Друзья!
Из Сети
"Закат до рассвета: как писатель Василь Быков оказался на стороне врага
В день 100-летия прозаика – обозреватель «Абзаца» Михаил Дряшин.
-Василь Быков – самый, пожалуй, любимый мой фронтовой беллетрист.
Ярчайший представитель так называемой лейтенантской прозы. Слог лёгкий,
сюжет авантюрный, предмет описания пережит на своей шкуре, чувствуется.
Иностранцы относят Быкова к «исторической беллетристике». Странная какая-
то у него, с их точки зрения, война. Такой ведь не бывает. Придумал всё, небось,
как Вальтер Скотт или Фенимор Купер.
Любят за границей Василя Быкова совсем за другое. За то, что обласканный
советской властью, экранизированный, награждённый всем, чем можно, с
первым ветерком перестройки начал он вдруг безобразничать.
Классик из нашей школьной программы, оказалось, всегда был тихим
белорусским националистом. Все свои сочинения принципиально писал на
белорусском и только потом их переводил на русский – чтобы в клятой Москве
напечатали.
Поражает последнее его перед смертью интервью. Быков, как в нём
выяснилось, всю жизнь отделял своё хуторское от русского. Тихо так, кровью
сердца, без злобных выкриков. Лучше б я этого интервью не видел.
Стал он в девяностые сторонником ухода Белоруссии на Запад, врагом
Лукашенко и греко-католиком. Отправился доживать свой век не куда-нибудь, а
в битую им же Германию. Она оказалась ему милее Белоруссии.
Мне рассказывали очевидцы о его выступлении на книжной ярмарке во
Франкфурте. Читал он там на белорусском, переводили его на немецкий, в зале
же сидели исключительно русскоязычные.
Помните полковника Себастьяна Морана? «Вы знаете, Ватсон, бывают такие
деревья, которые растут нормально до определённого момента, а потом
неожиданно обнаруживают в своём развитии уродливые отклонения от
нормы». У Василя Быкова, думаю, отклонения были сразу, просто возможности
разгуляться ему не выпадало.
Скончался он – по иронии ли судьбы, по Божьему ли напоминанию – аккурат 22
июня. В 2003-м. Причём в Белоруссии, куда ненадолго приехал. Отпет был по
греко-католическому канону, а гроб его накрыли бело-красно-белым флагом
сепаратистов, сотрудничавших с гитлеровцами.
Александр Лукашенко прислал на похороны венок, но безумная паства Быкова
оборвала с него ленту со словом «президент».
https://dzen.ru/absatzmedia
...Други!
Неприятно! Очень! Но такова судьба этой светлой души, вдруг повернувшейся своей тёмной стороной ярого национализма и предательства!
И все же Господь смилостивился- земля белорусская приняла своего блудного сына ( могила писателя Василя Быкова- на Восточном кладбище в Минске)
...Жизнь до и после!
Мне лично близок Василь Быков-смелый фронтовик!Люблю его искреннюю правдивую прозу , ТОЧНО ПЕРЕДАЮЩИЮ ВСЕ УЖАСЫ ВЕЛИКОЙ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ, НА КОТОРОЙ ПОГИБЛИ МИЛЛИОНЫ РУССКИХ,УКРАИНЦЕВ, БЕЛОРУССОВ И МНОГИЕ СОТНИ ТЫСЯЧ СООТЕЧЕСТВЕННИКОВ ИЗ ВСЕХ РЕСПУБЛИК СССР.
Вл.Назаров
************
1.Василь Быков. Круглянский мост
1
Проснулся Степан на рассвете.
Разбудили его голоса - близкий говор людей, смех, прокуренный кашель и
бряцание пустых котелков. Еще не одолев дремоту, он понял, что это шли
завтракать - рядом в ольшанике была тропинка к недалекой кухне, запах дыма
от которой давно уже доносился до его ямы. Обостренным обонянием Степка
улавливал соблазнительный запах жареного и тогда даже во сне не мог
заглушить в себе сосущее чувство голода. Но до еды, пожалуй, было далеко.
С пробуждением на него хлынул поток самых неприятных воспоминаний:
перепутанные картины вчерашнего ожили все сразу, и он со щемящей болью в
душе ощутил этот переход из сонного забытья в слишком беспокойную и
нерадостную теперь для него действительность.
Больше уже не заснул.
Им снова овладела тревога, на несколько часов прерванная сном, опять
потянулось ожидание, которое, однако, не предвещало ничего хорошего. Он
пошевелил головой - шея по-прежнему не сильно, но как-то надоедливо тупо
болела, чирьи, кажется, нарывали все больше; один, содранный вчера,
наверно, присох к рубашке, и теперь, шевельнувшись, Стенка почувствовал
короткую острую боль в плече.
В яме было прохладно, от утренней свежести тело пробирала дрожь, зябли
руки. Струхлевшая соломенная подстилка на дне отсырела, стала волглой, как
скошенная завядшая трава, и не грела. Где-то, невидимое за лесом, всходило
солнце; в высоком просторе неба, предвещая погожий день, белело спокойное
облачко. Ниже под ним высилась усыпанная шишками вершина ели, несколько
шишек лежало и в яме, на утоптанной соломе, возле его босых и грязных ног.
Яма была не очень глубокая, когда-то второпях выкопанная для картошки,
небольшой запас которой хранили тут до весны. С осыпавшихся земляных стен
свисали еловые корни; те, что потолще, торчали из земли твердыми
узловатыми обрубками. Вылезти отсюда было нетрудно даже и ребенку, но
Степка вылезать не собирался, терпел и уповал на справедливость - должна
же быть на земле справедливость! Теперь, понемногу успокаиваясь после
вчерашнего, он начинал понимать, что погорячился, не стерпел, что не надо
было доводить все до беды. Но разумные мысли обычно запаздывают, и того,
что случилось, уже не исправить.
Затаив дыхание, Степка начал различать какие-то невнятные звуки,
которые не сразу понял, а потом стало ясно, что поблизости стругали
палочку или какой-нибудь прутик: слышался тихий шорох ножа, натужное
посапывание. Потом он расслышал и негромкое постегивание по упругой,
усыпанной хвоей земле. И парню вдруг нестерпимо захотелось туда, на
свободу, хоть бы оглядеться вокруг, высунуться из этой сырой, провонявшей
струхлевшей соломой ямы.
Но он знал, что, пока не приедет комиссар, никто его отсюда не
выпустит.
Между тем на тропинке под елями сначала едва-едва, а потом все
отчетливей слышатся чьи-то широкие торопливые шаги, доносится шорох
задетых ветвей, мерное позвякивание в такт шагу - оружия или чего-то в
карманах. Слышно, как поблизости встает часовой, ударами ладони небрежно
отряхивает полу одежды; резко щелкает ножик. Степка с опозданием
догадывается: идут сюда. Может, за ним? Он ждет этого и готов уже
обрадоваться, но вместо обычных в таком случае слов слышит другие.
- Ну, иди подрубай! - раздается голос довольного собой и, видно,
позавтракавшего уже человека.
Неожиданно близко и хрипловато после долгого молчания откликается
часовой:
- Что там? Опять ячная?
- Кулеш с салом.
- Ну и то лучше. Эта ячная уже в горло не лезет.
- Полезет. А как твой бандит? - вдруг спрашивает пришедший.
- Тихий, как мышь. Спит все.
- Тихий, говоришь...
Голоса незнакомые, наверно, кто-то из новых. Степка чувствует, что идут
к нему, и, усевшись, принимает независимый вид.
Скоро над краем ямы появляются две головы - одна в шапке, другая в
немецкой пилотке, - а затем и сапоги, трофейные, подбитые шипами, - это у
того, что пришел на смену. Тот, что отстоял свое, держится поодаль, и
Степка видит его только до пояса.
- Привет! - с наигранной легкостью бросает новый часовой, с
любопытством ощупывая его быстрыми глазами.
Степка медленно опускает голову - ему не до шуточек и нелепых теперь
разговоров. Часовой, наверно, понимает это и сгоняет с лица улыбку:
- Ничего. Приедет комиссар, разберется. Ты из какой роты?
- А тебе что? - тихо говорит Степка, поднимая на него холодный, с
укором взгляд.
- Да так.
- Что ты его допрашиваешь! - нетерпеливо перебивает другой. - Из какой
бы ни был, теперь его дело труба.
- Ну почему труба? А если смягчающие обстоятельства? Пошлют на
"железку", искупит вину и будет бегать! - бодро говорит часовой.
Степка прислушивается и хмуро еще вглядывается в этого человека с
седоватой щетиной на щеках и морщинами у рта, который кажется ему почти
пожилым, во всяком случае постарше многих. По разговору парень определяет:
нездешний, наверно, из окруженцев или бывшего районного начальства. Степка
уже готов приободриться, но улавливает в его тоне нотки неискренности,
наигрыша и опять опускает голову.
- Приедет комиссар, он ему покажет смягчающие, - недобро ворчит
сменившийся.
- Ничего. Главное, не дрейфить! Если что - мол, под мухой был. А под
мухой оно все возможно.
Они поворачиваются и уходят. Степка с облегчением вытягивает ноги,
слушать их бодрую болтовню ему уже становилось невмочь. Что бы там ни
ожидало его впереди, лишь бы скорее. Ему уже кажется, что он сидит тут
бесконечно долго, и его встревоженное нетерпение то заглушается
воспоминаниями, то нестерпимо обостряется. Наверно, уж лучше одному, когда
никто не донимает его ни угрозами, ни бесполезным теперь утешением.
Скорчившись от холода, он жмется плечом к волглой земляной стене, одну к
другой сводит озябшие ступни - так вроде становится теплее.
Невдалеке, наверно на кухне, рубят дрова: доносятся размеренные удары,
короткий стук дерева, временами тонко отзванивает топор. Так и он рубил
два дня назад и, пожалуй, рубил бы и теперь, и завтра... И надо же было
ему подвернуться в недобрый час, напроситься на это задание! Он и до сих
пор не может понять, в самом ли деле подрывник Маслаков разыскивал его,
чтобы взять в группу, или, может, случайно повстречал в лесу и позвал.
Впрочем, на Маслакова обиды у него нет - у того были наилучшие
намерения, и его ли вина, что обстоятельства повернулись столь неожиданным
образом...
2
Срубив несколько ольховых жердей, Степка возвращался на кухню.
Нетолстые те жерди он сперва нес, потом тащил за шершавые, набрякшие
весенним соком комли - верхушки и неровно обрубленные сучья драли прелую
залежь прошлогодней листвы, цеплялись за кусты и деревья. Комли же просто
отрывали руки. А тут еще винтовка, свисавшая с плеча на длинноватой
веревке вместо ремня, беспрестанно путалась прикладом меж ног, мешала
идти, и он, притомившись, бросил олешины, так и не дотащив до кухни.
Затем, помедлив, и сам устало опустился на землю в редковатом ольшанике
возле стежки. Было тепло и затишно, он угрелся, под суконным венгерским
мундиром вспотела спина. Он расстегнул воротник, бросил наземь старенькую
измятую шапку, от мокрой подкладки которой шел пар. Несколько минут он,
сопя, отдыхал, думая, что шапка - пустяк: всю зиму носил, и еще, наверно,
послужит. Так же, как и коричневый венгерский мундир, и черные, со светлым
кантом полицейские штаны, а вот с сапогами ему решительно не повезло -
сапоги развалились. Левый уже с неделю был перевязан куском оранжевого
немецкого провода, а правый невозможно было и связать: перед сгнил почти
полностью. В сапогах всегда было мокро, ноги постоянна стыли. Наверно, по
этой причине Степку стали донимать чирьи: на боках, под мышками, а теперь
вот еще и на шее - не повернуть головы.
Впрочем, насчет сапог он был виноват сам: мог стащить с какого-нибудь
фрица (их тогда немало валялось после неудачной засады) обычные
солдатские, а не зариться на офицерские. Офицер этот подвернулся ему в
канаве, куда Степка предварительно швырнул гранату и тут же, не теряя
времени, снял с него ремень с парабеллумом и эти вот сапоги. Парабеллумом,
однако, попользовался недолго - уступил новому начальнику штаба, который
имел какой-то длинноствольный музейный наган. Ремень отдал взводному
Бойченко, потому что ремень у Степки а старый был неплохой. На хромовые же
сапоги, чересчур шикарные для лесной жизни, поменяться никто не хотел,
пришлось носить самому.
Вообще в этом отряде Степке не везло всю зиму. Началось с того, что его
спутали с одним партизанским связным, тоже по фамилии Толкач, который
где-то выдал отрядных разведчиков и за которым охотились партизаны. Пока
разбирались, Степку с неделю продержали в запертой землянке. Потом его
выпустили, но первое же задание за пределами лагеря едва не стало для него
последним. Небольшая группа их заночевала тогда в пуньке. Степка с вечера
стоял на посту и, сменившись, только задремал в сене, как на деревню
налетели полицаи. Ребята огородами драпанули в лес, а его впопыхах
разбудить забыли. Пришлось до полдня, не шевельнувшись, простоять у косяка
за воротами в десяти шагах от пьяных полицаев, расположившихся на гумне.
Когда же назавтра он пришел в отряд, все очень удивились его невероятному
спасению. Какое-то время Степку подозревали, вызывали к начальству,
слушали его короткое объяснение, верили и не верили. Потом, когда
подозрение несколько улеглось, ему не стало отбою от Грушецкого,
остряка-балагура из Полоцка, не пропускавшего случая позубоскалить над
парнем. Как-то не стерпев, Степка огрел его прикладом по голове, за что
тут же получил прозвище Псих - самое обидное их всех, которые он имел за
свою не очень складную восемнадцатилетнюю жизнь.
В прежнем отряде имени Ворошилова жилось ему куда лучше. Там он был
едва не самым старым бойцом, с партизанским стажем ненамного меньшим, чем
у самого командира отряда лейтенанта Крутикова. Правда, там его тоже
дразнили, но прозвища были более сносные: Белый - это за волосы и брови -
и еще Здыхля, потому что худой, хотя худых в отряде и без него было
немало. Но там он чувствовал себя наравне с другими, полноценным бойцом,
не то что у этих чапаевцев. К сожалению, тогдашняя жизнь его неожиданно
оборвалась со смертью лейтенанта Крутикова, немногочисленные остатки
отряда которого разбрелись по соседним лесам и бригадам.
Самое худшее, конечно, было не в смене отрядов и даже не в отношении к
нему партизан. Ребята, понятно, иногда насмехались над ним, молодым и
слабосильным, но делали это не по злобе, а скорее ради потехи. А вот
начальство, то шуток не знало. С начальством партизан Толкач был в давнем,
застаревшем конфликте: Степка считал, что к нему придираются, а начальники
держались того мнения, что Толкач - разгильдяй, к которому надо относиться
строго. Так говорил взводный Бойчейко, когда жаловался на его
самоуправство с выселковским старостой, которого Степка подстрелил по
дорога с задания. За разгильдяйство ругал его начальник штаба, когда он,
переведенный в хозяйственный взвод, упустил с поводка продуктовую корову
штаба. Отряд тогда выходил из блокады, хозяйственники с возами пробирались
какими-то овражками, на шоссе их перехватили каратели, начался обстрел
трассирующими, и черная шустрая рогуля метнулась в кустарник как бешеная,
только он ее и видел в сумерках. Искать было бессмысленно. Степка
погоревал и, перейдя шоссе, вынужден был с оборванным поводком предстать
перед начальником штаба. Думал, это для него плохо кончится. Хорошо, что
вокруг было полно карателей, и партизаны таились, как мыши, боясь
хрустнуть веткой.
- Толкач!
Степка от неожиданности вздрогнул и оглянулся: отстраняя рукой ветки, в
кустарнике пробирался Маслаков - подрывник, кадровый красноармеец, с
которым они однажды зимой ходили на "железку". Последнее время Маслаков
залечивал в санчасти раненую руку и время от времени наведывался к ним в
хозяйственный взвод.
С некоторым удивлением глядя на подрывника, Степка молчал, не понимая,
зачем понадобился ему. Рука у Маслакова была уже без перевязи, однако
двигал он ею осторожно, на ладони все еще белел замызганный бинт повязки.
Подрывник выбрался из зарослей - тонкие ветки ольшаника упруго прошуршали
по его зеленой расстегнутой телогрейке.
- Как жизнь, Толкач?
Степка все молчал, не зная, как отнестись к этому вопросу: кому не
известно, какая жизнь в хозвзводе на кухне. Похоже было, что Маслаков
шутит, хотя в его тоне и во всем виде не чувствовалось никакой шутки. Как
всегда, располагающая улыбка сквозила на его смуглом округло-простодушном
лице.
- Да вот, дрова запасаю.
Ногой в исправном еще, намазанном салом кирзовом сапоге Маслаков тронул
кривой ольховый комель - верхушка жерди, словно живая, коротко
шевельнулась в траве.
- Один таскаешь?
- Ну.
- Каторжник! - сочувственно заключил Маслаков и в упор повернулся к
парню. - Слушай, у меня к тебе дело.
Степка нетерпеливо снизу вверх взглянул на Маслакова. Когда тот еще
только окликнул его, он почувствовал, что это не так себе, что Маслаков
несет новость и что новость эта хорошая. И он во все глаза смотрел теперь
на подрывника, который на минуту будто замялся в нерешительности.
- Сходим на одно дело? С музыкой.
Неизвестно почему, но Степка уже чувствовал, что будет именно такое
предложение. Это было куда как соблазнительно - сходить с Маслаковым на
боевое задание. А то последнее время он если и вырывался куда, так за
картошкой на какой-нибудь хутор или за сеном в луга; однажды возил
трофейный брезент в соседний отряд. На задания его не посылали.
Но тут же Степка вспомнил свое положение в хозвзводе и нахмурился:
- Клепец разве пустит!
- А куда денется.
- Ты говорил с ним?
- Командир поговорит. Вызовет, прикажет - и весь разговор, - без тени
сомнения сказал Маслаков.
Степка уныло махнул рукой.
- Ну, командир не заступится.
Подрывник нетерпеливо переступил на месте, поддал на плече новенький, с
лакированным прикладом ППШ.
- Ладно, это мое дело. Ты говори: согласен?
- Я-то согласен.
- Так потопали. А то времени мало.
Еще не веря, Степка нерешительно поднялся, подобрал винтовку, глубже за
ремень засунул топор. Маслаков одною рукой подхватил две жерди и двинул в
кустарник - напрямик к недалекой уже кухне. Степка поспешил следом.
Вопреки своим опасениям он постепенно обретал уверенность, хотя в душе его
еще не исчезло и сомнение. Степка слишком хорошо представлял себе, как
встретит эту новость Клепец, которому вечно не хватает людей на кухне, и
те у него всегда лодыри и разгильдяи. Однако Маслаков о том, видно, мало
заботился и, оглянувшись, сказал:
- Помнишь, как мы под Фариновом грукнули?
- Ну.
- Вот я и думаю: что это Толкача на кухне коптят? Такого подрывника, с
опытом.
Он взглянул на парня с такой подкупающей улыбкой, что Степка на минуту
почувствовал себя счастливым. Правда, он скоро сообразил, что Маслаков,
наверное, преувеличивает, какой гам у него опыт!
Опыт, конечно, был небольшой, последнее время на "железку" он не ходил.
Но тогда под Фариновом они в самом деле рванули неплохо. Место подобрали
удобное: насыпь, поворот и к тому же спуск, впереди подмерзшее болотце.
Машинист, наверно, не предвидел опасности, и как грохнуло, почти весь
состав слетел с насыпи. Тогда еще с ними ходили Балашевич и Струк. Первого
уже нет, а второй раненым остался где-то в Козельской пуще.
С одной жердью было удобнее; вскоре они выбрались из чащи в редколесье,
и Степка немного подбежал вперед, чтобы идти рядом.
- А кто еще пойдет?
- Еще? Данила Шпак из взвода Метелкина. Пожилой такой, местный. И
Бритвин. Знаешь?
- Тот, что ротным был?
- Вот-вот. Пойдет вину искупать. Как искупит, тогда, говорили, опять
командиром поставят.
Что ж, это было недурно: Маслаков, Бритвин - старые, опытные партизаны,
Шпак Данила - здешний человек, насквозь знает все ходы-выходы. Степка
постепенно уже осваивался со своею радостью, о задании он не спрашивал,
знал: придет время - разъяснят что надо.
Они подтащили дрова к кухне, от которой приятно пахло дымком, и
остановились неподалеку от пня, на котором секли дрова. Тут уже лежало
несколько жердин, принесенных раньше, однако Степка сразу прикинул: чтоб
сготовить обед - дров мало. Тем не менее эта забота, недавно еще
занимавшая его, теперь показалась такой постылой, что не хотелось о ней и
думать. Они побросали жерди, и Маслаков привычно подтолкнул на плече
автомат.
- Собирайся! Через часик потопаем.
3
Однако через час не потопали: случилась заминка со взрывчаткой.
Пока Маслаков бегал по начальству, они втроем дожидались под елкой на
краю прогалины, в том месте, где начиналась дорога. Бывший командир роты
Бритвин, как только пришел сюда, сразу растянулся ничком на усыпанной
хвоей земле и лежал так, с молчаливой сосредоточенностью положив на руки
свежевыбритый подбородок. Из них троих он один в шинели и суконной пилотке
имел хоть сколько-нибудь воинский вид; Степка же в своем сборном
обмундировании скорее походил на полицая. Что до третьего, пожилого
колхозника Шпака Данилы, то во внешнем облике того вообще не было ничего
воинского. Молчаливый, с заросшим черными космами лицом, в рыжем,
залубеневшем кожухе и в лаптях, он сидел, прислонясь к смолистому комлю
елки, и что-то с аппетитом жевал. Рядом лежал его коротенький обрез с
некрашеной самодельной ложей. Степка не сразу понял, что Данила ел бобы,
которые таскал из замусоленной противогазной сумки понемножку, по
зернышку, всякий раз делая вид, что они у него последние. Тем не менее и
через полчаса он все ел, избегая взглядов Степки, когда тот поворачивался
к нему. Парень отлично понимал эту простодушную хитрость, но молчал,
потому что давно взял за правило ничего не просить у тех, кто не хотел
давать.
Он был в приподнятом, почти радостном настроении. Клепца не
понадобилось и вызывать к командиру - просто Маслаков передал ему
распоряжение начальника штаба, и хозяйственник, поворчав, смолк, что
значило - согласился. Степка, не дожидаясь обеда, получил свой кусок
хлеба, который тут же съел, и теперь пребывал во власти волнующего
нетерпения, когда хотелось только одного: поскорее двинуться в путь.
Закинув за спину винтовку, он выломал прутик и, постегивая им по траве,
поглядывал в сторону шалашей, откуда должен был появиться Маслаков.
- Может, мимо Озерища пойдем? Не знаете?
Ему никто не ответил. Данила был занят бобами, а Бритвин только повел
на парня косым равнодушным взглядом.
- Возле Озерища легче пройти. Там вся полиция своя.
- А тебе откуда известно? - холодно спросил Бритвин.
- Мне? Такой секрет! Все знают, - с деланным безразличием сказал
Степка, но внутренне насторожился: тон этого вопроса был ему слишком
знаком, и он понял, что напрасно сказал так.
Бритвин после паузы с нажимом заметил:
- Ты за всех не ответчик и держи язык за зубами, если что и знаешь.
Степка поверх леса посмотрел в небо, затянутое молочной дымкой, сквозь
которую с утра не могло пробиться солнце, затем перевел взгляд вниз, на
шалаши за поляной - Маслакова все еще не было. Другому бы он ответил в
таком же тоне, но грубить Бритвину пока воздержался. Правда, ходили слухи,
что месяц назад Бритвин здорово проштрафился на задании, его сняли с роты,
хотели судить, но перевели в их отряд рядовым. И тем не менее тон и весь
его вид свидетельствовали, что рядовым он себя не считал. Во всяком
случае, в этой маленькой группе держался как старший, с заметным
превосходством над ними двумя. Впрочем, это не очень беспокоило Степку,
который единственным командиром признавал тут Маслакова.
Степка снял со спины винтовку и тоже присел несколько в стороне от тех
двоих. Винтовка у него была старая, с граненым казенником, выпущенная,
судя по клейму, еще в двадцатые годы. Вообще-то стреляла она неплохо,
затвор также работал нормально, и Степка был бы вполне ею доволен, если бы
не мушка. Мушка раскернилась в своем гнезде и часто сползала в сторону от
положенного ей места. Прежде чем выстрелить, надо было сдвинуть ее, чтобы
совместились риски, а потом уж прицеливаться.
Степка подобрал на земле сучок, ногтями отщипнул от него щепочку и
начал засовывать ее под мушку. Щепка, однако, не лезла, ломалась. На его
занятие обратил внимание Данила, а затем и Бритвин, который, вглядевшись,
недовольно двинул бровями:
- Ты что делаешь?
- Да вот, мушка.
Бывший ротный повернулся на бок и с требовательной уверенностью
протянул руку:
- А ну!
Степка еще раз ковырнул щепкой, но опять неудачно и отдал винтовку
Бритвину. Тот сел, расставив колени, привычно поклацал затвором.
- Ну и ломачина! Грязная, конечно, ржавая... У тебя кто командир?
Меликьянц, да?
Степка промолчал. Разговаривать с Бритвиным у него уже пропала охота -
он знал, что тот скажет дальше.
- Ладно. Давайте винтовку.
- Нет, обожди! - уклонился от его руки Бритвин. Он щелкнул курком,
потрогал прицельную планку, потом взглянул на мушку. - А еще говорили,
Меликьянц - строгий командир!
Степка все молчал, но под елкой подозрительно завозился Данила.
- Да он не Меликьянца - он с кухни.
- Как с кухни?
Бритвин опустил руку с винтовкой и вперил в него недоумевающий, почти
возмущенный взгляд. Степка выхватил у него винтовку, подумав про Данилу:
чтоб ты пропал! Тянул его кто за язык, что ли? Но поправить ничего уже
было нельзя, и он огрызнулся:
- А что на кухне - не люди?
Потом поднялся и закинул свою "ломачину" за плечо, готовый идти, только
идти было некуда - надо было ждать. Данила с легкой усмешкой на широком
лице, а Бритвин с настороженностью посматривали на него.
- Тебя кто в группу назначил? - спросил Бритвин, сдвинув к переносью
широкие брови.
- А вам что за дело?
Все было слишком знакомо. Степка опять почувствовал себя в положении
человека, действия и способности которого брались под сомнение, и это
невольно толкало его на дерзость.
- Назначили! У вас не спросили.
Бритвин тем не менее, сохраняя выдержку, погасил удивление и повернулся
к Даниле, который без особого внимания к ним обоим копался в глубине своей
сумки.
- Дожили, нечего сказать! - проворчал бывший ротный, снова откидываясь
на локте.
Степка, потоптавшись немного, сел поодаль от них возле стежки. Первая
радость в нем быстро омрачалась досадой, он уже каялся, что дал Бритвину в
руки винтовку, - пусть бы осматривал свою. А то достал где-то
десятизарядку, и столько важности! Еще неизвестно, чья лучше возьмет - его
СВТ или эта, образца 1891 года. Степка мог бы все это объяснить им, как и
то, что при кухне он оказался случайно, что он не меньше других в свое
время походил на задания. Но возникшая уже неприязнь к обоим, особенно к
Бритвину, брала свое, и он ничего не мог с ней поделать.
Обиженно притихнув, Степка не сразу заметил, как со стороны шалашей
появился Маслаков. Под елью, шурша кожухом, начал вставать Данила,
поднялся и удобнее сел Бритвин. У Степки же от чирьев ломило в шее, и,
чтобы оглянуться, он вынужден был повернуться всем корпусом. Шагая через
поляну, командир одной рукой нес немецкую канистру, подойдя, поставил ее
на дорогу и сдвинул с потного лба армейскую шапку.
- Что это? - спросил Бритвин.
- Дымок, дымок пускать будем, - заговорил Маслаков. - Думал, сыграем -
ничего не вышло. Будем дымить.
Все озадаченно глядели на канистру - Данила и Степка стоя возле нее, а
Бритвин молчаливо сидя на своем месте. Разумеется, они понимали, что
получилось хуже, чем предполагали: бензин - не тол, жечь всегда хуже,
нежели взрывать.
- Так мы что, не на "железку"? - сдержанно спросил Бритвин, уставясь
куда-то вниз, на сапоги командира.
Маслаков с неунывающей живостью в глазах окинул своих подчиненных.
- Нет, не на "железку". В другую сторону. На Кругляны.
- На Кругляны... А кто тебе группу комплектовал?
- А что, плохая группа? Сам подбирал.
Бритвин неторопливо встал, подошел ближе. Затем неожиданно повернулся и
оказался лицом к лицу со Степкой.
- А этого тоже сам выбрал?
- Толкача? А что, плохой подрывник?
Бритвин исподлобья укоризненно посмотрел на командира.
- Где это он подрывал? На кухне?
