Порт Арктур. Глава 1. Одинокая Лилия. Часть 3

Терния Звёздная "Порт Арктур", 2024
Предыдущая часть: http://proza.ru/2024/04/17/693

Молоденькая симпатичная девушка сложила очки в аккуратный рюкзачок, обвязанный поверх ткани ажурным узором. Расправила мягкие и чуть вьющиеся пепельно-русые волосы, слегка скрутила их и собрала на затылке, обнажив белую изящную длинную шею. Жарко. Несколько непослушных прядей плавно выскользнули из прически и самым непринужденным и удачным образом устроились обрамлением миловидного личика. Не то чтобы она могла претендовать на звание особой красавицы, черты ее были скорее обычными, не точеными, но ладными. Классический и ровный овал лица, типичный для русских женщин, которые веками смотрят на нас с полотен выдающихся мастеров и ценителей истинной не кричащей красоты. Но именно от таких лиц веет какой-то здоровой естественностью, надежностью, искренностью, наивностью, простотой, сердечностью, и особенно – врожденной и неисчерпаемой женственностью. Что главным образом и притягивает многих мужчин. Такие лица словно говорят сами за себя – я женщина, я мать, я любовь, я жизнь. И всё-таки была в ней одна выдающаяся особенность, которая приковывала внимание и затмевала впечатление от более изысканных и эффектных красавиц. Глаза. Большие, выразительные, сияющие, необычного светлого прозрачного серо-зеленого цвета, похожие на крупные камни неяркого холодного берилла в опушке густых темно-пепельных ресниц. В свете таких глаз терялись и так ничем не примечательные, кроме правильности, черты ее лица. Высокая и стройная, даже худощавая, с длинными и тонкими руками и ногами, она привлекала взгляды полупрозрачной белизной своей кожи на фоне загорелых отдыхающих в этом южном городе у моря, а тем более в сравнении с местными смуглыми жителями, к числу которых она принадлежала. Загар просто обходил её стороной. Она была не в его вкусе.

Хотя иной случайный прохожий, если бы таковой с интересом наблюдал за Лилли, мог бы подумать: хорошенькая воздушная нарядная девушка, без забот и дум, едва распустившийся цветок, взвилась птичкой и полетела по своим незатейливым делам – порхать по райским садам своей юности. Веселиться и пить с друзьями сладкий сок настоявшегося лета. И невдомёк бы ему было, какие всклокоченные мысли переплелись в непролазные дебри под этой копной светлых волос, слегка спутанных ветром.

«И всё-таки, что бы это ни было - помешательство ли, одиночество ли - я так рада через столько лет вновь услышать этот голос».

Лилли уже оставила затею усилием воли, принуждением вновь вызвать Лес на диалог. Так никогда не получалось, даже в те лучшие годы, когда она была открытым беззаботным ребенком и легко переключалась на мир своих фантазий, а теперь и подавно не получится. Всегда это происходило внезапно, в минуты глубочайшей задумчивости и созерцания природы вокруг себя и себя внутри этой природы. Но Лес не совсем умолк. Лилли показалось, что кроны деревьев зашелестели как-то особенно и осознанно, и птицы запели громче и веселее, а мелодии их стали интереснее и разнообразнее. Она снова непроизвольно начала напевать про себя, стараясь запомнить складывающийся мотив и тут же на ходу разложить его на партии. Окружающее пространство будто всячески способствовало сочинению этой новой композиции. Оно само было частью этой симфонии. Звучащей, льющейся как свет со всех сторон, находящей выражение через все подручные средства, как истинный художник и прирожденный музыкант. Только услышь. И Лилли слышала. Ведь это невозможно было не слышать. Вот солнце золотыми струнами пронзило воздух, полный мелкой суетливой пушистой жизни, – это зазвучала нежно арфа; а следом тяжелые стволы платанов и тополей заложили свой монотонный монолит фундамента из басов; поверх которого, где-то вторя, где-то вразрез, выстраивалась основная тема в исполнении пернатых – флейт и фаготов. Лилли не могла сдержать улыбку от нахлынувшего озарения. Словно кто-то посреди парка вдруг распахнул перед ней дверь в концертный зал. И она вошла туда и поразилась звучащей красоте. При этом оставаясь всё в том же парке, среди всё тех же ничего не подозревающих прохожих, всё так же глухих к происходящему. Но она уже плыла в этом море звуков, счастливая и окрыленная, озабоченная лишь желанием запомнить это всё в деталях, донести не расплескав, чтоб затем сохранить в нотах.

