Фарисей. Проповедь

Роман "Фарисей" (продолжение)

У главного входа в храм на ступенях высокого крыльца привольно расположились несколько побирушек, среди которых затесался мужик без ног. Рожа мужика была небритой и лиловой. Загипнотизированно вглядываясь в лик Христа, намалеванный над входом, Станислав Сергеич стал подниматься по ступеням, им вдруг овладело совершенно ему не свойственное восторженное состояние, даже глаза увлажнились.

Нищенки тотчас принялись истово креститься и бормотать какие-то молитвы. Вот они, истинно верующие! Думал Тропотун, роясь в карманах в поисках мелочи. Потом он с умилением оделял их монетками, ощущая, как его душа прикасается к чему-то высшему. Нищенки с жадностью выхватывали у него деньги, сварливо препираясь между собой. В нем поднялось омерзение, и он поспешно вошел внутрь.

В душном полумраке плыли огоньки свечей. Утробно гудел расхаживающий возле аналоя дьякон. А может это был не дьякон... В ноздри Станиславу Сергеичу ударил приторный запах ладана, смешанного с горячим духом оплывающего воска. С отделявшего священный алтарь от остального пространства церкви иконостаса пристально следили за вновь вошедшим многочисленные святые.

Вот я и переступил Порог... Подумал с горечью Тропотун. Чувство горечи, приправленное ладаном и мерцаньем свечей, обрело сладостную и мучительную остроту.

Дьяконский мясистый басок проливался на его душу целительным бальзамом. И отчаявшемуся Станиславу Сергеичу уже виделся в церковном полумраке отблеск таинственной вечной Истины.

Служба шла своим чередом. Вот торжественно распахнулись царские врата, и из алтаря показалась внушительная процессия. Ее возглавлял гривастый поп в сверкающем одеянии, за ним в соответствии с саном двигались остальные. Некоторые размахивали дымящимися кадилами.

Э-э, да я угодил на праздник!.. Сказал себе Тропотун, только теперь сообразивший, что для летнего жаркого дня в церкви собралось довольно много народу. Аккуратно повязанные платочками старушки, словно по команде, попадали на колени и стали класть земные поклоны. Забредшая из любопытства молодежь наблюдала за происходящим с презрением и жадным интересом.

Медленно и торжественно священнослужители двинулись по периметру церкви. Шедший впереди поп, дородный, с темной волной волос и шелковистой ухоженной бородой, был вальяжен и белокож. Возле некоторых икон он задерживался, крестился и кланялся. Иногда снисходительно протягивал для поцелуя белую холеную руку, и тогда какая-нибудь востроносенькая старушонка, заезженная жизнью, благодарно впивалась в нее пергаментными губами.

Архимандрит, не иначе... Подумал Станислав Сергеич, в церковной иерархии не разбиравшийся. Звучное, со старославянским оттенком слово ассоциировалось у него с чем-то величественным и древним.

Обошедши церковь, архимандрит остановился возле аналоя и несколько мгновений в молчании озирал свою паству. Почтительная свита образовала у него за спиной пышный полукруг.
— Возлюбленные чада мои! — сочным баритоном обратился он к прихожанам. — В этот благословенный' день я обращаюсь к вам со словом господа нашего Иисуса Христа. Откройте же навстречу ему сердца свои, ибо оно подобно живительной влаге, спасающей жаждущего в пустыне. Как малая капля из животворного источника падет на благодатную землю и даст зерну прорасти, так и слово мудрости, излившись на душу благодарную, даст ей толчок к нравственному совершенствованию.
Голос священника рокотал под церковными сводами, доносясь до самых дальних приделов. Дикция у архимандрита была безукоризненной, речь его текла плавно, то опускаясь практически до шепота, то гневно вздымаясь над притихшей толпой. Станислав Сергеич истово вслушивался в слова проповеди.

— Сегодня я буду говорить об Иисусе и фарисеях... Однажды некий фарисей пригласил Иисуса на обед. Придя к нему, Иисус не умыл рук, прежде чем сесть за стол, а на упрек фарисея ответил: "Вы моете снаружи чаши ваши и блюда, но очищаете ли этим их и внутри?.."