- Где надо было, там и подрывал! - не стерпев, огрызнулся Степка. -
Подумаешь, начальник нашелся!
- Тихо!
Наверно, Маслаков только сейчас что-то понял. Улыбка исчезла с его
лица, без нее черты его сделались резкими, почти жесткими.
- Кого брал - мое дело, - сказал он. - Кто заслуживал.
- Заслуживал! Ты посмотри, какая у него винтовка! - кивнул головой
Бритвин, с обиженным видом отходя в сторону.
Маслаков повернулся к Степке:
- А ну, дай сюда!
Степка подал винтовку, Маслаков открыл затвор, резко щелкнул курком.
Строго взглянул на парня:
- В чем дело?
- Да мушка немного шатается, - будто о пустяке, нарочитой скороговоркой
ответил Степка и прикусил губу.
Пока Маслаков осматривал мушку, парень все больше хмурился, в душе
проклиная Бритвина. Разве был он виноват, что Клепец вручил ему эту
"ломачину"? С особенным сожалением он вспомнил теперь свой аккуратный
трофейный автоматик, который у него отобрали, переводя в хозяйственный
взвод.
Маслаков поднял глаза на Степку:
- Закернить не мог? Да?
- Так не было чем.
- Сейчас некогда - на перекуре напомнишь. Сам закреплю. Остальное в
порядке?
- В порядке, - поспешно ответил Степка.
Маслаков еще раз взглянул на его тонкую, перехваченную ремешком фигуру,
задержал взгляд на перевязанном проводом сапоге, но не сказал ничего.
- Держи!
Стенка на лету едва успел ухватить брошенную ему винтовку и с
облегчением тихонько вздохнул. Напряжение его спало, главное - обошлось,
его не прогнали, остальное уже не имело большого значения.
- Так! Тогда шагом марш! - сказал Маслаков. - Канистру понесем по
очереди. Кто первый?
Однако первого не объявлялось, канистра стояла на краю дорожки, над
нею, ожидая охотника, стоял Маслаков. Бритвин, верный своей привычке,
отошел в сторону и принял такой вид, будто его ничего тут не касалось.
Данила глядел в лес, как бы не слышал, что сказал командир. Тогда Степка с
угрюмой решимостью ступил на дорогу и взялся за гнутую металлическую ручку
канистры.
- Да-а, - неопределенно проговорил Маслаков и вздохнул. - Ладно,
начинай, Толкач.
4
Начинать было не так уж и трудно - около часа Степка, меняя руки, тащил
канистру. Заброшенная лесная дорожка сначала вилась в мрачном замшелом
ельнике, потом потянулась низиной, ольховым кустарником, перелесками. По
черному грязному торфянику партизаны перешли хлюпкое, со стоячей водой
болото, края которого вовсю зеленели весенней травой.
Еще в начале пути Степка намеренно приотстал, чтобы не идти рядом с
Бритвиным. Степка понимал, что бывший ротный недоволен им, сомневается в
его боевых качествах, а может, и вовсе считает его неподходящим для
порученного им задания. Хотя, пожалуй, надо было попросить у Свиридова
автомат или хотя бы закернить эту мушку. Теперь, поразмыслив и несколько
поостыв, он не считал себя во всем правым, но и не мог согласиться с тем,
чтобы ему читал мораль Бритвин. Степка стерпел бы мораль от Маслакова или
еще от кого-нибудь из отрядного начальства, но не от Бритвина, которого он
не знал, а теперь уж и не уважал вовсе. Мало что он бывший командир, но
товарищ из него никудышный. И это удручало, потому что на задании куда
важнее было иметь рядом просто надежного товарища, чем придирчивого
командира. В командах пока не было надобности - необходимо было тащить
канистру.
И он тащил ее, едва не переламываясь пополам. Бензин сильно вонял,
заглушая лесные запахи, и с тихим плеском мерно шевелился в посуде. Со
временем канистра все тяжелела. Степка начал останавливаться, отдыхая и
меняясь руками, и наконец отстал. На пути их пролег глубокий, заросший
орешником овраг. Маслаков с остальными перешел по дорожке на ту сторону, а
Степка остановился на краю и поставил канистру. Наверно, надо было
окликнуть, чтобы подменили, но он промолчал: он не хотел при Бритвине ни о
чем просить - могли догадаться сами. Остужая в воздухе натруженную ладонь,
он только глядел им вслед и думал: оглянется кто или нет? Они же друг за
другом лезли по склону вверх, и, только выбравшись из оврага, Маслаков
окликнул его.
Степка, не ответив, опустился подле канистры. Они за оврагом тоже сели.
Тогда, малость отдохнув, он поднялся и сошел в овраг.
Он думал, что они дождутся его и пойдут, однако они не вставали. На
краю дороги с прежним озабоченным видом сидел Бритвин, рядом переобувался
Маслаков. Данила, хватаясь руками за ветки, полез к ручью напиться.
Занятые разговором, они, казалось, не обратили на Степку никакого
внимания.
- Реку под Круглянами знаешь?
- Ну.
- Так вот там.
- Длинный тот, деревянный?
- Он самый.
- Вряд ли удастся, - подумав, сказал Бритвин, по своему обыкновению
глядя вниз. - Там охрана.
Степка сообразил, что разговор касался задания, и исподлобья
внимательно поглядывал то на Бритвина, то на командира. Маслаков, поддев
носком, стянул с ноги второй свой сапог и подвернул портянку.
- Охраны нет. Вчера пришел Голенкин из разведки. На мосту пусто, -
спокойно объяснил он и, надев сапог, мягко притопнул на дороге.
Степка подумал, что сжечь мост, наверно, будет непросто. Даже если и
нет охраны. За низинкой гам местечко с полицией, откуда этот мост виден
как на ладони. Но теперь своим несогласием с Маслаковым парень не хотел
поддерживать Бритвина и молчал.
- Днем, может, и нет. А ночью? - сказал Бритвин.
- А зачем нам ночь? Днем и подпалим.
- Под носом у бобиков?
- А что? Дерево сухое, вспыхнет, как порох. Только бы бензина побольше,
- бодро сказал Маслаков и повернулся к Степке. - Толкач, давай драгунку.
Степка подал винтовку, командир вынул из-за голенища финку и ее
черенком начал тихонько клепать у основания мушки.
- Все дело в том, как обмозговано. А обмозговал ты неважно. Хитрости
мало! - недовольно говорил Бритвин.
- Какой там хитрости!
- Такой, чтоб сказал и сразу было ясно, что удастся.
- Без внезапности никакая хитрость не поможет. Внезапность нужна.
Слушая неторопливый, не очень согласный разговор, Степка забыл уже о
первом невольном сомнении относительно замысла Маслакова и поднял на
Бритвина обиженно-злой взгляд:
- Не такие взрывали! Только щепки летели. И не трусили!
Он преднамеренно сказал так - грубо и почти вызывающе, - чтобы задеть
Бритвина. Правда, это выглядело несколько наивно и самонадеянно, однако он
уже ощутил в себе волнующий холодок решимости и знал, что не отступит.
Бритвин нахмурился.
- Кто это - взрывали?
- А мы!
- Гляжу, умные очень! - язвительно сказал бывший ротный.
Он заметно осторожничал, может, хитрил, утрачивая свою привычную
командирскую самоуверенность, недавно еще удерживавшую Степку на
расстоянии. Почувствовав это, Степка пошел напропалую, лишь бы досадить
Бритвину:
- Да уж за свою шкуру дрожать не будем!
Из оврага, шурша в кустарнике кожухом, выбрался Данила и прислушался к
разговору.
- Что ж, посмотрим! - вдруг зло сказал Бритвин и отвернулся.
- Смотрите.
- Ладно, будет вам! - прикрикнул Маслаков. - Придем, осмотримся, решим
на месте. Держи!
Не вставая, он бросил Степке винтовку, которую тот ловко ухватил за
ложу.
- Лишь бы дождя не было, - поглядел в небо Маслаков.
Остальные, кроме Бритвина, тоже подняли головы. Белесая поволока там
вроде сгущалась, край неба за оврагом подозрительно синел - похоже, в
самом деле собирался дождь.
- Что-то хмурится, - неопределенно сказал Данила.
Маслаков энергично встал на ноги.
- Ну, потопали! Данила, бери канистру!
5
Они выходили из Гриневичского леса. Ельник редел, видно, кончался, шире
раздалось небо над головой, уже рядом была опушка. Вдруг Маслаков коротко
бросил: "Постойте!" - шагнул с дороги и скрылся в сплошной чащобе молодого
подлеска. Остальные остановились на краю дороги. Данила, отсапываясь,
поставил канистру и сел, где стоял. Бритвин настороженно глядел в
подлесок. Степка, положив на траву винтовку и опустившись на колено,
принялся затягивать проводом сапог.
Но не успел он завязать узел, как из ельника донеслось:
- Сюда давай!
Они встали и полезли в молодой еловый подлесок, источавший резкий
смолистый запах. Раздвигая неподатливые колючие сучья, Степка через минуту
вылез на более просторное место. Тут уже был край леса. Над молодой
хвойной порослью, убегавшей по пригорку вниз, возвышались две толщенные,
увитые прядями мха ели с разлапистыми сучьями. Возле ближней из этих елей,
склонив голову, стоял Маслаков.
- Давайте подправим скоренько.
В земле неглубокой впадиной наметилась несвежая, наверно прошлогодняя,
могила. Небрежно накопанная земля осела, края могилы обсыпались. Маслаков
начал сапогами сгребать к ней песок. Данила поставил канистру.
- Что, знакомый? - спросил Бритвин.
- Двое наших: Кудряшов и Богуш. Осенью в Староселье на засаду
нарвались. Кудряшова на месте в лоб, Богуш по дороге умер.
Степка прислонил к еловому комлю винтовку и без лишних расспросов
подался к командиру. Грести песок сапогами он не решился, опасаясь вовсе
остаться разутым, и начал руками разравнивать его по форме могилы. Данила
с Бритвиным стояли поодаль.
- Ну что? - вскинул голову командир. - Давай, Данила, дерна поищи.
Обложить надо.
Данила молча вытащил из ножен на ремне немецкий штык-тесак и вразвалку
неохотно поплелся в заросли. Бритвин опустился под елью.
"Падла! - подумал Степка, шлепая ладонями по волглой земле. - Боится
руки запачкать. Начальничек!"
Пока они вдвоем возились с могилой, Данила в поле кожуха принес три
куска дерна, вывалил рядом. Маслаков приложил дерн к краю могилы, но его
было мало. Тогда под елью нетерпеливо поднялся Бритвин.
- Дай штык! А то провозишься тут...
Данила отдал штык, и он решительным шагом двинул к опушке. Несколько
помедлив, Данила пошел следом, Степка подумал, что и ему следовало бы
включиться в эту работу, но прежде, чем отправиться туда, он сказал
Маслакову:
- Знал бы, не пошел.
- А что?
- Да этот... Бритвин.
- Ничего, - сказал командир, помолчав. - Не обращай внимания.
Придирчивый, зато головастый.
Все по разу они принесли десяток дернин, и Маслаков кое-как обложил
могилу. Получилось совсем не плохо - почти как на кладбище.
- Вот и порядок! Славные ребята были, - будто оправдываясь, сказал
Маслаков.
Бритвин поморщился:
- На всех славных время не хватит.
- Сколько того время? Полчаса.
- Бывает, что и полчаса дорого. Особенно на войне, - сказал Бритвин,
полой шинели вытирая ладони.
Степка невзначай глянул на его руки - грубые и натруженные, с корявыми
пальцами, на которых бросались в глаза толстые обломанные ногтя. Уже без
недавней неприязни парень подумал, что, возможно, Бритвин и не такой уж
плохой, как показалось вначале. Но чувство неприязни к нему окончательно
еще не исчезло.
Бритвин между тем поправил на плече свою СВТ с обшарпанной ложей и,
сделав шаг, оглянулся, поджидая Маслакова.
- На диверсиях время - золото. Что-что, а это я знаю. Двенадцать
поездов рота фуганула. Вон от Клепиков до Замошья под насыпью - сплошь моя
работа.
- Под насыпь старо, - сказал Маслаков. - Что под насыпь пускать - в
выемках надо.
Бритвин, будто отстраняя его, двинул рукой.
- Ничего, и так неплохо.
Спорить с ним Маслаков не стал. Поработав, он разогрелся, сняв с
телогрейки ремень, подпоясал им гимнастерку. Степка украдкой поглядывал на
Бритвина и думал: тоже - его работа! У них в отряде еще зимой было
приказано диверсии на дорогах устраивать только в выемках, потому что
спущенные под откос поезда останавливали движение на полдня, не больше.
- А насчет могилы, - сказал Маслакову Бритвин, - так можно бы дядькам
поручить. Дядьки бы позаботились.
- Очень нужно.
Они остановились возле канистры, за которую теперь не спешил браться
Данила, и Бритвин, наверно, понял, что пришла его очередь.
- Неудобно же! Как вы ее несли? - удивился бывший ротный, приподнимая
посудину. Оглянувшись вокруг, он подобрал кривоватый еловый сук и продел
его в ручки канистры.
- Так будет лучше. А ну, берись, парень!
Это относилось к Степке, который, однако, не тронулся с места: дураков
нет, он свое пронес. Если что, пусть берется Данила.
- Ваша очередь. Ну и несите!
- А ты попробуй!
Но Степка не хотел и попробовать, и тогда за конец палки взялся
Маслаков. Правда, скоро обнаружилось, что командиру нести неудобно:
сползал с плеча автомат, левой же рукой Маслаков двигал осторожно, не
разгибая в локте, - наверно, еще болела. Тогда вперед вышел Данила.
- А ну дайте!
- Что, во вторую смену? Пожалуйста, - улыбнулся Маслаков.
Взяв канистру, Данила с Бритвиным пошли по склону пригорка вниз, рядом
шагал командир. На опушке, едва высунувшись из леса, он остановился:
впереди была деревня - за не вспаханными еще огородами серели соломенные
крыши хат, хлева, на выгоне паслись гуси, и трое ребятишек сидели верхом
на изгороди. Минуту вглядевшись сквозь редкий еще кустарник, Маслаков
круто повернул в сторону, в ольшаник. В ольшанике они скоро наткнулись на
изрытую кротами тропинку, которая вывела их к ручью на лугу. Ручей перешли
по двум хлюпким жердям. Потом опять подвернулась малоезженая полевая
дорожка, приведшая их к густой стене мрачного ельника. Хотели было сразу
скрыться в нем, но дорога с километр тянулась у самой опушки вдоль поля,
ярко зеленевшего густыми полосками озими. Война войною, а крестьянская
душа без земли не могла: в деревнях и пахали и сеяли. Маслаков непрестанно
посматривал по сторонам, оглядывался. Бритвин далеко не отрывался от него,
жилистый рукастый Данила неслышно шагал в своих легких на ходу лаптях.
Степка, отстав, тянулся за всеми - на ноге сбилась портянка, вроде
натирала пятку, в намоченных на болоте сапогах надоедливо чавкало.
Наконец дорога опять повернула в лес, под навись еловых ветвей, и у
всех отлегло на душе: лес был союзник.
- Ну, больше деревень не будет, - вздохнул Маслаков. - Загораны
спалены, Ковши хуторские лесом обойдем.
- Прохвичи еще, - низким, глуховатым, как из бочки, голосом отозвался
Данила.
- Прохвичи останутся в стороне. За речкой.
- За речкой, ага. Племянница там замужем.
Это был намек, который таил в себе немаловажный смысл. Если у кого в
деревне случались знакомые или, что еще лучше, родственники, то это
обещало многое, и не для одного только лесного родича. Маслаков, конечно,
понимал это не хуже других и, наверно, поэтому минуту молчал, что-то
прикидывая.
- Потом. Как назад пойдем. Не теперь.
- Теперь нет. Где уж теперь, - согласно подхватил сзади Данила.
Неожиданно для себя Степка почувствовал легкое разочарование: зайти в
деревню всегда было кстати, хотя и с риском наткнуться на бобиков или
немцев - все равно после опостылевшей лесной жизни властно влекло к людям,
немудреному домашнему уюту, которого Степка не знал много лет. Эта тяга
жила в нем с раннего детства, когда он потерял родителей, не исчезла и в
детдоме, и в школе ФЗО и особенно усилилась за войну в его бесконечных
партизанских блужданиях по лесу.
Наступая на осклизлые, ободранные колесами корни елей, они обошли
широкую, с застоявшейся водой лужу на дороге, и Маслаков оглянулся.
- Если управимся, ночью заскочим. Так тому и быть, - сказал он.
Данила прибавил шагу, они с Бритвиным догнали Маслакова, и Данила
подхватил разговор, который явно интересовал его:
- Если управимся, то... Пасха же.
- Пасха, да. А вообще лучше не заходить, - сказал Маслаков. - Меньше
беды будет.
Бритвин отчужденно молчал, а Данила и тут согласился:
- Оно так.
- Как-то зашли, едва ноги унесли, - вспомнил Маслаков. - Другие
предложили, а я, дурак, и послушался.
- Как говорится, других слушай, а своим умом живи.
- Закурить нет?
- Есть малость.
- Давай подымим. Чтоб веселей жилось.
Носильщики остановились, осторожно опустили наземь канистру. Данила
откинул полу кожуха и начал перебирать что-то в карманах суконных
латаных-перелатаных штанов. У Бритвина тем временем нашлась и бумажка -
страничка из школьного учебника по геометрии.
Стоя поодаль, Степка устало глядел, как они отрывали от нее по клочку,
и Данила бережно отмерил каждому щепотку самосада. Степка тоже курил,
когда было что, теперь же ему не предлагали, и он не просил, зная цену
табаку. Особенно для таких курильщиков, как Данила.
- Прикурим от немецкой, - объявил Маслаков, засовывая руку за пазуху.
Нащупав, он достал плоскую, будто пачка от иголок, бумажку со спичками,
бережно отделил одну и чиркнул о терку, что почти испугало Данилу.
- Зачем?.. У меня ж кресало! - спохватился он. Но спичка уже вспыхнула,
и он первым прикурил из пригоршней Маслакова. - Испортил, ай-яй!
- Ничего! На Круглянский мост хватит, - успокоил его командир.
Они с наслаждением затянулись и будто даже веселей двинули по поросшей
молодой травкой дороге. Наверно, возвращаясь к прерванной мысли, Маслаков
обернулся к носильщикам:
- Про комбрига Преображенского слышали?
- Того, что осенью немцы расстреляли? - не вынимая изо рта цигарки,
спросил Бритвин.
- Какой осенью? Его еще летом расстреляли.
- А говорили, сам в плен сдался, - ненастойчиво возразил Бритвин.
Маслаков остановился.
- В плен! Языки бы тем повырвать, кто так болтает.
- Не знаю. Слышал, кто-то рассказывал. Я же в их отряде не был.
Маслаков бросил беглый, все замечающий взгляд вперед, куда уходила эта
извилистая лесная дорога, огляделся по сторонам. В лесу везде было
спокойно, лишь в ветвях возились-потенькивали невидимые птички да вверху
на посвежевшем ветре привычно шумели верхушки елей. Внизу же, в узком
кривом коридоре между деревьями, было тепло и тихо, комары еще не
появлялись. Время близилось к вечеру, солнца не было видно, над лесом
медленно плыла серая навись облаков.
- Был кто в Шнурах?
Степка впервые слышал такое название, да и Бритвин, наверно, тоже. Они
молчали, один лишь Данила, что-то припоминая, заморгал глазами.
- Тех, что за Лесовичами?
- Тех самых, - подтвердил командир. - Славная деревушка на горе при
лесочке. Люди попались хорошие, золотые люди. Через их доброту и погорели.
6
- Всякая доброта бывает. Другая хуже злобы, - сказал Бритвин, спокойно
шагая вплотную за Маслаковым. Тяжести ноши он вроде и не чувствовал, шел
ровно и прямо, и Степка подивился его находчивости: на палке канистра,
казалось, нисколько и не весила.
Маслаков на реплику не ответил и продолжал после паузы:
- От было, чтоб его черт! Нас-то двое выскочило, а комбрига забрали.
Забрали и повели, а мы лежали, как олухи, в картошке и не знали, что и
думать. На Палик тогда шли. Знаете Палик? Озеро вон за Лепелем, часть
нашего отряда базировалась там. Двое суток лазили по болотам, вымокли,
сухой нитки на теле не осталось. Опять же и харчишки вышли. Надо было
запастись побольше, да у тех, что оставались, тоже негусто было. Думали,
где-нибудь в пути перехватим...
- А много вас было?
- В том-то и дело, что мало. Трое всего.
- Ну, для троих жратва не проблема. В любой хате...
- Ага, в любой хате! Сунулись в одну деревушку - собаки такой хай
подняли, что пришлось в лес повернуть. В другой полицаи свадьбу гуляют,
какого-то бобика женят, - понаехало, на улицах полно, пьянка, дым
коромыслом. Думали, потерпим, оставалось километров тридцать, кабы не
заблудились. Заблудились, однако, в болотах, изнервничались, переругались.
А тут комары жрут нещадно, вокруг то ольшаник, то трясина, камыши, и силы
без жратвы уже к концу подходят. Да, значит, было нас трое: я, комбриг
Преображенский и лейтенант один, тоже из кадровых, - от самой границы все
возле комбрига ну вроде за адъютанта, хотя сам такой же рядовой, как и
комбриг этот. Оно и неудивительно: комбриг в своей танковой бригаде был
командир, а пришел с пятью танкистами в отряд - уже чужой, пришлый
человек. Отряд из местных, хотя были и красноармейцы, из окружений
которые, командиром Барсук. Вон тот самый, что с тишковским отрядом в рейд
пошел. До войны был предсельсовета. Не гляди, что в военном деле ни гугу,
зато все деревни ему знакомые, а в деревнях тьма своих мужиков. А что
комбриг танковых войск без войска? Всей и цены, что пистолет в кармане да
граната на поясе. Правда, Преображенский и не стал кичиться, как
некоторые. Барсук принял, спросил, какую комбриг должность хочет. А какая
там должность в отрядике, где сорок человек? "Хоть рядовым, лишь бы немцев
бить". Так и пошел рядовым в наше отделение. А я отделенным. Понижение,
конечно, ведь действительную помкомвзводом служил, старший сержант был.
- Велика шишка! Я вот старшим лейтенантом был - и ничего! - Бритвин
довольно оглянулся на Данилу, ища внимания. - Полгода рядовым проходил.
- Да, конечно. Но не в том дело. У меня тоже такие вояки собрались, что
не стыдно и отделенным побыть: один секретарь райисполкома, милиционер из
Полоцка, два лейтенанта и этот комбриг Преображенский. Сначала думал,
будет пререкаться, палки в колеса ставить. Опять же, как мне, по возрасту
вдвое моложе его, командовать таким? Потом оказалось, еще и академию в
Москве окончил. Да ничего, принюхались. Был тихий, молчаливый, как всем,
так и ему. Сам в очередь на посту стоял, шалаши строил. Разве что наган
ему лейтенант чистил. И все-таки не ровня нам, молодым, в этом мы скоро
убедились. Человеку за пятьдесят, как ни тщится-старается, а видно: силы
не те. Тот раз ему особенно плохо было. Оказывается (проговорился потом
уже, как в баньке лежали), радикулит донял. И правда, тянет все ногу и
морщится. Тогда мы, двое помоложе, и то без ног остались, а ему где уж!
Начал отставать. Лесок прошли, три раза останавливались, поджидали, а как
же: отстанет, потеряется, пропадет. Лейтенант уже взял у него и сумку -
больше не дает ничего. "Никакой поблажки, - говорит. - Нечего баловать
тело, надо его подчинить воле, как новобранца фельдфебелю..."
- Правильно! Таков закон армии. А как же, - вставил Бритвин.
- Закон законом, а под вечер совсем плох стал наш комбриг. Я и то едва
бреду перелесками. А тут еще дождь заладил. В кустарнике мокрядь. Начало
смеркаться, вышли на опушку, и тут - деревня. За болотцем на пригорочке
хаты, дым стелется над огородами, и так вареной картошечкой пахнет...
- Знакомая картина, - усмехнулся Бритвин.
- Ну. Прислонился я к березе, молчу. Притопали комбриг с лейтенантом.
Лейтенант был сильный, спортивный парень, кадровый командир, а и тот
приуныл. Комбриг же дотопал и наземь - мол, подождите, ребята. Известно,
человек занемог, приустал, да радикулит еще этот. А деревушка - вот она, и
так дразнится дымком, теплом, уютом. Корова, помню, замыкала, наверно,
хозяйку учуяла - доить шла. Гляжу на лейтенанта, тот на комбрига, а
комбриг и говорит: "Пожалуй, рискнем!" Ну, известное дело, сначала
разведать - а вдруг немцы? Пошел лейтенант, недолго пробыл, вижу,
возвращается бодро так и ведет двух дядьков. Один пожилой, седой, но еще в
силе, такой, знаете, дед-лесовик, другой помоложе мужчина, в поддевке.
Поздоровались сдержанно так, но по-хорошему, повели всех в село. Говорят,
никого, мол, нет, сплошь свои, перекусите да посушитесь. Чувствуем, не к
добру это, но больно уж опротивело на пустое брюхо по мокроте. Авось
ничего не случится.
- Вот тут-то вы и прошляпили, - сказал Бритвин и повернулся к Даниле. -
Давай поменяемся, а то... Ставь на дорогу.
Они поставили канистру. Бритвин, помахивая рукой, зашел с другой
стороны ее. Маслаков терпеливо подождал, пока они взяли ношу.
- В том-то и дело, что тут ничего и не случилось. Люди славные
оказались, дед - бывалый солдат, все про ту, германскую, рассказывал. Бабы
- старуха и две молодицы - собрали на стол, не хуже, чем в праздник.
Понятное дело, деревушка глуховатая, немцы пока не трогали, партизаны еще
не наскучили, а главное - один сын их тоже в армии. Сняли мы все верхнее,
мокрое, бабы начали сушить на печи да перед огнем. И перекусили. За стол с
нами и еще трое мужиков село, дед говорит, не бойтесь, мол, все люди свои.
Ну ладно, мы не боимся, осмелели. Слово за слово, разговор, конечно, про
войну, про немца. Комбриг им целую лекцию прочитал. Ну, наелись, немного
подсохли, комбриг и говорит: "Вздремнуть бы часок". Дед огородами отвел в
баньку возле картофляника. Темно, тесно, горчит от прокуренных стен,
веничком пахнет. Завалились на полки и спать. Охраны не надо, дядьки сами
взялись охранять. В их честности мы не сомневались. Утречком сговорились
двинуть. Показалось, только вздремнул, слышу: беда! В распахнутой двери
дед: немцы! В баньке еще темно, окошко, однако, светлеет - рассвет.
Подхватились мы да в предбанник, потом за угол баньки. Да слышим, дед
сзади: "И там немцы!" Окружили, значит. Куда податься? Попадали в
картофляник, лежим. Картошечка уже отцвела, ботва рослая, укрывает.
Воткнулся в комбриговы сапоги, со сна ни черта не соображаю, жду... Вот
черт, потухла. У тебя горит?
У Бритвина горело, они опять остановились под нависью еловых лап.
Маслаков прикурил, затянулся и умолк. Остальные тоже молчали.
- Вот так! - продолжал Маслаков. - Утречком тишина, все звуки наверху,
выглянуть нельзя, а так далеко слышно. На дворе крики, угрозы, плач. Мы
соображаем: так просто наскочили или нас ищут? Неужто кто предал? Оно ведь
так: какие бы хорошие люди ни были, а сволочь завсегда найдется. Донесла.
Как потом выяснилось, баба одна. Зло за что-то имела на дедовых молодаек,
ну и слетала по ночи в местечко, привела полицаев, фельджандармов - канты
на погонах крученые такие. А тут, как на беду, комбриг оборачивается и
шепчет: "Гимнастерка осталась". Я чуть не обмер, но точно: комбриг в
накинутой палатке, а гимнастерка в хате. Еще когда ужинали, тетка на печи
расстелила: пусть, мол, к утру высохнет. Высушила на свою голову. Да,
гимнастерку скоро нашли, и хотя в ней ничего не было - комбриг документы,
конечно, переложил, - сообразили гады, что напали на большого начальника.
Откуда узнали, черт их поймет. Может, знаки от ромбов остались. Ромбы-то
комбриг давно снял, но если вглядеться, то места под ними будто примяты
немного. Ну и взялись. Перевернули всю хату, сараюшки, чердаки: полчаса мы
слушали, как они там грохочут, кричат, швыряют. Двое совсем близко прошли
к баньке, а там дверь настежь, пусто. Попробуй догадайся, что мы в
двадцати шагах в картошке лежим. Думают, наверно, в тайнике каком
скрылись. Ищут тайник. Часа за два все перевернули - ни шиша. Дед
отпирался, отнекивался, а как гимнастерку нашли, смолк. Кричат: "Говори,
куда бандитов упрятал, иначе всех прикончим и хату огнем пустим!" А дед
покорно так отвечает: "Воля ваша. Вы - сила".