Как красиво, волшебно и свежо всё вместе звучало у нее в голове. Но тут же подступило разочарование, и улыбка поникла, как увядшая роза: «И что толку, если слышу это лишь я? Как поделиться этой музыкой с другими? На это нужно время, средства, целый оркестр. Где это взять? Да, можно использовать ИИ (сноска: искусственный интеллект) с нейросетями – с помощью электроники воспроизвести все партии для каждого инструмента и доработать. Многие так и поступают уже давно, и я в том числе. Десятилетиями штампуют искусственную музыку, пытаясь приблизиться к оригинальному звучанию. Но это ведь всё не то! И звучит всё равно как-то плоско, вымучено, бездушно, безвкусно. Если я слышу скрипку в своем сочинении и ставлю партию для нее, то хочу, чтоб это и звучало именно как настоящая деревянная живая скрипка, а не электронный мертвый заменитель. Чтоб чувствовалось дрожание ее металлических голосовых связок и передавался по воздуху трепет ее изящной фигурки из разных пород древесины.

Большинство людей, понятное дело, ничего не понимает, не чувствует. Воздействие «вау-эффекта» на массы ещё никто не отменял. Продукт звучит или выглядит современно, ярко, броско, вопиюще и вопяще, цепляет, играет на каких-то примитивных эмоциях – и становится «вирусным». Не важно, что, как и любой вирус, долго не протянет и завтра уже сменится чем-то более «вау-эффектным». Но люди так привыкли. Что ежедневно им скармливают очередную дозу эмоционального потрясения, пусть незначительного, пусть низкого качества, но они уже зависимы от этого. Как бы это оксюморонично ни звучало, но получается какая-то эмоциональная рутина. Изо дня в день одно и то же. Эмоциомания. Если день прошел без эмоционального всплеска, то считай, что прошел зря. И нечего будет обсудить, нечем будет запломбировать дупла своего насквозь трухлявого ствола, который вовсе уже и не стержень личности, а так – подпорка для редеющих седин.

Как же это грустно и несправедливо, что нельзя мысленно передавать другим людям то, что звучит в твоем сознании, делиться своим воображением и творчеством в обход всяких устройств. Или изобрели бы уже такое устройство с таким уровнем ИИ, чтоб записывало сочинение из мыслей, но полноценно, как это бы звучало в живом оркестровом исполнении. Ведь уже давно научились сигналы мозга обрабатывать в речь, в движение, которые выполняют механизмы. Только чтоб без вживления этих жутких чипов в мозг, а так, напрямую, естественным путем.

Но почему мы так устроены? Почему не иначе?! Хотим гораздо больше, чем можем, мечтаем о таких высотах, которые не можем покорить. Почему такая ограниченность? Может у нас это всё еще впереди? Или уже давно позади…»

Углубленная в свои размышления и проигрывающая вновь и вновь услышанную мелодию, Лилли вынырнула из глубин парка и, немного не доходя до сквера Героев СВО, свернула на Киевскую аллею, направившись в сторону фонтана в виде большой мраморной звезды, носящего имя величественного русского города Киева. В учебниках истории она читала, что когда-то, лет 40 назад, этот прекрасный нынче город был столицей искусственного геополитического новообразования на южных окраинах России. Но это было давно. Как говорится, давно и неправда. По крайней мере, в её сознании это звучало как-то неправдоподобно. Гораздо реальнее была спасительная тень от каштанов, приветливо махавших своими растопыренными широкопалыми лапами каждому путнику, как бы зазывая: скорее сюда, под наши могучие кроны. Говорили, что когда-то парк пережил упадок, многие деревья не сохранились, а аллеи потеряли свой символизм вместе с дендрологической привязкой к названиям городов. Но Лилли не застала той смутной поры и росла уже в лучшие времена, имея возможность счастливо прогуливаться с родителями по обновленным аллеям, аккуратно засаженным ухоженными деревьями: стройными скромными белотелыми березками вдоль Московской аллеи, темпераментными колкими, нарядными и сладко надушенными акациями на Одесской, раскидистыми вязами, рассыпающими вдоль Брестской аллеи свои плоские золотистые сережки-монетки, так любимые детьми в играх.

