Анатомия ангелов. Часть вторая

Подзамок Андрея Дубова
Кордова, Аргентина, 17 февраля 2023 года



Выложив и перечитав сейчас ещё раз всё накопившееся за венецианский период Никитиной невинности, я не могу не констатировать с некоторым удивлением, насколько невинен тогда был и я сам. Главное, на что я обратил внимание год назад, сидя в бахилах и халате перед закрытой дверью реанимации, счастливый легитимной возможностью отвлечься от происходящего за нею, была странная история с кредитной картой. О ней я и начал спрашивать Никиту в мессенджере, напарываясь на оскорблённое недоумение - ему-то нужно было моё веское мнение о его Дульсинее и прочих нюансах сердечных дел. Тем не менее, надрессированный мною на безусловное, без лишних вопросов, доверие, Никита мне по мере сил отвечал - и я тут же переадресовывал его ответы честно сидящему на телефоне, несмотря на свидание, Инину.

Первый отчёт от Инина настиг меня как раз к концу первого прочтения венецианы (Инин наговорил мне голосовое, из туалета какого-то клуба, если судить по фоновым шумам), и информацию содержал, скорее, утешительную: счёт в Сбере, к которому была привязана Никитина карта, находился в полной сохранности, никаких аномальных движений средств на нём зафиксировано не было, и заблокирована карта была из России - с вероятностью, оценённой Ининым в девяносто процентов, одним из владельцев счёта, то есть Ильёй Аркадьевичем. Представить себе, как к этому могла быть причастна подружка Никиты (даже если предположить, что она данные карты себе переписала или саму карту отсканировала) - Инин не мог при всех своих хитроумии и поднаторелости, использовать эти данные без снабжённого трёхступенчатой защитой телефонного приложения было бы нереально даже для покупки в интернете, не говоря уже о блокировке самой карты. Я удовлетворённо отправил инсайды Инина Никите, надеясь его обрадовать - и предложил связаться с отцом напрямую, чтобы всё уладить. Никита несколько раз отстучал капслоком решительное нет, напомнил, что у него есть и итальянский счёт, куда падает стипенция, с отдельной картой, так что с голоду он при любом раскладе не умрёт, и раздражённо попросил меня переключить усилия на интересующие его вопросы.

Совершенно успокоиться относительно материальных реалий жизни Никиты у меня, однако, не получалось: что-то меня глодало, возможно, очевидное, но из-за предельной моей усталости в голове не оформлявшееся, и я решил уважить друга, направить мысль на таинственную Нору, самоё существование которой нетрудно было бы подвергнуть сомнению, поскольку ни одной её фотографии не обнаружилось у Никиты в профиле (не исключая и постов для ограниченной нами двумя аудитории), и даже с фамилией её много было неясного (Никита утверждал, что фамилия Норы была Градова, тогда как единственная Вероника Градова, которую выдавали первые эн страниц русскоязычного гугла, была героиней романа Аксёнова "Московская сага"). Распутывать клубок надлежало с какой-нибудь непреложной определённости, например, с видевшего Нору за день до того Ландиса. Жорка-мажорка присутствовал в фейсбуке, а потому, безусловно, читал давешнее нелицеприятное о себе на странице Никиты (под тем постом стоял его ржущий смайлик), но для моих целей оптика обиженного, обостряющая критичность восприятия, подходила неплохо, и я решил написать Ландису по свежим следам, пока не отболело. Ландис, где-то в то время бухавший, отреагировал мгновенно ("сорян, давай завтра, оки?") и даже спросил меня про мать (Никита давно не решался и правильно делал).

Время приближалось к десяти вечера, ждать в больнице дольше не имело смысла. Я подошёл к пожилой дежурной по этажу с каким-то бессмысленным вопросом, а больше чтобы отметиться - вот я, здесь! - и она погнала меня прочь сама ("Если ты себя здесь ухайдокаешь, матери легче не будет! Домой и спать! А завтра пусть отец приходит!")... По крайней своей разобранности я едва не подпрыгнул на месте, едва не выскочил со способным убить всю коммуникацию вскриком "какой-такой отец???" - но овладел собой, промямлил ровно, равнодушно, засасывающе: "Если сможет..." Дежурная клюнула: "Надо, чтобы смог! Вчера был - я тут Елену Кимовну подменяла - и ещё когда? На той неделе был - и всё, вот пусть почаще может!" - но отвлеклась на мужиков вообще, явно не имея намерения подпускать меня к компьютеру с журналом посещений. У меня кровь стучала в висках. Я понимал всю бессмысленность своей надежды, и высокую вероятность того, что дежурная просто ошиблась, перепутала посетителей, но, пройдя в своё время практику в отделе криминалистики, знал и то, что такие интуитивные, незаинтересованные, на автомате характеристики очень часто бывают обескураживающе точными. К матери в больницу кто-то приходил, и этот кто-то по умолчанию был записан медсестрой, то есть человеком опытным, насмотренным, в социальных оценках профессиональным, ей в мужья. Странный подарок на день Святого Валентина для умирающей.


***

На следующее утро меня разбудил звонок Ландиса, какой-то слишком для него ранний (у нас не было и десяти, в Европе не было и восьми, Ландис вряд ли ложился - хорош же он будет, думал я, включая громкую связь и делая себе кофе). Ландис вёл себя, однако, адекватно и серьёзно - он всё ещё сидел в Венеции, и был в курсе злоключений Никиты (вот у кого язык без костей, чертыхнулся я про себя с непонятной досадой). "Ты не думай, я Гуревичу денег предложил занять - он сам отказался," - стал он оправдываться, едва поздоровавшись. Начало было хорошее, связывать отказавшую кредитную карту с исчезновением зазнобы перед Ландисом было всё ещё можно, и я без обидняков поинтересовался, какое впечатление произвела на него Нора. Ландис выпалил, не думая: "Ну как - эскорт, он и есть эскорт. Вот другая, единорожка - та была прикольная, а эта - пустая совсем. Неужели у Никитоса она была не на один раз?" Такого поворота я не ожидал совершенно и даже переспросил (с Ландисом это делать было можно, мозги у него, несмотря на нездоровый образ жизни, работали как надо, и добросовестно ответить на уточняющий вопрос он был, в отличие от девяноста процентов населения земного шара, в целом способен), но Ландис стоял на своём: "Что я, эскорт не распознаю? И не потому, что внешность, волосы, ноги, нет - сидела она там, во "Флориане", с таким видом, как будто повинность отбывает, такое - не скроешь, да она и не пыталась. Я в туалет отходил, а она снаружи стояла и кому-то втирала по телефону, мол, ну хватит уже, когда можно будет заканчивать - это же про нас было, про разговоры наши заумные, про жизни наши беспечные. Эскорт. И не самый даже топ-уровень, говорок у неё был уж очень заметен - южный такой, Украина, Молдавия, не знаю, такое что-то, не наши юга, на наших девки уже другие. " Я верил Ландису. Но не понимал, не понимал, не понимал, как в такое мог вляпаться тонкий Никита. А главное - не понимал, какой у профессионалки мог быть к Никите интерес.







Подзамок Андрея Дубова
Кордова, Аргентина, 18 февраля 2023 года


Я читал в одном забубённом советском романе (которые очень, пусть и в стыдливой тайне, в детстве любил за ясную сложность конфликта) о неочевидном, формально правом подлеце. Тот каким-то образом попадает с любимой девушкой и раненым коммунистом в деревню, недавно занятую немцами, немцы обнаруживают их в сарае, но коммунист ещё до всего успевает снабдить парня секретным заданием передать в штаб документы и легендой о том, что он, парень, - не идейный комсомолец, а ненавидящий советскую власть кулацкий недобиток и потенциальный немецкий коллаборант, парень эту легенду на всю катушку во время допроса использует (и даже, кажется, сам расстреливает коммуниста, на что тот, незаметно моргая, даёт ему добро) - и его отпускают. Гибнет коммунист, "у немцев остаётся" девушка (то есть фашистская сволочь её насилует, хоть это, конечно, в таком виде не проговаривается), а парень выходит со всех сторон молодец, поскольку задание-то он выполняет, документы-то передаёт. В тёмные моменты моя профессия казалась мне пригодной лишь на то, чтобы выставить клиента формально молодцом, будь он хоть сто раз по сути подлецом; тем утром, поговорив в моей домашней, на первом этаже башни "Нева", "Кофемании" с Ильёй Аркадьевичем, я хорошо прикрытым рационализациями подлецом ощутил и себя лично.

Собственно, и разговора никакого особенного у нас не вышло: старший Гуревич пребывал в прекрасном, несмотря на лихорадку на рынках, настроении и зашёл больше поболтать под сырники, чем порешать деловые вопросы, никакими вопросами перед нами не стоявшие (придуманная мною стратегия сдавать недвижимость компании на Комо и в Портофино на весь карантин и с целями "вакцинационного туризма" по принципу аукциона, то есть втридорога - продолжала приносить аморальную прибыль даже тогда, когда перспектива конца эпидемии и открытия границ замаячила реально), мы чуть настороженно перекидывались шуточками и сплетенками, а потом разошлись каждый в свой офис - ни разу не упомянув кукующего за тридевять земель с заблокированной домашней картой Никиту. Собственно, негласное табу на разговоры о Никите встало между мной и шефом сразу же после того, когда я начал на него работать, и заинтересован в нём был я первый, мне первому не нужно было, чтобы меня считали блатным (тем более, что ни о каком блате тогда и речи не было: меня после выпуска из университета брали почти везде, и Илья Аркадьевич честно перекупил меня на рынке самым лучшим предложением). Кроме того, сам Никита формально запретил мне вмешивать в его финансовые проблемы отца. Однако меня не покидала мысль, что это молчание, это обтекание словесным потоком самой прочной связи между нами - как-то очень мне на руку, что мудрости "с глаз долой - из сердца вон" никто не отменял, что контраст между моей деловой хваткой и Никитиным облачным витаньем так - заметнее, непреложнее, чётче. Формально денежные счёты между отцом и сыном не были моим делом - я туда и не лез, и, как мог, лицемерно заглушал своё за Никиту беспокойство.

Впрочем, кое-что от меня зависящее я всё-таки сделать попытался. К обеду меня осенило, где в Никитиной финансовой броне могла затаиться ещё одна брешь. Квартира! Никита, сам, конечно, не отдавая себе в этом отчёта, снимал дорогое, почти премиум класса жильё (я погулял по сайту компании Кверини, её спектр возможностей, даром что ограниченный провинцией Венето, не уступал нашему), мезанин Никиты в Каннареджо никак не мог обходиться ему меньше, чем в две тысячи евро в месяц, и одной его стипендии на съём не хватило бы никак. Я порылся в корпоративных документах в поисках контракта аренды, но, к удивлению своему, ничего не обнаружил (обычно Илья Аркадьевич простоты ради такие мелочи проводил через фирму, всё, разумеется, из личного средств задним числом компенсируя). Никита, когда я ему о контракте написал, вскинулся, вскипел, выругался, но поплёлся искать контракт по дому, а, не найдя, обещал написать Джулии. В моих руках скан контракта оказался к вечеру. По нему выходило, что квартира была снята Никитой сроком на четыре года, и уплачена за неё была вся стоимость аренды - около ста тысяч. Для поиска этой трансакции мне даже не требовалась помощь Инина - я и сам в состоянии был убедиться, что в корпоративных счетах её не стояло. Илья Аркадьевич, очевидно, не решился обременять фирму столь крупной суммой и заплатил сразу из своего кармана. Смущала меня какая-то вопиющая нерациональность подобного решения: купить что-нибудь простенькое в черте города можно было за цену едва вдвое большую, но эти деньги можно было бы позже вернуть в многократном размере, так же сотня тысяч получалась просто выброшенной в окно. Впрочем, это тоже было уже не моей заботой. Никита как был, так и оставался наследным принцем, ничего-то его статусу не угрожало.


Подзамок Андрея Дубова
Кордова, Аргентина, 19 февраля 2023 года


Пару недель назад я ездил гулять в национальный парк Кондорито, здесь у нас недалеко, и ста километров не будет. Бродить по пампасам в одиночку я по незнанию местности и отсутствию внятных карт не решился, примкнул к группе с гидом, и, наверное, правильно сделал: гид провёл нас живописным, рельефным, с видом на разнообразные пейзажи, маршрутом, показал гнездовья кондоров и их самих с разумного расстояния - сидящих, ватно опав, на прогибающихся под их тушками деревьях, парящих на войлочных крыльях у нас над головами, пикирующих, растопырив когти, в красную здешнюю пыль. Более всего, однако, меня в местах обитания этих мегаптиц поразило обилие выбеленных солнцем костей - несомненно человеческих (и не просто человеческих, а детских) в том числе, просто так, без всякого уважения к бренным останкам, раскиданных по всему заповеднику стерви на радость. Я поинтересовался у гида, откуда кости и как такое небрежение к тому, что было людьми, в принципе возможно, но тот, кажется, даже не понял моего вопроса, заученно отбарабанил про кондора, похищающего ребёнка у Жюля Верна, и переключился на местные байки и страшилки. Смерть тоже может примелькаться, привычные (или давние) мёртвые не обращают на себя особого внимания, мы все ходим по кладбищам собственных близких, не задаваясь лишними вопросами, не вовлекаясь в эмоцию за пределами дежурных формул. В этом - одна из мудростей жизни.