Возле дороги в лесу проглянула поляна - продолговатая зазеленевшая
лужайка с почерневшей копенкой сена поодаль. Маслаков, приостановясь,
умолк, бегло огляделся, они быстрым шагом перешли лужайку. Все уже
докурили, только командир сжимал в пальцах окурок, который давно не горел.
- Опять потухла. Что такое?
- Говорят, жена изменяет, - сказал Бритвин.
- До жены дожить надо.
На ходу командир сунул окурок за отворот шапки. Они теперь шли все
вместе. Маслаков выглядел заметно моложе Бритвина, хотя ростом был его
выше, да и шире в плечах, движения его отличались легкостью и сдержанной
неторопливостью крепкого, уверенного в себе человека.
- Да, значит, лежим. Я как-то словчился, одним глазом выглянул из ботвы
- выстроили их всех под стенкой в рядок: деда, старуху, обеих молодух и
двух ребятишек. Бабы голосят: они-то не знают, куда мы из баньки шастнули,
один дед знает. А дед молчит. Тогда те сволочи к бабам: "Где бандиты?"
Бабы в голос: "Паночки дороженькие, да разве ж мы знаем? Были и ушли, мы
не глядели куда". - "Ах, не глядели! А тайник где?" - "Нет у нас никакого
тайника, хоть убейте - нет!" - "Убить просите? - говорит один. Полицай,
наверно: слышно, по-здешнему разговаривает. А может, переводчик. - Нет, мы
сначала ваших щенков перебьем". И тут - бах! У меня все оборвалось внутри
- что надумали, гады! Слышу, и комбриг замер, напрягся. А на дворе крик,
плач. Так и есть: самую малую, самую крайнюю в шеренге. А сквозь крик
опять тот же голос: "Скажешь или нет?" Потом рассказывали, подскакивает к
мальчишке и пистолет ко лбу. А что ему - застрелил бы и его и всех, лишь
бы выслужиться. Тем более такая добыча - комбриг. И что думаете? Вдруг
комбриг подхватился и к баньке. А лежал он немного за банькой, как
вставал, со двора, наверно, не видно было. "Стой, гады!" - говорит. Мы
затаились в картошке, ну, думаю, все пропало. А он этак решительно на
стежку и к ним. Фрицы, рассказывали потом, во все стороны с испугу: кто за
дрова, кто в хлев, а крикун тот с пистолетом раз на колено и пистолет на
руку. Изготовился, значит. А комбриг: "За что ребенка, ироды? Я комбриг,
берите!" Ну и взяли. Взяли и опять кинулись к баньке - человек пять. И
туда и сюда - нигде никого. Комбриг им толкует: "Зря стараетесь, остальные
в лесу". Поверили. Как не поверить, если человек на такое пошел. И что
думаете? Всех разогнали прикладами, деда, правда, тоже увели, но через
неделю выпустили. Девочку схоронили. А комбрига, рассказывали потом, в
Лепельском СД расстреляли во дворе. Даже и отправлять никуда не стали.
- Да-а, - сказал Бритвин. - Сердобольный комбриг. А если бы они и его
схватили, и семью прикончили? Тогда как?
- Знаешь, - подумав, сказал Маслаков, - тут дело совести. Одному хоть
весь мир в тартарары, лишь бы самому выкрутиться. А другому надо, чтоб по
совести было. Наверно, свою вину чувствовал перед людьми. Фактически же
его гимнастерку нашли.
- При чем тут гимнастерка? - проговорил Бритвин, имея в мыслях что-то
свое.
7
Остаток пути, заметно притомившись, шли краем ольшаника. Сквозь
негустой кустарник то и дело проглядывала широкая луговая пойма, дружно и
ярко зеленевшая первой весенней травой. Где-то там, петляя между
болотистых берегов, текла речка Круглянка. Ее, однако, не было видно
отсюда, зато Кругляны показались еще издали - длинный ряд разномастных
крыш на пригорке с дорогой. Чтобы попасть на мост, надо было зайти с
другой стороны, и Маслаков, переговорив с Данилой, круто взял по перелеску
вверх, в обход. Теперь они вдвоем шли впереди, канистру же снова несли по
одному (в кустарнике с палкой было не развернуться), пронес немного
Бритвин, и последнему она снова досталась Степке.
Данила, знавший здесь все тропинки, как-то странно менял направление:
сперва шли ольшаником, потом, описав дугу, залезли в овраг, выбрались по
его крутой стороне и скрылись в молодом густоватом березнячке, будто
обрызганном нежной зеленью ранней листвы. Затем, торопливо перебежав
пыльный лоскут пашни, сунулись в сухой, полный смолистых запахов сосняк.
Степка с канистрой опять отстал и из последних сил упрямо продирался в
зарослях, опасаясь упустить из виду товарищей.
Они взбирались на песчаный сухой пригорок. Рослый и густоватый на
опушке молодой сосняк выше измельчал и редковато рассыпался по склону
вперемежку с березками и можжевельником. В этом соснячке Степка и догнал
их. Поскидав шапки, развалясь, все трое расселись на склоне.
- Ну, дотащил? - улыбчиво жмурясь, спросил Маслаков. - А боялся.
- Чего мне бояться? Пусть фрицы боятся, - сказал Степка, плашмя кладя
на землю канистру.
У него от усталости подкашивались ноги, но он заставил себя сдержаться,
снял из-за спины и бережно положил наземь винтовку, расстегнул пропотевший
мундир - восемь пуговиц от воротника до пояса - и затем уже, выбрав
помягче местечко, присел.
- Ну, давай дави ухо. А я понаблюдаю, как там мост. Только тихо чтоб!
Маслаков встал, взял свой автомат с завидно новенькой лакированной
ложей и развалисто пошел вверх.
Оставшись без командира, трое его подчиненных почувствовали себя будто
свободней. Данила, став на колени, распоясался, стащил с плеч кожух и
блаженно развалился на нем, предусмотрительно вздев на руку ремень куцего
обреза. Степка также откинулся на здоровый, без чирьев бок, задрав голову,
поглядел в небо. Там по-прежнему громоздилась туманная мешанина облаков,
временами повевал свежеватый, с сыростью ветер - похоже было, погода
всерьез портилась. Где-то в стороне, наверно на недалекой дороге, едва
слышно простучала колесами и умолкла повозка. Было тихо. Правда, в
кустарнике неподалеку, хлопая крыльями, долго и неуклюже усаживалась на
сосенке ворона. Кажется, там были и еще: в зарослях слышалась тихая, но
настойчивая птичья возня. Данила как будто спал, прикрыв шапкой волосатое
лицо, глубоко и спокойно посапывая. Бритвин, недолго посидев рядом,
поднялся и с унылой озабоченностью на сухом лице пошел вверх, к Маслакову.
Степка полежал немного и сел. Все настойчивей начала напоминать о себе
гнетущая пустота в желудке: хотелось есть. Замусоленная сумка Данилы
лежала в трех шагах от него, наверняка там было что-то съестное, и парень
отвел глаза в сторону, чтобы не смотреть на нее. Он только подумал, что
было бы здорово пустить дымом тот мост и завалиться куда-либо в деревню -
столько вокруг знакомых жителей, было где поесть куличей, яиц, да и
выпить. Как бы там ни было, а все-таки пасха, деревни празднуют, как
праздновали пять и пятьдесят лет назад; только вот им, лесным бродягам, не
до того: задание, дорога, проклятая эта канистра, резко и противно
вонявшая рядом. Впрочем, на кого пенять? Пошел сам, никто не просил; с
первой военной весны убежал в лес, прихватив чужой карабин, повстречал
окруженцев, и началась его беспокойная лесная жизнь. Жалел только, что
перед уходом не прихлопнул негодяя Володьку. Сколько Степка наслушался от
него угроз, натерпелся унижений и издевательств, сколько перетаскал ему
самогона! Сам полицай был трусоват, далеко из местечка выходить боялся, а
его, безбатьковича, приблудного чужака, аккурат и присмотрел для такого
дела.
Вспоминая то время, Степка всякий раз приходил в волнение от давней,
застаревшей обиды, как бы снова переживая зиму своего бесправного
существования - без документов, на подозрении, среди чужих людей. Но и в
Витебске жить было невозможно - завод закрылся, общежитие молодых
строителей реквизировали под немецкое учреждение, и, чтобы не пропасть с
голоду, он отправился в деревню под Лепель, где, помнил, была какая-то
родственница, полузабытая тетка Степанида. Идти пришлось все время пешком,
в конце поздней ненастной осени; его парусиновые туфли скоро разлезлись,
он простыл и однажды, заночевав в крайней от оврага хатенке с обмазанными
глиной углами, так и не поднялся утром. Участливая к чужой беде бабка
Устинка выходила его, отогрела под кожушком на печи, отпоила липовым
наваром, и он дальше уже не пошел, волей-неволей застрял в этом местечке
над голым нечистым оврагом, куда сливали помои и сбрасывали перестрелянных
полицаями собак. Поправившись, чтобы не быть постылым нахлебником, надевал
бабкины развалюхи-сапоги, кожушок, брал у соседей санки и ездил через поле
в лесок за хворостом, а то за кусок хлеба носил местечковцам воду, добывал
из буртов картошку, которой тогда немало зазимовало в поле. Так кормился
сам и кормил бабку Устинку. А по соседству, через три двора, отъедался в
примаках бывший лейтенант Володька, который, просидев зиму у сельмаговской
продавщицы, по весне записался в полицию и начал шутя и всерьез
придираться к Степке. Он все донимал парня его незаконным жительством,
тем, что у того не было документов, то и дело напоминая, что таких, как
он, приказано собирать по деревням и отправлять в район. И если он,
Володька, не арестовывает его, так лишь по своей доброте, которая, однако,
не бесконечна. Полицай вымогал у Степки множество разных услуг: то сходить
к инвалиду-соседу что-нибудь выведать, то утречком покараулить дорогу на
выезде из местечка, напилить дров и почти каждый день добывать самогон.
Степка опасался Володьки и до поры до времени подчинялся, хотя так
возненавидел его, что этой его ненависти не осилила и острая жалость к
Устинке. Однажды, пока полицай после ночного дежурства умывался на дворе у
порога, Степка взял со скважейки его заряженный карабин и вылез через дыру
в сенях, чтобы никогда больше сюда не возвращаться.
...Маслаков с Бритвиным задерживались, не шли и не звали, Данила вроде
уже и похрапывал под шапкой. Степка ногой раза два тихонько толкнул его
лапоть - Данила подхватился, в сонном недоумении глянул туда-сюда и,
успокоясь, снова лег на спину.
Степка подкрутил на сапоге провод, поковырял щепкой землю, потом
занялся винтовкой. Сначала приоткрыл затвор - рукоятка упруго и беззвучно
повернулась на скосе, - из щели магазинной коробки с готовностью выглянули
острые носки пуль. Не досылая их в патронник, Степка осторожно задвинул
затвор. Потом достал сточенный довоенный сельповский ножик с плоским
металлическим черенком и от нечего делать поскреб ложу. Из-под грязи,
остатков счерневшего лака и смазки полосами засветилось крепкое сухое
дерево, и Степка почти с увлечением взялся скоблить-обновлять грязный
почерневший приклад.
Бритвина все не было, а Данила, оказывается, больше не спал - тихо
полежал несколько минут и сказал глухо:
- Чего они там?
- Кто?
- Да воронье. Сходить: может, люди...
Действительно, все в том же месте, в чащобе, слышалась птичья возня, по
временам долетало короткое хлопанье тяжелых вороньих крыльев, где-то там
стрекотала сорока - верный признак лесной тревоги. Степка поднялся и с
винтовкой наготове осторожно полез в чащу.
Еще издали в кустарнике чувствовалось присутствие, кроме воронья, и еще
кого-то, хотя вряд ли тут мог быть кто-либо живой. А вороны все
копошились, одни взлетали на вершины сосенок, другие оттуда решительно
опадали вниз; издали послышалась характерная трупная вонь. Степка сухой
палкой швырнул в птичий грай:
- Кыш вы!
Вороны нехотя поднялись с земли, захлопав в ветвях крыльями, но далеко
не полетели: одни начали кружить над опушкой, другие, недовольно
прокаркав, шумно рассаживались на сосенках поблизости. Сорока застрекотала
сильнее и беспокойнее, но это уже на него. Степка раздвинул сосновые лапки
и остановился, охваченный не страхом, а какой-то брезгливой
нерешительностью.
Между сосенок на усыпанной хвоей земле, из которой кое-где пробивались
желтые искорки курослепа, лежал человек: почерневшие босые стопы, согнутые
в локтях иссохшие руки, пыльные серые лохмотья одежды - все какое-то
приплющенное, слежавшееся, давно неживое. На том месте, где предполагалось
лицо, восседал огромный плечистый ворон.
- Кыш!
Ворон оглянулся, нехотя переступил и, легко оттолкнувшись жилистыми
ногами, взмахнул крыльями.
- Кар-р-р-р, кар-р-р-р...
Затаив дыхание, Степка подошел ближе: труп был давний, возможно, зимний
или даже осенний, неестественно плоский, будто втоптанный в землю. Одежда
на нем как будто истлела. "Свой или чужой?" - подумал Степка, как вдруг
увидел под ногами в траве серо-зеленый лоскут. Это была красноармейская
пилотка, сухая и даже пыльная с одной и сыроватая с другой, от земли,
стороны. Вся она стала уже никудышной, кроме разве красной эмалевой
звездочки, под которой расплылось небольшое пятно ржавчины. Превозмогая
брезгливость, Степка отвернул клапан и нашел там воткнутую в подкладку
проржавевшую иголку, обмотанную ниткой; рядом можно было различить
выведенные чернильным карандашом инициалы владельца. Вырвав звездочку,
пилотку он швырнул в кусты.
Возвращаясь к Даниле, он думал, что звездочку надо хорошенько почистить
и тогда неплохо будет приколоть ее к шапке, а то за год партизанства он
так и не добыл для себя никаких военных отличий. Впрочем, их немного было
и у других; разве что у командиров, бывших армейцев, изредка попадались
такие вот или чаще зеленые, а также самодельные жестяные звездочки.
Данила сидел на своем кожухе и, наверно, ждал, вглядываясь в его
сторону. Степка, подойдя, небрежно махнул рукой (мол, убитый) и показал
находку. Данила протянул широкую с узловатыми пальцами руку:
- А ну...
- Целенькая. Командирская, наверно.
Бережно взяв звездочку, Данила с любопытством повертел ее в руках.
- Да, это самое... Хороша.
И, ничего не сказав больше, на глазах у парня сунул ее в карман своих
латаных суконных штанов.
- Это ж моя! - почти растерянно выкрикнул Степка.
Данила осклабил длинные прокуренные зубы:
- Гы! Была твоя, стала моя.
- Ты что? Отдавай!
Данила, однако, неподвижно сидел на кожухе и только нагловато
ухмылялся.
- Давай!
- А не кричи! Вон командир идет.
Невдалеке закачались растопыренные ветви сосенок, и между ними
появилась голова Маслакова.
- Толкач, ко мне!
- Давай! - с последней решимостью вполголоса потребовал Степка, но, тут
же поняв, что напрасно, подался к Маслакову. - Ну, погоди!
Маслаков повернулся, чтобы идти, как сзади, сгребая длинными ручищами
кожух, сумки и обрез, подхватился Данила:
- Товарищ командир!..
Не понимая, в чем дело, командир остановился, потом сошел к партизану
ниже. Когда Степка, немного подождав, тоже вернулся к нему, Маслаков уже
прикалывал к шапке его звездочку.
- Ну, спасибо. Где взял?
- Вон Толкач подарил, - щуря глазки, с притворной невинностью сказал
Данила.
"Вот падла!" - отходя, думал Степка. Для Маслакова звездочки было не
жаль - Маслакову он отдал бы и шапку. И тем не менее ему стало почему-то
неловко, будто даже обидно.
8
В сосняке заметно темнело, небо сплошь застилали облака, несколько
капель холодом обожгли шею и руки - вот-вот начинался дождь. Первый
весенний дождь, не холодный и не ветреный, ему, помнил Степка, когда-то
радовались люди, потому что после все наперегонки зеленело, кустилось,
пускаясь в рост.
Теперь же дождь не только не радовал, но даже встревожил их командира
группы. Все в том же сосняке они взобрались на самую вершину пригорка и
следом за Маслаковым опустились под крайней от поляны сосенкой. Тут же
сидел Бритвин, неподвижно смотревший между сосновых ветвей вдаль.
Там были дорога и мост.
- Ну что? - озабоченно спросил Маслаков. - Не видать?
- Ни черта не разберешь. Если бы бинокль.
Все настороженно затаились, вглядываясь в ту сторону, где песчаная
лента дороги, выскочив из леска чуть в стороне от этого пригорка,
направлялась по насыпи к мосту - длинному неуклюжему сооружению из бревен,
напоминавшему отсюда огромную длинноногую гусеницу, сползшую в реку.
- Надо идти, - сказал Маслаков.
- Теперь? - насторожился Бритвин, не отрывая взгляда от притуманенной
непогодой вечерней дали.
- Ну а когда же? Пока дождь не разошелся. А то намочит - не разожгешь.
- Ну уж нет! - сухо сказал Бритвин. - Сейчас я не пойду.
- Можешь не идти! - начиная нервничать, бросил Маслаков и поднялся. -
Шпак!
Данила привстал на коленях.
- Так у меня обрез!
- Ну и что?
- Так на двадцать шагов, не больше. И опять же мушки нет, - заговорил
он каким-то не своим, будто виноватым, сразу заглохшим голосом.
Маслаков тихо, про себя, выругался и ухватил канистру.
- Толкач, айда!
Степка с готовностью встал, не скрывая неприязни, взглянул на сразу
утратившего недавнюю нагловатость Данилу. Он отлично представлял ту
опасность, которая подстерегала их еще засветло на голой дороге, но больше
всего не хотел, чтобы его опасение увидели другие.
На ходу он забрал у командира канистру, они сошли ниже, продрались
сквозь густые заросли опушки и оказались на краю луга.
Дождик все сыпал, мелкий, но спорый, пространство за рекой застлало
туманом, в нем почти неприметно растворились мост, луговая пойма и весь
берег с Круглянами. Это было неплохо: издали на мосту их не увидят, только
бы загорелось дерево.
Оставив Бритвина и Данилу на опушке возле дороги, они скорым шагом
пустились по обочине. На ходу Маслаков несколько раз оглянулся, и во
взглядах его Степка уловил тревогу. Получалось не так, как задумано, риск
увеличился, шансы на успех уменьшились. Впрочем, явной опасности пока не
чувствовалось, ненастье неплохо укрывало их. Откладывать же вряд ли было
разумно: если разойдется дождь, сколько понадобится ждать, пока мост
высохнет. Опять-таки должна пособить и пасха: полицаи ведь тоже не прочь
попраздновать.
Степка едва поспевал за Маслаковым, оба они почти уже бежали, командир
то и дело оглядывался, но на дороге вроде никого не было.
- Аккурат время такое, понимаешь? Днем охраны нет, а на ночь еще не
выставили. Кабы не дождь, еще было бы светло...
Они все срывались на бег, но Маслаков намеренно сдерживался, видно,
чтобы не отрываться от Степки или не вызвать подозрения, если кто появится
навстречу. Автомат свой он держал наготове прикладом под мышкой. Степка
винтовку нес на плече, веревка ее где-то на лопатке стягивала кожу,
причиняя боль, но он не мог приостановиться, чтобы взять в другую руку
канистру.
- Ты поверху, а я вниз. Польешь, а я подожгу. Только аккуратно, чтоб на
землю не лилось. По бревнам старайся.
- Знаю.
- Крайнюю от воды опору. Загорится! Должна загореться. И поглядывай за
мост. Чтоб из Круглян кто не нарвался.
- Ну.
В разорванный сапог Степки набилось песку, ногу опять стало тереть, он
прихрамывал. Соснячок уже остался далеко сзади. Они были одни на пустой
дороге, дождик упруго стучал по дорожной пыли, которая затхло воняла,
занимаясь сверху мокрой осповатой коркой. Мост был уже близко. По сторонам
уже видны стали его перила, одно, обломанное с конца, свешивалось над
водой. Насыпь стала повыше, дорога на ней потвердела, и Степка на ходу
потряс сапогом, высыпая песок. Наверно, из предосторожности Маслаков
перебежал на другую сторону. Ему уже пора было спускаться с насыпи, но
командир медлил, сквозь дождик во все глаза приглядываясь к мосту.
И вдруг в дождливом тумане на совершенно безлюдном за секунду до того
мосту невесть откуда появилась фигура.
Маслаков будто споткнулся, тотчас замедлив шаг. Степка также пошел
медленней, ноги его наливались непонятной тяжестью и слегка подрагивали в
коленях. Тусклый силуэт человека - не понять было издали - то ли стоял, то
ли, едва шевелясь, двигался вдоль перил. Неужто кто-нибудь из поздних
прохожих или, не дай бог, - охрана? Если охрана, то дело их дрянь. Они
шли, катастрофически быстро приближаясь к мосту, потому что укрыться тут
было негде, а бежать поздно: их уже увидели.
Тот, на мосту, вроде остановился возле сломанных перил и - это
отчетливо передалось обоим - сквозь сумрак внимательно поглядел на дорогу.
Они также пристально следили за ним, готовые схватиться за оружие, как тот
вдруг вскрикнул и упал. Они остановились - показалось, он спрыгнул под
мост или странным образом провалился под настил. Но тут же в сумерках
остро сверкнуло - эхо винтовочного выстрела гулко всколыхнуло простор.
Это была наихудшая из неожиданностей, и они разом метнулись с дороги -
Степка по одну, а Маслаков по другую сторону насыпи. Степка впопыхах
сильно ушибся бедром о канистру и на боку сполз до половины скоса. Тут же
он схватился за винтовку и только передернул затвором, как в двух шагах от
него, брызнув песком, в насыпь ударилась пуля. Со стороны моста стреляли -
торопливо и опасливо, но того, кто стрелял, не было видно. Над дорогой
лишь пронзительно дигало - наверно, пули прошивали воздух по ту сторону
насыпи, где скрылся Маслаков. Но Маслаков там молчал, и Степка тоже замер,
не решаясь до поры обнаруживать себя, и напряженно глядел в сторону моста.
Он ждал момента, когда побегут, чтобы ударить в упор, наверняка.
Однако оттуда никто не показывался. После десятка выстрелов стрельба
прекратилась, эхо заглохло за лесом, и все вокруг смолкло. Степка полежал
еще, прижимаясь грудью к откосу, и вдруг подумал, что, наверно, он тут
один, и это испугало его. Вряд ли Маслаков так долго оставался на той
стороне - пожалуй, отбежал к лесу. Но тогда и ему надо подаваться назад.
Мост, судя по всему, придется отложить - к мосту теперь не подступишься.
Вскочив на колени, Степка одной рукой ухватил канистру, другой винтовку
и, скользя на мокрой траве, побежал за насыпь. Он ждал выстрелов, и они
действительно раздались, опять часто и оглушительно: бах - диу-у-у-у, бах
- диу-у-у... Но он скоро определил, что стреляли не по нему, и он упал,
загнанно дыша, оглянулся. Насыпь тут стала вроде бы ниже, чем у моста, он
увидел поодаль на дороге пригнувшийся силуэт - кто-то, будто крадучись,
бежал, падал и тут же посылал в его сторону выстрел за выстрелом. Но полет
пуль он перестал слышать, и это прорвалось в нем новым беспокойством: он
уже понял, что полицай стрелял в Маслакова. Значит, Маслаков там.
Но почему он не отвечает на выстрелы?
Степка бросил канистру и, почти не целясь, грохнул торопливым выстрелом
навстречу фигуре. Было темно, совсем почти смеркалось, и фигура снова
исчезла: упала или, может, скрылась за насыпью. После трех выстрелов
Степка дослал в патронник четвертый патрон, но стрелять не стал, а вскочил
и, пригнув голову, в три прыжка перемахнул дорогу.
В канаве он снова упал и затаился. Сзади, взбитое сапогами, поплыло
облако вонючей пыли, в грудь и бока больно впились какие-то колючки, по
шапке и спине легонько лопотал дождь. Но Маслакова и здесь не было видно
ни сзади, ни спереди. Разве что командир успел уже уйти из-под обстрела? И
все же какое-то подсознательное чувство подсказывало, что он у моста.
Немного отдышавшись, Степка также подался туда.
Внимание его теперь раздвоилось: он ждал выстрелов, чтобы сразу упасть
под насыпь, и, напрягая зрение, силился различить в темноте Маслакова. Он
начинал понимать, что с командиром плохо, что ему наверняка попало. Но в
таком случае он просто не знал, чем можно помочь ему и как его спасать
тут, под носом у охраны. Боясь самого худшего, Степка, однако, надеялся
еще, что, может, Маслаков притаился и он его скоро увидит.
И правда, он скоро заметил его - в сгустившихся дождливых сумерках
командир неподвижно распростерся под насыпью. Еще издали Степка понял, что
его подстрелили. Похоже было, Маслаков свалился еще на скосе и сполз до
низа. Он так и лежал теперь, закинув вверх руки, неестественно вывернув в
коленях ноги. Телогрейка на нем завернулась, рубаха тоже. С разбегу Степка
растянулся подле и замер. Он не стал ни тормошить его, ни ощупывать - для
этого не было времени, на дороге вот-вот могли появиться полицаи. Он
только выдернул из-под лежащего ремень автомата и опять притих в ожидании.
Внутри у него все мелко дрожало от усталости и напряжения.
Вокруг было безлюдно и тихо, дождик ровненько сыпал по траве, дороге.
Полицаи что-то медлили - не бежали сюда и не стреляли. Степка оглянулся и,
приподнявшись, перевалил Маслакова на бок. Затем, не сводя взгляда с
дороги, вздел на руку ремень автомата, взял винтовку и, напрягая все свои
силы, взвалил на себя страшно тяжелое теперь тело. Придавленный на земле
его тяжестью, он испугался, что не поднимется, от натуги в глазах блеснули
и поплыли разноцветные пятна, но он все же встал на ноги и, согнувшись и
раскачиваясь, будто пьяный, побрел под насыпью к недалекому лесу...
Он упал, немного не дойдя до опушки. В светловатом небе маячили вершины
сосенок, но у него уже не хватило сил заползти в лес, ноги подломились, и
он мягко лег со своей ношей на бок. Он ждал, что из лесу выбегут те двое,
втроем они уже смогли бы унести командира и отбиться. Минут пять он
задыхался от усталости, прижатое к земле, гулко стучало его сердце, все на
нем было мокрым от дождя и пота. Неизвестно, сколько времени будто в
беспамятстве он пролежал на молодой траве, но никто к нему не бежал ни
навстречу, ни сзади. Хотя он ничего не видел вокруг - он только слушал, -
но на шагов, ни выстрелов не было слышно.
Самое худшее состояло в том, что он не обнаруживал в Маслакове ни
малейших признаков жизни: похоже, тот был уже мертв. Но как бы то ни было,
даже мертвого он бы его не оставил, хотя все в нем отчаянно протестовало
против этой беды, виновником которой, наверно, был сам Маслаков. Теперь
вдобавок ко всему положение Степки усугублялось новой неожиданностью. Чем
ровнее становилось его дыхание, тем сильней его донимала обида на тех
двоих, которые черт знает где запропастились, когда так дорога была каждая
секунда. А может, и совсем удрали? Это уже возмущало до слез, он готов был
и заплакать, хотя на это у него просто не хватало силы, а главное, не было
времени - снова надо было вставать и нести.
И он встал, как-то взвалил на себя бесчувственное тело Маслакова. Лишь
когда поднимался с колен, не удержал равновесия и опять повалился на бок.
Не давая себе передышки, начал подниматься снова и, сильно согнувшись,
опираясь о землю рукой, все-таки встал. Разумнее было бы скрыться в лесу,
но на опушке в темноте он напоролся на какое-то жесткое колючее сучье и
оцарапал лицо. Наверно, тут была непролазная чаща, я он, не решившись
лезть в нее, опять пошел краем луга. От слабости его водило, как пьяного,
изо всех сил он старался не упасть. Налитый тугой тяжестью Маслаков все
время полз книзу, парень едва удерживал его за руки и сильно клонился
вперед - так легче было держать его на спине.
Все время мешало оружие, цеплялось за землю и путалось в ногах, но он
не мог бросить даже винтовку. Ему она была не нужна, но он помнил на этот
счет строгий приказ по бригаде и знал, как там ценилось все, из чего можно
было стрелять.
Через какую-нибудь полсотню шагов он зацепился за что-то ногой и упал,
больно ударившись плечом, повернулся на бок, застонал от боли, но тут же
подавил в себе этот стон: сзади послышались шаги. Степка схватился за
автомат, однако скоро понял, что автомат не понадобится, - на фоне
светловатого неба появилась знакомая в кожухе фигура Данилы.