По парку Победы славного города-героя Севастополя, как и в прежние времена, курсировали открытые вагончики - электрокары, только теперь полностью управляемые ИИ, без водителя. С одной стороны, изнуряющая жара гнала Лилли занять место в транспорте и быстрее, с ветерком, доехать до набережной, а с другой стороны, внутренний голос отговаривал её, предлагая всё-таки пешком проделать этот путь. Чем увещевал внутренний голос? Во-первых, весь путь будет сопровождаться фонтанами, где можно освежиться, смочив руки, волосы и одежду. Во-вторых, по пути можно найти лоток с мороженым. Но самым главным аргументом было то, что во время прогулки ей встретится больше молодых людей, среди которых – а вдруг именно сегодня этот счастливый день! – окажется ТОТ самый. Тем более у нее такое красивое платье, в котором обязательно нужно именно прогуливаться и нести себя навстречу счастью, а не сидеть смиренно и выжидательно. Да и время близилось к четырем часам, зной шел на убыль, а пространство постепенно оживало и наполнялось отдыхающими.

Лилли неспешно шла по центральной широкой аллее парка. Тень от деревьев накрывала лишь ее треть, поэтому прохожие старались прижиматься именно к этой стороне. Впереди по курсу виднелось море. Маячило в дымке на горизонте неоднородными полосами. Сегодня оно было вовсе не Чёрное, а мраморное. Синие полосы перемежались с темно-синими, с белесо-бирюзовыми, почти белыми и с розоватыми как соль там, где они соприкасались с далёким уставшим небом, выцветшим на сухом знойном ветру.

Лилли смотрела прямо перед собой. Но ничего этого не замечала. Ни прохожих, ни спасительной полоски тени, ни даже сине-полосатого моря под плоским небом. Она всё ещё продолжала полоскать свою досаду и неудовлетворённость, на заклинившем повторе вновь и вновь возвращаясь к думам о несовершенстве мира, об ограниченности человечества, о собственном одиночестве, о сырости своих научных трудов, о прерванной беседе со старинным другом из детства, о том, что нет любви.

«Вот бы встретить эти родные глаза. Такие красивые, синие-синие, как майская утренняя высь, и такие глубокие-глубокие, чтоб утонуть в них и забыть обо всем тягостном!»

И она встретила. Два синих глаза смотрели на нее в упор. Цепкий пронзительный взгляд - глаз не отвести - нанизывающий на себя всё её внимание. Такие кобальтовые, как стратосфера, и такие же холодные и безучастные, да столько в них было глубины! Глубины страданий, обречённости и тоски. Именно из этих глаз, как из сквозных бойниц в стене глухо заколоченной крепости, на мир опасливо взирала душа этой женщины. Маленькая, сухонькая, ещё совсем не старая, судя по незначительному количеству морщин и хорошей осанке, но какая-то словно выпитая. Испитая судьбой, но не пропитая. Лилли уже все поняла. Ещё не приблизившись к ней на дистанцию диалога, она уже заранее знала, что будет, что скажет эта женщина. «Потому что легенда у них всегда почти одна и та же. Они выходят из кустов как бы случайно. Внезапно. То кошелек потерял, то мас унесло ветром, то ещё что придумают. Они скрывают своё бедственное положение и отчаяние. Гордые и стыдливые. Знаю таких».

- ДобрОго днья, - начала несмело женщина, произнося слова с трудно скрываемым грассированием и привычно делая ударения на последние слоги, - я иметь терриЯть похтемонэ… я иметь надо… медИкамо.

Видимо, от волнения и недостаточного опыта у нее вылетело из головы, как называются лекарства по-русски. Она пыталась придать лицу естественное выражение и какое-то подобие улыбки, которая всё равно нарисовалась вымученной. К тому же ее сильное внутреннее напряжение выдавало затравленное и отчаянное выражение электрически-синих глаз, в которых застыла холодная озоновая влага, то ли от горя, то ли от унижения, и едва заметный тремор рук – сухоньких маленьких кистей с миниатюрными пальчиками, в которых она крепко и нервно сжимала красивый кисейный платочек, вцепившись в него, как в единственную опору, словно боясь упасть.

Ну конечно. В том, что она француженка, Лилли почти сразу не сомневалась. Еще на подходе определила это по типичным чертам лица, пусть едва заметно, но выделяющим француза среди прочих европейцев, по особой манере одеваться и держаться. Все эти штрихи портрета, незначительные сами по себе, в совокупности были весьма красноречивы.

- Bonjour. Vous pouvez parler votre langue. (Здравствуйте. Вы можете говорить на своем языке.)

Незнакомка от неожиданности едва заметно ахнула. Услышав родную речь, она сразу потеплела в лице, озарилась искренней улыбкой, сделалась моложе и привлекательней.

- Oh! Parlez-vous fran;ais?! Vous venez de France? (О! Вы говорите по-французски?! Вы из Франции?)
- Non, je viens d'ici. (Нет, я местная.)

