Золото, часть вторая, гл. вторая

Золото
Глава вторая

Ноябрь 1988 года


Глава вторая
Ноябрь 1988 года

     - Сто лет мне исполнилось два года назад! – Старый Лаптев не спеша сошел с крыльца. – Я родился в 1886 году в Санкт-Петербурге.
     - Доброго тебе здоровьица! - Найденов низко поклонился старику.
     - Живите долго, Сергей Васильевич! – сказал Наумов, по примеру проводника склоняясь в глубоком поклоне.
     - Оно, конечно, спаси вас Господи на добром слове, добрые люди,  только года мои преклонные – скоро уж, скоро пред Богом предстану, и придется ответ мне держать за жизнь свою многогрешную. Потому, попрошу тебя, Димитрий, исповедь мою принять.
     - Да как же я могу, Серьга Васильич? – вскричал проводник. – Не по годам то мне, да и не столь привержен я нашей вере, чтоб исповедь твою принимать! Надо бы кого-то из истинных братьев наших для того пригласить. Вот хоть бы взять Прокофия Кузьминых из Тиши - он-то строго блюдет все наши старые каноны. Да и возраст его подходящ – за девяносто лет ему. Я приведу Прокофия, коль дашь мне такой дозвол.
     - Не дам, Димитрий! – отрезал старик. – Не дам. Ибо тебя мне сам Бог послал, а времени мне отпущено совсем немного – не сегодня, так завтра помру. А без покаяния не могу я пред ликом Господа предстать! Так что, пойдем-ка в горницу, примешь исповедь мою.
     Старик Лаптев долгим взглядом вдруг посмотрел на Наумова.
     - Раньше принято было, чтобы кающийся исповедовался пред всей общиной, - сказал он. – Так что, ты тоже можешь присутствовать, геолог.
     Найденов крякнул, но возражать не стал, хотя присутствие человека мирского нарушало тайну исповеди.
     Лаптев, будто прочитав мысль проводника, сказал:
     - Ничего, Димитрий! Даже если он расскажет кому-то о том, что услышит, вреда то мне не принесет, ибо я к тому времени уже упокоюсь с миром. А другим, глядишь, наука будет, коль расскажет.
     Они прошли в горницу и встали под образами, перед небольшим столиком, на котором лежали крест и Евангелие.
     - Серьга Васильич, - взмолился Найденов, - я уж и молитву не помню, которая произносится пред исповедью!
     - Говори своими словами, что помнишь! – приказал Лаптев.
     - Брат мой во Христе! – Найденов двумя перстами осенил грудь крестным знамением. – Господь невидимо стоит, принимая исповедь твою. Не устыдись, не бойся, не скрывай что-либо, но, не смущаясь, говори обо всем, чем согрешил. И примешь оставление грехов от Господа нашего Иисуса Христа. Я же только свидетель, и все, что скажешь мне, засвидетельствую пред ним. Если же что-то скроешь от меня, грех твой усугубится. Готов ли ты к покаянию, Серьга Васильич?
     - Готов, Димитрий. Только исповедь моя будет долгой, потому, давайте присядем под святыми образами.
     Они уселись на заранее приготовленную лавку, и Лаптев начал свой рассказ-исповедь.
      - Вы уже знаете, когда и где я родился, но каюсь в том, что присвоил себе фамилию Лаптева и взял чужое отчество, ибо на самом деле я потомственный дворянин Лисицкий Сергей Петрович. В 1904 году я окончил Николаевское кавалерийское училище и в чине подхорунжего был определен в Атаманский лейб-гвардии полк, с которым и прошел всю Русско-японскую войну от первого дня до последнего, командуя в последнее время казачьей «Волчьей сотней». После весьма тяжелого сражения под Мукденом, в ходе которого Российская императорская армия потеряла сто двадцать тысяч человек, я сорвал погоны с одного полковника, который этого заслуживал. В наказание я был лишен казачьего чина подъесаула, к которому представлялся «за особые заслуги», лишен наград, и в чине армейского поручика переведен в комендантскую роту. А комендантская рота в то время… не буду утомлять вас рассказом о службе в ней, но скажу, что там я начал пить. Я пил по поводу и без повода, почти каждый день. Мои возлияния закончились в 1909 году дуэлью, после которой я был изгнан из армии.
     Увольнение от армии послужило мне хорошим уроком, и я решил начать жизнь «с чистого листа», отправившись на Аляску, в Анкоридж. Так, волею судьбы, я ступил на палубу парохода «Витязь». «Ничегонеделанье», постоянный морской пейзаж перед глазами, порождающий морскую болезнь, отсутствие развлечений в течение долгого пути – все это привело к тому, что я вновь запил горькую и натворил таких дел, что капитан Басов вынужден был высадить меня на пустынный остров в Охотском море. Правда, капитан поступил благородно, оставив мне оружие, боеприпасы, продовольствие на первое время. На острове я с Божьей помощью перезимовал, научившись выживать в условиях жестокой зимы, но к апрелю мои силы были уже на исходе. И снова Господь помог мне. После шторма море выбросило на берег корабль «Илья Муромец», перевозивший на новые места обитания семьи староверов с Дона. Из всего экипажа и пассажиров уцелели двое - отец и сын Лаптевы – Василий и Никола. Вместе с ними мы ушли с острова  на материк и обосновались, пережив немало тяжких дней, на хуторе Сороки. Двое беглых каторжников едва не убили Василия, требуя от него золото, но он чудом выжил, хотя всю жизнь после этого страдал легкими. Я пришел к нему только на следующий день, а к вечеру туда же явились и его обидчики. Василий был плох после жестоких побоев, жизнь едва теплилась в его теле. Я не мог допустить его гибели, и взял на душу великий грех – я убил обоих злодеев и сдал тела местному приставу Кравцову.  