Остановившись, тот глуховато бросил, наверно Бритвину:
- Вот он.
Степка поднялся и сел рядом с распростертым на земле командиром. Данила
подбежал первым, за ним в редком моросящем дождике показался Бритвин.
Завидев на земле Маслакова, он негромко воскликнул:
- Ранили, да?
Степка не ответил, лишь потрогал мокрую, без шапки голову раненого.
Затем его руки наткнулись на липкую мокроту, пропитавшую телогрейку; он
сообразил, что это кровь, и только сейчас почувствовал ее запах - пугающий
запах людской беды. Но тут уже за раненого ухватился Данила, и Бритвин,
громко дыша, закомандовал:
- Так! Потом... Понесли!..
Вдвоем они взяли из его рук Маслакова. Данила молча присел, напрягся,
принял раненого на спину и круто свернул в мокрую чащу.
На дороге тем временем послышалось движение, приглушенные расстоянием
голоса; на мосту что-то звякнуло, и по настилу глухо застучали копыта.
Степка встал, подобрал с земли автомат, винтовку и едва сдержался, чтобы
не заплакать от горя и острого чувства непоправимой беды.
9
Они бесконечно долго продирались в темноте сквозь мокрый густой
кустарник, набрели на тропинку, но скоро потеряли ее в лесу, перешли
полосу мрачного, тягуче шумевшего на ветру ельника и очутились в каком-то
широком лесном овраге. Данила, все время тащивший на себе Маслакова,
поскользнулся на мокрой траве, упал и свалил его наземь.
- Фу, уморился!..
- Ладно, - остановился впереди Бритвин. - Отдохнем.
Он подошел ближе и тоже опустился наземь на неширокой, обросшей
кустарником поляне. Где-то поблизости ровно журчал ручей, небо вверху
недобро мрачнело, но дождь перестал. В лесной глухомани царила ночная
тишь, нарушаемая лишь падением холодных капель в кустах. Усталым от долгой
ходьбы людям, однако, было тепло, даже душно.
Пока Данила отсапывался, Степка ощупал все еще не приходящего в
сознание Маслакова. Тот был жив, сердце его, было слышно, билось слабыми
неровными толчками. В груди, если прислушаться, что-то клокотало-хлюпало,
и это особенно пугало Степку - казалось, Маслаков кончается. Сделанная из
сорочки перевязка, наспех наложенная ими в пути, перекрутилась, сползла на
живот. Вдвоем с Данилой они начали поправлять ее. Поодаль, ссутулясь,
уныло сидел Бритвин.
- А канистра где? - вдруг спросил он.
- На дороге, - буркнул Степка.
- Подожгли, называется!..
Двое других молчали, возясь с раненым, и Бритвин неожиданно зло
выругался.
- Вроде бы опытный подрывник, а такую тюху-матюху упорол!
Данила развязал концы окровавленного куска сорочки, Степка придержал их
и, глотая слезы от жалости к Маслакову, не мог возразить ротному. Как он
ни был настроен против Бритвина, но теперь не мог не признать, что тот
прав.
Было совершенно очевидно, что Маслаков просчитался и сам же поплатился
за это. Недавняя неприязнь Степки к Бритвину сама по себе сходила на нет,
впрочем, как и к Даниле, - все его прошлые обиды на них теперь становились
ничтожно малыми перед огромностью свалившегося на них несчастья.
- Что тут у него делается! - ворчал Данила, ковыряясь под завернутой
мокрой гимнастеркой.
Рана кровоточила, надо было поправить повязку. Ночь выдалась темная,
без луны, а в этом овраге и под самым носом ни черта нельзя было
разобрать.
- Спички где-то у него были, - вспомнил Степка. - Посмотри-ка в
карманах.
- Держи.
Степка зажал концы повязки, а Данила принялся шарить по мокрым карманам
раненого, которые, как и у всех, были набиты различной обиходной мелочью.
Вытаскивая оттуда что попало под руки, Данила глухо приговаривал:
- Нож. Тряпка какая-то. Книжка или бумаги... Не разберу...
- Дай сюда, - протянул руку Бритвин.
- Патроны. Моток проволоки... Карандаш... Хотя запал будто? Нате,
посмотрите там.
Бритвин без особого любопытства взял у него что-то и, ощупав, скоро
определил:
- Бикфордов шнур, а не проволока. И взрыватель вроде. Ну да,
взрыватель. Только взрывать нечего.
- Вот спички.
- А зачем спички? - начал раздражаться Бритвин. - Что ты ему, операцию
будешь делать? Подводу надо искать!
Данила на минуту смешался от этого почти начальственного окрика, молча
уставясь на тусклую во мраке фигуру Бритвина. Как-то так получалось, что
тот теперь брал над ними двумя старшинство, хотя прямого разговора о том
еще не было.
- Подвода, говорю, нужна. Не торчать же тут, пока полицаи защучат.
Деревня далеко?
Данила оглядел в темноте мрачные лесистые склоны, будто там можно было
что-либо увидеть.
- Волотовка тут должна быть. И хутора. Хутора, может, ближе.
- Где, в какую сторону?
Не очень уверенно Данила показал рукой вдаль:
- Будто туда, как по оврагу. Может, левее немного.
- Так! - прикинул Бритвин. - Ты, как фамилия?
Степка не сразу понял, что тот обращался к нему, и промолчал, зато
Данила подсказал с охотой:
- Толкач.
- Толкач, а ну за подводой! А то поздно будет. Понял?
Степка с готовностью встал, чувствуя, что это правда. То, что его
посылали невесть куда в ночь, теперь не обидело парня, хотя он подумал:
почему не Данилу, который тут знал все ходы-выходы? Но Данила сколько
тащил раненого на себе по лесу. Подобрав автомат, Степка встал и, не
мешкая, полез в мокрый кустарник.
Ветки обдавали его дождем, как он ни остерегался задевать их, хотя и
без того давно уже промок, особенно рукава и ноги. На склоне в мокрой
траве к тому же было скользко. Степка несколько раз упал, поднялся и
наконец сошел пониже, к ручью. Но и здесь было не легче, он долго
пробирался сквозь густой мокрый ольшаник, обошел поляну, непролазно
заваленную сухим хворостом. В промокших его сапогах привычно чавкало,
сползшая портянка все терла ногу, жесткие стебли прошлогоднего папоротника
стегали по его голым, высунувшимся из сапога пальцам. Не останавливаясь,
то и дело натыкаясь на сучья, он торопливо продирался в зарослях, заботясь
лишь о том, как бы найти подводу и не опоздать к раненому. Но сначала надо
было найти деревню. Не первый раз он ходил вот так, ночью, и, в общем,
умел ориентироваться: откладывал в памяти весь путь вниз, вверх и все
повороты тоже.
Спустя некоторое время лесной кустарник вокруг осел ниже, вверху шире
разлегалось тусклое небо, на котором в двух-трех местах слабо блеснули
редкие звезды, - овраг оставался сзади. С ним окончились и заросли
ольшаника. Степка очутился в голой ложбине, взяв правее, взобрался по
склону на горку. Идти стало легче, мокрые его сапоги ровно стегали в
густой рослой озими; впереди высились какие-то беловатые кучки, казалось -
люди. Но людей тут не могло быть, это зацвели на обмежках груши-дички.
Степка невольно забирал в сторону - инстинктивная осмотрительность
вынуждала его к осторожности в ночном поле. Временами он ловил себя на
том, что сворачивает то вправо, то влево - самое наихудшее в пути без
дороги.
Но вот шорох озими под ногами стих, Степка оказался на чем-то голом и
твердом, не сразу поняв, что это дорога. Он взглянул в один ее конец, в
другой - в какую сторону лучше было свернуть, он не знал. Он прошел по
дороге десяток шагов влево, подумал и повернул назад, все время напряженно
вглядываясь в сумеречное пространство ночи, таившей что-то неопределенное,
загадочно-пугающее.
Дорогой он шел долго, полагая, что должна же она наконец привести к
деревне. Сразу очутиться на деревенской улице не входило в его намерения -
лучше будет из огорода пробраться в какой-нибудь двор и потихоньку
разузнать обо всем. Но впереди его опять ждал лес - черная зубчатая стена
совершенно закрыла собой и без того застланный темнотой горизонт. Степка
замедлил шаг, автомат на плече передвинул под мышку, готовый каждую
секунду дернуть за коротенькую рукоятку затвора. Но он еще не дошел до
этой стены деревьев, как услышал невдалеке вроде бы знакомый, хотя и не
сразу понятый им звук, напоминавший глухой стук о землю. Степка
остановился, отчетливее расслышав несколько ударов, догадался, что это
вбивали кол. Да, именно кол, особенно если камнем - несколько тяжеловесных
глухих ударов отдалось в земле.
Он свернул с дороги и тихонько, крадучись пошел на этот стук, который
почему-то вдруг прекратился. Тогда он присел, снизу вверх осмотрел
светловатый край неба - поблизости как будто ничего подозрительного не
было. Мягко, почти неслышно ступая, он прошел еще шагов двести и снова,
пригнувшись, огляделся. Опять ничего вокруг не было видно, лишь поодаль
чернели кусты лозняка, между которых кое-где высились редкие олешины. Под
ногами становилось все мягче, сапоги зачавкали в траве - начиналось
болото. Он уже хотел было повернуть в обход, как рядом и так близко, что
он содрогнулся, неожиданно увидел коня. Заслышав человека, конь
встревоженно взмахнул головой и замер. Степка остановился, присел и,
никого не обнаружив поблизости, осторожно, чтобы не испугать животное,
начал приближаться к нему.
Конь по-прежнему тихо стоял, настороженно повернув голову в его
сторону, и, словно недоумевая, ждал его приближения.
- Кось-кось, - ласковым шепотом позвал Степка, протягивая руку, как
будто держа в ней угощение. Затем этой же рукой он нащупал под ногами
веревку и конец колка, вбитого в землю, который тут же, поднатужась,
вырвал. Оставалось, не вспугнув коня, взобраться на него.
Степка закинул за спину автомат и, перебирая в руках веревку, помалу
потянул ею за уздечку. Конь повел мордой, но не пошел. Тогда он сам
двинулся к нему, держа веревку, но еще не дошел, как конь, вдруг пугливо
всхрапнув, заржал.
Степка во второй раз вздрогнул и выругался, в сердцах сильно дернув за
уздечку. Он уже был рядом и ухватился рукой за жесткую гриву, но конь, не
даваясь, решительно метнулся от него задом.
- Ах ты падла! - вырвалось у Степки. Не выпуская веревки, он сделал и
вторую попытку ухватиться за его мокрый загривок, но конь опять испуганно
шарахнулся в сторону.
И в тот момент сзади послышались чьи-то глуховатые шаги.
- Кто это? - раздалось в ночи испуганно и угрожающе одновременно. - Что
ты делаешь?
Степка отпрянул от коня и, не выпуская веревки, правой рукой рванул
из-за спины автомат. Тут же, однако, понял, что испугался напрасно, - к
нему бежал кто-то один, низенький, в распахнутой одежде и босой, как это
он сразу определил по его тонким, в засученных штанах ногам. Замерев,
Степка ждал, пока тот, замедляя шаг, нерешительно подходил ближе.
- Куда вы? Это мой конь!
Негромкий голос его окончательно убедил Степку, что это подросток, и
парень снова почувствовал себя спокойно и уверенно. Он уже знал, что
вблизи вид его и особенно оружие дадут этому мальчишке понять все без
расспросов.
- А ты кто? А ну, поди ближе!
Парнишка не очень решительно подошел и остановился в пяти шагах. Конь с
высоко вскинутой головой внимательно глядел на хозяина, будто стараясь
понять, что здесь происходит.
- Это мой конь! Не берите, дядька, моего коня!
Степка потянул за веревку, конь нехотя переступил, и он подошел ближе к
мальчишке.
- Где повозка?
- Повозка? Дома.
- А дом где?
- Дом? Вон за оселицей.
- А кто дома есть?
- Дома мама и бабка.
- А полицаи у вас есть?
- Ну есть.
Наверно, он что-то уже понял и тихо стоял в намокшем, с чужого плеча
пиджачке, покорно ожидая новых вопросов. Степка подумал, что от телеги,
пожалуй, надо отказаться. Присмотревшись, куда показывал подросток, Степка
догадался, что черная гряда вдалеке, которую он принял за лес, была
деревней: хаты, сараи, сады; на краю близко отсюда угадывалось светловатое
пятно - наверно, новая крыша какой-то постройки.
- Коня отдадим, - сказал он. - Через пару дней только.
Парень, видно, тоже осмелел и, ступив на шаг ближе, сказал:
- Нельзя мне без коня. Я молоко вожу.
- Ну, знаешь! Ты молоко возишь, а нам человека спасать надо! - повысил
голос Степка. - А ну, подержи своего огольца.
- Не берите, дядька! Ей-богу, не вру: нельзя мне без коня, - залепетал
подросток, однако взял коня за уздечку и придержал.
Степка грудью вскочил на лошадиный загривок, перекинул сапог и с
приятностью обхватил ногами теплые конские бока.
- Дядька, партизаны не делают так!
Степка тузанул было за веревчатый повод, конь послушно повернул в
сторону, да вдруг прорвавшийся в последней фразе парня упрек что-то тронул
в душе у Степки.
- Вот что! - сказал он. - Айда с нами. Отвезем куда надо и отдадим твою
клячу. Завтра дома будешь.
10
По лесу они пробирались пешком, ведя на поводу коня. Здешние места
подростку были знакомы, он сразу нашел тропинку на краю оврага и,
раздвигая руками мокрые ветви, уверенно вел Степку.
По-видимому, было за полночь. Ночь стала еще глуше, лес замер,
насторожился, даже перестал слышаться стук капель в листве, лишь ровно
топали сзади лошадиные копыта да в чаще, захлопав крыльями, кидалась прочь
какая-нибудь вспугнутая ими птица. Вокруг по-прежнему было мокро, неуютно
и тревожно; знобящая сырость невидимым промозглым туманом ползла между
кустов.
Степка настойчиво тянул за повод, конь, однако, не очень охотно шел за
чужим. Конечно, коня лучше бы передать подростку, но кто знал, что у того
на уме. К тому же Степка учуял в кустарнике запах дыма, и это обеспокоило
его. Хорошо, если жгли Бритвин с Данилой, а если кто-либо чужой? Он
тревожно вглядывался в сумрак оврага, чтобы не прозевать огонь, и скоро
увидел его - сквозь заросли коротенько блеснуло красноватым отсветом. На
секунду остановившись, Степка подумал, что, кажется, это свои.
Вскоре они подошли ближе и увидели, что на краю поляны возле ручья
поблескивал небольшой костерок, у которого пошевеливалась сутуловатая
фигура в накинутом на плечи ватнике. Заслышав их наверху, человек круто
обернулся и на минуту замер, вглядываясь в темень. Но они уже лезли по
склону в овраг. Степка негромко понукал коня, который боязливо полз на
согнутых задних ногах, бороздя копытами землю. Оба они с подростком
придерживали его под узду, пока тот не сбежал вниз, едва не угодив в
костер.
Бритвин поправил на плечах телогрейку и отступил в сторону, поводя по
кустам шаткою черной тенью.
- Вот конь, - сказал Степка. - Повозки нет.
Он ждал, что Бритвин или выскажет удовлетворение оттого, что удалось
найти коня, или будет ругать, почему без повозки. Однако бывший ротный
бегло взглянул на подростка, скромно стоявшего возле коня, и с полным
безразличием ко всему опустился у огня. Рядом, распятая на палках,
сушилась его шинель.
- Напрасно старался.
Степка, не поняв, вопросительно поглядел на Бритвина, который, протянув
руки к огню, не проронил больше ни слова. Костер медленно разгорался, дым
серыми клубами валил вверх и ел глаза. И тогда Степка, почувствовав
недоброе, услышал непонятную возню в другой стороне поляны. Туда же косил
настороженным взглядом конь. В неясном мелькании теней под кустами можно
было различить согнутую спину Данилы, который, стоя на коленях, с усилием
ковырял в земле. Степка подался к нему, но тут же остановился, наткнувшись
на что-то прикрытое на земле кожухом. Из-под овчинной полы высовывались
две босые, неестественно белые во мраке стопы...
Все было ясно.
Степка опустился возле этих босых, близко сведенных ступней, по которым
гуляли слабые отблески костра, и понял, что самое страшное, чего он
боялся, случилось. И не с ним, слабаком и неудачником, не с недотепой
Данилой и даже не с Бритвиным, а с самым лучшим, самым для него дорогим
человеком в отряде - Маслаковым.
Вконец обессилев, Степка оцепенело застыл возле этих мертвенно-белых
ступней, и перед его глазами постепенно выплывал из тумана тот увиденный
им в сосняке серый, поклеванный вороньем труп. Но там был неизвестный,
совершенно безразличный ему человек, а это нее ведь Маслаков. И все же
какой-то общий итог уже соединил обоих, он пугал, отталкивал и своей
нелепой несправедливостью совершенно сокрушал Степку.
Он сидел так долго, раздавленный обидой за командира, а может, и за
себя тоже - на жизнь, на войну, а больше на коварство слепого случая,
который чаще, чем что другое, властвовал над их судьбами.
- Не подвода - лопата нужна. Лопаты нет? - спросил Бритвин.
Степка не отозвался, и подросток, наверно, дал знать, что лопаты у них
нет, потому что Бритвин больше не спрашивал. Конь постоял, вглядываясь в
Данилу, и, успокоясь, принялся щипать траву. Степка же все сидел, ни о чем
не думая, безразличный ко всему и прежде всего к самому себе. Он здорово
озяб от ночной свежести, тело его все чаще вздрагивало под волглым сукном
мундира. Бритвин, заметив это, сказал:
- Хватит мандражить. Ступай подмени Бороду.
Степке было безразлично, что делать, главное для него уже миновало, а
все остальное не имело смысла. Он покорно встал и побрел через поляну.
- Что тут подменять! Было бы чем, - проворчал Данила, но вылез из
неглубокой, по колено, ямки и протянул парню отполированный землей тесак.
Степка уныло стоял на темной накопанной земле. Не поднимая взгляда,
взял у Данилы тесак и, когда тот уже шагнул от него, услышал или, может,
почувствовал, что шаг его вроде изменился. И тогда он заметил, что Данила
уже в сапогах. На Бритвине справная телогрейка, у этого сапоги - все уже
поделено. Ну что ж! Это было слишком обычно в их жизни: вещи, как всегда
на войне, переживали людей, потому как, наверно, обретали большую, чем
люди, ценность.
Он спрыгнул в могилу и начал драть и рубить тесаком тугие и крепкие,
как ремни, лесные корни, которыми тут была густо переплетена насквозь вся
земля. Нарубив, руками выгребал мягкую сырую труху и брался за тесак
снова. Однако все это он делал словно во сне. Мысли его беспорядочно
сновали в голове, иногда задерживаясь на чем-то далеком, второстепенном и
необязательном для такого момента, то и дело обрываясь и перескакивая на
другое. Иногда они исчезали вовсе, и тогда становился слышным близкий
разговор там, у костра. С нарочитой строгостью в голосе, как малому,
Бритвин говорил подростку:
- От так! Побудешь, пока захороним. А потом шагом марш на все четыре
стороны. Ясно?
- Ясно, - тихо отвечает парень.
- Ежели ясно, то и весь разговор, - заключил Бритвин, но, помолчав,
вдруг мягче спросил: - Тебе сколько лет?
- Пятнадцать.
- Батька есть?
- Есть, но...
- На войне, наверно?
- Не, - сказал парень, вздохнув. Голос его стал какой-то неуверенный,
едва слышный.
- Что, в полиции? - догадался Бритвин.
- В полиции, - тихо подтвердил подросток.
Степка несколько даже удивился, заинтересованный и неприятно задетый
одновременно. Называется, нашел помощника. Пожалуй, про батьку надо было
спросить раньше, а то еще надумал вести с собой в Гриневичский лес - вот
был бы скандал. С неприятным чувством виноватости Степка подумал, что
Бритвин, наверно, сейчас задаст ему перцу, чего он теперь, по-видимому,
заслуживал.
- Ну а ты что же, значит, батьке помогаешь? - спрашивал бывший ротный.
- Я не помогаю, - сказал парень. - Я в партизаны пойду.
- Ого!
Слышно было, Бритвин с хрустом разломал хворостину и сунул ее в огонь -
мигающие отблески на кустах ненадолго сгасли, потом, понемногу оживая,
запрыгали снова. Подросток, отчужденно насупясь, молчал.
- Ничего не выйдет! - сказал Бритвин. - Таких в партизаны не берут.
Чтоб в партизаны пойти, заслужить надо.
- А я заслужу.
- Это как же?
Паренек не ответил, по-видимому, тая в мыслях что-то слишком серьезное,
чтобы так запросто доверить его этому лесному незнакомцу. Степке это
понравилось. Он выглянул из ямы - маленькая тщедушная фигурка в обвислом
поношенном пиджаке стояла у костра. Рядом на коленях возился Данила,
подкладывавший в огонь валежник.
- От так! - сказал Бритвин. - Мы пойдем, а ты посидишь. Как рассветет,
поедешь. Понял? Не раньше. А что не спал, так завтра выспишься.
- Мне утром молоко на сепаратор везти.
- Успеется твое молоко. - Бритвин ткнул палкой в огонь: в дымной
круговерти взметнулся рой искр.
Пламя весело разгоралось, на поляне стало светлее, дым в тишине столбом
валил вверх и багровым облаком исчезал в ночном небе. Бритвин отодвинулся
от жары подальше. Вдруг, будто вспомнив что-то, он спохватился:
- Да, а куда ты молоко возишь?
- В местечко, куда же, - с явным недовольством сказал парень, и Степка
подумал, что полицаев сынок, кажется, попался с характером.
- В Кругляны?
- Ну.
Бритвин с каким-то новым смыслом поглядел на парня, потом на Данилу.
Тот, откинувшись на бок, неподвижно смотрел в огонь.
- Через мост ездишь?
- Через мост, а где же.
- Ага! И вчера ездил?
- Ездил. Только приехал поздно. Партизаны постового убили, так не
пускали долго.
- Так-так, - удовлетворенно сказал Бритвин, усаживаясь поудобнее и
рукой придерживая на плечах телогрейку. - Значит, у них охрана?
- Днем не было, а на ночь ставить начали. Два полицая из Круглян.
- Гляди-ка, все знаешь! Молодец! А ну, поди ближе. Садись вот, грейся.
Парень степенно обошел костер и опустился на корточки. Данила, видно,
заинтересовавшись новым обстоятельством, приподнялся и сел прямо, заслонив
огонь; на поляне пролегла его длинная тень. В могиле сделалось темно, и
Степка стал на колени, чтобы удобнее было копать. Больше он туда уже не
глядел, только слушал.
- Вот так. Сушись. Тоже ведь мокрый. Как тебя звать?
- Митька.
- Дмитрий, значит. Хорошее имя. У меня был друг Дмитрий, геройский
парень, - оживленно говорил Бритвин. - Так, говоришь, партизаны полицая
ухлопали?
- Ну. Вечером подкрались и застрелили. Ревба его фамилия. До войны в
маслопроме работал.
Выдирая из земли спутанные корни, Степка тихо порадовался: это уж его
работа. Удивительно только, как удалось попасть не целясь. Становилось
понятно, почему их не догоняли - наверно, вытаскивали убитого и упустили
его с Маслаковым.
- Так-так, - что-то живо прикинул про себя Бритвин. - Вижу, ты парень
хороший. Пожалуй, мы тебя примем. Только... - Не договорив, он повернулся
в сторону: - Данила, а ну по секрету.
Оба поднялись от костра и отошли на несколько шагов в сторону. Степка
выпрямился, переводя дыхание и вслушиваясь. Бритвин тронул за рукав
Данилу:
- Ты говорил про тол. Где это?
Данила тягуче вздохнул, неопределенно поглядел в кустарник:
- Был. А теперь есть или нет, кто знает.
- Это где? В Фроловщине?
- Ну.
- Слушай, надо подскочить.
Не отвечая, Данила громко высморкался в траву, пятерней отер нос и
бороду.
- Так темно. А там болото, лихо на него... И неизвестно, швагер дома
или нет, - начал он невеселым, совершенно глухим голосом, который всегда
выдавал его неохоту.
- Ничего. Садись на коня и скачи.
Они повернулись к костру, в котором теперь задумчиво ковырялся Митя.
Данила на ходу громче сказал:
- Так что, если у меня обрез этот...
- Бери винтарь!
- Что винтарь! Если б автомат.
Бритвин остановился.
- Бери автомат. Толкач, дай автомат!
- Ну да! Пусть с винтовкой едет, - недовольно отозвался Степка. Бритвин
строго прикрикнул:
- Говорю, дай автомат!
Степка с силой вогнал в землю тесак и тихо, про себя, выругался. Больше
всего на свете он не хотел теперь отдавать автомат. Но приказ Бритвина
прозвучал так категорично, что спорить было бесполезно, и он поднял с
земли свой ППШ. Бритвин нетерпеливо обернулся к Даниле:
- И давай скачи! Два часа тебе сроку. Фроловщина недалеко, знаю.
Данила еще недолго помешкал, явно не спеша исполнять задание, к
которому у него не лежала душа.
- Кожух мокрый. Если б вы ватовку дали.
- На! На и ватовку! - решительно рванул с плеч телогрейку Бритвин. - И
не тяни резину!
С молчаливой неторопливостью Данила оделся, подпоясался, взял на краю
поляны коня и полез из оврага.
11
Бритвин больше не садился к костру - там теперь хозяйничал Митя, -
постоял на полянке и, как только топот коня затих наверху, подошел к
Степке:
- Ну, ты долго тут ковыряться будешь?
Степка выпрямился - могила была еще мелковата, ему до пояса, он хотел
об этом сказать, но Бритвин, прикинув, решил:
- Хватит! Давай закапывать.
Он так и сказал - не "хоронить", а именно "закапывать", и от этого
слова Степке опять стало не по себе. Пересилив себя, он подумал, что
могилку надо углубить - земля пошла сухая и мягкая. Но Бритвин уже
направился к покойнику.
- Давай сюда! Дмитрий, а ну пособи!
Митя с готовностью вскочил на ноги, но, поняв, что от него требуется,
оробело остановился поодаль. Не спеша выбрался из могилы Степка.
- Подождите! Так и закапывать...
Он вытер о траву тесак и, оглядевшись в мигающих сумерках, подошел к
молодой елочке, ветви которой высовывались из темноты на полянку.
Нарубив лапнику, он снова спрыгнул в могилу и кое-как выложил им дно,
из нескольких веток устроил возвышение под голову - будто стелил Маслакову
постель.
- Ну, готово там? - поторопил Бритвин. - Давайте сюда!
Отбросив мокрый кожух, они вдвоем со Степкой взяли под мышки покойника.
- Дмитрий, бери за ноги, - распоряжался Бритвин.
Митя с боязливой нерешительностью взялся за босые стопы ног.
- Взяли!
За время, минувшее после кончины, Маслаков, казалось, стал еще тяжелее:
втроем они с усилием подняли его прогнутое в пояснице, еще не застывшее
тело и тяжело понесли к яме. Там, разворотив сапогами свежую землю,
повернулись вдоль узкой могилы и начали опускать. Это было неудобно, тело
всей своей тяжестью стремилось в яму. Степка придерживал его за холодную,
плохо разгибающуюся руку. Опуская, перебрал пальцами до кисти, по-прежнему
перевязанной грязным бинтом, и, ухватившись за нее, испугался: показалось,
причинил боль. Тут же понял нелепость своего испуга, но за перевязанную
кисть больше не взялся - став на колени, опускал тело все ниже, пока не
почувствовал, как оно мягко легло на пружинящий слой хвои.
- Ну вот! - Бритвин разогнулся. - Давай скорей зарывать.
- Подождите!
Нагнувшись, Степка одной рукой запихал в могилу остатки еловых ветвей,
стараясь прикрыть лицо покойника, и потом они с непонятным облегчением
начали дружно грести землю. Степка работал руками, Бритвин сапогом. Митя,
стоя на коленях, обеими руками выгребал из травы остатки накопанной земли.
Костер их уже догорал, мелкие язычки огня на угольях едва мерцали на краю
поляны.
- Ну так! Доканчивай, а мы в огонь подкинем, - вытирая о траву ладони,
сказал Бритвин. - Дмитрий, ну-ка поищи дровишек!
Митя подался на склон оврага. Степка тем временем завершил могилу.
На поляне стало тихо и пусто, она будто попросторнела теперь - без
коня, покойника, с небольшим костерком на краю обрыва. Сделав все, что
требовалось, Степка почувствовал себя таким одиноким, таким
несчастно-ненужным на этом свете, каким, пожалуй, не чувствовал никогда.
Единственное, что тут еще привлекало его, был костер, и парень подошел к
Бритвину:
- Что, до утра тут будем?