Радость прохожей тут же заметно потухла. Но улыбка все же зацепилась за ее нервное измученное лицо, повиснув лишь на острых уголках губ и почти увянув во взгляде:
- Vous ressemble l'air d'une fran;aise. (А вы похожа на француженку.)
- Ma m;re vient de France. Mais elle est russe. (У меня мама из Франции. Но она русская.)

Женщина лишь неопределенно кивнула головой и продолжила о своей беде теперь на родном французском, не испытывая больше затруднений в выражении мыслей, но явно затрудняясь просить:
- У меня вот беда случилась. Так неудобно вышло. Я отправилась погулять и где-то обронила кошелек. А там были деньги на лекарство, которое мне так необходимо. Вы простите, что я к вам обращаюсь… это так неудобно… я никогда не испытывала нужды… но хоть сколько сможете, одолжите…
- Да, конечно, - Лилли прекратила ее муки, видимо, совершенно не свойственные этой несчастной в прежней жизни на родине.

Несмотря на то, что мир давно практически перешел на электронный расчет, наличные деньги никуда не исчезли, ими так же можно было расплатиться. Хотя это и выглядело немного чудаковато и старомодно в последние десятилетия. Но за прошедшую пару лет среди молодежи эта ретро-новь опять набирала популярность в Москве, как и чтение газет. Лилли всегда носила с собой несколько бумагиевых купюр, на которые можно было перенести любую сумму со счета. Как раз для подобных случаев. Так же, как она неизменно носила по пакетику собачьего и кошачьего корма. В традиционных упаковках. Ведь люди пока не научились тягать туда-сюда еду и вещи электронными переводами.

Лилли протянула женщине 50 рублей (сноска: на эти деньги можно было купить около 20 литров молока или полноценно питаться целый день, а с комплекцией этой дамы позволить себе и два сытых дня).

- Благодарю вас! Это даже слишком щедро…
- Ничего, берите.
Француженка виновато спрятала полученную купюру а-ля рус, произнесла «мерси-оревуар», и уже намерилась быстро ретироваться с поля своего вынужденного конфуза.
- Подождите, - остановила ее Лилли, вынимая из кармана листок, на котором запечатлелись идеальным искусственным почерком телефон и имя Коли. Она хотела было стереть эти данные, но передумала. «Пусть останутся. Коля хотел познакомиться с очаровательной девушкой? А может это его шанс научиться помогать тем, кто в нужде? Я была бы очарована».

- Я оставлю вам адрес, где вы сможете найти помощь, питание, необходимые вещи…
- Non, non! – запротестовала женщина, выставив вперед элегантно ручку и потрясая ей изящно и небрежно, словно ей предлагали не помощь, а запрещенные вещества в подворотне. – Я не беженка и не нуждаюсь! Я туристка. Просто потеряла портмоне.

И в момент с ее лица стаял флер остатков теплоты, сухие черты вновь заострились, а глаза сверкнули ледяной синевой, в которой острыми хрусталиками застыли обида и высокомерие.
- Я понимаю. Но там вам помогут с лекарством, которое вам нужно. И там же есть бесплатные услуги переводчика, вдруг понадобится.

Лилли активировала бумагий на запись и продиктовала адрес храма, где была организована помощь беженцам и прочим нуждавшимся. Женщина больше не сопротивлялась и покорно, хотя и отстраненно, взяла листок.
- Quel est votre nom? (Как вас зовут?)
- Judith. Et vous? (Жюдит. А вас?)
- Лилли.
- Oh! C'est tellement en fran;ais! (О, это так по-французски!)
- C';tait l'id;e de ma m;re. (Мамина идея.)
- Charmant. (Очаровательно.)

Они распрощались. Мадам Жюдит направилась в глубину парка по одной из боковых тенистых аллеек, судя по всему, ведущих к скверу Героев СВО. «Поначалу кажется удивительным, но на его территории разбит и французский сад, и английский. Хотя, если брать во внимание, сколько европейской техники и наемников было разбито во время СВО, то уже и не кажется удивительным. Герои щедры и великодушны – каждому угол найдется». Лилли смотрела вслед этой одинокой удаляющейся фигурке и испытывала жалость. Очевидно, что эта женщина когда-то была красивой, состоятельной, гордой, окруженной вниманием. А теперь не осталось у нее никого и ничего. Одинокая, никому не нужная, без средств и поддержки. Возможно, на последние сбежала в Россию.