Легкомыслие и суетная хлопотливость, в которых я проводил последние дни уходящего мира, сейчас мне понятны мало, поскольку если о начале войны никто из находящихся в своём уме знать тогда не мог, то смерть матери была мне объявлена давно, счёт шёл на часы, а я позволял этим часам утекать из моих рук просто так, и всё так же подчинялся, когда меня к ней ненадолго пускали, её повестке, ни о чём не спрашивая, надеясь, что она сама мне скажет главное, откроет заветное. Она молчала, молчали дежурные, врачи, медсёстры, и к выходным я начал думать, что та нянечка ошиблась, и к матери в больницу никто, кроме меня, не приходил. Я начал понемногу заниматься квартирами: бабкину подольскую хрущёвку мы давно сдавали, она срочного моего внимания не требовала, нашу с матерью квартиру на Вернадского я, пока мать была ещё жива, трогать не решался, а вот квартира отца, заброшенная, запущенная, забитая всяким хламом, нуждалась в хозяйской руке. И профессионал нашёлся весьма кстати - Кира Ломова, дальная родственница Кизяковой, понаехавшая в Москву из Тольятти и недолго проработавшая у Гуревича, но ушедшая от него после первого же бонуса и основавшая лучшую в области фирму по приведению в порядок одичалого жилья с уместным названием "Бабушатник". Кира обещала взяться за отцову квартиру лично, пересмотреть все фотографии, бумаги и письма по листику, отсортировать, заархивировать, разобрать книги и подписки журналов, выудить из завалов потерянные сентиментальные мелочи, а остальное - вывезти к благотворителям или на свалку. Кира была синеволоса, как Мальвина, востроноса, как Буратино, и очень сметлива. Чтобы иметь повод общаться с ней почаще, я попросил её докладывать о находках по мере их обнаружения, в любое разумное время.

Домогавшемуся до меня Никите я вынужден был подать правду такой, какой её в пересказах и интерпретациях увидел: девушке, назвавшей себя Норой, было очевидно что-то от Никиты нужно, но что, я представить себе не мог, поскольку оба классических варианта корыстной любви - отношения с мажором за возможность красивой жизни или, чем чёрт не шутит, устройства собственной судьбы, и покупка себе юного эфеба для секса - описанной им ситуации не соответствовали даже в первом приближении. Того, чего Норе было нужно, она, скорее всего, не добилась и ушла, устав колотиться головой о стену. Конечно, её исчезновение не просто из жизни Никиты, но и из города вообще (Никита был уверен, что Нора покинула Венецию), выглядело несколько радикальным, но Венеция - город великой текучки, в котором редко кто задерживается надолго. И в целом произошедшее разумнее было воспринимать как избавление - человек без паспорта, фамилии, адреса и соцсетей мог быть опасен, и счастье Никиты, что он в данном случае отделался лёгким испугом и душевной болью покинутого в зените страсти любовника. Конечно, можно было бы попытаться поспрашивать о Норе общих знакомых - того же Рюрика Волкова, знавшего её до их с Никитой знакомства, - но в этом я Никите мог помочь разве что советом как, какими словами, о чём спрашивать. Впрочем, посмотрев великолепную страницу Рюрика повнимательнее, я попытался погасить в Никите и эту слабую надежду: Рюрик вполне мог пригласить к себе в салон красотку за одну красоту, грацию, изящество наряда, не спрашивая паспортов и рекомендательных писем. Никита на экране телефона задыхался, ловил ртом воздух, повторял - "нет, ты не понимаешь, не понимаешь!" - но ничего конкретного противопоставить моим ощущениям не мог, и я соглашался с тем, что многого не понимаю и эмоциональную сторону дела рассматривать даже не пытаюсь ("как у вас там было в койке - тебе лучше знать"), работаю с фактами, даю, как меня просили, своё экспертное... Венецианская новелла из жизни Никиты, казалось мне, исчерпала себя. И в этом я тоже ошибался.

В воскресенье утром (двадцатого февраля) мне позвонила Кира, доложив, что сортировка журнальных подшивок ею закончена. В квартире моего отца обнаружились вполне древние, ещё из восьмидесятых, коллекции "Юностей" и "Иностранок", несколько разрозненных выпусков "Роман-газеты" и "Нового мира", пара "Костров", привезённый из Одессы "Барвинок" - и четыре номера газеты "Подольский рабочий" за две тысячи первый год, аккуратно обёрнутые в целлофан. В этих номерах печаталась в виде фельетона повесть за подписью некоего Ивана Кобелькова (то есть, заметила Кира, скорее всего под псевдонимом), озаглавленная "Тревелог или венецианская проститутка".



"Тревелог или венецианская проститутка"
Отрывки из повести Ивана Кобелькова, напечатанной в газете "Подольский рабочий" с мая по август 2001 года.

В первый раз я поехал в Италию в качестве экскурсовода фирмы Бельвиаджио. На самом деле, кроме функций экскурсовода я должен был выполнять обязанности охранника: автобус фирмы (старенький, пердючий Икарус) вёз туристов из Москвы на юг, через Украину, Молдавию, Румынию и Балканы до Венеции, на границах могло быть неспокойно, да и в пути, особенно на последнем, ночном, этапе всякого можно было ожидать (дикари, вечная кустурица, погань, цыгань и жульё, а меня в салоне - женщины). Действительно, на тарифы Бельвиаджио покупались, в основном, девки, причём, по мере продвижения от столицы на запад, во всё более коротких трусах. Мы вообще большую часть клиентуры подбирали по дороге - в Киеве, Виннице, всяких-разных Черновцах, из Москвы со мной выезжал хорошо, если десяток задрюченных, из провинций, студенток, которые воротили от меня свои прыщавые рыльца, держались вместе сбитой группкой и по городу гуляли самостоятельно. Была, правда, всегда одна, как назло самая страшненькая (кроме последнего, рокового, раза, о котором - позже), которая должна была ходить вместе со мной и остальными и переводить с итальянского (владение которым в число моих несомненных достоинств, увы, не входит). Самое противное было в том, что эти швабры обычно в полном составе возвращались со мной вместе в полупустом Икарусе обратно в Москву, а нормальные, живые, мясистые тёлки оставались продолжать отпуск на пляжах Фриуля, я их с рук на руки передавал какому-то перцу (с подходящим именем Свино) в Гориции. Почему бы моим хозяевам рентабельности для было не заполнять автобус тёлками с предыдущего тура и на выезд тоже? А шут из разберёт, им, наверное, было виднее. Или не было.

***

Фирмой Бельвиаджио была самой завалящей. Руководила ею университетская тётка по имени Давидович Сара Абрамовна, она, вероятно, и студенток к автобусу пристраивала, выбирая поплоше, чтоб не загуляли, но Сары, хмы-хмы, Абрамовны я лично никогда не видел, со мной разбирался (и даже один раз вместе ездил) её сын Аркаша. Габитуса Аркаша был под стать своим имени и фамилии - маленький, кругленький, с уже оформившимся уютным брюшком и намечающейся лысиной, со студентками вкрадчивый, но уже плотно женатый и право на лево реализовывать в дороге не собиравшийся (хотя как он там держался поутру, когда девки развешивали по всему салону свежевыстиранные трусы и лифчики - не постигаю!). Кроме того, Аркаша был недружественно непьющ и в целом чванился не по чину. Тебя бы ко мне во взвод, думал я порой, когда ему вздумывалось меня отчитывать за солдатский флирт с дамами. Надо сказать, когда мы с ним вдвоём остались единственными (не считая водителя) на весь автобус мужиками горячей балканской ночью (уж не знаю, что за страну мы тогда пересекали - Словению, Хорватию или вообще какую-нибудь Боснию), и за окнами что-то горело, воняло, скакало на мотоциклах (хотел сказать на конях), а главное стреляло куда попало в рамках, как я понял, цыганской свадьбы, Аркаша ни разу не прибздел, но спокойно сказал девкам пригнуться в креслах пониже, а если не брезгуют, так и просто лечь в проходах, а сам поглядывал в окно, ожидая, когда всё это кончится, грамотно держась вне простреливаемой зоны. Батька Махно смотрит в окно. Только махновцы там скакали, улюлюкая, тогда как мы продирались сквозь ночь, как бронепоезд сквозь степи вокруг Гуляй-поля. Эх, лихая была у меня тогда жизнь! Давидовичи платили мало, но разве деньгами такое покупатся! Сорок лет, красавец, отставной офицер, все бабы мои - романтика!

***

В последний раз всё поначалу шло, как обычно: Аркаша дал мне списки студенток и тёток, которые должны были присоединиться к нам позже (в этот раз всех разом предполагалось взять где-то под Ужгородом, так им выходило дешевле). Узнав, что мы будем пересекать Венгрию, а не обычную балканскую глушь, я раскатал было губу на Будапешт, но Аркаша мне её мгновенно закатал обратно, сказав, что никаких левых промедлений в этот раз не предполагается, на всех границах ужесточаются контроли, нужно все их проскакивать в смены знакомых, прикормленных погранцов, а то мало ли что.  И если б шофёром был уже закорешившийся со мной за время наших скитаний Коля, я бы, конечно, хоть три часика, да выгадал бы на город на Дунае, но нет, шофёра Давидовичи мне сменили на хмурого армянина или другого какого кавказца, я в них не разбираюсь, с мордой таким кирпичом, что я даже и пытаться не стал вступать с ним в переговоры. Звали эту харю Ной ("Ковчег: каждой твари по паре", - так и просилось мне на язык, хоть до пар тогда так и не дошло, однако, всему своё время). Шофёр должен был в этот раз заниматься и паспортами. Обычно студентки (заплатившие за весь тур разом Давидовичам) свои паспорта держали при себе, а паспорта приблудных баб я у них забирал и сдавал Свино, которому они доплачивали за вторую часть тура и дорогу назад. Теперь паспорта вне РФ переходили в ведение Ноя, я оставался со студентками. Которые, надо сказать, были как-то неожиданно ничего - даже (и особенно) та, что предназначалась в переводчицы. Рыльце, правда, воротила и она, но что это было за рыльце! Ботичелли! Синьорелли! Кривелли!

***

Украину проехали без приключений и даже по холодку: над житницей не по-августовски моросило. Бабы, что ждали нас под Ужгородом, были как-то поприкрытее обычного, начали что ли и в тех краях что-то понимать про европейский стандарт бабских качеств. Главные достоинства, однако, были при них. Калибра в среднем четыре с половиной, самый, на мой солдатский глаз, надёжный в бою калибр - и увесисто, и от главного не очень отвлекает. Пробные стрельбы я тут же на двух гаубицах и организовал, пока на венгерской таможне ждали. У меня с собой ещё и было (коньяку московский мой запас!), так что не скучали и остальные, только студентки, как обычно, куксились и смотрели едва ли не испуганно, да Ной дырявил меня трезвым взглядом, да Алка-переводчица наглела - что ты, мол, тут пить вздумал - на работе же. В первый, можно подумать, раз, да я, дура, и не в таком состоянии взводом командовал. "Знаю я, до чего ты докомандовался!" - шепнула тогда змея-Алка, и я ей этого не прощу до сих пор, ибо нефиг. Разморить меня, конечно, разморило, но к словенской границе попустило полностью, а когда мы подъезжали к Марибору, где в пару прошлых разов останавливались на ночлег, я ещё и развлекал весь автобус описанием размещёного на территории бывшего концлагеря бюджетного отеля. А в пятом бараке, типа, сегодня вечером дискотека! Наш пулемётчик Ганс поставит два новых диска! Ржали все, даже Алка. Я был как стёклышко. Моей вины в произошедшей потом катастрофе нет и быть не может...