- Побудем, да.
- А потом?
- А потом попробуем грохнуть, - невозмутимо сказал Бритвин, стоя на
корточках и сгребая на земле обгорелые концы хвороста, которые он бросал в
огонь. Скоро между углей весело забегали огоньки, осветив вблизи сухое,
будто просмоленное лицо ротного.
- Как это грохнуть?
- Посмотришь как. План один есть.
Степка выждал минуту, не расспрашивая, думал, что скажет сам. Но тот не
сказал, и Степка смолчал, не зная еще, можно ли принимать всерьез слова
Бритвина.
- Такой план имею, что ахнешь. Если, конечно, выгорит...
Митя что-то долго возился с хворостом, какое-то время было слышно его
шастание над оврагом, а потом и оно стихло. Степка вслушался и немного
обеспокоенно сказал:
- Не сбежал бы...
- Куда он сбежит! Теперь он как привязанный.
Степка недоверчиво подумал: так уж и привязан! Впрочем, без коня он
вряд ли от них уйдет. И действительно, скоро наверху затрещало,
задвигалось, и из темноты показался сам Митя, тащивший огромную, связанную
веревкой охапку хвороста. Бритвин с не свойственным ему оживлением вскочил
у костра:
- Целый воз! Вот здорово!
Митя был явно польщен похвалой - низенький и с виду слабосильный для
своих пятнадцати лет, он в то же время оказался удивительно проворным в
работе. Люба было смотреть, как он по-хозяйски упорядковал возле костра
кучу хвороста и аккуратно смотал веревку.
- На коня я воз вот такой кладу. - Он поднял повыше себя руку.
- Хорошо! Хорошо! А коня как звать?
- Коня? Рослик. Двухлеток он, молодой еще, а так ладный коник. А умный
какой!..
- Ну?
- Ей-богу. Отъедешь куда, спрячешься, крикнешь: Рослик! И уже мчится. А
то как заржет!
- Гляди-ка! Дрессированный.
- Да ну, кто его дрессировал? Это я все ухаживаю за ним: и кормлю, и на
выпас. В ночное тем летом водил. Тогда его у меня немцы отобрали. Утречком
еду из Круглянского леса - навстречу трое. Ну и отобрали. Думал, все:
пропал мой Рослик. Нет, примчался. Слышу, ночью хрустит кто-то, выхожу:
ходит по двору, траву скубет. И повод порван.
- Да, замечательный конь, - согласился Бритвин.
- Только стрельбы очень боится. Мчит тогда как бешеный.
- Да? Ну хватит возиться - иди погрейся.
Бритвин снял с палок подсохшую уже шинель и разостлал ее на земле.
- Садись вот рядом.
Митя охотно опустился на полу шинели, протянув к огню мокрые руки.
Костер хорошо горел, брызгая искрами, вблизи стало жарко, мокрые рукава
Мити скоро задымились паром. Усталый, приунывший Степка тихо сидел рядом,
слушая подростка. С виду тот казался едва повзрослевшим ребенком с
маленьким неулыбчивый лицом, на котором по-детски торчал вздернутый носик.
На тонкой худой шее его из-под пиджачка высовывался холстинный воротник
нижней сорочки.
- Слушай, а ты давно молоко возишь? - заинтересованно спросил Бритвин.
- С весны. Как лед сошел. Сначала дед Кузьма возил, пока в полицию не
забрали.
- За что забрали?
- Кто его знает. В чем-то провинился.
- А те, что на мосту, тебя знают?
- Полицаи? Знают, а как же. Все пристают: "Водки привези". Особенно тот
Ровба, которого убили. Проходу не давал.
- Водки, значит? - задумчиво переспросил Бритвин. - На водку они
охотники. А молоком не интересуются?
- Молоком? Не-е, - сказал Митя и сделал робкую попытку улыбнуться. - Я
в то молоко курячье дерьмо сыплю.
- Да ну? Для жирности, наверно? Молодец!
Бритвин сел, сдвинул на затылок пилотку. И вдруг сказал:
- Слушай, Митя! Хочешь мост взорвать?
Степка от удивления раскрыл рот, но тут же подумал: а в самом деле!
Ведь парень мог бы чем-то помочь. Митя, внешне нисколько не удивившись
вопросу, ответил просто:
- Хочу. Если б было чем.
- Ну, это не твоя забота. Это мы придумаем. Удастся - тебе первым делом
автомат. Тот, с которым Борода поехал. Потом правительственную награду. Ну
и в отряд, разумеется. С ходу. Я сам рекомендую.
Внимательно и вполне серьезно выслушав Бритвина, Митя озабоченно
сказал:
- Мне главное, чтоб в партизаны. Потому что дома уже нельзя.
- Это почему?
- Да батька у меня... Ну, хлопцы в деревне и цепляются. Уже невмочь
стало.
- Понятно. Ну, за отряд я ручаюсь. Теперь слушай мой план. Просто и
ясно, - сказал Бритвин, но вдруг осекся и задумчиво поглядел в огонь. -
Хотя ладно. Пусть Данила приедет.
"Ну что ж, пусть приедет. Когда только он приедет?" - разочарованно
подумал Степка, собравшийся было услышать план Бритвина. Но разговор на
этом прервался, стало тихо. От неподвижности Степку начала одолевать
дремота, костер припекал грудь и лицо, а спина стыла в тени. Наверно,
натертые мокрым мундиром на шее, разболелись чирьи. Он подумал, что надо
бы перевязать шею, да нечем было. Сапоги и колени его были перепачканы
грязью, руки тоже. Чтобы не заснуть тут, у костра, он поднялся.
- Ты куда? - сквозь дым настороженно взглянул на него Бритвин.
- Руки помыть.
Внизу, в глухом мраке ольшаника, говорливо бежал ручей. Выглядывая
подходящее для спуска место, Степка пошел краем поляны, пока не наткнулся
на свежую, сиротливо приютившуюся под кустами могилу. От неожиданности он
остановился, все еще не понимая чего-то, не в силах принять эту нелепую
смерть. Происшедшее сегодня казалось ему дурным сном. Хотелось думать, что
минет ночь и все станет по-прежнему - он встретит веселого живого
Маслакова, который с незлобивой шуткой опять позовет его на какое-нибудь
задание.
Хватаясь за ветки, Степка спустился к ручью. Тут было сыро и прохладно.
Неширокий поток воды шумно бурлил меж скользких камней. Вытянув ногу,
парень нащупал один из них и склонился.
Нет, Бритвин не такой. Он жесткий, недобрый, но, похоже, дело свое
знает неплохо. "Этот не оплошает", - думал Степка, погружая в холодную
воду руку. Ему очень хотелось теперь удачи, после пережитого он готов был
на любой риск и любые испытания, лишь бы расквитаться за Маслакова.
12
Данила приехал утром, когда над оврагом прояснилось небо и в кустарнике
вовсю началась птичья возня - цвирканье, цоканье, пересвист. На краю
поляны в серой куче углей едва теплился огонь, стало холодновато, все они
сидя подремали немного. Однако лошадиный всхрап над оврагом сразу прогнал
дремоту, наверху зашуршало, донеслось глухое:
- Стой ты, х-холера!
Разрывая ногами землю, из серых утренних сумерек на поляну сунулся
рыжий запаренный Рослик.
Митя первым вскочил навстречу коню, начал ласкать его, оглаживая потную
шею. Рослик удовлетворенно застриг ушами и скосил блестящим глазом на
Степку. Степка, однако, глядел на овражный склон, как, впрочем, и Бритвин:
в утреннем сумраке там тяжело спускался Данила. Сперва они не поняли,
почему он отстал, но вскоре увидели какую-то ношу в его руках.
Спустившись по склону вниз, Данила бросил на землю почти под завязку
набитый чем-то мешок.
- Вот! Насилу довез, холера. Вроде мокрый он, что ли?
- Как мокрый?
Бритвин был уже рядом, оба они склонились над мешком. Данила опустился
на колени и начал распутывать тонкую веревочку завязки. Степка и Митя, от
которого не отходил Рослик, стояли напротив.
Тем временем уже без костра стала видна вся поляна - серая, как и все
вокруг в этот рассветный час, с расплывчато-тусклыми тенями людей, коня;
ночной мрак медленно отползал в чащу, к ручью; небо вверху все больше
светлело чистой, без туч синевой - утро обещало быть солнечным. Данила
развязал мешок.
- Что такое? - с недоумением вырвалось у Бритвина. Запустив руку
внутрь, он вытащил из мешка горсть желтоватых комков, вгляделся, даже
понюхал. Выражение его лица было на грани растерянности. - Что ты привез?
- Так это самое... Тол. Или как его?
- Какой, в хрена, тол? Аммонит? - раздраженно спросил Бритвин, шире
раздвигая края мешка.
- Ну. Аммонит будто. Кажись, так называли.
- Дерьмо! Я думал, тол. А этим что - рыбу глушить?
Данила виновато почесал за воротом, потом под телогрейкой за пазухой.
- Говорили, бахает. Корчи им на делянках рвали. Верно, какую-никакую
силу имеет.
С явным недоверием Бритвин молча исследовал взрывчатку: отломал кусочек
от комка, растер в пальцах, опять понюхал и сморщился.
- Подмоченный? Ну да. Слежался, как глина. Эх ты, голова колматая!
Купал ты его, что ли? - Бритвин оглянулся и что-то поискал взглядом. - А
ну, дай шинель!
Митя послушно метнулся к костру за шинелью, и Бритвин широким движением
расстелил ее на поляне.
- Высыпай!
Данила вывалил все из мешка - на шинели оказалась куча желтоватой
комковатой муки, которая курилась вонючей сернистой пылью. Все четверо
обступили шинель, Степка также пощупал несколько сыроватых комков, легко
раскрошившихся в пальцах.
- Ладно, сушить надо, - спокойнее решил Бритвин. - Давай, Дмитрий,
садись на коня и дуй за молоком. Дорога где?
- Какая дорога? - не понял Митя.
- Дорога, по которой возишь. Где она, далеко отсюда?
- Не очень. Можно проехать по кустикам.
- Давай! - поторопил Бритвин. - Мы ждем. Что и как - потом договоримся.
- Хорошо.
- Только смотри, чтоб никто ни-ни! Понял?
- Ну.
- Чтоб ни одна душа и во сне не видела. А то...
- Знаю. Что я, не понимаю! - с обидой сказал Митя.
Пошевеливая поводком, низенький и подвижный, он повел за собой из
оврага Рослика, который, трудно хакая, в который уже раз одолел высокий
крутой склон. Вскоре кустарник скрыл их, где-то там послышалось негромкое
"тпру", потом затихающий топот копыт по стежке. Бритвин обернулся к
Степке:
- Давай за хворостом! Побольше хворосту! Сушить будем.
- Как сушить? - заморгал глазами Данила. - У огня?
- На огне! - отрезал Бритвин.
Данила на минуту остолбенел, с пугливым недоумением уставясь на бывшего
ротного.
- А это самое... Не взорвется?
- Не бойсь! А взорвется - не большая беда. Или очень жить хочется?
Вместо ответа Данила смущенно переступил с ноги на ногу и сдвинул
вперед свою противогазную сумку. В ней что-то тугими комками выпирало из
боков, натянутый ремешок был застегнут на последнюю дырку. Отстегнув его,
Данила вытащил ладную горбушку хлеба.
- О, это молодец! Догадливый!
- И еще, - удовлетворенно буркнул Данила, двинув сумкой, из которой тут
же выглянуло горлышко бутылки с самодельной бумажной затычкой.
- Отлично! Только потом. Сейчас давай больше хворосту! Все за
хворостом! - бодро распоряжался Бритвин.
Степка сглотнул слюну, на всю глубину ощутив унылую пустоту в животе, и
с неохотой оторвал взгляд от Даниловой сумки, которую тот снял и бережно
положил в сторонке. Автомат он вроде не собирался отдавать, даже не снимал
его из-за спины.
- Ты, давай автомат!
Данила обернулся, взглянул на парня, затем, будто ища поддержки, на
Бритвина.
- Ну что смотришь? Снимай, говорю!
- Ладно, отдай, - примирительно сказал Бритвин, и Данила с неохотой
стащил через голову автомат, скинув на траву шапку.
Оба они полезли из оврага. Так как поблизости все было подобрано за
ночь, сушняк надо было искать дальше. Данила в аккуратной, хотя и
подпачканной кровью телогрейке и сапогах выглядел совсем не похожим на
себя прежнего - в крестьянской одежде и лаптях. Обретя какой-то
несвойственный ему, почти воинский вид, он будто помолодел даже, хотя
косматое лицо его по-прежнему не теряло пугающе-диковатого выражения.
Они вылезли из оврага, Степка обиженно молчал, Данила, наверно,
почувствовав это и отдышавшись, спросил:
- Мину тот хлопец повезет?
- А я откуда знаю.
- Бритвин не говорил?
- Мне не говорил, - буркнул Стенка, не испытывая желания разговаривать
с этим человеком.
Данила добродушно поддакнул:
- Ага, этот не скажет. Но я вижу...
"Видишь, ну и ладно", - подумал Степка, забирая в сторону.
Они разошлись по кустарнику. Лес стал суше и приветливей, хотя холодные
капли с веток нет-нет да и обжигали за воротом кожу. Местами тут росли
ели, но главным образом вперемежку с березами рос омытый дождем ольшаник;
кое-где зеленели колючие кусты можжевельника. Хворосту-сушняку хватало.
Степка скоро насобирал охапку, подцепил за сук срубленную сухую елочку,
потащил с собой.
Тем временем в овраге на середине поляны вовсю полыхал новый костер, в
который Бритвин подкладывал принесенный Данилой хворост. Данила еловыми
лапками, как помелом, разметал затухшие угли их ночного костра.
- Давай сюда! - остановил парня Бритвин. - Бери и подкладывай, чтоб
земля грелась. Будем аммонит жарить.
Хлопоча у огня, Степка с любопытством поглядывал, как они там, на
выгоревшей черной плеши, расстелили распоротый вдоль мешок и ссыпали на
него раскрошенные комья аммонита. Пригревшись, аммонит закурился
коричневым дымом, на поляне потянуло резкой, удушливой вонью. Данила
зажмурился, а потом, бросив все, двумя руками начал панически тереть
глаза. Бритвин издали грубовато подбадривал:
- Ничего, ничего! Жив будешь. Разве что вши подохнут.
- А чтоб его... Все равно как хрен.
- Вот-вот.
По оврагу широко поползла сернистая вонь, хорошо еще, утренний ветерок
гнал ее, как и дым, по ручью низом; на противоположном краю поляны можно
было терпеть. Пока взрывчатка сохла на горячем поду, Бритвин с Данилой
отошли в сторону, и Данила взялся за свою туго набитую сумку.
- Ты, иди сюда! - позвал Бритвин.
Степка сделал вид, что занят костром, и еще подложил в огонь, хотя
опять мучительно сглотнул слюну. Тогда Бритвин с деланным недовольством
окликнул громче:
- Ну что, просить надо?
Нарочно не торопясь, будто с неохотой Степка подошел к ним и получил из
Даниловых рук твердый кусок с горбушкой.
- И давай жги! Этот остынет - на тот переложим. А то скоро малый
примчит.
Вернувшись к костру, Степка за минуту проглотил все - хлеб показался
таким вкусным, что можно было съесть и краюху. Аммонит на мешке как будто
понемногу сох, или, может, они притерпелись, но вроде и вонял уже меньше.
Данила то и дело помешивал его палкой. Бритвин стоял поблизости и, двигая
челюстями, говорил:
- Мы им устроим салют! Парень - находка. А ну давай, поворачивай
середку!
- Ай-яй, чтоб он сгорел! - застонал Данила, отворачиваясь и смешно
морща толстый картофелеподобный нос. От желтых комков аммонита опять
заструился вонючий коричневый дым.
- Ничего, не смертельно. Зато грохнет, как бомба.
- Хотя бы уж грохнуло!
Данила отбросил палку и принялся тереть глаза.
- Грохнет, не сомневайся. Это вам не банка бензина! Смешно, канистрой
бензина надумали мост сжечь! А еще говорили, что Маслаков опытный
подрывник. Побежал, как дурак, засветло! На что рассчитывал? Без
поддержки, без опоры на местных! Без местных, брат, не много сделаешь. Это
точно.
- А может, он не хотел никем рисковать! - отозвался издалека Степка.
- Рисковать? Знаешь ты, умник, что такое война? Сплошь риск, вот что.
Риск людьми. Кто больше рискует, тот и побеждает. А кто в разные там
принципы играет, тот вон где! - Бритвин указал на поляну. Покрасневшее его
лицо стало жестким, и Степка пожалел, что не смолчал. - Ты зеленый еще,
так я тебе скажу: слушать старших надо! - помолчав, сказал Бритвин.
13
Бритвин отошел на три шага от костра и сел, скрестив перед собой ноги.
- Терпеть не могу этих умников. Просто зло берет, когда услышу, как
который вылупляется. Надо дело делать, а он рассуждает: так или не так,
правильно - неправильно. Не дай бог невиновному пострадать! При чем
невиновный - война! Много немцы виноватых ищут? Они знай бьют. Страхом
берут. А мы рассуждаем: хорошо, нехорошо. Был один такой. У Копылова.
Может, кто помнит, все в очках ходил?
- В немецкой шинели? Худой такой, ага? - обернулся от костра Данила.
- Да, худой. Дохловатый такой человек, не очень молодой, учитель,
кажется. Нет, не учитель - инспектор районо. Вот забыл фамилию: не то
Ляхович, не то Левкович. Еще осенью котелок ему трофейный давал - своего
же не имел, конечно. Помню, очки у него на проволочках вместо дужек, одно
стекло треснувшее. И то слепой. Прежде чем что увидеть, долго
вглядывается. Глаза выкатит и смотрит, смотрит. Как-то послали его в
Гумилево какого-то местного прислужника ликвидировать. Почему его? Да
знакомые там у него были, связи. Вообще в тех местах связи у него были
богатые, тут ничего не скажешь! В каждой деревне свои. И к нему неплохо
относились: никто не выдал нигде, пока сам не вскочил. Но это потом уже,
зимой. А тот раз пошел с напарником - напарником был Суров, окруженец.
Решительный парень, но немного того, за галстук любил закинуть. Потом он
вернулся и отказался с этим ходить. "Дурной, - говорит, - или контуженый".
Тогда этот Ляхович так удачно всех обошел (женщина там одна помогла), что
к этому предателю прямо на дом явился. В кармане парабелл, две гранаты,
охраны во дворе никакой. Напротив на скамейке Суров сидит, семечки лузгает
- страхует, чтоб не помешали. И что думаете: минут через пятнадцать
вываливается и шепчет: не вышло, мол. В лесу уже рассказал, что и как.
Оказывается, ребенок помешал. Вы понимаете: полицию провели, СД, гестапо,
бабу его (тоже сука, в управе работала), а ребенок помешал. И ребенку тому
два года. Оправдывается: продажник тот, мол, с ребенком на кровати сидел,
кормил, что ли, и этот дурак не решился в него пулю всадить. Ну это же
надо! Вы слышали такое?
Нет, наверно, они такого еще не слышали и, уж конечно, не видели. Тем
не менее то, что возмущало Бритвина, не вызвало в Степке никакого
особенного чувства к этому Ляховичу. Чем-то он даже показался ему
симпатичным.
- И во второй раз тоже конфуз вышел, - вспоминал Бритвин. - Ходили на
"железку", да неудачно. Наскочили на фрицев, едва из засады выбрались.
Дали доброго кругаля, вышли на дорогу, все злые, как черти, ну понятно -
неудача. И тут миновали одну деревушку, уже в партизанской зоне, слышим:
гергечут в кустах. Присмотрелись: немцы машину из грязи толкают. Огромная
такая машина, крытая, буксует, а штук пять фрицев вперлись в борта,
пихают, по сторонам не глядят. Ну, ребята, конечно, тут как тут, говорят:
ударим! Ляхович этот - он старшим был - осмотрелся, подумал. "Нет, -
говорит, - нельзя. Деревня близко". Мол, машину уничтожим - деревню
сожгут. Так и не дал команды. Немцы выволокли машину, сели - и здоровеныш
булы. Ну не охламон?
Слушатели молчали. Отстранясь от вонючего дыма, Данила все морщил
раскрасневшееся лицо, одним глазом посматривая на взрывчатку. Степка же
старательно нажигал землю, ровной окружностью раскинув на поляне костер.
Однако костер догорал: кончался хворост.
Встав со своего места, к нему подошел Бритвин. Без ремня, в сапогах и
ладных, хотя и потертых темно-синих комсоставских бриджах он выглядел
теперь как настоящий кадровый командир, разве что без знаков различия. На
замусоленном воротнике гимнастерки темнели два пятна от споротых петлиц.
- Ну, пожалуй, нагрелся. Давай отгребай. Борода, неси остатки. Подбери
по краям, что посырее.
Степка ветками тщательно отмел в сторону угли, затоптал их, и они
насыпали на горячую выгарину нетолстый слой аммонита.
- Так, пусть греется. И помешивай, помешивай, нечего глядеть.
Настала Степкина очередь задыхаться и плакать от вонючей гари; раза
два, не стерпев, он даже отбегал подальше, чтобы глотнуть чистого воздуха.
Бритвин, отойдя в надветренную сторону, опять уселся на своей помятой
шинели.
- Это что! - сказал он, опять возвращаясь к воспоминаниям. - Это что!
Вот он в круглянской полиции выкинул фокус. Это уж действительно дурь.
Самая безголовая.
- Говорили, это самое... Повесили будто? - спросил Данила.
- Да, повесили. Пропал ни за что. А Шустик, который с ним вместе
влопался, тот и теперь у Егорова бегает. Отпустили. Сначала думали: врет.
Думали, завербован. Проверили через своих людей - нет, правда. Шустика
отпустили, а Ляховича повесили. И думаешь, за что? За принцип!
- Да ну? - не поверил Степка.
- Вот те и ну... Слапали их в Прокоповичах на ночлеге. Как это
случилось, не знаю. Факт: утром привезли в местечко в санях и сдали в
полицию. А начальником полиции там был приблуда один, из белогвардейцев,
что ли. Снюхался где-то, ну и служил, хотя и с партизанами заигрывал -
конечно, свои расчеты имел. И еще пил здорово. Рассказывают, хоть шнапсу,
хоть чемергесу - кружку опрокинет и никакой закуски. А пистолет вынет и за
двадцать шагов курицу - тюк! Голова прочь, и резать не надо. Так это
полицай, наверно, сразу смикитил, кто такие, но виду не подал, повел к
шефу. А шеф был старый уже немец, седой и, похоже, с придурью - все баб
кошачьим криком пугал. Бабы наутек, а он хохочет. Считали его блажным, но
когда дело доходило до расправы, не плоховал. Зверствовал наравне с
другими. Ну и вот, этот Ляхович с Шустиком, как их брали, оружие свое
где-то припрятали, назвались окруженцами: по деревням, мол, ходили, на
хлеб зарабатывали. Неизвестно, что этот беляк шефу доложил, но тот отнесся
не строго. Шустика только огрел палкой по горбу. Полицай и говорит:
"Кланяйтесь и просите пана шефа, может, простит". Шустик, рассказывают, не
дожидался уговоров, сразу немцу в ноги, лбом так врезал об пол, что шишка
вскочила. Полицаи - их несколько человек было - улыбаются, немец хохочет.
"Признаешь власть великого фюрера?" - "Признаю, паночку, как не признать,
если весь мир признает". Это понравилось, немец указывает на Ляховича: а
ты, мол, тоже признаешь? Полицай переводит, а Ляхович молчит. Молчал,
молчал, а потом и говорит: "К сожалению, я не могу этого признать. Это не
так". Немец не понимает, поглядывает на русского: что он говорит? Полицай
не переводит, обозлился, шипит: "Не признаешь - умрешь сегодня!" -
"Возможно, - отвечает. - Но умру человеком. А ты будешь жить скотом".
Хлестко, конечно, красиво, как в кино, но немец без перевода смекнул, о
чем разговор, и как крикнет: одного вэк [weg - прочь, вон (нем.)], мол, а
другого на вяз. На вязу том вешали. Повесили и Ляховича. Ну, скажете, не
дурак?
14
Резкость Бритвина в осуждении Ляховича чем-то понравилась Степке,
который тоже не терпел всяких там условностей по отношению к немцам. Он
подумал, что Бритвин, кажется, не добряк Маслаков, этот войну понимает
правильно. Видно, пойдет сам и погонит их всех на мост, Митю тоже. Но что
ж, надо - так надо. Вполне возможно, что им еще предстоит хлебнуть лиха,
но пусть! Только бы удалось.
Стоя на корточках, Степка тщательно перемешивал аммонит, который хотя и
вонял до тошноты, но как будто сох. Взяв комочек из тех, что были сырее,
парень, остуживая, перекинул с ладони на ладонь, попробовал растереть -
где там, затвердел, как камень.
- Высох уже.
- Ладно, пусть полежит, - сказал Бритвин. - Все равно мальца нет.
Над оврагом поднялось солнце; склон, край поляны и кустарник над ней
ярко засияли в солнечном свете, постепенно стало теплеть. Бритвин в сонной
истоме растянулся на шинели, посмотрел в высокое, с редкими облаками небо.
- Значит, так, - вдруг сказал он и сел. - Эй, Борода, еще храпеть
начнешь!
Он толкнул ногой заплатанное колено Данилы, тот расплющил сонные глаза
и, лениво задвигавшись, тоже поднялся на траве.
- Значит, так. Кому-то надо подобраться к мосту. Кустики там возле
речки, я видел вчера, подход хороший. Задача: в случае чего поддержать
огнем. Кто пойдет?
Данила молча вперил в землю выжидательный взгляд. Степка тоже молчал:
зачем напрашиваться самому? Дело это, по-видимому, не очень веселое, кого
пошлют, тот и пойдет.
- Так, - сказал Бритвин. - Ну тогда ты, Толкач. Подкрадешься и замри.
Понял?
Степка не ответил. Он был готов, если это выпало на его долю, хотя то,
что Бритвин обратился именно к нему, слегка задело его. Но, не подав виду,
он подавил в себе неприятное чувство, будто и не имел ничего против. И все
же Бритвин вроде что-то заметил.
- Потому как у тебя автомат. Или, может, автомат Бороде отдашь? Тогда
он пойдет.
- Нет, не отдам.
Они еще посидели минут пятнадцать. Аммонит, наверно, начал уже
остывать, когда Бритвин вскинул голову - на овражном склоне появился Митя.
Хватаясь за ветви, парень быстро скатился вниз. Бритвин вскочил с тревогой
на лице, но Митя, оживленный и вспотевший, все в том же черном пиджачке,
успокоил:
- Ну, все готово.
- Молодец, - сказал Бритвин. - Где подвода?
- Тут, в кустиках. Припозднился малость, но ничего.
- Так! - Бритвин оглянулся. - Толкач, марш к возу, из одного бидона
молоко вэк, бидон сюда. Сколько у тебя бидонов?
- Три.
- Двух хватит. Один под мину пойдет.
Все было ясно, оставалось принести бидон, но Митя с неловкостью
переступил босыми ногами.
- Тут вот... Поесть вам.
Обеими руками он вытащил из тугого кармана какой-то тряпичный сверток,
передал Бритвину.
- Молодец! Просто герой! Ну, добро. На, Борода, в твою сумку.
Данила принялся запихивать в сумку завтрак, а Степка с Митей торопливо
полезли на склон.
Митя взбирался первым. Его босые потрескавшиеся пятки быстро мелькали в
росистой траве, небольшая голова в черной засаленной кепчонке, будто у
вороненка, туда-сюда вертелась на худой шее - сквозь редковатый кустарник
было видно далеко. Степка, однако, привык уже за ночь к этому оврагу и
склону и, как это бывает на знакомой местности, почти перестал ощущать
опасность.
Он думал над тем, что сказал Бритвин, - старался понять его план, но
понял немного. Бывший ротный что-то хитрил, намекал только, а по существу,
скрывал от них свой замысел - ради секретности, что ли? Если Степку они
посылают на прикрытие, так получается, сами поедут на мост. Но хватит ли
их двоих, чтобы сладить с охраной, которая после вчерашнего случая станет
еще бдительней? Наверно, полицаи увидят повозку издали, и хотя знают Митю,
других могут заподозрить и не подпустить близко. Что тогда делать?
Этот план Бритвина с молоковозом в самом начале вызвал ряд сомнений и
казался все менее убедительным.
Рослик стоял неподалеку, забившись в орешник вместе с повозкой, в
которой, увязанные веревкой, блестели бока трех бидонов. Видно, где-то
поблизости была дорога, потому Митя тихонько поласкал привязанного за куст
коня и молча вскочил в повозку. Вдвоем они с трудом сняли крайний бидон на
землю. Под руками тяжело плескалось, сильно запахло парным молоком, стадом
и хлевом. Откинув крышку, Степа смешался: столько молока надо было вылить
на землю!