Глубок смысл слов нашего спасителя... Ибо, всегда ли тот, кто соблюдает внешние ритуалы, чист душою своею? Увы — нет! Не забываем ли мы об истинном сострадании к ближнему за жизненной суетою? Не запираем ли сердца наши на замок, в то время как справедливость, верность и сострадание стучатся в них — и достучаться не могут? Часто, слишком часто представления наши об истинном смысле человеческой жизни исходят из внешних, преходящих ценностей!.. Обратите же, чада мои возлюбленные, свои очи в глубины души своей и соизмерьте в ней вечное с сиюминутным, истинное с ложным, божественное с диавольским!..

Тут он сделал эффектную паузу и обвел свою паству грозным и вопрошающим взглядом. Потом продолжал:

— В один день Иисус учил при большом скоплении народа: «Остерегайтесь закваски фарисеевой, которая, не изменяя внешности целого, придает ему совершенно иной вкус, — я имею в виду лицемерие! Притворство не скроется от глаз всевышнего...»
Это же он про меня!.. Подумал Тропотун, ощутив холодок вдоль позвоночника. Его охватили раскаяние и скорбь. Продался... за сиюминутные блага продался... Твердил он покаянно. Голос архимандрита отдалился и уже не проникал больше в его сознание; но зато деревянные стены церкви вдруг раздвинулись в бесконечность и отблеск сверхъестественного знания чудился ему в огоньках высоких тонких свечечек, исходивших восковыми слезами.

Я знаю, я не умру... Умиленно повторял он про себя. Нет, не умру!.. Есть что-то недостижимое и вечное, с чем я теперь соприкасаюсь душою... Что-то высшее — Бог, Провидение. Оно несет в мир добро и справедливость. Не может такого быть. чтобы это смахнуло меня с лица земли, как невидимую соринку. Я чист, добр, светел... Говорил Станислав Сергеич кому-то в себе, преисполненный чувством признательности к мудрому священнослужителю в парчовых расшитых одеждах и высоком черном клобуке со сверкающим маленьким крестиком.
Я вечен, господи! Я — бессмертен!.. Ликовала его душа. И он ощущал себя просветленным и восторженным, как дитя. Почти просветленным... ибо внутри нарастало глухое раздражение, от которого он все еще пытался отмахнуться.

— Аминь! — закончил проповедь архимандрит. Он благословил прихожан широким сановным жестом, важно развернулся и величественно прошествовал на алтарную часть церкви.

Свита его последовала за ним не сразу. Шелестя менее богатыми одеждами, процессия еще раз обошла всю церковь, помахивая позолоченными дымящимися кадилами и благословляя страждущих, а затем медленно втянулась в алтарь. Вызолоченные царские врата торжественно сошлись за ними.
Начинавший все богослужение дьякон, открыл лежавшую на аналое огромную книгу старинного, даже древнего, вида и стал что-то из нее читать нараспев и, вероятно, по-старославянски, потому что Станислав Сергеич понимал только отдельные слова. Однако пронизанные колдовским внутренним ритмом фразы и целые периоды действовали на него завораживающе. Когда дьякон закрыл свою книгу, с хоров раздалось многоголосое пение. Мелодию выводили женские высокие голоса, им вторили мужские. Печально и безукоризненно ткался замысловатый полифонический рисунок православного песнопения.

Как поют! Со слезами на глазах думал Тропотун. Как они поют!.. А звуковая нежнейшая ткань все ткалась и ткалась, и возносились к небу серебристые колокольчики сопрано, и что-то рвалось из самой глубины души за ними вслед. Пение сошло на тончайшее пиано — и замерло. Несколько долгих мгновений Станислав Сергеич наслаждался собственным пережитым восторгом, а потом воздел очи горе, — с церковного купола на него преехидно уставился сочно написанный маслом плотный пеннобородый Саваоф, удобно расположившийся на кучевом белом же облачке. Насмешливый взгляд бога-отца вызвал у неофита сильный внутренний протест, он быстро опустил глаза долу и подошел к прилавку, на которым были разложены продающиеся предметы культа: пластмассовые нательные крестики, бумажные образочки и восковые свечки медового густого цвета.
Af
— Свечка сколько стоит? — робко поинтересовался Тропотун у стоявшего за прилавком мужика в заправленных в сапоги брюках и с черной дремучей бородищей.