Подзамок Андрея Дубова
Кордова, Аргентина, 20 февраля 2023 года



На этом повесть Кобелькова обрывалась, под последним отрывком значилось "окончание следует". Текст её я перед тем, как запостить, конечно отжал, спустил из него воду кустарно переписанных из путеводителей сведений, бородатых хохм, армейских баек и эротических подробностей, но и в том изначальном, журнальном, рыхлом и нелепом варианте он стал первым из груды потрясений, что внезапно на меня обрушились тем февралём, меня прежнего до неузнаваемости изменив. Утрамбовывать хаос в голове я отправился в бассейн у себя же в башне (выйти на холод и в толпы я в том своём состоянии не смог бы физически), олимпийской длины дорожки проходил с машинальным фанатизмом, не замечая времени, сгущающейся темноты за окнами и усталости, и через два с половиной часа был выловлен заметившим мою синюшность и ненормально сжатые челюсти спасателем. Меня положили на топчан, накрыли пушистым полотенцем, снабдили тонометром и глюкозой под язык, и вызвали бы мне врача, если б я не отказался категорически и не продемонстрировал своим видом вновь обретённых вменяемости и аппетита (нарезая круги по воде, я и не заметил, что пропустил обед). Через полчаса, расправляясь с трюфельной со страчателлой пиццей в 288 Сити, я уже был в состоянии набрасывать в блокноте свои соображения и порядок действий, а главное - вопросы, требующие самого скорого прояснения.

Непосредственно меня из этих вопросов касался лишь один, а именно - что эти газетные вырезки делали у нас дома (потому что в две тысячи первом году мать с отцом и мной трёхлетним жили в этой самой квартире, где вырезки были Кирой найдены)? Какое отношение они к нам имели? Почему и кем были сохранены? Местную газету ни родители мои, ни бабушки не выписывали, в этом я, со своей памятью пограничного Аспергера, мог быть уверен, значит, эти четыре выпуска были куплены кем-то из них специально. С какой целью? Кружа мыслью вокруг опасно намечающейся трещины в родительском образе, я набрал Киру и, извинившись за беспокойство, спросил, где конкретно она эти вырезки нашла. Кира, сидящая в Подольске над нашими истекшими, затерявшимся, перепутанными документами, отозвалась охотно и сразу: "Вот это-то и интересно! В целом не сказать, чтобы твои предки обитали в каком-то особенном бардаке - я обычно, ох, не такое разбираю. Все журнальные подписки обнаружились в зале (так у нас в Тольятти называли хрущёвские проходнушки), на самодельной (отец твой что ли сколотил?) этажерке, в скорее женском уголке, чуть ниже рассыпающихся "Анжелик", Агат Кристи и каких-то девичьих тетрадок с итальянскими текстами и упражнениями, за которые я ещё не бралась - а вот газетные клочки лежали в уголке явно мужском, на дне машинным маслом заляпанной тумбочки, под ящичками с инструментами и всякими малого калибра железяками (я их все уже сдала в металлолом, да так, что мне ещё и заплатили - чек прилагается). Моё мнение: их там прятали, причём давным-давно - пыль на целлофане накопилась вековая. Хотя чего там прятать? Кобельков, конечно, игрив, но в двухтысячном настоящее порно было вполне доступно, и в куда менее экзотических источниках, чем "Подольский рабочий". И да, я тоже заметила, что последней части там не было - и почти уверена, что её и в квартире нет, хоть перетрясла я ещё не всё. Но, наверное, эту часть можно найти в библиотеке, в старых подшивках, нет? Если, конечно, приспичит - я бы такое и насильно читать не стала!"

Равнодушие Киры казалось мне вполне искренним: Ильи Аркадьевича она в одном из персонажей графомани Кобелькова, очевидно, не разглядела. Это было объяснимо: она не знала Софьи Михайловны, да и фейсбук Никиты читала вряд ли (во френдах у Никиты Кира, во всяком случае, не значилась). Моя мать Гуревичей знала с детства: с матерью Никиты они были одноклассницами, вместе занимались итальянским сначала с моей бабушкой, потом, когда решили поступать в иняз, в Москве, с Софьей Михайловной, которая в те тяжёлые годы репетиторствовала, и обе поступили не туда, куда хотели - мать моя в пед, мать Никиты - в университет, что не мешало им дружить и после поступлений, и после замужеств (почти одновременных), вплоть до трагической гибели матери Никиты в девяносто, кажется, девятом, жарким, беззаботным летом (она утонула в море). Смерть подруги окончательно приковала мою мать к осиротевшим, горем убитым Гуревичам и дала начало нашей с Никитой детской дружбе. Если мать повесть Кобелькова читала, не найти разбросанных по ней ключей она не могла, а найдя, не могла не ужаснуться так же, как ужасался я сейчас - возможно ли было бы ей после этого общаться с Гуревичами, как ни в чём не бывало? Или повесть нашёл, прочёл, сберёг и спрятал от матери отец, тёмная лошадка, единственный посторонний в этом Италией преисполненном, на Италию замкнутом мирке, в который и меня втянуло с рождения?

Потому что сомневаться в изложенном Кобельковым не приходилось - это я своим профессиональным чутьём проницал вполне. Разумеется, никакой юридической силы литературное произведение не имело и иметь не могло, разумеется, такого рода текст не мог быть свободным от конфабуляций и прямого, сознательного вымысла, разумеется, ничего однозначно инкриминирующего в нём сказано не было, но самоё невеликость таланта автора исключала создание им вселенной из ничего. Таинственная "катастрофа" из последней части вполне могла быть Кобельковым придумана, подогнана под собственные фантазии сексуального и надувающего эго толка, но ситуация, в которой турбюро Гуревичей служило прикрытием для как минимум нелегальной эмиграции, а как максимум для торговли людьми - очевидно, писалась им с натуры. Тем более - и это дошло до меня лишь после третьего прочтения - Кобельков рассказывал о своём опыте в полной наивности, сам не понимая, что рассказывает. Что означала передача неизвестному перцу Свино паспортов молодых женщин, куда могли исчезать с пляжей Фриуля (а скорее всего и не добравшись до них) малоденежные туристки из постсоветских республик - всё это не занимало его ни в малейшей мере, тонуло в его жеребячьем жизнелюбии. Я и тогда был уверен, что Илья Аркадьевич (бывший в двухтысячном лишь на какую-нибудь пару лет старше меня нынешнего) не занимался проксенетизмом сам, в худшем случае закрывал глаза на то, для каких целей его транспорт может использоваться балканскими "партнёрами", но чистым и честным в моих глазах он быть перестал навсегда. Девяностые дотянулись и до него своими липкими, склизкими щупальцами, а через него - до меня самого. Гнусь и скверна легли на меня, поскольку я отведал с древа познания, и изгнание из рая было близко.

Доедая тирамису, я получил сообщение из больницы: матери стало хуже, её пришлось ввести в икусственную кому. Конец мог наступить с минуты на минуту.
Садясь в такси, я понял, что не дочитал последнюю строчку смс. "Она успела наговорить вам голосовое," - писала дежурная медсестра, - "но у меня почему-то никак не получается вам его переслать".



Подзамок Андрея Дубова
Кордова, Аргентина, 21 февраля 2023 года



Агония продлилась ещё два дня. Двадцать третьего февраля вечером, под тымц-тымц Газманова из Кремлёвского Дворца в телевизоре (нянечки всем коридором смотрели праздничный концерт), мать умерла. А завтра была война.

Я провёл эти дни в иррациональной (и аморальной) злобе на мать, обманувшей мои ожидания, не раскрывшей мне в прощальном сообщении никаких секретов. "Андрюша, держись за Илью... Аркадьевича," - прошелестела она в телефон сестры едва слышно, трудясь и задыхаясь, - "я ему сказала, он - знает!" "Илья Аркадьевич знает и пусть знает, что бы он там ни знал," - хотелось мне крикнуть в ответ, - "но, блин мама, что мне делать с тем, что теперь знаю о нём я? Потому что в этих условиях держаться нужно не за Илью Аркадьевича, а от него - подальше!" Отвечать, однако, было больше некому, и торговаться было не с кем, и Илья Аркадьевич нарисовался в самый чёрный момент со своей обыденно ненавязчивой, но точной, в самом нужном, помощью, фактически взяв на себя всю организацию похорон, а потому, сидя с ним рядом во внедорожнике по дороге на подольское кладбище, а особенно непосредственно на кладбище, утопая в распутице, ледяной жиже, беззубых, что-то вечно, взвизгивая, шамкающих бабках, я поймал себя на родственной теплоте к нему, сиротской, чуть ли не более отчаянной, чем раньше. Вежливый, чёткий, компетентный, он вытащил себя из этого липкого предсмертия, и я хотел с несколько трусливой страстностью быть с ним, а не там. Только обидно было за мать, столько сил потратившей на то, чтобы вырваться из хлябей Замкадья, а после смерти всё равно в них опущенной, с ними слившейся.

Хоронить её было решено рядом с бабушкой, по месту формальной прописки, да и Илье Аркадьевичу это было удобно. Подольское кладбище он, как оказалось, хорошо знал: вернувшись со мной на могилу матери через пару дней, он показал мне светло-серый гранитный памятник неподалёку, сказав, что там лежит отец Арины, его жены, и моей матери можно, наверное, ставить такой же, если я не возражаю. Я не возражал, но поинтересовался, а где похоронена вторая бабушка Никиты, в ответ на что Илья Аркадьевич меня немало удивил, заявив, что она жива, но - здесь он стал уклончив - давно тяжёло, не для детских глаз, больна и живёт "в специальном заведении". В другое время я был бы, вероятно, озадачен, начал бы тормошить Никиту и сам рыть землю,  выяснять обстоятельства исчезновения с семейного горизонта столь близкой родственницы, но тогда на активное любопытство у меня просто не хватило сил. Я, обычно аномально внимательный, не фиксировал даже имён пришедших на похороны материнских знакомых, оплывших тёток, какого-то припадающего на левую ногу ханурика, по преимуществу местных (удалённость и общая нервность первых дней войны заставила её московских коллег ограничиться письменными соболезнованиями), облезлых, нелепых, робких, у гроба очевидно ждущих приглашения на поминки (что, впрочем, было объяснимо и простительно: с холода и ветра не чаял уйти и я). Поминки в снятом Гуревичем ресторане при кладбище они догуливали без нас (мы уехали едва ли через час, сославшись на гололёд, усталость, простуды), и, несомненно, наш отъезд стал для них облегчением, а потому помянули они мать как положено и от души, то есть функцию свою выполнили.


Жизнь за МКАДом, даже в столь малом от него удалении, шла тогда поразительно непотревоженная. Впрочем, очень мало тревожилась и Софья Михайловна, пригласившая меня к себе на ужин после похорон (жила она всё в той же квартире в высотке на Котельнической, куда я ребёнком приходил к Никите, ничего кардинально не меняя). Скачущие курсы валют, пачками бегущие из страны зарубежные компании, возможное закрытие границ и отключение российских банков от международных платёжных систем её нисколько не пугали, она верила, что основ её существования это всё поколебать не сможет, Илья Аркадьевич проведёт корабль своего бизнеса через бурю, а не проведёт - так начнёт заново, когда всё снова успокоится. И даже всё отчётливее оформляющийся отрыв от любимой Италии волновал её очень мало. "Я такую внутреннюю Италию себе за советское время выкормила, Андрюша," - усмехнулась она, - "что настоящая Италия не могла не стать для меня разочарованием. Моя Италия - всегда со мной, зачем мне жалкий, грязный, замусоренный суррогат? Я же туда, ты знаешь, раза три всего и ездила, и каждый раз дни считала до возвращения домой. Да и то сказать, нельзя было не воскликнуть вслед за Некрасовым, почему, ну почему я не попала туда, когда была здоровее и моложе, не плюнуть на свет Божий с купола Святого Петра? В своё время ох как я завидовала тем, кто застал рухнувший железный занавес студентом, даже на сына досадовала, не говоря уже о невестке, но потом сам знаешь, что случилось, и я сама вырвала из себя это жало. " Сухонькая, в длинном платье, с пушистой причёской красиво поседевших волос, Софья Михайловна действительно напоминала няньку запертого в клетку месяца с картины Ремедиос Варо, ласковую и непреклонную. Я так и не решился спросить у неё, что они предполагают делать с оставшимся по ту сторону лязгнувших засовами дверей Никитой. Никита, казалось, куда-то исчез из этого дома: лик ангела Мелоццо да Форли в витрине библиотечной полки с альбомами сменился смеющейся под масками, париками и вуалями толпой с фресок лестницы Палаццо Грасси, и фотография "Возвращения в Брайдсхед" лежала на книжках медведем вниз. "Просто знай: мы очень любим тебя, Андрюша!" - перекрестила она меня на прощание, так нежно, что я почти убедил себя забыть о бреднях Кобелькова, солдафона, быдлана и пошляка.

Двадцать седьмого февраля, когда вся страна сидела, прильнув к экранам с сообщениями о закрытии европейского неба для русских самолётов, мне впервые со дня смерти матери позвонила Кира. "Я ещё кое-что нашла, и даже читать не решаюсь, похоже, это конфиденциальные вещи", - сказала она, - "высылаю документы с курьером".