- Пей! Хочешь? - предложил Митя.
Пить Степке совсем не хотелось - хотелось есть, но, став на колено, он
все же наглотался, сколько вместил его пустой живот. Особенного
наслаждения, однако, не почувствовал - другое дело, если бы был хлеб.
- Ну что? Выливаем?
- Давай!
Наклонив посудину и обливая белыми брызгами ноги, они пустили по траве
душистый молочный ручей. Подняв на себе сухую листву, ветки, разный лесной
мусор, молоко широко растеклось в кустарнике, образовав большую грязную
лужу.
Пустой бидон показался довольно легким. Оберегая больную шею, Степка
вскинул его на плечо и двинул к оврагу. Митя бежал рядом.
- А сколько в нем патронов?
- Где? - не понял Степка.
- Ну, в автомате этом.
- Семьдесят в одном магазине.
- Ого! Это семьдесят человек можно уложить?
Боком пробираясь в орешнике, Степка разъяснял:
- Семьдесят, это если одиночными стрелять. И то если попадать всеми. А
если очередями, то дай бог десяток.
- А остальные что, мимо?
- Ну. А ты думал! Немцы тоже не дураки: мух ловить не будут.
- Надо лучше целиться, - смекнул Митя. - А в винтовке пять только?
- Да.
Идя впереди, он оглянулся и услужливо отстранил с пути ветку, пропуская
Степку.
- А у этого, командира вашего, самозарядка, да?
- У Бритвина? Самозарядка.
- Хорошая винтовка?
- Когда исправная. А как заест, кидай и бери палку.
- А автомат не заедает?
- Когда как, - неопределенно сказал Степка, поправляя на плече ношу.
Дотошные расспросы этого парня начали надоедать.
Разговор на том прекратился, они спустились в овраг, и Степка с глухим
бряком бросил бидон перед Бритвиным.
- Порядок! Борода, взрывчатку!
Снаряжать мину Бритвин принялся сам. Рядом на шинели уже лежал
найденный ночью у Маслакова полуметровый обрезок бикфордова шнура и желтый
цилиндрик взрывателя.
Впрочем, начинить мину было несложно. Спустя десять минут Бритвин
засыпал полбидона аммонитом, бережно укрепил в его середине взрыватель,
конец шнура выпустил через край.
- Гореть будет ровно пятьдесят секунд. Значит, надо поджечь, метров
тридцать не доезжая моста.
Наверно, для лучшей детонации, что ли, он вытащил из кармана гранату -
желтое немецкое "яичко" с пояском - и тоже укрепил ее в середине. Потом по
самую крышку набил бидон аммонитом.
- Вот и готово! На середине моста с воза - вэк! И кнутом по коню. Пока
полицаи опомнятся, рванет за милую душу.
- А кто повезет? - спросил Степка, стоя возле полного таинственного
внимания Мити.
- Как кто? - с деланным непониманием переспросил Бритвин. И вдруг почти
закричал: - Ты еще не пошел? А ну бегом! Куда я сказал. Понял?
- Я-то понял.
- Ну и давай! Мы тоже сейчас едем. А то вишь солнце где?
Степка поддал на плече автомат и выбрался из оврага.
Прежде чем скрыться в лесу, он обернулся. Внизу сквозь кустарник
проглянул зеленый квадрат их полянки с двумя серыми пятнами от костров и
раскопанной землей под ольшаником. Три небольшие с высоты фигуры стояли
над белым бидоном, также готовые вскоре покинуть полянку, чтобы никогда
больше сюда не вернуться.
15
Дождавшись за ольховым кустом, когда часовой повернет в другой конец
моста, Степка пулей метнулся дальше и упал под едва не последней
жидковатой олешиной - в какой-нибудь сотне шагов от насыпи.
Несколько минут он трудно дышал, распластавшись на черной и голой, еще
не поросшей травой земле, и во все глаза смотрел на дорогу.
Самое худшее, кажется, миновало. Степка подобрался к мосту, как будто
его не заметили. Правда, за версту отсюда на пойме он ненароком наткнулся
на какого-то дядьку по ту сторону речки - наверно, там была стежка, - тот
появился неожиданно, в серой суконной поддевке, с кнутом в руке.
Разделенные неширокой речушкой, они встретились взглядом, оба вздрогнули
от неожиданности, но Степка молча проскочил мимо в редковатый прибрежный
кустарник, который скоро и заслонил его. Человек также ни о чем не
спросил, видно, подавил в себе удивление, а может, и испуг и быстро
зашагал берегом. Наверно, надо было проследить за ним, но не было времени
- Степка и без того боялся опоздать с выходом к мосту и стремился вперед,
хотя и чувствовал, что в такой спешке очень просто нарваться на немцев.
Однако все обошлось, сзади никого не было видно.
Мост отсюда, казалось, был так близко, что становилось страшно. Степка
уже мог кромсануть по нему из автомата, хотя, конечно, теперь лучше бы
иметь винтовку: из нее гораздо удобнее было бы снять часового, который
между тем лениво слонялся туда-сюда вдоль перил. На середине он ненадолго
остановился, посмотрел вниз, сплюнул и с ребячьим любопытством проследил,
как плевок плюхнулся в воду. На плече полицая висел немецкий карабин,
который он то и дело поправлял свободной рукой. Когда он отворачивался,
Степка видел его спину в черной тесноватой куртке и стриженый светлый
затылок под черной с кантом пилоткой. Был он тонковат, молод, наверно,
ненамного старше Степки.
Этого часового Степка увидел еще издали, из кустарника, и подумал
сначала, что он тут один. Но спустя какое-то время послышался тихий
разговор на дороге, долетел звяк лопаты о камень - похоже, в том конце
моста за насыпью копали. Ему отсюда не видно было, сколько их там, он
слышал только обрывки разговора, иногда невысоко над дорогой взлетали
комья земли. Спустя четверть часа из-за насыпи на дорогу вылез обнаженный
до пояса полицай в зеленых штанах и черной пилотке, недалеко прошелся
обочиной, нагнулся, что-то подобрал с земли и опять пошел туда, где
копали.
От долгого бега Степка согрелся, вспотел, но теперь, поглощенный
мостом, не догадался даже расстегнуть мундир да снять шапку.
Полежав с полчаса, он понял, что, наверно, придется проваляться тут
долго: на дороге в сосняке еще никого не было видно. Зато со стороны
местечка скоро показалась повозка, которая быстро катила к мосту. Спустя
какое-то время можно было различить, что это бричка; запряженный в нее
справный буланый коник размашисто кидал копытами, картинно сгибая
красивую, с коротко подстриженной гривой шею. Степка догадался, что это
кто-то из начальства. Бричка ненадолго остановилась возле тех, что копали,
там же оказался и часовой; не слезая с сиденья, человек в сером пальто,
размахивая руками, что-то заговорил, другой сидел подле молча. Вскоре он
шевельнул вожжами, и бричка с негромким стуком покатилась по дощатому
настилу.
Степка плотнее припал к земле, затаил дыхание. Они проехали совсем
близко от него, по даже не взглянули я его сторону, и парень облегченно
вздохнул.
Опять потянулось время. Солнце над лесом медленно поднималось в небе,
было уже, наверно, часов около десяти. Теперь Степка чаще, нежели на мост,
стал оглядываться назад, на дорогу, все с большим нетерпением ожидая
увидеть там повозку с Росликом. Но там долго никого не было, и парня
исподволь начала одолевать тревога: не случилось ли что с миной?
Часовой раза три прошелся туда-сюда по мосту и опять повернулся в этот
его конец. Правой рукой он высоко, возле плеча, перехватил ремень, а
левой, заложив ее за спину, держался за ложу карабина, который, наверно,
уже натрудил за смену его худое плечо. Потом, неторопливо проковыляв по
мосту, остановился возле сломанных перил, и Степка подумал, что сейчас
повернет назад. Но он почему-то не поворачивал. Он даже вынул левую руку
из-за спины и тоже перенес ее на ремень карабина, как бы для того, чтобы
снять его с плеча. Уловив в поведении полицая что-то новое, Степка
оглянулся: с горки в сосняке быстро и даже весело катил вниз Рослик с
повозкой.
Степка подвинул поближе к себе автомат, удобнее уперся локтями в черную
мягкость земли; он заволновался, предчувствуя, что вот-вот произойдет
самое важное. Правда, скоро его напряжение сменилось удивлением, когда он
увидел в повозке одного только Митю: ни Данилы, ни Бритвина там не было.
Не видно их было и сзади и нигде поблизости. Неужели они отправили Митю
одного? А может, там что случилось? Но строить догадки не было времени,
повозка скоро приближалась, а полицай стоял у въезда на мост, и у Степки
медленно холодело внутри от мысли: а вдруг остановит? Если полицаи
задержат повозку, тогда все пропало.
Припав к земле и неудобно поджав свернутые набок ноги, Степка сквозь
ветви поглядывал то на дорогу с повозкой, то на мост, где в угрожающей
неподвижности застыл часовой. И тогда в голове его мелькнула совсем уже
паническая мысль: а вдруг прошлой ночью караул сменили, поставили новый, и
полицейский впервые видит этого молоковоза? Тогда он его, безусловно,
задержит. Но ведь Митя где-то поблизости от моста должен поджечь шнур -
что же тогда будет?
Между тем повозка приближалась. Митя высоко сидел на одном из бидонов,
внешне он выглядел спокойным. Правда, эта его высокая посадка казалась
несколько необычной, разве что так ловчее было столкнуть бидон-мину. И
опять ни на повозке, ни поблизости от нее не было никого больше. "Неужто
Бритвин с Данилой остались в лесу или с ними стряслось что плохое?" -
недоумевал Степка. Конечно, он прикроет Митю, коль на то послан, но для
чего же тогда они?
И тут Степка заметил над повозкой дым. Парень удивился, даже испугался,
но вскоре понял, что это дымил папироской Митя. Делал он это, однако,
неумело, слишком усердно и часто - непонятно было, то ли собираясь поджечь
шнур, то ли для того, чтобы уже замаскировать его горение. В то же время
Рослик побежал быстрее, и повозка, минуя кустарник, на несколько секунд
скрылась за нависшей листвой.
У Степки от волнения противно задрожало сердце, вспотели ладони, он
подвинулся немного в сторону, направляя ствол автомата на часового. Как на
беду, свежеватый утренний ветер замельтешил перед лицом молодыми ветвями,
которые то открывали, то совершенно закрывали собой полицая. Но вот тот
шагнул навстречу повозке и, что-то негромко крикнув, снял карабин. Митя
соскочил на дорогу.
Повозка остановилась в каких-нибудь десяти шагах от моста. Рослик,
слегка выставив вперед ногу, принялся теребить ее зубами. Степка в
ольшанике весь сжался от напряжения, плохо соображая, что происходит. Он
чувствовал только, что план Бритвина рушится, что дело оборачивается самым
неожиданным образом и что теперь, судя по всему, настала его очередь.
Что ж, будь что будет.
Он не знал, поджег ли Митя шнур (должен был поджечь), но если шнур уже
загорелся, то полицай, как только подойдет к повозке, поймет все с первого
взгляда. Тогда независимо от того, будет взрыв или нет, парень погибнет.
Чтобы спасти хотя бы Митю, Степка вскинул над насыпью автомат и надавил на
спуск.
Тр-р-р-р-р-р-рт!
Что произошло дальше, он понял не сразу. Он увидел только, как рванул с
места Рослик; кажется, сбив полицая, конь с возом поскакал по мосту
вперед, попав на выбоину, повозка подскочила, качнулась, загрохотали
перевязанные веревкой бидоны. Полицай где-то исчез, на дороге остался лишь
Митя, он бросился было за повозкой, но в какой-то непонятной растерянности
вдруг остановился, раскинув в стороны руки.
Степка вскочил, чтобы бежать, но взгляд его в последнее мгновение
наткнулся на эту растерянную фигурку Мити, и он снова присел за кустом.
Только он хотел крикнуть, чтобы тот спасался, как Митя дернулся, будто в
испуге, от того невидимого, что в этот момент случилось на мосту. Степка
быстро и тревожно выглянул сквозь листву - Рослик, упав в оглоблях на
передние ноги, бился коленями о настил, пытаясь подняться, высоко и
немощно махал головой. В то же мгновение откуда-то сбоку, как будто
издали, с опозданием донеслось негромкое "бах-х!". Степке показалось, что
это выстрелил полицай из-за насыпи, и он снова рванул к плечу автомат.
Но выстрелить он не успел.
Митя сорвался с места и, размахивая полами своего пиджачка, бросился за
повозкой. "Что ты делаешь?" - взвопил протестующий голос в Степке. С того
конца моста к повозке уже мчались три полицая. Рослик скреб копытами
настил, тщетно пытаясь встать, повозка перекосилась, упершись задним
колесом в перила...
Степка на коленях подался из-за ветвей в сторону, ловя на мушку тех,
что бежали. Ему не хватило какой-то секунды, чтобы совместить ее с
прорезью, как мощная сила взрыва бросила парня наземь. На всю глубь
содрогнулась пойма, от теплой вонючей волны пригнулись вершины деревьев.
Оглушенный Степка какой-то частичкой чувств уловил, как что-то тяжелое
ударилось поблизости о землю. Он тут же вскочил, сглотнув горькую слюну,
нащупал подле себя автомат. Клубы едкого желтого дыма быстро катились от
моста на кустарник; глаза его заплыли слезами, в следующее мгновение,
споткнувшись о что-то твердое, он опять полетел наземь - под ногами косо
торчал из земли обломанный брус от перил.
Степка побежал краем ольшаника - подальше от моста и дороги, потом по
луговой пойме свернул к знакомому сосняку. По нему не стреляли,
сотрясенное взрывом, все вокруг замерло. Исподволь он совладал со своею
растерянностью и впервые оглянулся: аккурат на середине моста зиял
огромный пролом, из которого беспорядочно торчали в стороны обломки
брусьев, бревен и досок. Там же что-то горело - сизый, негустой еще дым
стлался над речкой и лугом.
На мосту и возле него не было ни одной живой души.
16
Загребая сапогами в мелкой траве, Степка отяжелело бежал к недалекой
уже сосновой опушке. Провод на сапоге порвался или, может, сполз, подошва
наполовину отвалилась и на каждом шагу надоедливо хлопала. На бегу он то и
дело оглядывался: дорога из местечка уже закурила пылью - несколько
верховых мчались в сторону моста.
Но вряд ли они успеют догнать его: уже совсем близко лес, кустарник, а
позади речка с топкими, в тростниках берегами - пусть попробуют
перебраться через нее с лошадьми. Правда, они могли настичь его тут огнем,
но все равно он перешел на шаг: не хватало уже силы бежать, лихорадочное
дыхание распирало грудь, горячий соленый пот заливал глаза.
- Скорей! Скорей ты! Бегом!!
Степка поднял разгоряченное лицо - на опушке среди сосновых веток
шевельнулась знакомая голова в пилотке. Бритвин махал рукой и с
приглушенной злостью требовал теперь от него:
- Бегом!!
Степка обессиленно затрусил, несколько свернув с прежнего своего
направления туда, где был Бритвин, и спустя минуту, раздвигая грудью
колючие ветки, втиснулся в сосняк. Сзади так и не выстрелили ни разу, и он
не оглядывался больше - где была в то время погоня, он не видел. Он
стремился теперь скорее присоединиться к своим, о которых уже перестал и
думать, и теперь, завидев их живыми, почувствовал безотчетную минутную
радость. Правда, те не очень ждали его - поодаль в сосняке мелькнула
зеленая, в телогрейке спина Данилы, - не теряя времени, они через пригорок
бежали дальше. Тяжело топая по мягкой, усыпанной хвоей земле, обдирая в
чаще лицо и руки, Степка вылез на вершину пригорка и с облегчением побежал
вниз. Тут он опять увидел их: Бритвин был уже на опушке, коротко
оглянулся, взмахнул рукой ("скорей!") и выскочил на вспаханную полосу
нивы.
Кажется, они оторвались от погони, во всяком случае, скрылись с ее глаз
и стали недосягаемыми для ее огня. Можно было бы вздохнуть с облегчением,
нервное напряжение спало. Как ни удивительно, Степка только здесь, в
сосняке, понял, что они сделали. Мост взорван, было чему радоваться. Но
радость не приходила: не было Маслакова, который все это начал, вел их,
первым пошел на самое опасное, и теперь вот они победили, но без него. К
тому же еще и Митя. Разумеется, Митя - эпизод, парнишка на один день,
сколько таких появлялось на его партизанском пути и исчезало - какое ему
до них дело? Но этот подросток что-то затронул в нем, что-то
непроясненное, только почувствованное унес с собой из жизни, оставив
Степке лишь недоуменный вопрос: как же так?
Когда Степка выскочил на опушку, те двое, пыля сапогами, уже бежали по
ниве - впереди Бритвин, а позади в десяти шагах от него Данила. Они снова
не подождали парня, а он все больше отставал: склон тут кончался,
начиналось ровное место, бежать по которому у него просто не было сил.
И все-таки он бежал, горячечно дыша раскрытым ртом. Автомат придерживал
рукой под мышкой, не давая тому бить диском о бок. Степка совсем
выдыхался, и чем меньше у него оставалось сил, тем все большее раздражение
поднималось внутри - будто его нарочно хотел кто обидеть. Однако он знал,
что не нарочно, что в самом деле надо было как можно скорее смываться, но
не мог сладить со своею досадой и, вдруг остановившись, крикнул:
- Да стойте вы!
Они оглянулись, замедлили шаг и, достигнув кустарника, нерешительно
остановились. Бритвин, видно тоже не сдержав злости, раздраженно
прикрикнул:
- Давай скорей! Ну что ты гребешься, как баба?!
Усталым шагом Степка наконец догнал их. Неприязненно избегая их
взглядов, увидел вспотевшее лицо Бритвина, оживленное риском и азартом.
- Не смотрел, не догоняли? - спросил Бритвин, когда он подошел ближе.
Степка нарочно не ответил - он просто не мог разговаривать с ними и
даже избегал взглянуть им в глаза, его мучил вопрос: где они были? Он
чувствовал себя совершенно одураченным: ведь он почти уже поверил в
Бритвина, в его волевую решимость и боевой опыт и уже склонялся в душе к
тому, чтобы отдать ему предпочтение перед Маслаковым.
Наконец все вместе они сунулись в негустой мелкий орешник. Под ногами
шастала прелая листва да похрустывали опавшие ветки. Через минуту Бритвин
снова обернулся к Степке:
- Контузило, что ли?
- Ничего не контузило!
Не останавливаясь, Бритвин на секунду задержал на нем придирчивый
взгляд и скрылся за кустом. Выскочив по другую его сторону, заговорил с
напускной лихостью:
- Здорово, а? Грохнуло, что, наверно, в Круглянах стекла выскочили.
Данила на бегу повернул к ним свое косматое, с простовато-радостной
ухмылкой лицо.
- Ну.
- Порядок в танковых войсках!
Они радовались - что ж, было чему. Среди бела дня, под носом у немцев
рванули мост - разве не причина для радости? Особенно для Бритвина, да и
Данилы тоже.
Вскоре Бритвин перешел на шаг, тем более что впереди начиналось полное
воды болото, которое надо было обойти. Данила теперь не выбирал пути,
держа напрямик, лишь бы подальше от Круглян, глубже в лесную глушь. Так
было всегда: главное - как можно дальше отойти от того места, куда должны
были кинуться полицаи.
Степка давно уже хотел остановиться, перевести дыхание да что-то
сделать со своим сапогом, потому что на каждом шагу цепляться подошвой
стало мукой. На правой ноге к тому же сильно болела пятка, наверно, стер
до кости. Опустившись наземь, он с усилием стащил с ноги развалившийся
сапог и; не зная, как сладить с подошвой, со злостью швырнул его в
ольшаник. Затем то же сделал и с правым, который отбросил в другую
сторону. Дырявые, сопревшие портянки, когда-то отодранные на хуторе от
полосатого рядна, поднявшись, раскидал ногами.
Впереди с винтовкой на плече недоуменно оглянулся Данила.
- Гы? Ты что надумал?
Степка закинул за плечо автомат. Босым ногам стало куда как легко и
неожиданно холодно на сыром непрогретом мху, трава щекотно заколола
подошвы, но не беда. "Давно бы так", - подумал он с невеселым облегчением.
Данила с Бритвиным, однако, молча стояли, уставясь на него. Бородатый
партизан был явно озадачен его поступком.
- Сдурел, что ли? Зачем ты кинул?
- Иди, подбери!
И Данила действительно полез в кустарник, нашел его левый, более
справный, сапог и по-хозяйски, с интересом ощупал подошву.
- Хороший сапог! Если союзки новые... Бросает, ха!
- Ты зачем это? - нахмурился Бритвин.
- Рваные же. Не видели?
Данила, однако, слазал в болото и за другим сапогом. Подошва в нем
совершенно отвалилась и висела, ощерив ряд проржавевших, густо набитых
гвоздей.
- Починить если, так носить да носить.
Аккуратно сложив сапоги голенищами, он начал запихивать их за широкий
немецкий ремень. Степка исподлобья бросал неприязненные взгляды на его
ладные маслаковские кирзачи и телогрейку, почти новенькую, правда, с
подсохшим пятном на груди.
- А ну сейчас же надень сапоги! Ты что? - со строгостью напустился на
него Бритвин, наверно, уже совсем чувствуя себя командиром. - Через час
слезами заплачешь. Тогда что, понесем тебя?
- Не бойтесь, не понесете. Его заставите.
Наверное, что-то почувствовав в голосе Степки, Бритвин смерил парня
подозрительным взглядом, что-то прикинул в уме, будто вслушиваясь в тихий
шум ветра. Степка подумал, что поскольку дело уже сделано, то тут и
начнутся командирская мораль, ругань и угрозы. Но Бритвин в последний
момент будто переменил свое намерение, лишь уколол его злым взглядом и
пошагал через кустарник.
17
Далеко уже отойдя от Круглян, в густом ельнике они набрели на тропинку.
Кажется, неподалеку должен был начинаться Гриневичский лес - знакомые
безопасные места, их партизанская вотчина. Стало спокойнее, о погоне уже
не думали. В лесу стоял крепкий, почти спиртовой настой волглой весенней
прели и смолы; на влажной мшистой земле лежали пестрые от солнечных бликов
тени; разлапистые ветви елок, сонно покачиваясь, шумели вверху.
Едва заметная в моховище тропинка вывела их на старую заброшенную
делянку с когда-то наготовленным да так и не вывезенным кругляком - с краю
широкой поляны расположилось несколько длинных приземистых штабелей
обросшей мохом рудстойки. Сопревшая кора на чурбаках разлезлась, в
потемневших от времени торцах желтели выдолбленные дятлами ямки.
На делянке пригревало солнце, они все вспотели, и Бритвин, несший
перекинутую через плечо шинель, решительно бросил ее под ноги.
- Привал!
- Фу, тепло! - согласно отозвался Данила и как был, толстоватый и
неуклюжий по такому теплу в телогрейке, задом сунулся в тень под штабелем.
Бритвин снял ремень, расстегнул пуговицы на гимнастерке, затем плюхнулся
на шинель и, сопя, стянул сапоги.
Степка, помедлив, тоже присел под штабель.
- Далеко еще топать? - спросил Бритвин.
- Не так, чтоб далеко. Немного пройдем до Ляховина, потом еще
лесничество миновать, - начал прикидывать разомлевший Данила.
- Так сколько километров? Пять, десять?
- Это... Если Ляховино по правую руку оставить, чтоб крюка не дать. Но
как оставить: мост там...
- Так сколько все-таки километров?
- Километров? Чтоб не солгать... Не так много осталось.
Бритвин осуждающе повертел головой.
- Ну и арифметика у тебя! Много, немного... Давай сумку да перекусим.
Данила с подчеркнутой готовностью перекинул через голову скрученную
лямку сумки и сразу же вынул оттуда бутылку с бумажной затычкой. Осторожно
укрепил ее на неровной мшистой земле между собой и Бритвиным. Степка
старался не смотреть туда - делал вид, что занят пальцем на ноге, до крови
сбитым о корень. Есть ему расхотелось, на жаре донимала жажда, и он думал,
что, передохнув, первым делом надо поискать ручей.
- Ну что ж, тогда дернем! - сказал Бритвин.
- Заработали, - ухмыльнулся в бороду Данила.
Бритвин потянул сумку.
- А там же и закусь была. А ну доставай, что наготовил полицаев сынок.
Степка легонько вздрогнул - так просто и буднично было сказано это. Он
недоуменно вскинул голову, ожидая что-то увидеть на лице Бритвина. Однако
на упругом, тронутом свежей щетиной лице того было лишь сдержанное
выражение удовольствия от предстоящей закуски с выпивкой.
Данила вынул самодельный, с деревянным черепком ножик, развернул белую
холстинную тряпицу. Толстый ломоть домашнего хлеба, кусок мяса и четыре
крашеных пасхальных яйца заставили их украдкой сглотнуть слюну. Они уже не
могли оторвать взглядов от больших рук Данилы, который принялся делить
закуску: разрезал на три части хлеб, мясо, разложил яйца, два из которых
оказались сильно помятыми, наверно, в дороге. Бритвин одной рукой сразу же
взял бутылку, другой сгреб свою порцию закуски.
- Ну а Толкач что? Не проголодался?
Степка слегка нахмурился: слова Бритвина прозвучали таким тоном, что
стало понятно: если он откажется, они упрашивать не будут. Именно по этой
причине он решительно встал и, вразвалку подойдя ближе, забрал оставшуюся
на сумке пайку - вторая была уже в руках у Данилы.
Бритвин тем временем сделал несколько поспешных глотков из бутылки,
поморщился.
- Отрава! И как ее полицаи пьют?
- А пьют. И полицаи и партизаны. И ничего. Говорят, пользительно, -
заулыбался Данила, перенимая бутылку.
Последнее время он стал разговорчив, не то что вчера, и Степка подумал:
с чего бы это? Данила тоже выпил. Может, и не столько, как Бритвин, но
также немало - едва не всю. Подняв бутылку, посмотрел, сколько осталось.
- Ну а тебе не надо. Мал еще, - сказал он Степке как будто шутя, но и в
самом деле отставил бутылку в сторону.
Степка перестал жевать.
- Кто малый, а кто старый. Дай-ка сюда!
- Сопьешься еще. Пьяницей станешь.
- Не твое дело. Дай бутылку!
- Это пусть командиру, - вдруг осклабился Данила. - Командир, он
голова. Смотри, как все устроил!
- Ладно, дай и ему! - с полным ртом великодушно позволил Бритвин.
Данила еще раз прикинул, сколько в бутылке - там было не больше чем с
полстакана, - и отдал. Степка хотя и не испытывал к водке большой охоты,
теперь, наверно со зла, вытянул все до капли.
- Гляди ты! - удивился Данила. - А-я-я, вот молодежь пошла.
Энергично работая челюстями, Бритвин с каким-то затаенным смыслом косил
на него глазами, а Степка, полуотвернувшись, сосредоточенно ел. Мяса ему
досталось немного, он скоро проглотил его, оставался кусок хлеба и
маленькое, словно голубиное, слегка надтреснутое на боку пасхальное яичко,
которое он приберегал на потом. Ему было наплевать, что о нем думали эти
двое, он не уважал их и не чувствовал никакой благодарности за выпивку. Он
едва сдерживал растущее в себе негодование, все определеннее сознавая, что
в этой довольно удачной истории с мостом они все-таки сподличали. То, что
всю дорогу и теперь Бритвин упрямо обходил в разговоре Маслакова и Митю,
только укрепляло его подозрение, и это не могло не отозваться в нем
прежней неприязнью к ротному.
- Ни уважения тебе, ни уступки! Вот молодежь! - ворчал между тем
Данила. - Раньше было не так.
- Что бы вы делали без этой молодежи? - резко сказал Степка,
почувствовав, как с катастрофической неизбежностью в нем нарастает гнев. -
Блох по хатам плодили?
Обычно сдержанный, флегматичный Данила в этот раз из-под нависших
бровей недобро нацелил в него узенькие щелочки глаз.
- А ты нам не указ! Не командир, значит, чтоб указывать!
- Очень ты командиров любишь! Все чтоб командовали! Небось без команды
и в лес не пошел! Ждал, пока с печи стащат!
- Мое дело! Не тебе упрекать старших. Сопляк еще!
- Будет, не заедайтесь! - прикрикнул Бритвин. - Толкач хоть и злой, но
смелый. Молодец!
Степка внимательно посмотрел на Бритвина, но тот невозмутимо выдержал
его взгляд. Степка улыбнулся одними губами - нет, на такую дешевую
приманку его не возьмут.
- Хвалите? Как и его хвалили?
- Это кого?
- Митю, кого!
Бритвин неопределенно хмыкнул.
- Ну, знаешь! Надо было, так и хвалил.
- А теперь не надо? Теперь меня надо? - отрывисто спрашивал Степка и
перестал жевать. Кусок хлеба во рту жестко выпирал за его щекой.