— Эти тридцать, эти сорок, а вот эти по пятьдесят, — деловито ответил тот.

— Одну за пятьдесят...

Станислав Сергеич положил сдачу в карман и вдруг подумал, что, купив самую дорогую свечку, попытался сторговаться с богом. Подобная мысль была ему неприятна — и он ее отбросил. Осмотревишсь, он нашел глазами икону божьей матери и направился к ней, держа в руке свечу. Постоял, изучая скорбный женский лик, исполненный весьма посредственным живописцем, потом зажег свою пятидесятикопеечную свечку и поставил в металлический подсвечник, с десяток которых было приделано к металлическому широкому подносу, стоящему под иконой на столике. Почти все подсвечники были заняты горевшими свечками. Тропотун печально вздохнул, вспоминая, грустную историю Девы Марии, и тут его голову посетила вторая неприятная мыслишка — дорого ведь дерут за тонюсенькие свечечки святые отцы! Мысль была земная, меркантильная, но чертовски привязчивая. Он уже перешел к другой иконе, а все еще размышлял, что, конечно, воск нынче дорог, стеариновые свечки тоже вздорожали, хотя пятьдесят копеек за такую тонюсенькую... Наконец Станислав Сергеич набрел на картину, живописавшую муки ада и едва не рассмеялся, такие гнусно-наивные черти со свиными рылами жарили на чугунных огромных сковородах и варили в кипящей смоле бедолаг-грешников. Оторвавшись от созерцания адских наказаний, он наткнулся глазами на чернобородого мужика за прилавком и некстати вспомнил, что Христос выкидывал менял из храма и за это имел неприятности с местными властями.

Спускаясь с церковного крыльца, Станислав Сергеич ощущал на лице тепло солнечных косых лучей, которые вечер сделал ласковыми. По голубовато-зеленому небу плыли пушистые разноцветные лоскутки облаков, на широкой дороге за воротами церкви обыденно гудели моторы автомобилей, и горько было ему думать, что никому в целом мире нет никакого дела до его душевных метаний.

Возле церкви со стороны служебного входа стояла серая волга последней модели, и Тропотун невольно обежал взглядом ее изысканно-удлиненный силуэт. В это время дверь служебного входа отворилась и с невысокого крыльца сбежал переодетый в мирское платье архимандрит, который привычно сел за руль красавицы-волги и дал газ.

Станислав Сергеич иезуитски-внимательно проследил, как хищно визгнувшая тормозами машина выехала в предупредительно распахнутые ворота. Архимандрит, судя по всему, был заядлым автолюбителем. Это житейское наблюдение полностью перечеркнуло высокий душевный настрой Тропотуна. Вот они, святые-то!.. Мстительно говорил он себе. О бескорыстии распространяются, о милосердии — а денежки в банк несут... Теперь уже он вспоминал виденное в церкви действо с едким сарказмом. Надо отдать архимандриту должное — спектакль был поставлен хорошо и рассчитан на слезу умиления. Его собственное умиление обошлось ему в полтинник!.. Станислав Сергеич как-то обескураженно и сердито хмыкнул и скоро зашагал через церковный двор. Чувствовал он себя глупо, казалось, что его ограбили на его же глазах, а он, загипнотизированный жуликом, вместо того, чтобы тащить вора в милицию, помогал ему грузить украденное барахло.

Домой он отправился кружным длинным путем. Шел, снова и  снова с отвращением представляя ханжеские физиономии священников, и уже не мог понять, каким это образом он, Тропотун, так запросто попался на их удочку. Показное благочестие, елейность, наигранная доброта, нытье о сострадании — бьют на лучшие чувства людей! А сами присосались как пиявки к идее бессмертия души и который век сосут из нее соки... И старушонки там противные в черном, шныряют туда-сюда, как мышки востроглазенькие, свечечки собирают, чтобы догореть не успели, чтобы в оборот снова воск пустить. Монашки, что ли? Лица у них молодые. Сгорбленные старушонки с девичьими личиками. Пели все-таки хорошо — с чувством пели!..

Продолжение: http://proza.ru/2024/07/13/1491