Европа переживала новый расцвет. Теперь там набирало силу юное арабское мусульманское государство. Франция стала не для французов. Германия не для немцев. Выродившиеся потомки галлов, латинян, франков и готов потеряли свои исконные земли. Утратили право на них. До последнего надеялись на помощь и поддержку США. Даже несмотря на очевидную пропасть впереди, продолжали доверчиво мчать по флажкам американцев. А те как обычно хранили верность лишь себе. Чего и следовало ожидать: они вычерпали Европу до дна, до последней сиротливой макаронины, и бросили обескровленную и выжатую на произвол судьбы.

«Папа был прав. Он так и говорил: «Случись что в Европе, они все будут у нас в Крыму. Тут тепло, море, природа дивная, богатая история. Они всегда на эти земли заглядывались в надежде оказаться здесь, но на правах хозяев и завоевателей». Оказались. С правом на русское милосердие. В очередной раз. И не надоедает им? Из века в век. Хоть тушкой, хоть чучелком. Хоть трупом на одном из европейских кладбищ, раскинувшихся вдоль Балаклавского шоссе – престижные места, между прочим, и вид красивый отсюда. Костьми лягут, лишь бы остаться в Крыму, в русской земле.

Европейских кладбищ в Крыму и вокруг Севастополя море. Где покоятся с миром или без самые благородные английские и французские кости. И прочий романо-германский прах. Не могу знать, какой логикой руководствуются мозги сэров, пэров, канцлеров и мусье, засевших в самых высоких кабинетах, но они в упор не видят и не хотят брать во внимание эти исторические памятники европейской скорби. Памятники – они же как раз для того, чтобы помнить, хранить память, а не хоронить ее. Чтоб пока еще живой и амбициозный Смит джуниор не совершал глупостей своего почившего Смита сеньора (сноска: «джуниор» (junior) в ряде случаев добавляется к фамилии сына и обозначает «младший»; «сеньор» (senior) – к фамилии отца и обозначает «старший»). Мало им аналитических данных. Хотят еще. В России земли много, очень много. На новые мемориальные воинские европейские кладбища места найдутся».

Лилли брела дальше, погрузившись теперь в воспоминания из частых школьных экскурсий по местам боевой славы Крыма. «Могил чужеземцев у нас бесчисленное множество, но еще больше памятных знаков в честь наших защитников Отечества. Взять хотя бы тот же район Севастополя и прилегающие земли вдоль шоссе на Балаклаву. ДОТы развернулись рядом с английским кладбищем, немецкое оказалось в окружении ДЗОТов, затем возвышается Сапун-гора, чуть дальше Батарея 113, суровые авиаторы-черноморцы неустанно и зорко присматривают за французским кладбищем с проспекта генерала Николая Острякова – легенды отечественной авиации, своими реальными подвигами, затмевающего экранные выкрутасы Люка и Энакина Скайуокеров вместе взятых. Иногда мне кажется, Джордж Лукас создавал их под впечатлением от невероятных хроник боевых вылетов советских летчиков, выполнявших наяву непостижимое… Далее врылась в землю зенитная батарея №851, глубоко в скалы вгрызся знаменитый береговой ракетный комплекс («Объект 100»), снова кладбище, итальянское, обозревается из крепкого и поныне СЖБОТа (сноска: сборная железобетонная огневая точка)…

Так и остались они все вперемешку, россыпью, переплетением судеб – при жизни, и после жизни…Чужие и родные. Первые лежа - уснули вечным сном. Вторые стоя – несут свой вечный пост, свою службу, не дремлют - караулят вражьи останки».

Но несмотря на голос генетической памяти и более чем назидательные уроки отечественной истории, Лилли всё равно было искренне жаль этих людей. «Что бы ни натворили их предки, какой бы камень за пазухой относительно русских они сами ни держали, но по сути это просто люди, которые так же хотят жить, любят свое отечество и считают его лучшим, которые воспитывались в своем обществе со своими национальными интересами. В конце концов, это люди, в очередной раз обманутые американцами и преданные своим правительством. Даже если они ненавидят эту руку помощи, протянутую им, презирают нас – в том числе за то, что мы эту руку благородно протянули, а им приходится с нее брать – всё равно нельзя от них отвернуться, как от любого нуждающегося. Дело моей совести – помочь, а как в душе относятся к этому они – это уже дело их совести».

Однако помимо обобщенных и обезличенных умозаключений, у нее сердце сжималось, стоило ей представить себя или маму на этом месте: без средств, голодных, оборванных, выкинутых из родной страны на чужбину, никому не нужных, без крова, без надежд. «А я смею унывать, быть опечаленной какими-то пустяками, в то время, когда множество людей в такой беде. Сколько же в мире настоящего горя! И силы надо тратить не на недовольства собственной судьбой, а на поступки, способные улучшить жизнь других, и свою заодно. Как хочется для всех счастья!»