Рукопись, найденная в Подольске



Не могу даже сказать, чтобы это было сладко и мучительно: это было горько и мучительно, и - совершенно непреодолимо. Я знала, что мне нельзя связываться ни с кем из местных, что это утянет меня на дно либо повиснет гирями на только-только начавших куда-то карабкаться ногах, но ничего с собой поделать не могла: меня тянуло к Н. гормонально и стыдно - как кошку, сказала бы точно знающая, чего хочет, А., я с печальным облегчением вырывалась из каждой ночи с ним, ободранная и уверенная, что это было в последний раз, но через несколько дней начинала утробно, парализующе тосковать - и снова приезжала, на электричке, тайком, хоронясь от знакомых, пробиралась в его тёмную (никто не должен был знать, что мы там!) квартиру, где всё повторялось, всё повторялось.

Говорят, что испытывать влечение к тем, с кем вместе вырос - противоественно, что в мире приматов так отсекаются возможности близкородственных связей. Мы с Н. явились в этом правиле ярким исключением: взаимное притяжение между нами возникло уже в детском саду (помню, как-то мы сидели с ним вместе у полки с книжками, держась за руки, недетски тихие, а нянечка, посмеиваясь, крикнула нам - эй, хватит там влюбляться, а то что я потом родителям скажу?) Родителям что-либо говорить было немыслимо, особенно потом, когда мы оказались в одном классе, и ещё менее после, когда мать начала у нас преподавать, а потому мы почти не общались и даже глядеть друг на друга особенно не решались, пересекаясь разве что после уроков - я любила с девчонками вместе залезать на росшие у железной дороги дубки и там под прикрытием листвы злословить и сплетничать, он с мальчишками тёрся, бывало, внизу, за компанию задирая нас и обстреливая через трубочку рябиной. Один раз - нам было лет по двенадцать - он вынес на улицу свою черепаху, мы с А. попросили её посмотреть, и случайно упустили, потеряли в траве. Его отчаяние тогда свежевало мне душу, но я не подошла к нему, и даже извинение выдавила из себя дежурное и с трудом. Больше сделать было бы на людях нельзя - я была отличницей, школьной гордостью, он - не хватающим звёзд с неба вторым эшелоном из какой-то вполне обычной семьи, и выпавшее нам на долю время, циничное и безжалостное, сценариев "Барышня и хулиган" не предполагало. Лучше, безопаснее было даже и не начинать друг к другу привязываться.

Пламя разгорелось внезапно, почти случайно. Однажды осенью, на втором курсе, в воскресенье, я шла на станцию к 17.19 (в универ я почему-то решила приехать с вечера), и встретила Н. с компанией парней из параллельных классов по дороге, на косогоре. Я смутно слышала от жалостливо вздыхавшей матери, что Н. поступил в заштатный местный вуз, но и его не потянул или тянуть, соскучившись, не захотел, был отчислен, к счастью, после осеннего призыва, и до весны обречён был шататься без особого дела в компании таких же, как он, неприкаянных. Неприкаянные обступили меня и начали надоедливо, хоть и безопасно, цепляться, и мне, конечно, достаточно было бы просто по-хорошему напомнить им, что я опаздываю на электричку, а следующая - через полтора часа, чтобы они отстали и расступились, но я зачем-то метнула Н. испуганный, умоляющий взгляд, его глаза зажглись в ответ, он взял меня за руку ("она со мной, не смейте!") - и мы вдвоём, под разочарованное "а сразу сказать нельзя было?" приятелей, отправились к нему. Кровь стучала у меня в висках, я понимала, что творю форменное безумство, что дня не пройдёт, как я об этом пожалею - но я была как-то непристойно, кроме того, что бездумно, безответственно, невменяемо счастлива.

В тот первый раз между нами ничего не было. Почти ничего: мы взахлёб, не зажигая света, проговорили всю ночь, и лишь под утро, перед моим уходом, внезапно остановились, глядя друга на друга в бледном нимбе фонаря под окном. Он был красив, так красив, что не выглядел реальным, я протянула руку и погладила его по щеке, мягкой и гладкой у скулы, чуть колющейся ближе к подбородку, провела пальцем по бровям, по волосам, густым и мягким, тёплым и пшеничным, совсем не потемневшим с возрастом, а он меня, конечно, поцеловал - так, что я не раздумывая согласилась прийти ещё, скоро, очень скоро, когда смогу, в библиотечный, например, день. Но до библиотечного дня я не дотерпела, вернулась во вторник, в пустую квартиру (Н. дал мне ключ), и, пока ждала его, так исстрадалась, что, когда он вошёл, бросилась к нему на шею - и уже не отпускала до утра. Счастья больше не было - были тревога, вина и непроходящее недоумение от себя самой, а ещё мертвенная (посткоитальная, сказала бы А., если бы я тогда с ней своим секретом поделилась) усталость в ранней, увозящей меня от Н. электричке.

Так прошли осень, зима, за половину перевалил март. Я не боялась, что Н. меня бросит, напротив, скорбно мечтала о том, что он влюбится в кого-нибудь своего, о Боже мой, круга, и сам со мной порвёт. Но ему это и в голову не приходило, он по умолчанию считал, что мы вместе навсегда, и зависимость от моей блажи (иногда я приезжала каждый день, а иногда и неделю могла выдержать вдали от него) переживал всё тяжелее, не упрекая (он правда и искренне желал мне только добра и ни в коем случае не стал бы мешать моей учёбе), но мрачнея, темнея глазами, увядая улыбкой. Н. не посвящал меня в свои дела, a я подозревала, что они либо опасны, либо противозаконны (слишком хорошо он меня по тем голодным, тощим временам кормил) - и не вникала, легкомысленно и непростительно. Я вообще, кажется, сильно изменилась: во всяком случае, А., встречая меня (она иногда приезжала к нам на факультет на семинары), особенно завистливо лезла ко мне в душу и обижалась, что я ничего ей не рассказываю, а И., какой-то невидимой вибриссой почуяв опасность, нарезал вокруг меня всё более узкие круги, не давая мне ни единого обеденного перерыва провести в одиночестве, но неизменно сидел, то в профессорской, то в диетической со мной за компанию, уминая салат "Нежность", и закончил тем, что сделал мне предложение. Дурой нужно было быть, чтобы в тот момент колебаться, несмотря на рост И., и его брюшко, и проклюкивающуюся плешь, и даже несмотря на мать его, которая с детства ничего кроме чистого ужаса мне не внушала - но я была тогда дурой, и после Н., удивительного, похожего на молодого Вячеслава Тихонова красавца, некузявого И., пусть и доброго, и умного, и забавного, представить рядом с собой не могла. Я, как викторианская мисс, сказала, что подумаю, И., как той же эпохи джентльмен, согласился подождать.

Но потом случилось то, что должно было случиться, и вся куртуазность полетела к чертям, а с ней вместе чуть не полетела под откос вся моя жизнь. Да простит меня тот, кто её у бездны на краю подхватил.



Подзамок Андрея Дубова
Кордова, Аргентина, 22 февраля 2023 года


Исповедь была написана от руки, девичьим, быстрым почерком, в архаичного вида ученической тетрадке, в середине которой торчала открытка с какой-то средневекового вида мозаикой (её я поначалу отложил в сторону, не вглядываясь). Сама тетрадка, сообщила Кира, была воткнута в фотоальбом - и тут я насторожился, поскольку фотоальбомов дома у нас сроду не водилось, но Кира меня разочаровала: пустой или почти пустой, с выдранными оттуда фотографиями. Сейчас, перечитывая это послание (эпистолу? дневниковую запись?), мне сложно не содрогаться - хотя бы от сквозящей из его междустрочья нищеты и какой-то предельной обделённости тех людей самым по молодости необходимым, по свежим же следам я был, во-первых и главных, сконфужен: рукопись для моих глаз явно не предназначалась, нырять в интимные детали взаимоотношений родителей мне было стыдно, неловко и гадливо. Все персонажи рукописи узнавались без труда: писала её моя мать, Н. означало Николай (кого ещё так звали, кроме отца?), А. была, очевидно, заклятой материнской подружкой Ариной, И. - Ильёй Аркадьевичем, и датировалось это всё годом девяносто восьмым, но вопросы в моей голове теснились и лезли без очереди, настолько не соответствовало мною прочитанное тому общему впечатлению, что сложилось у меня о матери и молодой её жизни. Сюрпризом была, разумеется, их с отцом давняя страсть (хотя её я как раз впитывал с тайным удовлетворением), но как я мог за эти годы не заметить влюблённости в неё Ильи Аркадьевича? И почему он, овдовев и дождавшись её развода, не возобновил своего предложения? Тем более - и тут я начинал сам себя одёргивать - последняя фраза матери намекала на что-то совсем из ряда вон выходящее, вплоть до... возможно ли?

Мне срочно нужны были какие-нибудь люди из материнского прошлого - одноклассники, соседи, дворовые (почему нет?) приятели, и я обратился к соцсетям. Вконтакте и жж страниц у матери не было, лента фейсбука содержала с десяток случайных, преимущественно итальянских френдов и не обновлялась с семнадцатого года, и я, внутренне затаив дыхание, отправился в клоаку одноклассников.ру (набрав в качестве пароля дату своего рождения - и с первого раза угадав). Родимая соцсеть оправдала свою репутацию сразу и вполне: на странице матери какими-то мутными, по аватаркам не опознаваемыми людьми была организована бесовская тризна, свечечки и плачущие гифки R.I.P. перемежались сплетнями с похорон - в основном, о нас с Ильёй Аркадьевичем, со странным преобладанием мотивов гомофобии и антисемитизма. Обвинений матери в аморалке при этом обидным образом не было совсем, и ни одна тётка не отделялась от остальных, не демонстрировала более близкого знакомства с матерью или более персонализированного, с любым знаком, к ней интереса - так, промелькнула пара случайных реплик про "довыпендривались они с Аринкой" - и канули за явно фальшивыми никами. Похоронный тред, тем не менее, набрал под полсотни каментов прежде чем закономерно выродился в срач по острым политическим вопросам, и я было заскучал, прикидывая, что делать дальше, как вдруг зацепился за имя Ивана Кобелькова, учившегося, оказывается, в той же школе, что и мать, неопределимое количество времени назад (свой возраст Кобельков кокетливо скрывал).

Кобельков в перемывание вкусных костей не лез, увы, тоже, используя виртуальные поминки исключительно как трибуну для унылого пикейножилетства. Я с вялым недоумением отметил, что свои ранее черносотенные (с пакетными царебожеством, православием и домостроем) взгляды он резко переменил на комично либеральные. Отметил это, впрочем, не я один: главный оппонент его в споре, некто Сапрыкин Юрий Петрович (с портретом Сталина в пестрящем поздравлениями с годовщинами Великого Октября профиле, странным дежа вю овеянный пенсионер) со страстью внезапного осознания обзывал его гнидой, иудой и ренегатом, под сердечки и розочки от дам спрашивая, за сколько его, проститутку, купило ципсо. "А тебе завидно?" - куражился Кобельков, - "за твою графомань читателю доплачивать приходится, и то никто не берёт!" После этой реплики меня осенило: согласно вырезкам, найденным в отцовой тумбочке, Ю. П. Сапрыкин был главным редактором "Подольского рабочего" в момент публикации в нём нетленки Кобелькова. И если сетевые выступления Кобелькова окончательно убедили меня в том, что обращаться к нему напрямую нельзя ни в коем случае: он казался лживым, ненадёжным, вызывающе, удовольственно непорядочным и, вполне возможно, балансировал на грани психической адекватности, - то пенсионер Сапрыкин, несмотря на свою слабость к генералиссимусам, выглядел, напротив, сентиментальным и по-хорошему наивным, истосковавшимся по вниманию к его персоне болтуном, идеальным, если верить теории криминалистики, свидетелем. Он точно когда-то держал в руках окончание кобельковского "Тревелога" и мог избавить меня от необходимости ехать в подольскую библиотеку рыться в подшивках местных газет. Я пару минут поколебался, не напрячь ли на рандеву с Сапрыкиным за отдельную таксу Киру, но потом пожалел девушку и решил идти на контакт сам, без всякого инкогнито, с открытым забралом намерений. На моё литературно-публицистическое приглашение в ресторан "За пивОм" (самый, если верить трипадвайзеру, дорогой в Подольске) Юрий Петрович ответил мне в личке мгновенно и восторженно, обещая, что я не пожалею ("Мне есть, ох, есть, что об этом душепродавце порассказать!"), и тут же отпустил пару тонких шпилек в адрес Кобелькова в общем чате - знал бы ты, мол, каин, кто интересуется мной и по какому поводу! - что я нашёл уже и лишним, хоть и безобидным хвастовством. Сговорились мы на вечер пятницы четвёртого марта, заказанный мною тогда столик в "За пивОм" до сих пор отдаётся в недрах моего московского телефона спамом рекламы подольских едален. На назначенную встречу Юрий Петрович не пришёл.


