Уже не плачу

               
     Дина тогда «рыдала в подушку», как это описывалось в мелодраматических литературных произведениях, что стало навязчивым штампом, но так и было: она рыдала в подушку. И повод для её рыданий был заштампованный, пошлый: от неё ушёл любовник. Подло ушёл к другой: не объясняясь, затягивая окончательное решение, обманывая и её, и ту, другую, наконец, сделал выбор. Да, не в её пользу, но Дина нисколько не усомнилась в мотиве его поступка: другая была моложе. Он дважды, как бы уходя в тень, пытался порвать с Диной, но возвращался. И в тот последний вечер говорил что-то нелестное о той женщине, а Дина, понимая, что это непорядочно и гадко, открывала тёмные закоулки его души и думала: «А что же он ей обо мне говорит? Как меня оценивает? Конечно, обсуждает, унижает…»  В ответ на его отречение от новой пассии она обычно молчала, сурово поджав губы. А в тот раз не смолчала, её прорвало.
     — Да, хватит! Разве в ней дело? Она такая, какая есть! Дело в тебе: ты её выбрал! Но это правильно: вы – два сапога пара. Оставь меня в покое, я не хочу быть ребром треугольника. Всё! Свободен! И я свободна.
Он зло хлопнул дверью, и она «зарыдала в подушку», несмотря ни на что с иронией оценивая своё отчаяние.
     Он ещё звонил пару раз, разговаривал с ней, как с подружкой, зная её способность к сдержанности и неприятию вражды, а потом затих, растворился, словно растаял в тумане.
Дина старалась не вспоминать о нём, эти воспоминания лезли в голову, рождали картины прошлого, но она включала разум и наставляла сама себя на трезвые оценки былого возлюбленного: не было в последнее время ничего хорошего. Они никуда не ходили, не ездили вместе, он забывал поздравить её в праздники, не приносил цветы, гостинцы, срывался на грубость… Видя всё, понимая, оценивая, она жалела о пережитых чувствах, о былых надеждах, но вдруг ощущала, как глоток воды в жажду, свежесть свободы от долга верности человеку, рвущему нить привязанности.
Напасть вползла змеёй, отложила змеиные яйца повсюду, и вот из них вылупились змеёныши заразы и расползлись по планете, жаля, кусая, заражая и убивая без разбора.      
     А весна расцветала, манила, влекла на просторы природы! Их библиотека ещё проводила мероприятия, ограничивая количество зрителей в обязательных масках, измеряя температуру на входе. Была надежда, что скоро все ограничения будут сняты, потому что цифры заражения потихоньку ползли вниз, однако в начале осени по планете прокатилась новая волна пандемии, и новые постановления ограничили сферу общения, порождая напряжённую скуку жизни. Но эта, не похожая на прежнюю, жизнь стала для Дины сроком раздумий, лечением от ещё хранимого в душе чувства, в котором было намешано столько оттенков: зелёной тоски, серой скуки, чёрной обиды и, переливающейся всеми красками живого огня, ревности. А всё-таки народная поговорка «с глаз долой – из сердца вон» почти оправдала себя: ощущение свободы и покоя постепенно заполняло ноющие пустоты. «На свете счастья нет, но есть покой и воля», – помогали найти равновесие Пушкинские слова.
 Он позвонил после долгого молчания неожиданно. Дина при первых звуках его голоса почувствовала раздражение, нежелание ничего слышать и знать, даже обрадовалась этому чувству, потому и ответила довольно спокойно.
     — А-а, здравствуй. Слушаю тебя. Почему молчишь?
     — Твой голос слушаю, рад тебя слышать.
     — И всё? Но я ничего не могу рассказать, вернее, не хочу.
     — Обижаешься?
     — А ты думал, обидишь, а я не обижусь?
— Понятно. Имеешь право. Но… ты знаешь, у меня многое случилось за эти два месяца. Правда, ничего хорошего. Сначала еле пережил коронавирус, потом попал в аварию – служебная машина вдрызг. Не буду тебя утомлять подробностями, но… вина моя – задремал за рулём. Правда, на счастье обошлось без жертв, только я и травмирован: лежал в больнице с сотрясением мозга и переломом левого предплечья.
     — Сочувствую. Как теперь?
     — Поправился, гипс сняли. Теперь по судам хожу – надо оплачивать ущерб…
     — Снова сочувствую. Не думай, я тебе плохого не желала и не пожелаю. Но сам подумай: разве можно делать подлое зло и ждать от жизни добра? Мы рождены не для удовольствий – для обучения, для исправления нашего духа. Ничего, всё наладится – ты человек здоровый, не бедный, справишься. Главное, ты не один, есть кому о тебе позаботится. Так что, будь здоров.
     — Не хочешь разговаривать?
     — Не хочу. Помочь не могу, а так…
     — Я на помощь и не рассчитывал, думал, и двух слов не скажешь. Ты извини меня, как-то нехорошо всё вышло. Мы же можем остаться друзьями?
Дина тихо засмеялась.   
     — Друзьями? С чего это нам дружить? На каком основании?
     — Ну, было же…
     — Что было, то сплыло. Я с подлыми предателями дружбу не вожу. Живи счастливо, только где-то там, подальше от меня. И, настаиваю, забудь номер моего телефона, чтобы мне не пришлось его менять. Всего хорошего!
Она отключила связь, прошла на кухню и залпом выпила стакан воды. Вода была прохладная, и то ли от этого, то ли от навалившейся вдруг слабости, её затрясло: дрожали руки, сотрясалось всё тело, стучали зубы. За окном было, как в её душе: серая пелена тумана окутывала расплывчатые силуэты деревьев у дома, дорогу с подобными ползущим насекомым машинами, громады многоэтажек на той стороне…Она включила газ, поставила чайник на огонь и достала из шкафчика банку с мёдом. Этот мёд он купил ей в подарок на деревенской ярмарке, куда они заехали прошлым летом по дороге из санатория после двухнедельного отдыха. Дина пила горячий чай с мёдом: постепенно унималась дрожь, тело наполняло тепло, тихие слёзы капали на грудь, украшая выцветшую майку яркими горошинами.
     Снова зазвонил телефон, она увидела на экране его фотографию, отключилась, не ответив, и удалила из списка контактов. А потом она прилегла на диван и стала повторять, сначала громко, потом тише, затем шёпотом и, наконец, мысленно: «Я уже не плачу. Нет-нет, не плачу я. Никогда не буду больше плакать о нём, о нас... Всё-всё! Я уже не плачу».