Бритвин нахмурился.
- А ты что, недоволен?
- Доволен!
- Слава богу! А то я подумал: в обиде. Оттого, что, как вчера Маслаков,
на мост не погнал.
"Ах вот что!" - мелькнуло в голове у Степки. Может, Бритвин еще начнет
упрекать его за неблагодарность? Действительно, на мост не погнал, дело
сделали, и все наилучшим образом. Даже взрывчатку сэкономили - на стороне
достали. И все-таки до Маслакова ему далеко.
- Маслаков не гнал! - срываясь, выкрикнул Степка. - Маслаков вел. Это
ты гнал!
- Кого это я гнал?
- А Митю! Вспомни!
Распоясанный босой Бритвин вдруг вскочил на ноги, придерживая руками
сползавшие темно-синие бриджи.
- Ах ты сопляк! Оговорить хочешь! У меня вон свидетель! А ну, пусть
скажет: гнал я или он сам?
- Сам, сам! - охотно подтвердил Данила. - Просил Христом-богом. Чтоб,
значит, за батьку оправдаться.
- Понял? Полицая сынок к тому же! Учти!
Степка молчал, несколько растерявшись от столь неожиданного поворота
ссоры. Да, тут они правы. Просился, это верно. И что сын полицейского -
тоже правда. Но что же тогда получается?
- Выходит тогда, что сын полицая мост взорвал? А не мы? Так?
- Нет, не так! - твердо сказал, как обрубил, Бритвин. - Мы взорвали. Мы
организовали и руководили. Я руководил. Или ты не согласен с этим?
Он не знал почему, но с этим он действительно был не согласен, хотя и
ругаться больше не стал. Что-то в его захмелевшей голове перепуталось - не
разобраться. Только какой-то самой упрямой и самой ясной частицей души он
чувствовал, что все-таки Бритвин не прав, и он никак не мог примириться с
ним.
Данила желтыми редкими зубами драл кусок мяса и с полным ртом говорил:
- Это самое... Если бы не они, - кивком бороды он показал на Бритвина,
- если бы не они, все пропало.
Степка поднял голову и, почувствовав что-то загадочно-важное в этих
словах, поглядел на Данилу.
- Ага. Когда конь подбрыкнул на мост, они бабахнули - и готово. Аккурат
посреди моста.
- Кого? Коня?
- Ну. Того Рослика. Вот снайпер, ай-яй! - низким голосом невозмутимо
гудел Данила.
В шумной и шаткой голове Степки блеснула запоздалая догадка.
Ослепленный ею, он минуту не мог произнести ни слова и только переводил
ошеломленный взгляд с Бритвина на Данилу и обратно. Но мало-помалу все
становилось на свои места, и он совершенно определенно понял, почему не
побежал с моста Митя, - подросток бросился спасать Рослика. А ему, дураку,
показалось тогда, что в коня стрелял полицай.
- Сволочь! - уже не сдерживаясь, выкрикнул Степка. - Ты - сволочь!
Понял?
Почти не владея собой, Степка вскочил на ноги, его сжатые в кулаки руки
дрожали, он задыхался от возмущения. Бритвин минуту сидел, обхватив
колени, будто сбитый с толку его словами.
- Ах вот как! - наконец произнес он и тотчас вскочил на шинели. - Сдать
автомат!
На этот раз опешил Степка.
- Автомат? А ты мне его давал?
Бритвин угрожающе шагнул к Степке, но тот, опередив его, с неторопливой
уверенностью нагнулся и, подняв свой новенький ППШ, закинул его за плечо.
- Сдать автомат! - гневно потребовал Бритвин.
- А хрена вот!
- Ты что, сопляк! Выпил, так бунтовать?! Против командиров идти?!
- Ты не командир! Ты жулик!
- Ах так!
Из-под штабеля с испугом на лице торопливо и неловко поднимался Данила.
Бритвин, выждав секунду, молча повернулся и решительно схватил
прислоненную к бревну свою трехлинейку. С ней он уверенно шагнул к Степке.
- Не подходи! - крикнул Степка и вдоль штабеля отступил на один шаг.
Но Бритвин и еще шагнул, перехватив винтовку прикладом вперед, -
озлобленный, ловкий и решительный.
- Не подходи, говорю! - с дрожью в голосе предупредил Степка и рванул с
плеча автомат. От бешенства и волнения он трудно, устало дышал, заходясь в
обиде оттого, что их двое против него одного.
Бритвин остановился, сомкнул насупленные брови, с недобрым блеском в
суженных глазах, но вдруг прыгнул вперед и оказался напротив. Степка
дернул рукоятку - затвор легко щелкнул в тишине, став на боевой взвод.
Обдирая о бревна спину, Степка тесно прижался к штабелю.
В озверевших глазах Бритвина скользнула нерешительность, но тут же они
вспыхнули новым гневом, он сделал резкий выпад вперед и взмахнул
винтовкой. Степка пригнулся, но неудачно - боль электрическим ударом
пронизала его от шеи до пят. Парень едва не уронил автомат и сжал зубы.
Нестерпимая обида захлестнула его, не своим голосом он крикнул: "Сволочь!"
- и, задохнувшись, ткнул от себя автоматом. Коротенькая, в три пули
очередь упруго треснула в лесной тишине.
Выронив винтовку, Бритвин согнулся, обеими руками схватился за живот и,
шатко переступая, начал клониться к земле.
В гневе и горячке парень едва понял, что случилось, как на штабеле
сзади что-то хакнуло, и широкие чужие руки сомкнулись на его груди. Степка
рванулся, стараясь освободиться от насевшей на него тяжести, но силы были
неравны. Он понял это и, дергаясь и слабея, все ниже оседал на коленях,
пока не воткнулся лицом в мшистую мякоть земли.
- Сопляк! Стрелять? Ах ты!..
- Вяжи его! Руки вяжи! - надрывался где-то плаксивый голос.
Данила уже без надобности крутанул его на земле, выше заломил руки,
коленом мстительно пнул в ребра ниже лопатки - в глазах у Степки блеснул и
расплылся желто-огненный круг. Но он смолчал, не запросился, изо всех сил
сдерживая боль и задыхаясь от удушливо-кислой, разрывавшей его грудь
вони...
Наткнувшиеся на них хлопцы из разведки к вечеру принесли Бритвина в
отряд.
Степку со связанными руками пригнал под автоматом Данила.
18
А теперь вот сиди.
Солнце из-за еловых вершин ярко высвечивает одну сторону ямы -
становится теплее. Лес вокруг вовсю уже полнится звуками: слышно,
переговариваясь, строится невдалеке группа партизан, наверно, на очередное
задание; кто-то из посыльных, громко окликая по пути знакомых, разыскивает
начальника хозяйства Клепца; в другой стороне отпрягают коня - грохают
брошенные на землю оглобли, слышится тихий перезвон удил и скрип сбруи.
Новый часовой нет-нет да и подойдет к яме, заглянет в нее - на земляные
комья тогда ложится его резкая изломанная тень и тут же исчезает. Хотя он
и утешал Степку, но, по-видимому, разговаривать с арестованным у него нет
больше желания, и парень чувствует это. Какая-то пугающая отчужденность
уже обособила его от других, вчерашних его товарищей по отряду и поставила
в особое положение - обидное и угрожающее. Но что ж, наверно, он виноват.
Наверху, судя по звукам, ничего особенного не происходит, там с полным
безразличием к нему идет повседневная отрядная жизнь. И потому неожиданно
донесшийся знакомый голос заставляет его съежиться.
- Вот где они! А я искал, искал...
- Чего искать? Вон кухня.
Степка сразу догадывается, что это за ним. Но почему Данила?
- Ну, где он? Сидит?
В земле гулко отдаются шаги, оба с часовым они идут к яме, и вскоре
Степка видит над собой знакомые взъерошенные космы Данилы. Ну, что ему еще
надобно?
- Во посадили! Как волка, а? На, поесть принес.
В яму свешивается на проволочной дужке переделанный из какой-то
жестянки котелок, на краю его свежий, едва подсохший потек кулеша. Запах
съестного сразу забивает все другие, затхлые запахи ямы. Степка, ощутив
минутную радость, перенимает котелок, зажимает его между колен.
- Ложка, наверно, есть?
Ложка у него есть, он тут же достает ее из кармана - свою давнюю
алюминиевую кормилицу с коротко обрезанным черенком, - отирает пальцами
сор и начинает есть. Данила садится на краю ямы. Рядом стоит часовой.
- Знаю я этого Бритвина, - говорит часовой. - Занудливый, не дай бог.
Вон зимой Маланчука в Подосиновиках застрелил. Будто за нарушение
дисциплины. Подлый он.
- Подлый, да, - легко соглашается Данила, и Степка поперхнулся от
удивления: смотри, как быстро переменил мнение! Он коротко поглядывает
снизу вверх: Данила не спеша крутит папироску, его черное заросшее лицо
сегодня непроницаемо.
- Говорят, подрались? - спрашивает часовой.
- Было, - неопределенно отвечает Данила. Судя по его настроению,
рассказывать, как и что произошло вчера, он не намерен.
- На этой проклятой войне все бывает. Ты, может, на закурку богат?
- Где там! Мусор собрал.
- Так бычка оставишь. А то два дня не курил - уши опухли. С такими, как
этот Бритвин, лучше не задираться. Ну их! Что нам, больше всех надо?
Делают как знают, черт с ними.
- Ну, - коротко подтверждает Данила, напустив в яму дыма.
Разговор не клеится, часовой ждет бычка, и Данила с жадной поспешностью
дотягивает папироску.
- На, кури.
Кончиками пальцев часовой берет у Данилы окурок и отходит. Данила молча
и тяжело смотрит, как Степка выскребает котелок.
- Ну, поел?
Степка молчит: что ему разговаривать с человеком, от которого
неизвестно чего ожидать.
- Бритвину операцию делать будут. Сказал, чтоб тебя привел.
Еще чего не хватало! Что ему делать у Бритвина - ругаться разве? Но
ругань уже окончена. Теперь дело за начальством, оно все и решит. В его
руках судьба Степки.
- Доктор говорит: плохо целил, - продолжает между тем Данила. - Еще бы
на сантиметр - и конец!
Черт с ним! Это сообщение Степку ни радует, ни печалит. Совсем он не
целил. Если бы целил, то доктор, наверно, не понадобился.
- И это самое... - Данила почему-то оглядывается, хотя рядом никого
нет, и немного тише гудит над ямой: - Говорил, на тебя не обижается. Ну,
выпили, понятное дело... Если по-хорошему, так можно договориться.
Степка поднимает голову.
- Это как?
- А так, значит. Сказать, что ненароком. Случайно, мол, автомат
выстрелил. А про Митю, того, молчок. Взорвали, и все.
- Ну уж нет! Пошел он в одно место!
- Это самое... Нехорошо ты, - настойчиво ворчит Данила. - О себе
подумай. А то приедет комиссар...
- Пусть едет!
Данила сверху внимательно, будто даже в недоумении, смотрит в яму.
Степка встает и ставит порожний котелок возле его сапог.
- Пусть едет! Я не боюсь.
Данила крутит головой, вздыхает. Весь его озабоченный вид
свидетельствует, что он не одобряет парня.
Молча посидев, он поднимается, обрушивая в яму землю, потом подбирает
котелок, поправляет на плече оружие. И Степка только сейчас видит у него
свой ППШ. Значит, уже и вооружился! Степка садится на прежнее место.
Что-то твердое и спокойно-уверенное уже овладело им и не исчезает.
- Нехорошо ты удумал. Жалеть будешь, - ворчит Данила.
- За меня не бойсь.
- Да мне что!.. Вот отпуск обещали. А теперь...
Он не договаривает, озабоченно смотрит в сторону, наверно на часового
поблизости, и Степка догадывается, что он имеет в виду. Теперь, когда они
не сговорились, отпуск у Данилы наверняка сорвется.
И правильно, что сорвется.
"Отпуск - за что? Кто действительно заслужил его, тех уже нет. А этому
за какие заслуги?" - думает Степка. Нет, ничего у них с Бритвиным не
выйдет. Степка виноват, его безусловно накажут, но прежде он расскажет,
как все это случилось, и назовет Митю.
Комиссар разберется.
Пусть едет комиссар!
1968 г.
http://lib.ru/PROZA/BYKOW/
****************
2.Василь Быков. Волчья стая
1
С трудом протиснувшись в людском потоке через распахнутые железные
ворота, Левчук очутился на просторной, запруженной автомобилями
привокзальной площади. Здесь толпа пассажиров из только что пришедшего
поезда рассыпалась в разных направлениях, и он замедлил свой и без того не
слишком уверенный шаг. Он не знал, куда направиться дальше - по уходящей
от вокзала улице в город или к двум желтым автобусам, поджидавшим
пассажиров на выезде с площади. В нерешительности остановившись, опустил
на горячий, в масляных пятнах асфальт неновый, с металлическими уголками
чемоданчик и осмотрелся. Пожалуй, надо было спросить. В кармане у него
лежал помятый конверт с адресом, но адрес он знал на память и теперь
присматривался, к кому бы из прохожих обратиться.
В этот предвечерний час людей на площади было немало, но все проходили
мимо с видом такой неотложной поспешности и такой занятости, что он долго
и неуверенно вглядывался в их лица, прежде чем обратиться к такому же,
наверно, как сам, немолодому человеку с газетой, которую тот развернул,
отойдя от киоска.
- Скажите, пожалуйста, как попасть на улицу Космонавтов? Пешком или
надо ехать автобусом?
Человек поднял от газеты не очень довольное, как Левчуку показалось,
лицо и сквозь стекла очков строго посмотрел на него. Ответил не сразу: то
ли вспоминал улицу, то ли присматривался к незнакомому, явно нездешнему
человеку в сером примятом пиджаке и синей рубашке, несмотря на жару,
застегнутой до воротника на все пуговицы. Под этим испытующим взглядом
Левчук пожалел, что не завязал дома галстук, который несколько лет без
надобности висел в шкафу на специально для того вбитом гвоздике. Но он не
любил да и не умел завязывать галстуки и оделся в дорогу так, как одевался
дома по праздникам: в серый, почти еще новый костюм и первый раз надетую,
хотя и давно уже купленную, сорочку из модного когда-то нейлона. Здесь,
однако, все были одеты иначе - в легкие, с короткими рукавами тенниски или
по случаю выходного, наверно, в белые рубашки с галстуками. Но не большая
беда, решил он, сойдет и попроще - не хватало ему забот о своем внешнем
виде...
- Космонавтов, Космонавтов... - повторил человек, вспоминая улицу, и
оглянулся. - Вон садитесь в автобус. В семерку. Доедете до площади, там
перейдете на другую сторону, где гастроном, и пересядете на одиннадцатый.
Одиннадцатым проедете две остановки, потом спросите. Там пройти метров
двести.
- Спасибо, - сказал Левчук, хотя и не очень запомнил этот непростой для
него маршрут. Но он не хотел задерживать, видно, занятого своими делами
человека и только спросил: - Это далеко? Наверно, километров пять будет?
- Каких пять? Километра два-три, не больше.
- Ну, три можно и пешком, - сказал он, обрадовавшись, что нужная ему
улица оказалась ближе, чем ему показалось сначала.
Не спеша он пошел по тротуару, стараясь своим чемоданчиком не очень
мешать прохожим. Шли по двое, по трое, а то и небольшими группками -
молодые и постарше, все заметно торопясь и почему-то все навстречу ему, в
сторону вокзала. Возле попавшегося ему на пути продуктового магазина
народу было и еще больше, он взглянул в блестящие стекла витрины и
удивился: у прилавка, словно пчелиный рой, гудела плотная толпа
покупателей. Все это было похоже на приближение какого-то праздника или
городского события, он прислушался к обрывкам торопливых разговоров рядом,
но что-либо понять не смог и все шел, пока не увидел на огромном щите
оранжевое слово "футбол". Подойдя ближе, прочитал объявление о намеченной
на сегодня встрече двух футбольных команд и с некоторым удивлением понял
причину оживления на городской улице.
Футболом он мало интересовался, даже по телевизору редко смотрел матчи,
считая, что футбол может увлекать ребятишек, молодежь да тех, кто в него
играет, а для пожилых и здравомыслящих - занятие это малосерьезное,
детская забава, игра.
Но горожане, наверно, относились к этой игре иначе, и теперь по улице
трудно было пройти. Чем меньше времени оставалось до начала матча, тем
заметнее торопились люди. Переполненные автобусы едва ползли возле
тротуаров, из незакрытых дверей гроздьями свисали пассажиры. Зато в
обратном направлении большинство автобусов катило пустыми. Он ненадолго
остановился на углу улицы и молча поудивлялся этой особенности городского
быта.
Потом он долго и не спеша шел по тротуару. Чтобы не надоедать прохожим
расспросами о дороге, посматривал на углы домов с названиями улиц, пока не
увидел на стене одного из них синюю табличку с долгожданными словами "Ул.
Космонавтов". Номера, однако, тут не было, он прошел к следующему зданию и
убедился, что нужный дом еще далеко. И он пошел дальше, приглядываясь по
дороге к жизни большого города, в котором никогда прежде не был и даже не
предполагал быть, если бы не обрадовавшее его письмо племянника. Правда,
кроме адреса, племянник ничего больше не сообщил, даже не разузнал, где и
кем работает Виктор, что у него за семья. Но о чем мог разузнать
студент-первокурсник, который случайно наткнулся на знакомую фамилию в
газете и по его просьбе раздобыл в паспортном столе адрес. Вот теперь сам
обо всем узнает - за этим ехал.
Прежде всего ему радостно было сознавать, что Виктору удалось пережить
войну, после которой судьба, надо полагать, отнеслась к нему
благосклоннее. Если живет на такой видной улице, то, наверное, не
последний человек в городе, может, даже какой-либо начальник. В этом
смысле самолюбие Левчука было удовлетворено, он чувствовал, что тут ему
почти повезло. Хотя он понимал, конечно, что достоинство человека не
определяется только его профессией или должностью - важен еще ум,
характер, а также его отношение к людям, которые в конце концов и решают,
чего каждый стоит.
Присматриваясь к огромным, многоэтажным, из светлого кирпича фасадам со
множеством балконов, заставленных у кого чем - лежаками, раскладушками,
старыми стульями, легкими столиками и ящиками, разным домашним хламом,
опутанным бельевыми веревками, - он старался представить себе его
квартиру, тоже конечно, с балконом где-нибудь на верхнем этаже дома. Он
считал, что квартира тем лучше, чем выше она расположена - больше солнца и
воздуха, а главное - далеко видать, если не до конца, то хотя бы до
половины города. Лет шесть назад он гостил у сестры жены в Харькове, и там
ему очень понравилось наблюдать до вечерам с балкона, хотя тот и был не
очень высоко - на третьем этаже десятиэтажного дома.
Интересно все же, как его примут...
Сперва, конечно, он постучит в дверь... Не очень чтоб громко и
настойчиво, не кулаком, а лучше кончиком пальца, как перед отъездом
наставляла его жена, и, когда откроется дверь, отступит на шаг назад.
Кенку, пожалуй, лучше снять раньше, может, еще в подъезде или на лестнице.
Когда ему откроют, он сперва спросит, здесь ли живет тот, кто ему нужен.
Хорошо, если бы открыл сам Виктор, наверно, он бы его узнал, хотя и прошло
тридцать лет - время, за которое мог до неузнаваемости измениться любой.
Но все равно, наверно, узнал бы. Он хорошо помнил его отца, а сын должен
хоть чем-нибудь походить на отца. Если же откроет жена или кто из детей...
Нет, пожалуй, дети еще малые. Хотя вполне могут открыть и дети. Если
ребенку пять или шесть лет, почему бы не открыть дверь гостю. Тогда он
спросит хозяина и назовет себя.
Тут, чувствовал он, наступит самое важное и самое трудное. Он уже знал,
как это радостно и тревожно - встретить давнего своего знакомого. И
воспоминание, и удивление, и даже какое-то чувство неловкости от того
странного открытия, что ты знал и помнил вовсе не этого стоящего перед
тобой незнакомого человека, а другого, навечно оставшегося в далеком твоем
прошлом, воскресить которое не в состоянии никто, кроме твоей не мутнеющей
с годами памяти... Потом его, наверно, пригласят в комнату и он переступит
порог. Само собой, квартира у них хорошая - блестящий паркет, диваны,
ковры, - не хуже, чем у многих теперь в городе. У порога он оставит свой
чемоданчик и снимет ботинки. Обязательно надо не забыть снять ботинки,
говорят, в городе теперь повелся такой обычай, чтобы обувь снимать у
порога. Это дома он привык в кирзе или резине переться прямо от порога к
столу, но здесь он не дома. Значит, перво-наперво снять ботинки. Носки у
него новые, купленные перед поездкой в сельмаге за рубль шестьдесят шесть
копеек, с носками конфуза не будет.
Потом пойдет разговор, конечно, разговор будет нелегкий. Сколько он ни
думал, не мог представить себе, как и с чего они начнут разговор. Но там
будет видно. Наверно, его пригласят за стол, и тогда он вернется за своим
чемоданчиком, в котором всю дорогу тихонько булькает большая бутылка с
заграничной наклейкой и дожидается своего часа кой-какой деревенский
гостинец. Хотя и в городе теперь сытно, но кольцо деревенской колбасы,
баночка меду да пара копченых лещей собственного улова, наверно, окажутся
не лишними на хозяйском столе.
Задумавшись, он прошел дальше, чем следовало, и вместо седьмого десятка
увидел на углу цифру восемьдесят восемь. Немного подосадовав на себя,
повернул обратно, быстрым шагом миновал скверик, здание с огромной, на
целый этаж вывеской "Парикмахерская" и увидел на углу номер семьдесят
шесть. Минуту он в недоумении глядел на него, не в состоянии понять, куда
же девался целый десяток домов, как услышал вежливый голосок рядом:
- Дядя, а какой вам дом надо?
Сзади на тротуаре стояли две девочки - одна, белоголовая, лет восьми,
помахивая вокруг себя сеткой с пакетом молока, простодушно рассматривала
его. Другая, чернявенькая, ростом чуть выше подружки, в коротких
мальчишечьих штанишках, вылизывала из бумажки мороженое, несколько
сдержаннее наблюдая за ним.
- Мне - семьдесят восьмой. Не знаете, где такой?
- Семьдесят восьмой? Знаем. А какой корпус?
- Корпус?
О корпусе он слышал впервые, на корпус он просто не обратил внимания,
запомнив лишь номера дома и квартиры. Какой еще может быть корпус?
Чтобы убедиться, что не ошибается, он опустил на тротуар тяжеловатый
таки свой чемоданчик и достал из внутреннего кармана пиджака потертый
конверт с понадобившимся теперь адресом. Действительно, после номера дома
была еще буква К и цифра 3, а потом уже значился номер квартиры.
- Вот, кажется, три. Корпус три, так, кажется.
Девочки, разом заглянув в его бумажку, подтвердили, что корпус
действительно третий, и сообщили, что они знают, где этот дом.
- Там Нелька-злая живет, это за грибком-песочницей, - сказала
чернявенькая с мороженым. - Мы вам покажем.
С некоторой неловкостью он пошел следом за ними. Девочки обошли угол
дома, за которым оказался огромный, не очень еще обжитой двор в окружении
нескольких пятиэтажных домов, отделенных друг от друга вытоптанными
площадками, полосами асфальта и рядами молодых, недавно посаженных
деревцев. На скамейках возле подъездов судачили женщины, где-то между
домами бухал волейбольный мяч, и по асфальту гоняли на велосипедах
мальчишки. Всюду бегала, горланила, суетилась детвора. Девочки шли рядом,
и меньшая спросила, заглядывая ему в лицо:
- Дядя, а почему у вас другой руки нет?
Подружка понимающе перебила ее тихим голосом:
- Ну что ты спрашиваешь, Ирка? Дядину руку на войне оторвало. Правда,
дядя?
- Правда, правда. Догадливая ты, молодец.
- У нас во дворе живет дядя Коля, так у него только одна нога. Другую у
него немцы оторвали. Он на маленькой машине ездит. Маленькая такая
машинка, чуть больше мотоцикла.
- А моего дедушку фашисты на войне убили, - печально вздохнув, сообщила
подружка.
- Они хотели уничтожить всех, но наши солдаты не дали. Правда, дядя?
- Правда, правда, - сказал он, с улыбкой слушая их лепет о том, что ему
было так близко и знакомо. Меньшая тем временем, забежав вперед,
повернулась к нему, продолжая раскручивать возле себя сетку с пакетом.
- Дядя, а у вас есть медали? У моего дедушки было шесть медалей.
- Шесть - это хорошо, - сказал он, избегая ответа на ее вопрос. -
Значит, герой был твой дедушка.
- А вы? Вы тоже герой? - забавно жмурясь от солнца, допытывалась
меньшая.
- Я? Да какой я герой! Я не герой... Так...
- Вон этот дом, - показала чернявая через зеленый ряд молодых липок на
такой же, как и все тут, пятиэтажный дом из серого силикатного кирпича. -
Третий корпус.
- Ну, спасибо, девчатки. Большое спасибо! - сказал он почти
растроганно. Девочки обе разом охотно пропели свое _пожалуйста_ и побежали
по дорожке в сторону, а он, вдруг заволновавшись, замедлил шаг. Значит,
уже приехал! Почему-то захотелось отодвинуть на какое-то после и этот дом,
и предстоящую встречу с тем, о ком он думал, вспоминал, не забывал все эти
долгие тридцать лет. Но он преодолел в себе это неуместное теперь
малодушие - коль уж приехал, то надо было идти, хотя бы взглянуть одним
глазом, поздороваться, убедиться, что не ошибся, что это именно гот,
который столько для него значил.
Сначала он подошел к углу дома и сличил номер в бумажке с тем, что
оранжевой краской был выведен на шершавой стене. Но девочки не ошиблись,
действительно на стене значилось К-3, он спрятал письмо в карман,
тщательно застегнул его на пуговицу, взял чемоданчик. Теперь надо было
разыскать квартиру, что, пожалуй, тоже не просто в такой громадине на
сотню или больше квартир.
Не очень решительно, оглядываясь по сторонам, он направился к первому
подъезду, согнав по пути серую кошку, лениво разлегшуюся возле клумбы.
Прежде чем открыть дверь, прочитал на ней сообщение о номере почтового
индекса, о том, что, уходя из квартиры, следует выключать электроприборы,
ознакомился с напечатанным на папиросной бумажке объявлением о собрании
квартиросъемщиков по поводу благоустройства территории двора. Выше над
дверью висела табличка с указанием подъезда и номерами квартир - от первой
до двадцатой, следовательно, нужной ему квартиры здесь не было. Поняв это,
он прошел вдоль дома, миновал подъезд номер два и свернул в третий.
На скамейке у самой двери сидели две древние, одетые, несмотря на жару,
во все теплое старухи, одна даже в валенках, другая, державшая в руках
палку, сосредоточенно водила ею по асфальту. Прервав свою тихую беседу,
они внимательно пригляделись к нему, очевидно, ожидая вопроса. Но он ни о
чем не спросил, он уже знал, где и что надо искать, и с некоторой
неловкостью прошел мимо, вглядываясь в табличку над дверью. Кажется, на
этот раз он не ошибся, нужная ему квартира была здесь. Почувствовав, как
дрогнуло сердце в груди, он открыл ногой дверь и вошел в подъезд.
На первой площадке было четыре квартиры - от сороковой до сорок
четвертой, и он не спеша пошел выше, миновал синий ящик с рядами
занумерованных отделений, из которых торчали уголки газет. Присмотревшись
к номерам, он понял, что пятьдесят вторая должна быть этажом выше.
На очередной лестничной площадке пришлось перевести дыхание: с
непривычки к крутому подъему одолела одышка. К тому же он не мог
отделаться от странной, все время донимавшей его неловкости, словно он шел
с обременительной просьбой или был виноват в чем-то. Конечно, как он ни
думал, как ни успокаивал себя, а понимал, что волноваться еще придется.
Наверно, было бы лучше эту встречу устроить несколькими годами раньше, да
разве он что-нибудь звал о нем раньше?
Дверь пятьдесят второй оказалась на площадке справа, как и у всех тут,
она была окрашена масляной краской, с аккуратным половичком у порога,
номером сверху. Поставив у ног чемоданчик, он передохнул и не сразу,
преодолевая в себе нерешительность, тихо постучал согнутым пальцем. Потом,
выждав, постучал снова. Показалось, где-то раздались голоса, но,
прислушавшись, он понял, что это звучало радио, и постучал еще. На этот
его стук открылась дверь соседней квартиры.
- А вы позвоните, - сказала с порога женщина, торопливо вытирая
передником руки. Пока он недоуменно осматривал дверь в поисках звонка, она
переступила порог и сама нажала едва заметную на дверном косяке черную
кнопку. За дверью трижды раздался пронзительный треск, но и после этого
пятьдесят вторая не открылась.