Фейсбук Никиты Гуревича,
Венеция, 3 марта 2022 года


Погружённый в свою потерю (какую ни на есть, всякому своя слеза солона), я всё геополитическое, конечно, пропустил, не особенно замечая, например, ежеутренне наводняющих площадь перед вокзалом Санта Лючия толп беженцев, усталых, озабоченных, крикливых и в здешней праздничности неуместных. Поначалу у меня даже хватало легкомыслия хохмить, спрашивать в пространство, указывая на цыганок-попрошаек с табличками "Семья из Сирии", когда же они сменят надпись на "Семья с Украины", куда более актуальную и выгодную - к вящему, надо сказать, веселью Омара (испытывать таким образом чувство юмора других своих знакомых я, ясное дело, не решался, а Омар очень рано просёк разницу между трепетностью европейцев по отношению к украинским беженцам и их же брезгливостью к его ближневосточным собратьям, и от любого благородного негодования по поводу моих кощунств был далёк). С Омаром мы после исчезновения Норы неожиданно сблизились: он явно испытывал вину за то, что доставал меня из-за дурацкой мантильи в самый тяжёлый момент, и пытался, как мог, помочь, сам расспросив своих знакомых из шоурум в Кастелло на предмет того, кто отдавал им цыганский костюм ночью тринадцатого или утром четырнадцатого февраля. Ответ был поистине карнавален: костюм принёс около десяти утра в день св. Валентина человек, одетый ортодоксальным евреем. Хозяин заведения, сидевший в тот момент на кассе, правоверный мусульманин, а потому могущий претендовать на некоторую экспертность в этом вопросе, склонялся к тому, что еврей был ряженым, но обосновать своих ощущений не мог, как не мог и описать посетителя - в примерочной было полутемно, контакт оба пытались свести к минимуму. "Да и вообще, Никита", - Омар мялся и мычал, но потом его прорвало,  - "твоя пассия сама была какая-то карнавальная, неужели ты этого не видел?" Что я мог Омару ответить, чем мог возразить, не посвящая его в самые интимные детали? Я знал, что он был неправ, и Андрюха, и Ландис, и прочие, но это было внутреннее, неразглашаемое знание, и я молчал с затравленным достоинством брошенного любовника.

Всерьёз заняться мною геополитика решила сегодня с утра. Я спешил на семинар на Дзаттере, в роскошные помещения структуры с двусмысленным названием ZLO (Zona delle lingue orientali), и день обещал быть чрезвычайно приятным: предполагалось, что мы будем докладывать совместно с Гердой Майер, художницей-таксидермистом, работавшей с Уффе Изолотто над кентаврами датского павильона (у неё никак не получалось совладать с равновесием мужской фигуры, и она всё более склонялась к идее самоубийства отца гибридного семейства через повешение - веревка справилась бы с проблемой вертикальной экспозиции великолепных крупа и торса куда лучше колонны под брюхом позорного с точки зрения профессионального скульптора кентавра Фуриетти). Я выводил визуальный ряд Изолотто из цикла "Кентавры" Бродского (чьё имя, подчёркивал Бальби, в Венеции в любом из хоть сколько-нибудь располагающих к тому контекстов - обязательно), из насильственной и губительной демилитаризации, демаскулинизации мира ("Все переходят друг в друга с помощью слова вдруг - реже во время войны, чем во время мира. Меч, стосковавшись по телу при перековке в плуг, выскальзывает из рук, как мыло. Без поводка от владельцев не отличить собак, в книге вторая буква выглядит слепком с первой; возле кинотеатра толпятся подростки, как белоголовки с замерзшей спермой..."), и эта мысль, яростно дискуссионная по отношению к феминистскому прочтению мифа Зиной, давала и ей шанс попасть в нашу монографию. Обсуждать которую мы собирались за уже заканным обедом в социокультурном, соединенным со звёздным рестораном пространстве на задах палаццо ZLO, посреди воссозданного в садах палаццо первозданного ("вместе с малярийными комарами!" подчёркивала Зина) биогеоценоза Лагуны, но с эко-подогревом обволакивающих тело сидений. Подойдя ко дворцу поближе, я сразу понял, что планы на день нам придётся пересматривать.

На влажной, с лужами в выемках, фондамента перед дворцом что-то скандировал, осознанно блокируя вход, вооружённый сине-жёлтыми полотнищами майдан, голов, по первым прикидкам, в тридцать, что на неширокой набережной создавало, тем не менее, настоящий затор. Руководила народным порывом через портативный матюгальник тонкая, экспрессивная, рыжеволосая, в украинском веночке с лентами и струящихся одеждах дама, в которой я без труда узнал местную диссидентку Евгению Лурье, в палаццо ZLO по причинам, которые я ранее ленился уточнять, объявленная персоной нон-грата. Палаццо и было главным объектом нападок Евгении: финансируемое русскими олигархами, а возможно и напрямую правительством, оно, по её мнению, более не имело права на существование, должно было быть конфисковано в пользу беженцев, а в идеале - продано на нужды армии Украины, да и факультет славистики, со ZLOм (и злом) тесно связанный, нуждался в чистках и переформатировании с обязательной заменой всех российских исследователей украинскими. Отдельного упоминания у Евгении удостоился имперец Бродский с его совершенно непростительным, с какой стороны ни посмотри, манифестом "На независимость Украины". Афиши нашей с Гердой лекции с упоминанием имени Бродского были с дверей палаццо сорваны и мокли в лужах, истоптанные негодующими каблуками орлов, казаков, гетманов, вертухаев. Если учесть, что лицо на них было не Бродского, а моё (нормальной фотографии Герды мы перед передачей афиши в печать не нашли), оставаться спокойным у меня получалось с трудом, и к дверям я протискивался, надвинув капюшон, опустив глаза и молясь, чтобы меня не узнали. Тщетно: Лурье перехватила меня у входа с радостным криком: "Вот, вот, полюбуйтесь, стипендиат олигархата, продолжатель имперской традиции! Никита Гуревич, вы должны, вы обязаны подтвердить своё право оставаться в исследовательской обойме! Слава Украине! " Сборище замерло, ожидая от меня правильного ответа на кричалку. И я их не разочаровал, ответив на двух языках "Слава России!" - некстати (а может быть и кстати) в подставленный Лурье к моему рту матюгальник. Толпа передо мною гневно взревела, и я не знаю, чем бы закончился этот импровизированный перформанс, если бы охранники за моей спиной не открыли оперативно двери и не втащили меня за капюшон внутрь.

В вестибюле палаццо встревоженно теснились успевшие проникнуть туда до начала заварушки участники семинара. Зина, резво сбежав по лестнице (за происходящим на улице она наблюдала с балкона), бросилась мне на шею с криком "Ну, слава Богу - невредимый!", чем немало меня удивила - ей, по всей логике вещей, надлежало быть с восставшим из-под имерской пяты малым народом. Ласково потрепала меня по загривку и назвала героем и Джулия Кверини, прибывшая в ZLO со своими лодками Querini Trasporti Arte вывозить из галереи на первом этаже арт-объекты, созданные художником, настроенным к политике Российской Федерации, вне всякого сомнения, критично, но всё равно кругом перед всеми виноватым одним фактом своего гражданства, а потому посчитавшим за благо переместить своих керамических пионеров с заячьими ушами и красными звёздами в руках в более безопасное место. Один Пьетро Бальби смотрел мимо, поверх, сквозь меня, и, дождавшись, когда улягутся восторги по поводу моего чудесного спасения, отвел меня в сторону и сообщил, что временно снимает меня со всех публичных мероприятий и переводит в офис Фонда Чини на островке Сан Джорджио Маджоре - во избежание ненужного к моей персоне и департаменту в целом внимания. Время и мне показало Кузькину мать.


Подзамок Андрея Дубова
Кордова, Аргентина, 23 февраля 2023 года


23 февраля мне полагалось бы, как Штирлицу, напечь в камине, которого у меня нет, картошки, которая тут несъедобная, и, выпив в одиночку и осовев, спеть, опасаясь прослушки, про себя про русское поле, тем более, что после Победы Штирлиц, смытый волной нацистского из Европы отлива, в Аргентине и осел. Но, по правде сказать, искусственность подобных ритуалов, установленных - знаю, знаю ! - Штирлицем специально, для поддержания необходимой внутренней связи с Родиной, мне безмерно претит. Возможно, со временем это пройдёт, но пока реальность за моим окном - сейбы с бутылочными стволами и неприлично анатомическими, телесно розовыми соцветьями, девчонки-короткие юбчонки на бесконечном здешнем карнавале, ухающие церковные колокола, развесёлые религиозные процессии, всепроникающий дымный аромат говядины на гриле - не в состоянии даже на самом вещественном уровне вытеснить из моего сознания серый московский июбрь, его влажную хмарь, его ни с чем не сравнимый уют, его многослойную - не исчерпаешь - осмысленность. Я всё ещё там, всё ещё там, не выпутался.

В субботу, после неслучившейся встречи с Сапрыкиным, я чуть свет поехал в центральную городскую библиотеку Подольска, потом в её филиал, потом - в детское книгохранилище "Филиппок", и везде, просматривая подшивки "Подольского рабочего" за две тысячи первый год, натыкался на отсутствие в них пяти выпусков с повестью Кобелькова, причём если во взрослых библиотеках газеты были удалены из древних стопок интеллигентно и незаметно, то из гигантских  журнальных папок детского архива их выдрали с мясом, лохмотья ломкой бумаги ещё болтались на собирающих тонкие листы воедино кольцах, отпечатки рук темнели на пропылённом дерматине обложек и вкладышей. Я повсюду, конечно, интересовался, не приходил ли к ним кто-нибудь незадолго до меня почитать местную прессу двадцатилетней давности, но без особых надежды (и результата): газеты повсеместно хранились в читальных залах в свободном доступе, и лишь в "Филиппке" библиотекарша вспомнила, что слышала доносящийся из соседнего помещения звук рвущейся бумаги в пятницу утром (в пятницу утром! в пятницу утром! - стучало у меня в висках) и даже кинулась туда проверить, всё ли в порядке, но, оглядев зал, не заметила никого и ничего подозрительного, немногочисленные, по преимуществу давно вышедшие из детского возраста (время-то - школьное!) посетители скучали за своими столами тихо, благодать в зале стояла непотревоженная.

Это подтверждало фактами то, что я остро учуял, маринуясь в "За ПивОм" (и за пивом), вечером ранее: кто-то проник в секрет мышиной моей возни и вознамерился моим поискам воспрепятствовать. И виноват в этом был я сам, выйдя в фиксирующие время последней активности одноклассники.ру из-под профиля покойной матери. Капли мозгов в биомассе аудитории народной соцсети было бы достаточно, чтобы заметить аномалию, и потом, по хвастливым намёкам Сапрыкина о внезапно проснувшемся "у кого надо" интересе к его журналистскому и редакторскому опыту, определить, откуда исходит опасность нежелательного разоблачения. Впрочем, с той стороны о состоянии моей информированности знали, похоже, немного (иначе зачем было изымать те выпуски, которые у меня уже были), и следы заметали широкими взмахами хвоста. В любом случае, окончание графомани Кобелькова мне надлежало прочитать во что бы то ни стало, и я тут же, с телефона, заполнил запрос в Ленинку, чертыхнулся, увидев сроки предоставления ими запрошенных документов в отцифрованном формате ("от восьмидесяти рабочих дней"), но узнаванием газеты библиотечным поисковиком и кликабельностью ссылок на все нужные мне номера был удовлетворён. Фонды Ленинки - не "Филиппок", из них страниц не вырвешь, этим я и успокаивался.

А беспокоила меня судьба исчезнувшего Сапрыкина. Поскольку исчез он, как я понял, войдя в похоронный тред с фальшивого аккаунта, не только для меня, тётеньки с никами вроде "femme fatale" и произведениями карательной кулинарии в лентах событий громко переживали из-за отсутствия Юрия Петровича, обычно ежедневно снабжавшего публику духоподъёмными новостями, на что не утративший боевого запала и доступа в лоялистскую соцсеть Кобельков отвечал, что этого диванного вояку, наверное, призвали с дивана воевать, вот он под диван и залез, хахаха. Вёл себя Кобельков как первый парень на деревне и никаких признаков тревоги не демонстрировал, то есть о зреющей вокруг его треволога интриге догадывался вряд ли. Да и пребывал он вне пределов действия и досягаемости: тряхнув олимпиадной стариной, я сам проверил его IP, и выяснил, что пишет Кобельков из зоны - внезапно - приальпийской. Мой противник скрывался в курятнике климактеричных клуш, под одну из них, несомненно, маскируясь, вычислить его я бы смог, лишь мониторя всю ораву на постоянной основе, но сил на это я в себе не находил. Пока не находил.

