему. Он только понял, что Арвис не совсем с ним согласен и Малыш стал размышлять, чем бы он мог ещё убедить Арвиса в своей искренности и желании быть тут, с ним.

— Что же ты молчишь? — окликнул его Арвис. — Хочешь ли ты называться моим сыном?

Тут Малыш действительно опешил. Теперь он понял. Но нет, на самом деле он боялся понять и никак не решался согласиться со своим пониманием. Нет, услышанное не могло быть действительностью. Он просил, чтобы его взяли слугой, но тут...

— Я... не...

Огромные, карие, чуть раскосые глаза глядели на Арвиса, пытаясь разыскать в его лице ответ: может, Арвис только смеётся или... Малыш не решался переспросить. Ни за что не дерзнул бы он задать такой вопрос. Как можно произнести вслух то, что он не смел произнести даже про себя.

— Пойдём! — Арвис взял его за руку. — Без слова короля я всё равно не могу усыновить тебя. Пойдём!

Лишь мгновение созерцал Лаулиссиан распахнутые глаза Малыша. Лишь мгновение ему потребовалось, что бы узреть всю его душу до дна.

— Ступай с миром к своему отцу, — напутствовал он. И мечтающий быть рабом становился сыном. Арвис нарёк ему имя Альбин — «несущий свет», потому как прозвище, данное ему Эльвейдом — Малыш — было лишь прозвищем не более. И сам Эльвейд подозревал, что найдётся кто-то кто наречёт ему имя по праву. Альбин — Несущий свет — было имя ему и нарёк его Арвис.

В тот же вечер Зааран-Тир покинул Дах-Ат. Он-то прекрасно знал, кто такой Малыш. Когда Бина остался с Арвисом и тот принял и даже усыновил его, Дах-Ат просил Арвиса освободить его от данной ему клятвы. Он не мог оставаться рядом — зависть снедала его при виде того, как этому грязному орчёнку удалось «выбиться в эльфы».

Арвис не стал задерживать урук-хая и тот окончательно перешёл в дружину Сивисмара, что стерегла западные границы нового Дома Лаулиссиана. В Зааран-Тире он больше не появлялся.

К Двенадцатому сказанию: http://proza.ru/2024/07/11/1287