До того, как вернуться на заимку, на которой они расправились с Василием, они  успели совершить нападение на прииск, где убили всех приискателей и охрану и забрали около пуда золота. Золото я тоже сдал Кравцову. Надо сказать, что этот человек оставил в моей памяти неизгладимый след. Господь присылал его в такие моменты, когда жить порой становилось уже невмоготу. И Кравцов, как мог, поддерживал и помогал, ничего не требуя взамен. Он же отправил меня к старику Забелину, у которого было три дочери на выданье. Мой путь на заимку Забелиных тоже был отмечен кровью. Остановившись на ночевку на заброшенном каторжном участке, ночью я подвергся нападению дикарей-людоедов, поклоняющихся какому-то идолу Эрлику. Я был вынужден защищаться, и убил шестерых. Стрелял еще в толпу пляшущих свои дикие танцы идолопоклонников, но раненых и убитых они унесли. Так что, убитых могло быть больше. Утром явился Забелин, и вместе с ним мы тела убитых дикарей опустили в омут.
     После этих слов старца Наумов и Найденов вновь переглянулись…
     Старик долго молчал, затем заговорил снова.
     - Как ни противился Забелин, я уговорил его отдать за меня дочь Анастасию. Много было разных препон, и главной стал старший Лаптев Василий, который боялся после избиения даже за ограду выйти, и упорно не соглашался ехать к Забелиным на пропой невесты. Я чуть ли не силой вытолкал его из избы и сунул в сани. Словом, пропой и сватовство состоялись, и Анастасия в сентябре девятьсот двенадцатого стала моей женой на долгие годы. Василий, из-за которого едва не сорвалось наше брачание, еще во время моего сватовства оценил  достоинства старшей дочки Забелина Евдокии, и скоро – на следующий год образовалась еще одна семья Лаптевых.  А еще через два года  младшая дочь Забелина Степанида стала супругой Николы. Я остался жить на хуторе Забелина, поскольку работы там было невпроворот, а оба Лаптева с семьями ушли на хутор Сороки.
      1914 год выдался тяжелым. Слег старик Забелин, его разбил паралич, а у нашего первенца Арсения стали резаться зубы, и малыш день и ночь заходился в крике. Настена ходила будто тень, ее ветром качало от недосыпа и усталости. Стеша – младшая сестра Насти помогала, как могла, но отец требовал постоянного ухода – он уже не вставал с постели, и девушка тоже выбивалась из сил. Я один был вынужден и скотиной заниматься, и пропитание добывать. Словом, тяжко было. А тут еще прибавилась новая напасть – в августе  началась война с германцем, и солдат из конвойных команд стали отправлять на фронт, оголяя каторжные участки. Побеги с каторги стали массовым явлением, беглые каторжники бродили по округе - нападали на заимки, на хутора и на поселки, и пристав Кравцов мотался со своим малым отрядом по тайге, вылавливая беглых. Несколько раз бывал он и на забелинском хуторе, но до поры до времени нас Бог миловал.
     Весной девятьсот пятнадцатого, в апреле мы схоронили Карпа Ивановича Забелина… Настя шибко переживала его кончину, и несколько дней ни с кем не разговаривала – только плакала.
     В начале мая я решил выгнать свой малый табун на травы – к тому времени мой конь Умник был отцом трех кобылиц и двух жеребцов. Оседлав коня, я погнал табун к речке Делингде, в то место, где она широко разливалась, образуя заливные луга. И уже в паре верст от луга, в глухом распадке я нарвался на пятерых беглых. Ржание лошадей, шелест трав, сминаемых лошадиными копытами, треск веток – все это притупило мой слух, и я не услышал, как меня окружали беглые, у которых на пятерых было два охотничьих ружья, обрез мосинской винтовки и револьвер.
     Я увидел их, когда табунок выщел на небольшую поляну… Из-за деревьев, направив на меня оружие, шагнули двое, а по треску сучьев за спиной я понял, что меня обошли.
     Справа от меня, раздвинув ветки, ступил на поляну еще один…
     - Гляди-ко, кореша, какой добрый малый! – недобро ухмыляясь, промолвил он, и я понял, что этот каторжник – старший среди них. – Не только мясо, но и винтовочку и средства передвижения нам доставил. Будет на чем порысачить и чем потрапезничать!
     Бандиты захохотали.
     - Слазь с коня, мил человек, и проваливай! – сказал старший, направив на меня ствол обреза. – Это уже не твои лошади!
     У меня не было никаких сомнений, что как только я сойду с коня, меня убьют. Я лихорадочно соображал, что мне делать. Винтовка была в чехле у седла, ее я привести в боевое положение не успею. Револьвер в кобуре за спиной, прикрытый свитером и бушлатом. Но как только я приподнимусь в стременах, кобура станет видна тем, что сзади.
     Лаптев-Лисицкий вдруг замолчал…
      - Димитрий, надо бы прерваться нам. Помоги мне лечь на лавку – отдохну часок, - сказал он, с трудом разомкнув уста.
     Старика уложили на лавку, положив под голову подушку, и Найденов укрыл его широким одеялом.