С отвращением оглядев монохромно тающую под реагентом площадь Ленина, я вспомнил, что где-то ждёт меня моя Мальвина, оуо, и набрал Киру, девочку с голубыми волосами. Она приняла вызов по обыкновению радостно и сразу сообщила, что сама хотела мне звонить, да колебалась - выходной же! Я подтвердил, что вот именно, выходной, а потому не подскажет ли она мне какое-нибудь местное заведение рангом поприличнее, чем "За пивОм", если, конечно, такие в городе имеются. Кира выбрала "Голицын" в Дубровицах, над рекой и с панорамой нарышкинского барокко за окнами, и я заявил, что это - именно то, что нам нужно, а потому не падайте духом, поручик Голицын, корнет Оболенский, седлайте коня, такси я вызываю. "А документы, относительно которых у меня сомнения, брать?" - спросила Кира, на что я бросил ей "валяй!" - и открыл приложение яндекса. "Голицын", и верно, не подвёл - в особняке с колоннами, с видом на туманную Пахру и золотую корону церковки-игрушки, он и кожей сидений, и дубом столов, и хрусталём люстр, и потенциальным ценником оказался вполне на высоте. Когда Кира с коробчонкой в руках вошла в зал, отряхивая снег с капюшона парки, я уже разделался с тремя грибными жюльенами и заказывал себе четвёртый вместе c любимыми Кирой пхали, собираясь гулять так гулять. "Ну ты глянь по-быстрому," - сказала она мне из-под приличного, в щёчку, поцелуя, - "и, может, сразу, тут же, всё это и выкинем, чего мусор-то копить?"

Я глянул - и отодвинул в сторону Киры оперативно принесённый мне вышколенным халдеем четвёртый жюльен. Среди хлама привезённых мне Кирой бумаг - просроченных квитанций, заявлений, ксерокопий - оказались начерно заполненные моим отцом анкеты на получение шенгенской визы, датированные двухтысячным годом. Подавались документы в посольство Италии, въезд в которую им планировался сухопутный, со стороны Словении, а выезд - из венецианского аэропорта Марко Поло, запрашивалась им виза водителя, и в качестве места работы указано было туристическое агенство "Бельвиаджио". Шофер Коля из тревелога Кобелькова Николаем и оказался, горе-автор даже не дал себе труда сменить ему имя.


Фейсбук Никиты Гуревича,
пост для ограниченной аудитории
Венеция, 9 апреля 2022 года


Чтобы по-настоящему изучить гибридных созданий, нужно на какой-то момент стать одним из них, так вполне мог думать хитроумно-лицемерный Бальби, переселяя меня от греха подальше в клуатры Фонда Чини на крошечном островке Сан Джорджио Маджоре. Формально жаловаться в этом раскладе было не на что: мне выделили офис, больше похожий на гостиничный люкс, в Форестерии, в разное время дававшей приют президентам, премьерам и величествам - с улучшенным постоянными поддерживающими работами Трианоном на стенах и парящим видом на Сан Марко с балкона, снабдили бесплатными талонами на питание в ресторане той же Форестерии, состоящем в ведении кейтеринга Кверини, вездесущей то есть Джулии, вечерами порой заплывающей к нам, чтобы заодно спросить, чего бы вкусненького мне в перспективе хотелось и всегда выполняющей мои желания не позже следующего дня, выписали пропуск с максимальным доступом в уникальную библиотеку фонда, и только что не брали под козырёк, когда, отряхивая дождевик от конденсата, я отделялся от толпы выплюнутых вапоретто туристов и, минуя сахарное палладианство церковного фасада и клетчатую скатерть тротуара перед ним, сворачивал под арку вправо. Но мне было в тисках Фонда тошно и, главное, до тоски одиноко: друзья оказались отделены от меня непреодолимой Джудеккой, да и величеств среди постояльцев Форестерии не наблюдалось, её оккупировали многочисленные, одинаковые, молчаливые, как тени, азиаты. Не зная, чем себя в перерывах между пылью фолиантов занять, я гулял по лабиринту Борхеса (предбьеннально для экскурсий закрытого), всеми покинутый, презренный и озлобленный, как Минотавр или Астерий, звёздный, как и сам я, мальчик, неудавшийся сын своевольной царицы, бродил по коридорам, уж не веря, что повстречаю в нём хотя бы зверя, двуногий бык, роняя клочья пены, чей вид приводит в ужас эти стены.

На следующий день после акции Евгении Лурье у палаццо ZLO в сеть был слит ролик с моими ответами на украинствующие кричалки, и мне в личку, каменты и профессиональный почтовый ящик начали поступать вполне озверелые угрозы от оскорблённых моей политической несговорчивостью. Едва ли не хуже простонародного скотства оказался, впрочем, нездоровый интерес, вызванный моей скромной персоной у осевших по всему итальянскому сапогу русскоязычных интеллигентов, самозанятых, полуграмотных и психованных от материальной нестабильности гидов по Форумам и Помпеям, самообъявленных журналистов, блогеров на искусствоведческие темы и прочих прекариев, навострившихся кормиться стервятничеством на русской культуре и выезжающих из лона этой культуры проветриться и припасть к её дальним истокам путешественниках. Интеллигенты голодными зубами впивались в главное, самое для них для всех, очевидно, вожделенное - мою тощую, но ежемесячно падающую на банковский счёт стипендию, от которой мне предлагалось честно отказаться в пользу какого-нибудь исследователя-деколонизатора (то есть одного из представленных в треде прекариев), а буде не откажусь - согласиться с правомерностью собственного расчеловечивания. По страницам возмущенной моим университетским статусом общественности гулял скрин с моей сетевой записи четырёх что ли летней давности, в которой я мечтательно заявил, что хотел бы поехать в Италию работать над диссертацией про мифологических монстров в искусстве или о ненаписанном "венецианском" романе Достоевского. "Лепка куличиков, что и требовалось доказать," - писала под скрином одна из особенно отмороженных экскурсоводш, - "крошка-сын к отцу пришёл, попросила кроха "мне бы дисер, хорошо?" - "купим, сын, не охай!" Наш непо-бэби действительно монстрами в европейском искусстве якобы занимается - что, кто-нибудь в состоянии поверить в такое совпадение? Пацанёнок сказал, пацан сделал, так всегда у них там, на зоне. Только почему они свою зону к нам экспортируют?" Под комментарием стоял удивлённый смайлик Рюрика Волкова, от обиды на которого у меня, помнится, потемнело в глазах, но потом, рассудив здраво, я убедил себя в том, что его "ух ты!" можно проинтерпретировать как угодно. От грызи внутреннего подозрения меня это, однако не спасало: невероятных совпадений жизни с этим скрином я насчитывал два, и разумных объяснений им у меня наготове не имелось.

Зина, первой заставившая меня задуматься над правомерностью присуждения пресловутой стипендии именно мне и введшая меня в курс блеска и нищеты (особенно, конечно, нищеты) здешней науки, свой актуальной повесткой зажжённый пыл, как ни странно, поубавила и по-человечески встала в скандале на мою сторону, первой же озвучив вертевшееся на языке у всех, хоть сколько-нибудь причастных к венецианскому искусствоведению, соображение о том, что Лурье не по идеологическим причинам лютует, а по вполне понятным сугубо личным, что выглядит, уж кто как хочет, безнравственно. Бальби возвёл глаза горе, её версию неявно подтверждая, после чего ободрились и остальные - искреннего желания меня закэнселлить никто из наших, слава богу, не испытывал. Все были согласны с тем, что публично мне стоит мозолить людям глаза как можно меньше, а потому собрались мы тогда в салоне палаццо Барбаро, у Гордона Оуэна. Юридическую консультацию по моему делу проводил почему-то гладкий и сладкий иезуит в отглаженной сутане с белоснежной колораткой, но смотрелся он в пышности похищаемых со стен зала сабинянок всяко органичнее нас в джинсе и кедах, и вещал здраво, напомнив мне, что принцип свободы слова защищает как моё право на любое не входящее в перечень преследуемых по закону высказываний, так и право не высказываться вовсе, а посему никто не может силой или принуждением заставить меня становиться в начавшемся конфликте на одну из сторон или, например, открыто желать поражения армии своей Родины. Что, конечно, означает невозможность исключения меня из любых исследовательских групп, но - и тут он скрестил свой острый, как клинок, взгляд с мерцающим, переменчивым взглядом Бальби - не будет ли разумнее мне самому удалиться от света рампы в тень, перенести свои доклады на более поздние сроки, а совместную работу с художниками Бьеннале - в виртуал, и временно воздерживаться от собирающих толпы светских мероприятий вроде открытия выставок, предпочитая посещать музеи под видом обыкновенного посетителя? Я, отчётливо ощущая себя прокажённым, разумеется, согласился.

Отверженностью меня захлестнуло сегодня сильнее, чем обычно: открывалась выставка в музее Пегги Гугенхайм, посвящённая женскому, магическому сюрреализму, Зина должна была на ней докладывать что-то своё, феминистское, о двухцветных женщинах Магритта, сливающихся с пейзажем верхней, мало интересной мужчинам частью и остающихся доступными внизу, в местах укромных, влажных, я же сгорал от нетерпения увидеть "Минотавра" Андрэ Массона с лабиринтом не вокруг, но внутри гибридного тела - а потому, скрыв кудри под шапочкой-пидоркой а глаза за солнечными очками, я твёрдо решил было пробраться в палаццо Веньер инкогнито, но у входа струсил, вызвал Зину смс-кой в бар напротив и сел её ждать, себя и весь мир ненавидя. Зина выскочила почти сразу, расцеловала меня, обдав запахом канализационной тины (пару недель назад она поменяла свою работу мусорщицы на более престижное место чистильщицы каналов с квалификацией подводного археолога), сказала, жалко посморев мне в глаза, что она всего на минутку, выпила залпом бокал просекко, и, уже убегая, вдруг протрещала: "Вот же голова дырявая! Я тут с одной красоткой разговаривала, ты должен её знать - Лилит, Лилит Степанянц. Она тебя искала, говорит, это то ли срочно, то ли для тебя - важно. Телефона у неё нет, но она часто бывает по утрам на кампо деи Мираколи." Зина унесла за канал свои фекальные ароматы, а я только после второго доппио вспомнил, где встречался с девушкой по имени Лилит. У Рюрика. Я видел её у Рюрика, и с ней осталась за полночь Нора.



Подзамок Андрея Дубова
Кордова, Аргентина, 2 марта 2023 года



Летал в Буэнос-Айрес по консульским делам - как на Родину возвращался. Соотечественники, набредшие, наконец, на оптимальное место глобуса из тех, что ещё принимают носителей наших в тыкву превратившихся паспортов, наводнили столицу, мгновенно развели там снобизм и тыквенный латте, и даже успели нарваться на немыслимые какой-нибудь год назад в местном расслабоне репрессии, в рамках которых кучку ушлых, беременных, на право почвы для приплода уповающих россиянок то ли завернули, то ли запретительно надолго задержали в аэропорту. Я, конечно, изначально подозревал, что эксклюзивным, для одного меня убежищем Аргентина пробудет недолго, но воскресный налёт совершенно московского клубного вида девиц на тайный, из трепетно хранимой копилки моих адресов бар Uptown в Палермо стал для меня некоторым культурным шоком, паки действовали барышни с давно забытой благополучной Москвой агрессией. От одной, со следами просроченных эстетических процедур на лице, я без обмена репликами отделаться так и не смог, вынужден был объяснять отсутствие интереса к актуальной политике и к ней самой аутизмом, нарвался на стандартное "денег нет - так прямо и скажи!" - и для самого себя неожиданно загрустил. Потому что деньги у меня как раз таки есть - а толку?

Деньги сами лились мне в карманы и год назад, а фирма так и вовсе гребла их щедрой лопатой - без всяких дополнительных усилий, на одном спокойствии на фоне скосившей всех вокруг истерики. Итальянскую недвижимость мы на семьдесят самых дорогих процентов сдали испуганным патриотам на несколько лет с оплатой вперёд, а вырученные средства пустили на расширение собственного присутствия в Красной Поляне (благодаря которой я и в страшный год не остался без лыжных каникул) и в Тель-Авиве, где к сугубо туристической добавили нормальную арендную отрасль. В Израиль, на руководство зарубежными финансами, Илья Аркадьевич релоцировал дрожавшего с начала СВО, как осиновый лист, точнее, принимая во внимание его структуру и габариты, как студень, Инина. Перед отъездом толстый Инин бухнулся при всём честном на колени перед Кизяковой, прося её (единственную из всех в офисе, не имеющую никаких зацепок за границей) составить его счастие, при физиологической непреодолимости - фиктивно, на что мудрая женщина Кизякова ответила: "Я тебе, Инин, пингвинчик мой, и так дала бы, но дома, дома! Что я буду делать в стране, не воюющей с соседями ?" Других человеческих потерь наш офис не понёс. Меня во избежание возможных неприятностей Илья Аркадьевич начал гнать в аспирантуру (без утраты, разумеется, места и зарплаты), и я, вдохновлённый примером Никиты и энтузиазмом практически всех университетских преподавателей, по чьим кафедрам я успел пробежаться, с радостью согласился начать готовиться к вступительным. Невероятно поднялся на волне военного исхода с ажиотажной, на нервах, продажей квартир, и расхламляющий бизнес Киры. Вокруг нас всё пухло, зрело, наливалось. В этом было что-то сатанинское, что-то, эмоционально убеждающее в существовании состояний невыносимой лёгкости бытия. В иное - трудное, слёзное, безнадёжное, на надрыве мытарство добывания пропитания - тогда верилось ещё меньше, чем в Апокалипсис.

И тем не менее голод клацал зубами не так уж, если отматывать время назад, далеко за моей спиной. Отец мой подвизался водилой у Гуревича не от хорошей, конечно, жизни, да и мать сбросила его, как балласт, под давлением каких-то непреодолимых, заставивших её выбирать между им и мной, обстоятельств. В переродившейся в такого масштаба предательство страстной (я ли не заучил материнскую исповедь наизусть!) любви мне виделось что-то античное, что-то знакомой мне жизни с матерью несоразмерное. Я не помнил, не мог вспомнить в своём трудном, нищем, не очень счастливом, но отчётливо нормальном детстве ничего трагического или позволяющего заподозрить трагедию, ничего, выходящего за рамки материнской работы на износ, безденежья, медленно, но верно перераставшего сначала в достойную аскезу, а потом и в достаток, её уроков, учеников вечерами и в выходные, сумок с продуктами, беспомощного взгляда на меня маленького, не подающего никаких надежд, и взгляда всё крепнущего, набирающегося уверенности по мере того, как я интеллектуально раскрывался. Плохо помнил я даже бабушку, которая должна же была как-то мною заниматься, пока мать вкалывала, у меня было лишь смутное ощущение, что с матерью они находились в пассивной, скорее холодной чем скандальной ссоре; третьего поколения со стороны отца я никогда не видел, не знал даже, как их звали. Всё это было странно даже при учёте моих психических особенностей. В конце марта, приехав с последних в сезоне покатушек в Красной Поляне, я решился отдать себя в руки психотерапевта, попробовать гипнотерапию для репродукции прошлого из состояния вытеснения или эмоционально-нравственного блока психики.

Порекомендовать кого-нибудь я нагло попросил своего завкафедрой криминалистики Мухина, ничем серьёзным не рискуя: в те дни у психотерапевтов наблюдался аншлаг по причинам политическим, а у меня к тому же имелся и дополнительный козырь в виде недавней смерти молодой - сорок четыре года ! - матери. Один из данных Мухиным адресов вёл в башню "Федерация" к врачу по имени Тен. В.А., и я, не мудрствуя, его и выбрал, чтобы не терять даром времени на разъезды. Больше всего, будучи полной в этих делах скотобазой, я боялся нарваться на шарлатана, и, увидев в приёмной Тена огромную, древнего вида скульптурную голову с одним оттопыренным ухом и огромную же картину с такой же головой на заднем плане, а на первом - с девушкой, глядящей на меня пустыми глазами, хотел было, пожалев об отсутствии под рукой Никиты для искусствоведческой справки, повернуть обратно, но замешкался, а потом уходить было поздно - Тен пригласил меня к себе в кабинет. Узнав, что мне нужно, он признался, что результата не гарантирует, да и опыта извлечения из подсознания событийной конкретики не на уровне фокусов ("хочу вспомнить, куда дел паспорт") имеет мало, но травму, заставившую меня вытеснить из активного оборота часть воспоминаний, локализовать попытается. Честность Тена, а ещё больше - его умное, бесстрастное, корейское, неопределимого возраста лицо внушали доверие. Я остался, позволил себя усыпить и с бесконечным облегчением выслушал по итогам первого сеанса заключения о том, что самые очевидные источники детской травмы - насилие, небрежение, инцест - Тен однозначно отметает. Два последующих сеанса не дали ничего, оставался последний, четвёртый, в случае неудачи которого мне предлагалось прекратить терапию и получить обратно половину заплаченного Тену гонорара.






Фейсбук Никиты Гуревича,
Венеция, 18 апреля 2022 года

Утро у нас с прекрасной Лилит начиналось, очевидно, в разное время, а потому выцепить её на площади перед восхитительной, миниатюрной, телесного мрамора церковью Чудес Богородицы мне удалось лишь сегодня, в пасхальный понедельник, когда проспал я сам и до Мираколи дошёл к одиннадцати с четвертью больше на автомате, чем в надежде домогающуюся меня даму застать. Бледная, за исключением густого карандашного контура вокруг усталых глаз ненакрашенная, в алом берете, зябко закутанная в мерцающий, при ближайшем рассмотрении оказавшийся побитым молью палантин, Лилит неподвижно сидела над стынущим кофейным напёрстком, напоминая женские портреты ван Донгена, главным образом "Красный мак". Живой, с коротеньким, для заколки, стебельком мак стоял в маленьком стаканчике на её столике, и официанты невербально, но явно обращались с нею, как со своей: присутствие Лилит в Венеции исчислялось, похоже, годами. Я, что-то вежливо пробормотав, сел напротив.

- Ах какой, - томно проворковала Лилит, осушив напёрсток и подняв его высоко над беретом для заказа ещё одного такого же, - молодой, красавчик, счастливчик! И не спорь, конечно счастливчик, невзрачных лузеров не хейтят, не посвящают им многочасовые, с международным представительством, посиделки с рассмотрением личных дел - я не скажу где, и не проси, не для того звала. И не надо строить разочарованных рожиц, знал, к кому шёл, "и вот теперь, в том самом фраке, в котором был вчера убит, с усмешкой хищною гуляки я подошел к моей Лилит!" Набоков! Помнишь, чем там всё кончилось?

Я помнил и даже не без смущения процитировал: ""Впусти",— и козлоногий, рыжий народ все множился. "Впусти же, иначе я с ума сойду!" Молчала дверь. И перед всеми мучительно я пролил семя и понял вдруг, что я в аду!" Лилит расхохоталась, потом резко смолкла и сказала уже не кривляясь:

- Это Анна Каренина, кажется, начала пытаться влюблять в себя всех мимокрокодилов, когда почувствовала, что чувство к ней Вронского скудеет. И я - такая же дура, соблазняю вот - и всё невпопад. Потому что меня - не любят. Тот не любит, кого я люблю, тяготится мной, не чает, как избавиться, и куда от этого деваться кроме как на рельсы? Потому что у меня и виза шенгенская уже год как истекла, и я теперь нелегалка до первого, как говорят на Родине, мента. К счастью, здесь я профессионального интереса у полиции не вызываю - недостаточно, наверное, ещё похожа на городскую сумасшедшую, но всё ведь впереди. А ведь что бы стоило моему любимому задекларировать меня фиданцатой, невестой - формально, чисто формально, для бумаг, на его постылую свободу и девственность страницы о семейном положении я посягать и не дерзновела! Но нет, не царское это дело, бумажками заниматься, не для житейского волненья, не для корысти, не для битв, мы рождены для вдохновенья и для каких-то там молитв. Земным, однако, не пренебрегаем, и вино, земли кровь, пьём, посуду, правда, предоставляя мыть тем, кто попроще. Довольно с вас, рабов безумных, во градах ваших с улиц шумных сметают сор - полезный труд! Удивляешься, с какой я лёгкостью стихи классиков цитирую? Так у меня филфак finished, не в Москве, в Ереване, на Москву у семьи денег не хватило. Я от семьи сюда и сбежала, от женихов этих, которых мне эти торгаши сватали и которые глядели на меня с моими стихами и оперными либретто (я ведь по ним итальянский изучала да по учебнику Кустинской-Гуревич, с преподавателями у нас было плохо), как на малахольную, юродивую. Такая я, наверное, и есть - я ведь сорвалась сюда, влюбившись в него по переписке, в эрудицию его, в упоительность его стиля. Ему же нужна была бесплотная (в смысле, есть не требующая) муза, а не женщина со всеми подробностями белкового обмена. И кто может его упрекнуть? Он же меня не обманывал, я сама, всё сама... Впрочем, ты же не мою исповедь сюда пришёл слушать, правда?

Лилит полоснула меня жгучим взглядом из-под тяжёлых век, я попытался протестовать не без некоторой даже искренности, красивой драмой её проникшись (девы в несчастии всегда казались мне особенно неотразимыми), но она неожиданно властным жестом меня остановила.

- У твоей Норы тоже не все в порядке было с документами, либо вообще никакого паспорта не было, либо был, но совсем без виз, во всяком случае она находилась здесь на ещё более птичьих правах, чем я. Мы познакомились год назад, на кастинге в Театре Гольдони, там фирма Кверини набирала актёров в массовку и на роли второго-третьего плана для детективного сериал с Венецией в качестве главной локации, им особенно интересны были говорящие на итальянском с разными акцентами. Меня забраковали сразу, Норой заинтересовались - модельная фактура помогла, нет-нет, не надо мне твоих комплиментов, я в сравнении с ней утончённая и образованная, но внешность нашу даже сравнивать не стоит - так вот, ею заинтересовались, но взять не смогли, поскольку для заключения контракта нужен был её паспорт. Она тогда страшно расстроилась, вышла из театра, чуть не плача - ей нужны были деньги, да ещё как назло вокруг очереди на кастинг крутился какой-то мутный тип с видом падальщика, поглядывал на неё очень уж плотоядно и всё пытался всучить свой телефон - я Свино, говорил, я Свино. В том, что он свино, сомневаться не приходилось, потому что он от нас не отставал, только у Риальто мы смогли от него оторваться, толпой оттеснённые. Нора боялась, что её вышлют - куда? - кажется, в Молдавию, точно не в Россию, какая там Пермь, какая Сибирь, нет, всё было куда беднее и южнее. Мы с ней выпили по кофе и разбежались, потом, уже летом, столкнулись снова на пляже, я спросила, как у неё дела, она сказала, что всё наладилось и, возможно, даже наладилось навсегда, но больше она сказать мне не может - боится сглазить. Тогда я и отвела её впервые к Рюрику, она ведь была одновременно красивой и безопасной, такой, что не будет отбивать мужиков. Второй раз я увидела её у Рюрика с тобой вместе и испытала некоторую даже зависть - ты уже считался личностью в нашем городке известной, все знали, что ты талантливый сын богатого отца, и ты был к тому же так очевидно, так слепо влюблён, и так чист, так нетронут, так хорош. После того, как мы с тобой расстались в тумане у Сан Марко, я, излив Норе душу, как сейчас и тебе излила, поздравила её с любовно-житейской удачей и, кажется, слишком неумеренно тебя похвалила, на что Нора спокойно ответила, что и помыслить не могла, каким невинным ты окажешься и что именно поэтому ей так больно делать с тобой то, что она делает. Ей, сказала она, не за что просить у тебя прощения, но от мысли, что она поступает дурно, она избавиться не может. А выхода у неё уже нет. Уже нет, уже нет - она это несколько раз повторила, обняла меня и ушла, запретив себя провожать (а ведь ночь была полночь!) Больше я её не видела. Почему я решила тебе это рассказать? Да потому что твоё "пропала Мальвина, невеста моя!" - на весь городок звучало и звучит, да к тому же тебя, херувимчика, теперь ещё и хейтят. Считай, что сердце моё доброе не вынесло твоих невзгод, к тому же и новая пара ушей для рассказа о моих несчастьях никогда не лишняя. Заплати!

Я зазвенел монетами в кошельке, Лилит проворно подобрала свой дырявый палантин, встала с плетёного кресла и собралась уходить. Уязвлённый десятком вопросов, я крикнул ей "Постой!". "Нет!" - бросила мне она с моста, - "и не ищи меня, бесполезно! Я уезжаю к дяде на Капри! Возможно, уже сегодня!" - махнула палантином, как крылом, и скрылась за углом церкви Марии и святых Её чудес.



Подзамок Андрея Дубова,
Кордова, Аргентина, 3 марта 2023 года

Перед четвёртым сеансом у Тена я, благодаря профессиональной консультации Никиты, смотрел на одноухую голову и пустоглазую растрёпу в его приёмной с куда большим доверием, уже зная, что голова принадлежит богу Гипносу в версии отдела древностей Британского Музея (причём уши её - не уши, а растущие из висков крылья), а дева в прострации иллюстрирует кистью Фердинанда Кнопфа стихотворение Кристины Россетти "Я запираюсь ото всех" ("Ты дай мне вынести, о Бог, то бремя, что всего грузней, я всех иных уже избёг, я не пущу их на порог, от них я закрываю дверь - но кто спасёт меня теперь от тяжкой самости моей? я сам с собою изнемог!"). Всё в претенциозном оформлении офиса Тена встало, таким образом, на свои места, я расслабился, замкнулся на себе, чем, вероятно, и объясняется относительный успех того сеанса. Потому что кое-что я тогда, несомненно, вспомнил. Вспомнил бы и больше, если бы Тен не испугался, не вывел меня обратно в реальность рывком и окриком, толком не объяснив почему.

Тен пытался подвести меня к тому моменту, когда я в последний раз общался с отцом, и я подчинился, ощутил себя маленьким, склонившимся над новой, пахнувшей почему-то мандаринами, книжкой про Гарри Поттера. В сознательном возрасте книжки этой у нас дома я уже не застал, и в целом Гарри Поттером не интересовался совсем, а потому ложные воспоминания в данном случае исключались. Обложка с темноволосым очкариком, вылезающим из какой-то зубастой бездны, однозначно указывала на первое, издательства Росмэн, русскоязычное издание "Гарри Поттера и кубка огня", и это позволяло с некоторой точностью установить дату - 2002 год или чуть позже. Более того, я во сне текст книги читал и понимал, что, принимая во внимание раннюю мою отсталость, было странно. Отец сидел рядом - я со своего детского стульчика видел его точёный профиль, кое-как подстриженные (матерью, позже она и меня так же уродовала, экономя на парикмахерской), но всё равно тугие, скульптурные пряди его волос, отливающие под лампой тёмным золотом, шею, стройно встающую из полураскрытого ворота рубашки - он был щемяще молод и красив, и я всем своим зародышевым существом хотел быть таким же, даром что ничего похожего мне моё чернявое, пухлое, приземистое отражение в стекле серванта не являло. Отец что-то читал с карандашом в руке, время от времени посматривая на меня ласково и рассеянно, включая в круг исходящих от него тепла и света, в котором мне было покойно и легко. До тех пор, пока, проламывая обшивку кокона нашей близости и врываясь к нам космическим вакуумом, не зазвонил телефон.

Восстановить тот телефонный разговор у нас с Теном не получилось, в памяти моей отложились лишь обрывки отцовых эмоций - неверие, смятение, перемешанное сначала с неуёмной радостью, а потом со столь же неуёмным отчаянием, растерянность и лихорадка, когда связь внезапно - в этом я остался уверен - оборвалась. Я сразу очень остро почувствовал, что этот звонок лишил меня отца, оторвал его от меня, болезненно, непоправимо, с мясом. Отец начал бегать по квартире, беспорядочно кидать какие-то вещи в рюкзак, хватать и нетерпеливо отбрасывать бумаги, проверять паспорт с эгоистично-удовлетворённым yesss! после изучения одной из страниц, считать и пересчитывать взятые в серванте деньги, падать несколько раз без сил на диван, запустив пальцы в густую шевелюру - и всё это без единого взгляда, улыбки, слова в мою сторону. Он и ушёл, не попрощавшись, бросив ключи от квартиры на пол в прихожей. Я остался один и, пока не вернулась мать, повторял и повторял вслух только что прочитанную фразу: "Пятьдесят лет назад, в ту пору, когда Дом Реддлов был ещё ухожен и не утратил великолепия, погожим летним утром служанка вошла в гостиную и обнаружила всех трёх Реддлов мёртвыми." Продолжал я её повторять и после того, как мать, встревоженная выпотрошенным нутром серванта и пропажей денег, начала допытываться у меня, где отец - сначала спокойно, потом всё более нервно, тряся меня за плечи. Я плакал, не отвечая, но твердил и твердил заученную тарабарщину про трёх мёртвых Реддлов. Горькие, детские, невыплаканные слёзы стояли у меня в глазах, когда Тен вывел меня из гипноза.

Прекратить сеансы Тен предложил сам, боясь мне навредить. "Вы выработали столь сложные системы психической самозащиты и компенсации, что разбирать их без уверенности в собственной способности их потом восстановить было бы безответственно", - сказал мне он любезно, но сухо. На мой беспомощный вопрос, что могло означать поведение отца кроме явного ко мне равнодушия, Тен ответил, тем не менее, охотно и обнадёживающе, не выдвигая по незнанию фактов необоснованных гипотез, но уверяя меня, что на стандартное бегство мужчины из семьи мною по памяти описанное не похоже совершенно, что налицо здесь какие-то непреодолимые обстоятельства и что даже указаний на то, что отец не собирался возвращаться, в рассказанном нет. "Брак ваших родителей был браком очень молодых людей, возможно, извините за простонародную формулировку, по залёту, и мать, более зрелая, что для женщины нормально, вовлечена была в семейную жизнь с большей решимостью, отца семейные узы обвивали медленнее, слабее, расхлябаннее, но - обвивали. Он бы привязался к вам по-настоящему, если бы что-то, мне неизвестное, его у вас не украло," - сказал Тен бесстрсстно, но потом неожиданно добавил, - " если вы выясните, что там произошло, свяжитесь со мной, если, конечно, это будет для вас возможно. Мне и самому любопытно, какие внешние события могут вызвать такую реакцию."







Личное сообщение Никиты Гуревича Андрею Дубову,
2 мая 2022 года

Дрю, ку.

Не знаю, насколько это серьёзно, но я получил вызов в полицию по делу Николы Кверчи, того бомжа, которого нашли мёртвым в сочельник напротив моего дома. Официальный вызов мне доставили, конечно, на дом, но копию я получил и на телефон, причём Энцо Гальяни (всё тот же молодой полицейский амбициозус) снабдил его успокаивающим (нет) комментарием - якобы, открылись какие-то новые обстоятельства, и я могу им помочь. Что мне делать (и чего не делать)? Чего мне бояться? А то, признаюсь, мураши по мне уже бегут - рассказал-то я не всё. Повестку и приписку Гальяни - высылаю. Укрепи меня, Дрю!

Пы.Сы. Моим - ни слова!

Ответ Андрея Дубова Никите Гуревичу,
2 мая 2022 года

Ку и никакого кю.

Ты рассказал всё, что знал. Как мог ты быть уверен в темноте, в тумане, что перец, пристававший к тебе в новогоднюю ночь, был тем самым будущим трупом с фондамента? Я в этом отнюдь не уверен, кстати, и тебе нечего ткать ненужных связей. Вообще золотое правило на допросе (даже если ты свидетель, а ты - он) - отвечать на вопросы кратко и по делу, не нести отсебятины, не лезть поперёк логики следствия. Его и придерживайся. Да, ещё один момент. Не бери переводчика, которого тебе по закону обязаны предложить. В условиях обыденного итальянского безденежья тебе стопудово дадут кого-нибудь из вашего там русскоязычного змеюшника - оно тебе надо? Чем меньше безумные венецианские активисты будут в курсе твоих дел с полицей - тем лучше. Это соображение можешь дать в качестве официальной причины отказа от толмача, к жертвам ксенофобии модно быть априори расположенным. Forza e corragio короче. Я в тебя верю. Сообщай обо всём по ходу, не перевариваривая.

Пы.Сы. Могила!


Фейсбук Никиты Гуревича,
пост для ограниченной аудитории,
Венеция, 4 мая 2022 года

Только что вышел из отделения у Сан Лоренцо (принадлежащего полиция статале, а не муничипале или локале, это я тоже выяснил буквально час назад - вот вынесло меня тогда в поисках паспорта с Сан Марко так вынесло). Погода благоприятствует, на площади перед церковью, несмотря на Бьеннале и редкой креативности исталляции из дронов под её сводами и над фронтоном, пустуют лавочки - сижу на одной из них и перевариваю услышанное, хотя Андрюхе обещал всё передавать непосредственно.

Мне перед допросом даже не пришлось мучиться неизвестностью в коридоре: Гальяни уже ждал в комнатке с видом на падающую колокольню собора св. Георгия Греков, и начал с извинений за то, что вынужден дёргать меня не в самый простой момент моей венецианской биографии, а также призвал звонить ему лично в любое время, буде подвергнусь - он-то уж найдёт, кому мою жалобу передать. Потом секунд на двадцать замолчал, глядя на сияющую ленту в море уходящего канала, чтобы внезапно, резко, агрессивно даже спросить:

- Вы действительно до того происшествия у вашего дома ни разу не замечали, что за вами следят?

Я опешил, поперхнулся какими-то бедными, ни на что не пригодными словами, и посмотрел на Гальяни с таким, вероятно, смятением, что он потеплел и даже улыбнулся:

- Я совершенно не хотел вас пугать! Прежде чем вы ответите, предостерегу: постарайтесь не поддаваться ложным воспоминаниям. Спрашиваю я, собственно, вот почему. В телефоне у Кверчи (да, у него был телефон!) мы обнаружили следующее.

Гальяни начал веером выкладывать на стол распечатки фотографий - моих фотографий, сделанных со спины, из-за угла, исподтишка. Там был я у дворца кино на Лидо, на площади Сан Марко летней, перед модным показом, на площади Сан Марко зимней, украшенной к Рождеству, у статуи Коллеоне с какими-то бумажками в руке, за окном кафе с оранжевым шаром апероля у щеки, у входа в Зенобио, у входа в Барбаро, у входа в Бриати, в диалоге с мусорщицей Зиной у Мизерикордии, в гондоле с отцом, на мосту Трёх Арок в обнимку с восхитительной, стройной, длинноногой, длинноволосой Норой.

- Всего их около двухсот, - уточнил Гальяни, - сделаны они были в период с середины августа по тридцать первое декабря. Мы не обнаружили следов пересылок фотографий Кверчей кому бы то ни было, но если это делалось не через мессенджеры и другие установленные в телефоне приложения, следов таких пересылок так просто, без помощи профессионалов, не найдёшь, а где их взять, профессионалов? Дело - гиблое, мы даже эксгумировать тело не можем, поскольку Ка Санта Димфна, резиденция в Полезине, где Кверча жил, приняла решение его кремировать. Но суть и не в этом тоже. Кверча уже проходил через наши руки по жалобам на преследования определённого типа персон - вполне безобидного, без любых намёков на насилие или даже какую-то особенно гадостную навязчивость, сексуального, например, подтекста в его преследованиях не читалось - он просто выбирал себе объект из в Венеции осевших и таскался за ним повсюду, изредка с ним заговаривая. В резиденцию для людей с неврозами (очень, между нами, дорогую, американцами построенную, с прекрасными условиями и свободным, допускающим частые отлучки, режимом) Кверчу поместила семья одного из объектов его интереса - в качестве компенсации за доставленные ему безвинно неудобства. Но мы ведь обязаны реагировать на сигналы, правда? Относительно смерти Кверчи нам тоже поступил сигнал, вы, так уж получилось, были последним предметом его грёз, я должен проверить все версии. Поэтому вспомните: заговаривал ли с вами кто-нибудь похожий вот на этого человека?

Гальяни показал мне размытое, зернистое, очевидно, искусственно увеличенное изображение бородатого, со спутанной шевелюрой бродяги. Я честно покачал головой, потом так же честно вспомнил о происшествии в новогоднюю ночь, специально подчеркнув, что разглядеть собеседника я тогда не смог, а потому свидетельству этому, вероятно, грош цена, упомянул и таинственного ортодоксального еврея из гетто, что, как мне в какой-то момент показалось, ходил за мной осенью. Гальяни слушал меня скучая, и о телосложении еврея спросил больше для порядка, а узнав, что тот был однозначно субтилен, махнул рукой и заявил, что Кверча в таком случае исключается, тот своими плечами не влез бы ни в один лапсердак. Он был видимо разочарован и расстроен. Когда я подписывал свидетельский протокол, ворвавшийся в приоткрытое окно ветер сдул на пол бумаги со стола, и под пачками распечаток с фотографиями я увидел копию своего внутреннего - в этом я был уверен - паспорта. Одна из строк была в нём очёркнута красным, но я не успел разглядеть, какая именно, Гальяни подобрал разлетевшиеся листки и, перехватив и невозмутимо выдержав мой изумлённый взгляд, всунул копию моего паспорта в середину трепещущего в его руках бумажного вороха. Я открыл было рот, но Гальяни ничего сказать мне не дал: "Вопросов к вам я больше не имею. До свидания! Повторяю, что в случае возможных неприятностей из-за вашего гражданства, вам есть к кому обратиться!" - и почти вытолкал меня за дверь.

В коридоре перед кабинетом Гальяни сидела, нахохлившись, скромная, гладко причёсанная женщина со смутно знакомым лицом. Она проводила меня странным, полуиспуганным-полунасмешливым взглядом, и, лишь выйдя на улицу, я понял, где видел её раньше: эта женщина украла мои паспорта в толпе под арками Прокураций после дефиле Дольче и Габбаны. Сомнений в этом не могло быть никаких - брови, скулы, глаза, очерк челюсти были те же, узнаваемые под макияжем и без него. Искусством я всё же занимался не зря, да и всегда считался чистым визуалом. По-хорошему мне стоило бы, наверное, написать о своём открытии Гальяни. Но я этого делать не стал - меня оттолкнула его скука, остудил лёд его недобрых глаз.