- Значит, нет дома, - сказала женщина. - С утра тут малая бегала, да
вот что-то не видно. Наверно, пошли куда в город.
Обескураженный неудачей, он устало прислонился к перилам. Как-то он не
подумал раньше, что хозяев может не оказаться дома, что они могут
куда-либо уехать. Впрочем, понятное дело. Разве он сам весь день сидит
дома? Даже и теперь, когда вышел на пенсию.
Но, видно, делать тут было нечего - не ждать же йог знает сколько на
этой площадке, - и он отправился вниз. Соседка перед тем, как закрыть свою
дверь, крикнула сзади:
- Да футбол же сегодня! Как бы не на футболе они.
Может, и на футболе или еще где. Мало ли куда можно пойти в городе в
погожий выходной день - в парк, кино, ресторан, театр; наверно, интересных
мест тут хватает, не то что в деревне. Уж не надеялся ли он, дурак, что
они тридцать лет будут сидеть дома и ждать, когда он заявится к ним в
гости?
Он протопал вниз шесть крутоватых лестничных маршей и вышел из
подъезда. Старухи при его появлении снова прервали свою беседу и снова с
преувеличенным интересом уставились на него. Но в этот раз он не
почувствовал прежней неловкости и остановился на краю дорожки, размышляя,
как поступить дальше. Наверное, все-таки надо подождать. Тем более что
после долгой ходьбы хотелось присесть, вытянуть ноги. Осмотревшись, он
заметил в глубине двора в тени какого-то кирпичного строения свободную
скамейку и медленным шагом утомленного человека направился к ней.
Поставив на скамейку чемоданчик, он сел и с наслаждением вытянул
натруженные ноги. Тут он отругал себя за то, что послушал жену и надел
новые ботинки - лучше бы ехать в старых, разношенных. Теперь неплохо было
бы их совсем снять с ног, но, оглянувшись, он постеснялся: вокруг были
люди, в песочнице под деревянным грибком играли дети. Невдалеке у такой
же, как эта, постройки - гаража двое мужчин возились возле разобранного, с
поднятым капотом "Москвича". Отсюда ему хорошо был виден подъезд со
старухами и было удобно наблюдать за прохожими - казалось, он сразу узнает
хозяина пятьдесят второй, как только тот появится у своего подъезда.
И он решил никуда не ходить, дожидаться тут. Сидеть было, в общем,
покойно, не жарко в тени, можно было не торопясь наблюдать жизнь нового
городского квартала, который он видел впервые и в котором ему многое
нравилось. Правда, мысли его то и дело возвращались к его давнему
прошлому, к тем двум партизанским дням, которые в конце концов и привели
его на эту скамейку. Теперь ему не было надобности припоминать, напрягать
свою немолодую уже память - все, что произошло тогда, помнилось до
мельчайших подробностей, так, если бы это случилось вчера. Три десятка
лет, минувших с тех пор, ничего не приглушили в его цепкой памяти,
наверно, потому, что все пережитое им в те двое суток оказалось хотя и
самым трудным, но и самым значительным в его жизни.
Множество раз он передумывал, вспоминал, переосмысливал события тех
дней, каждый раз относясь к ним по-разному. Что-то вызывало в нем
запоздалое чувство неловкости, даже обиды за себя тогдашнего, а что и
составляло предмет его скромной человеческой гордости. Все-таки это была
война, с которой не могло сравниться ничего последующее в его жизни, а он
был молод, здоров, и особенно не задумывался над смыслом своих поступков,
которые в большинстве сводились лишь к одному - убить врага и самому
увернуться от пули.
2
Тогда все шло само по себе - трудно, тревожно, голодно, они пятые сутки
отбивались от наседавших карателей, вымотались до предела, и Левчуку очень
хотелось спать. Но только он задремал под елкой, как кто-то его окликнул.
Голос этот показался знакомым, и сон его с той минуты ослаб, готовый
исчезнуть совсем. Но не исчез. Сон был такой неотвязный и с такой силой
владел организмом, что Левчук не проснулся и продолжал лежать в зыбком
состоянии между забытьем и явью. В полусонное его сознание то и дело
врывалось ощущение тревожной лесной реальности - шума ветвей в кустарнике,
какого-то разговора поодаль, звуков негромкой, хотя и недалекой, стрельбы,
которая не затихала вокруг с первого дня блокады. Однако Левчук упорно
обманывал себя, что ничего не слышит, и спал, ни за что на свете не желая
проснуться. Ему надо было поспать хотя бы час, кажется, он впервые в жизни
заимел такое право на сон, которого теперь, кроме немцев, никто не мог
лишить его в этом лесу - ни старшина, ни ротный, ни даже сам командир
отряда.
Левчук был ранен.
Ранило его под вечер на Долгой Гряде, вскоре после того, как рота
отбила четвертую за день атаку и каратели, постаскивав с болота своих
убитых и раненых, немного успокоились. Наверно, они ожидали какого-то
приказа, а начальство их медлило. Нередко случается на войне, что
командир, четыре атаки которого не принесли успеха, чувствует надобность
подумать, прежде чем отдать команду на пятую. Уже несколько поднаторевший
в военных делах Левчук догадался, сидя в своем неглубоком, перевитом
корнями окопчике, что каратели выдохлись и для роты наступил какой-никакой
перерыв. Выждав еще немного, он опустил на бруствер увесистый приклад
своего "дегтяря" и достал из кармана недоеденную вчера горбушку.
Настороженно поглядывая перед собой на неширокое лесное пространство с
осокой, кустарником и неглубоким мшистым болотцем, он сжевал хлеб,
несколько заморив червяка, и почувствовал, что хочет курить. Как на беду,
курево кончилось, и он, прислушавшись, окликнул соседа, сидевшего
невдалеке в таком же мелком, отрытом в песке окопчике, от которого в тихой
вечернем воздухе уже потянуло душистым дымком махорки.
- Кисель! Кинь "бычка"!
Кисель, немного погодя, кинул, однако не очень удачно - надломленная
ветка с зажатым в разломе "бычком" упала, не долетев до окопчика, и Левчук
не без опаски потянулся за ней рукой. Но достать не смог и, высунувшись из
окопчика по пояс, потянулся снова. В этот момент под рукой что-то
стремительно щелкнуло, по лицу стегануло хвоей, сухим песком и недалеко за
болотцем ахнул винтовочный выстрел. Бросив злополучный "бычок", Левчук
рванулся назад в окопчик, не сразу почувствовав, как в рукаве потеплело, и
он с удивлением увидел на плече в пиджаке небольшую дырочку от пули.
- Ах ты, холера!
Это было куда как скверно, что его ранило, да еще таким глупым образом.
Но ранило, и, по-видимому, серьезно: кровь вскоре густо потекла по
пальцам, в плече запекло, защипало. Опустившись в окопчик и выругавшись,
Левчук кое-как обернул плечо несвежей ситцевой тряпкой, в которую
заворачивал хлеб, и сжал зубы. Только со временем до его сознания стал
доходить весь невеселый смысл его ранения, взяла злость на себя за
неосторожность, а больше на тех, за болотцем. Испытывая все усиливающуюся
боль в плече, он схватился за пулемет, чтобы хорошей очередью чесануть по
лозняку, из которого его так вероломно подкараулили, да только сдавленно
ойкнул. От прикосновения пулеметного приклада к плечу его пронизала такая
боль, что Левчук сразу понял: отныне он не пулеметчик. Тогда, не
высовываясь из окота, он снова прокричал Киселю:
- Скажи ротному: ранило! Ранило меня, слышь?
Хорошо, что уже смеркалось, солнце после бесконечного знойного дня
сползло с небосклона, болотце заволакивалось реденькой кисеей тумана,
сквозь которую уже плохо было видать. Немцы так и не начали своей пятой
атаки. Когда немного стемнело, на сосновый пригорок прибежал ротный
Межевич.
- Что, ранило? - растянувшись рядом на сухой хвое, спросил он,
вглядываясь в притуманенное болото, из которого тянуло пороховой вонью и
повеяло вечерней прохладой.
- Да вот, в плечо.
- В правое?
- Ну.
- Ладно, что ж, - сказал ротный. - Дуй к Пайкину. Пулемет отдашь
Киселю.
- Кому? Тоже нашли пулеметчика!..
В этом распоряжении ротного Левчук поначалу усмотрел что-то
оскорбительное для себя: отдать исправный, ухоженный им пулемет Киселю,
этому деревенскому дядьке, который как следует не освоился еще и с
винтовкой, означало для Левчука сравняться с ним и во всем прочем. Но
Левчук не хотел с ним равняться, пулеметчик была у них специальность
особая, на которую подбирали лучших партизан, бывших красноармейцев.
Правда, красноармейцев уже не осталось, и пулемет действительно вручить
было некому. А впрочем, пусть ротный решает как знает, рассудил Левчук, не
его это забота, теперь он раненый.
С подчеркнутым безразличием он отнес пулемет под соседнюю сосну Киселю,
а сам налегке побрел в глубь леса к ручью. Там, в тылу этого обложенного
карателями урочища, и размещалось хозяйство Верховца с Пайкиным, их
отрядных "помощников смерти", как в шутку называли врачей партизаны.
Отчасти они имели для того основание, так как Пайкин до войны работал
зубным врачом, а Верховец вряд ли когда-нибудь вообще держал в руках бинт.
Однако лучших врачей у них не нашлось, и эти два и лечили, и перевязывали,
и даже, случалось, отрезали руки или ноги, как тому Крицкому, у которого
приключилась гангрена. И ничего, говорят, живет где-то на хуторе,
поправляется. Хотя и с одной ногой.
Возле ручья у шалаша санчасти уже сидело несколько человек раненых,
Левчук дождался своей очереди, и доктор впотьмах, кое-как обтерев жгучей
перекисью водорода его окровавленное плечо, туго стянул его самодельным
холщовым бинтом.
- Суй руку за пазуху и носи. Ничего страшного. Через неделю будешь
кувалдой махать.
Кому не известно, что хорошее слово доктора иногда лечит лучше
лекарства. Левчук сразу почувствовал, как притихла боль в плече, и
подумал, что, как только настанет утро, сразу вернется на Долгую Гряду в
роту. А пока он поспит. Больше всего на свете он хотел спать и теперь
заимел на это полное право...
После короткой невнятной тревоги он снова, кажется, задремал под елью
на ее жестких узловатых корнях, но скоро опять услыхал близкий топот,
голоса, шорох повозки в кустах и какую-то суету рядом. Он узнал голос
Пайкина, а также их нового начальника штаба и еще кого-то из знакомых,
хотя со сна не мог понять кого.
- Не пойду я. Не пойду никуда...
Конечно, это была Клава Шорохина, отрядная радистка. Ее звонкий голос
Левчук узнал бы за километр среди сотен других голосов, а сейчас он слышал
рядом, в десяти шагах от него. Сон его сразу пропал, он проснулся, хотя и
не мог еще раскрыть глаз, только повел под телогрейкой раненым плечом и
затаил дыхание.
- Как это - не пойдешь? Как не пойдешь? Что, мы тебе тут больницу
откроем? - гудел знакомый злой бас их нового начальника штаба, недавнего
комроты-один. - Пайкин!
- Я тут, товарищ начштаба.
- Отправляйте! Сейчас же отправляйте вместе с Тихоновым! До Язминок
как-нибудь доберутся, а там у Лесковца перебудет. В Первомайской.
- Не пойду! - опять послышалось из темноты безысходно-тоскливое в своей
безнадежности возражение Клавы.
- Поймите, Шорохина, - мягче вступил в разговор Пайкин. - Вам ведь
нельзя тут. Вы же сами сказали: пора.
- Ну и пусть!
- Убьют же к чертовой матери! - кажется, не на шутку разозлился
начштаба. - На прорыв идем, на пузе ползти придется! Ты понимаешь это?
- Пусть убивают!
- Пусть убивают - вы слышали? Раньше надо было, чтобы убили!
Наступила неловкая пауза, слышно было, как тихонько всхлипнула Клава да
где-то поодаль стегал коня ездовой: "Каб ты сдох, вовкарэзина!" По всей
видимости, тылы куда-то собирались переезжать, но Левчук все еще не хотел
просыпаться, прогонять сон и даже не раскрыл глаз - наоборот, затаился,
придержал дыхание и слушал.
- Пайкин! - решительным тоном произнес начштаба. - Сажайте в повозку и
отправляйте. С Левчуком отправляйте, если что, он досмотрит. Но где
Левчук? Ты же говорил, тут?
- Тут был. Я перевязывал.
"Вот тебе и поспал!" - уныло подумал Левчук, все еще не шевелясь, будто
надеясь, что, может, вместо него позовут другого.
- Левчук! А Левчук! Грибоед, где Левчук?
- Да тут где-то спал. Я видел, - предательски просипел поодаль знакомый
голос ездового санчасти Грибоеда, и Левчук молча про себя выругался: он
видел! Кто его просил видеть?
- Ищите Левчука! - распорядился начштаба. - Кладите на воз Тихонова. И
через гать. Пока еще там дыру не заткнули. Левчук! - зло крикнул начальник
штаба.
- Я! Ну что? - с раздражением, которое теперь он не счел нужным
скрывать, отозвался Левчук и не спеша выбрался из-под обвисших до самой
земли ветвей елки.
Во мраке лесной ночи ни черта не было видно, но по неясным разрозненным
звукам, приглушенным голосам партизан, какому-то суетному ночному
оживлению он понял, что стойбище снималось с места. Из-под елок выезжали
повозки, суетясь в темноте, возчики запрягали коней. Кто-то шевелился
рядом, и по шороху плащ-палатки на рослой фигуре Левчук узнал начальника
штаба.
- Левчук! Топкую гать знаешь?
- Ну знаю.
- Давай, Тихонова отвезешь! А то пропадет парень. В Первомайскую
бригаду отвезешь. Через гать. Разведка вернулась, говорят, дыра. Можно еще
проскочить.
- Ну вот еще! - с неприязнью сказал Левчук. - Чего я в Первомайской не
видел! Я в роту пойду!
- Какую роту? Какую роту, если ты ранен?! Пайкин, куда он ранен?
- В плечо. Пулевое касательное.
- Ну вот, касательное. Так что давай на гать. Вот повозка под твое
начало. И это... Клаву захватишь.
- Тоже в Первомайскую? - недовольно проворчал Левчук.
- Клаву? - Начштаба на секунду запнулся, казалось, он не имел
определенного мнения, куда лучше отправить Клаву. И тогда из темноты тихо
отозвался Пайкин:
- Клаву лучше бы в какую деревню. К бабе. К какой-нибудь опытной бабе.
- Бабе, бабе! - раздраженно подхватил Левчук и отвернулся, левой рукой
сдвигая на ремне жесткую немецкую кобуру с парабеллумом, который надавил
бедро. - Не хватало мне еще...
Что касалось Клавы, то он уже догадывался, в чем было, дело, но он и во
сне не видел таких нелепых забот - все пойдут на прорыв, а ему отбиваться
неизвестно куда, в Первомайскую бригаду, да еще при такой компании -
Грибоед, Клава, этот доходяга Тихонов... Левчук, как только пришел вечером
с Долгой Гряды, обратил на него внимание - десантник отрешенно лежал возле
шалаша санчасти, прикрытый какой-то дерюжкой, из-под которой как чурбан
торчала обмотанная бумажными бинтами его голова. Глаза его тоже были
забинтованы, он не шевелился и, казалось, не дышал даже, и Левчук с
непонятной опаской прошел мимо, подумав, что, наверно, отфорсил
десантничек. Да и эта Клава... Было время, когда Левчук посчитал бы за
счастье проехаться с ней лишний километр по лесу, но не теперь. Теперь
Клава его не интересовала.
Вот же чертово это ранение, сколько оно задало ему забот и, судя по
всему, еще не меньше задаст впереди! Близкий свет эта Первомайская
бригада, попробуй добраться до нее через фашистскую осаду, мало что
разведка сказала: дыра! Еще неизвестно, какая и куда там дыра, поеживаясь
от ночной сырости, сам с собою рассуждал Левчук. Лучше бы он не отдавал
Киселю пулемет и совсем не появлялся в этой санчасти.
Левчук уже собрался было поругаться с начальством и вернуться в роту,
наверное, ротный бы не прогнал и он бы снова стал воевать вместе с
другими, чем переться неизвестно куда и зачем. Но когда он вознамерился
заявить о том, заявлять уже было некому. Начштаба пошел прочь, в кустах
прошуршала и стихла его плащ-палатка, а Пайкин еще раньше исчез в темноте,
Рядом, постебывая хвостом по оглоблям, стояла лошадь, возле которой,
прилаживая сбрую, топал ездовой Грибоед да, тихонько всхлипывая, ждала в
стороне Клава, и Левчук, не обращая ни на кого внимания, выругался:
- Подсуропили, начальнички! Ну ладно же, трясцу вашей матери!
3
В сплошной темноте они ехали по лесу. Временами повозка едва не
опрокидывалась на каких-то ямах и выворотнях, ветви кустарника нещадно
скребли по телеге и стегали по седокам. Нагнув голову и оберегая под
накинутой телогрейкой плечо, Левчук перестал уже и понимать, куда они
едут. Хорошо, что Грибоед, кажется, знал местность и не спрашивал дорогу,
лошадь с немалым усилием тащила повозку - думалось, едут правильно. Еще не
отойдя от своей злости, Левчук молчал, слушая, как погромыхивает вокруг и
больше всего сзади; иногда где-то загоралась ракета, и ее далекий дрожащий
отсвет долго мерцал на верхушках деревьев, подсвечивая и без того
светловатое летнее небо.
Кое-как продравшись сквозь чащобу кустарника, они наконец выехали на
лесную дорожку. Повозка пошла ровнее, и Левчук уселся удобнее, слегка
потеснив неподвижно лежавшего рядом десантника. Похоже, тот спал или был
без сознания, и Левчук тихонько потянул за ствол его автомат, который
мешал в телеге и ему и раненому. Но только он потянул автомат сильнее,
Тихонов залапал подле себя рукой и цепко ухватился ею за шейку приклада.
- Н-не... Не трожь...
"Чудак! - удивленно подумал Левчук, сделав вид, что автомат его не
интересует. - И чего он за него держится?.."
По правде говоря, Левчук был не прочь завладеть этим автоматом, потому
как чувствовал, что скоро тот ему очень понадобится. В этой дороге вряд ли
можно было избежать встречи с немцами, а у него был лишь парабеллум с
двумя пачками патронов в запасе, да у Грибоеда торчала за спиной винтовка.
Возможно, еще был какой-нибудь браунинг у Клавы - в общем, очень немного
для того, чтобы пробиться за двадцать пять километров в Первомайскую
бригаду. Особенно если за гатью немцы, что, пожалуй, так и окажется. Не
может того быть, чтобы, блокировав урочище, они оставили неприкрытой гать.
Мало что докладывает разведка...
Подумав так, Левчук тронул Грибоеда за локоть:
- Стой!
Ездовой потянул вожжи, лошадь остановилась, они настороженно
прислушались. Погромыхивало далеко сзади, поблизости было тихо. Утихло,
казалось, и под Дубровлянами, где весь вечер и ночь особенно люто
грохотала стрельба, рядом отчетливо слышно было усталое дыхание лошади да
шум ночного ветра в кустарнике.
- Далеко гать?
- Ды близко уже, - сказал Грибоед, не поворачивая к нему головы. -
Выгарину проедем, а там соснячок и гребля.
- Туда не поедем, - решил Левчук.
- Во як! А куды ж?
- Давай куда в сторону.
- Як жа в сторону? - подумав, несогласно сказал Грибоед, по-прежнему не
оборачиваясь к Левчуку. - Там болото.
- Поедем через болото.
Грибоед недолго подумал и с очевидным нежеланием свернул лошадь с
дороги. Но по бездорожью лошадь идти не хотела, тем более через заросли, и
ездовой, что-то ворча про себя, слез с повозки и взял коня под уздцы.
Левчук тоже соскочил на землю и, оберегая здоровой рукой раненую, полез
через кустарник вперед.
Он сам не знал почему, но упрямо не хотел ехать на гать, если бы даже в
безопасности этой дороги его убеждали семь разведок. Гать не могла быть не
занятой немцами - это он чувствовал всей своей кожей. Правда, он не знал и
другой дороги, где-то тут должно начаться болото, а как перебраться через
него, с лошадью и телегой, он не имел представления и успокаивал себя тем,
что там будет видно. Он уже был научен войной и знал, что многое
становится ясным в свое время, на месте, что любой самый дальновидный план
немногого стоит, что, как ни планируй, ни обдумывай, немцы или обстановка
все переиначат. За время своей партизанской жизни он привык поступать,
непосредственно исходя из обстановки, а не держаться, как слепой тына,
какого-то плана, через который недолго оказаться в могилевской губернии и
еще потащить за собой других.
Грибоед же, кажется, рассуждал иначе, и пока они продирались сквозь
заросли, раздраженно покрикивал на лошадь, обзывая ее то холерой, то
злыднем, то дергал за уздечку, то хлестал по бокам кнутовищем. Левчуку
начала надоедать эта его показная злобивость, и он собрался прикрикнуть на
ездового, как заросли кончились. Началась луговина, вокруг посветлело,
прояснилось небо над головой; по росистой траве стлался холодный туман,
тянуло запахом гнили и водорослей - впереди лежало болото.
Повозка остановилась, а Левчук прошел по невысокой траве, пока под
сапогами не начало чавкать. Тогда он вслушался. Издали все еще доносились
выстрелы, но вблизи было тихо; потонув до половины в тумане, на болоте
дремали кусты ольшаника, где-то негромко скрипел коростель, другие птицы,
наверно, все спали. Левчук еще прошел немного вперед, под сапогами
становилось все мягче, начался мшаник, ноги в нем завязли по щиколотку, в
правом, с дырой, сапоге уже стало мокро. Но ехать тут, пожалуй, еще было
можно, лошадь пройдет, а за ней пройдет и повозка.
- Эй, давай там! - негромко крикнул он в серый туманный сумрак.
Левчук ожидал, что Грибоед вскоре тронется и догонит его, но минуту
спустя, ничего за собой не услышав, он рассердился. Видно, этот ездовой
слишком много брал на себя, чтобы не слушаться старшего, каким тут
все-таки был назначен Левчук. Немного выждав, он скорым шагом вернулся к
опушке и застал повозку на том самом месте, где и оставил ее. Похоже,
Грибоед и не думал двигаться и, ссутулясь в своем кургузом немецком
мундирчике, стоял возле лошади.
- Ты что?
- А куды ж ехать?
- Как куды? За мной едь! Куда я иду, туда и езжай.
- В болото?
- Какое болото! Держит же.
- Тут пока держить, а далей багна. Ужо я ведаю.
Левчук готов был вскипеть - он ведает! Багна - значит, надо
перебираться через багну, не сидеть же тут до рассвета - разве этот
ездовой первый день на войне?
Но он знал, что Грибоед не первый день на войне, что он, может, не
меньше других научен этой войной, и это сдерживало Левчука от того, чтобы
обругать ездового. Он только удивился, услышав, как тот недовольно
заворчал о гати.
- Сказали же, через гать треба. Так же сказали? А то - болото...
- На гать, говоришь, да? - взъярился Левчук. - Тебя сколько раз
стреляли? Два раза стреляли? Ну так вот, на гати застрелят в третий. В
третий уже хорошо стреляют. - И, смягчившись, добавил: - Что тебе немцы -
дураки гать так оставить? Мало что начальник сказал. Надо и свою голову
иметь.
Покорно выслушав его, Грибоед трудно вздохнул:
- Так што ж! Я не против. Но как только?
- Двигай за мной!
Повозка медленно и бесшумно покатилась по невысокой траве, к самому
краю болота. Лошадь все чаще стала припадать то на переднюю, то на заднюю
ногу, которые временами проваливались глубоко, и, чтобы вытащить их, надо
было сильно опереться остальными, и тогда проваливались эти остальные. Она
все время дергалась так, стараясь выбраться на более твердое, только
твердого тут, наверное, оставалось все меньше. Клава тоже слезла с повозки
и шла сзади, Грибоед, часто останавливаясь, брал лошадь за уздечку и вел
точно по следам Левчука. Но вот пришло время, когда и Левчук остановился:
начинались заросли осоки, трясина; над болотистым пространством ползло
низкое клочье тумана, между которым тускло поблескивали частые окна
стоячей воды.
- Ну вот и въехали! - выдохнул Грибоед и притих возле лошади, от
которой клубами валил пар, лошадиные бока ходили ходуном в одышке. Задние
ее ноги уже до колен утопли в болоте.
- Ничего, ничего! А ну обожди, пусть конь передохнет.
Левчук бросил в повозку телогрейку и, хватаясь здоровой рукой за
низкорослые кусты ольшаника, решительно полез в болото, забирая несколько
в сторону, наискосок, - так еще можно было держаться. Он уже не берег
своих ног, которые до колен были мокрые, в сапогах хлюпало и чавкало,
мешала раненая рука, и он держал ее на груди, засунув за пазуху. Очень
скоро он провалился, едва не до пояса, как-то выбрался под ольховый куст,
где вроде бы было потверже, - надо было прикинуть, в каком направлении
двигаться дальше.
- Эй, давай сюда!
Повозка дернулась, лошадь выбросила по ходу переднюю ногу и сразу же
провалилась по самый живот. Левчук, оглянувшись, подумал: вылезет - но не
вылезла. Лошадь бросалась в стороны, билась, но выбраться из ямы не могла.
Тогда он, булькая сапогами в жидкой грязи, вернулся и, пока Грибоед тянул
коня за уздечку, уперся здоровым плечом в зад повозки. Минуту он толкал ее
изо всех сил, намокнув по грудь, и повозка, как-то свалившись на бок,
выползла из топи. Сзади, подобрав над белыми коленками юбку, перебралась
через развороченное место Клава.
- О господи!
- Вот тебе и господи! - язвительно подхватил Левчук. - Закаляйся,
понадобится.
Он снова отправился вперед, шаря в воде ногами. Но всюду было глубоко и
зыбко, и он по пояс в воде с немалым усилием долго брел по трясине. Однако
пригодного пути тут, наверно, не было. Он прошел сотню шагов, но так и не
достиг берега - всюду была топь, осока, травянистые кочки и широкие окна
черной воды, над которыми курился сизый туман. Тогда он вернулся к повозке
и ухватился рукой за оглоблю.
- А ну взяли!
Грибоед потянул за уздечку, лошадь послушно шагнула раз и другой,
напрягла все свои силы, повозка немного сдвинулась с места и остановилась.
- Давай, давай!
Они вдвоем не на шутку впряглись вместе с лошадью: Левчук тянул за
оглоблю, Грибоед с другой стороны - за гуж, лошадка билась, дергалась, все
глубже погружаясь в черную, разбитую ногами жижу. Она старалась и смело
шла, казалось, в самую прорву, куда ее вел ездовой, сверхлошадиным усилием
волоча за собой телегу, колеса которой уже погрузились в трясину. Все они
были по грудь в воде и в болотной жиже; по лицу и спине Левчука лился пот.
Сзади, как могла, толкала телегу Клава.
Наверное, они пробарахтались бы до утра в этой прорве, а конца болота
все не было. И тогда пришло время, когда все молча остановились. Чтобы
окончательно не погрузиться в болото, они держались за оглобли и телегу;
по хребет ушедшая в воду лошадь вытянула вперед голову, стараясь как-то
дышать. Казалось, если бы не повозка сзади, то она бы поплыла по этой
топи. Только куда было плыть?
Левчук впервые засомневался в правильности своего выбора и пожалел, что
сунулся в это болото. Может, действительно лучше было ехать на гать -
авось проскочили бы. А теперь ни взад ни вперед, хоть дожидайся рассвета.
Или бросай тут повозку и неси на себе десантника. Хорошо еще, что Клава не
упрекала, терпела все молча и даже в меру своих сил толкала повозку.
- Вот влезли так влезли! - сокрушенно сказал Левчук.
- Я же говорил! - живо подхватил Грибоед. - Влезли, як дурни якия. Як
теперь вылезем?
- Может, с километр проехали, - тихо отозвалась сзади Клава. - О, боже,
я уже не могу...
- Треба назад, - сказал ездовой. - А то и коня утопим, и этого. Да и
сами. Тут окна есть - ого! По голову и еще останется.
Левчук растерянно вытирал рукавом лоб и молчал. Он сам не знал, как
теперь быть, куда податься: вперед или назад? Да и сил почти уже не
осталось ни у лошади, ни у людей: все до конца вымотались. Действительно,
чем так выкладываться, подумал Левчук, может, лучше попытаться проскочить
через гать?
- Стойте! - немного отдышавшись, сказал он. - Я посмотрю.
Он снова полез в болото, стараясь как можно меньше плескаться в воде, и
в одном месте так провалился в окне, что едва не скрылся весь, с головой.
Все же кое-как удержался, ухватившись за кочку, но кочка, все ниже оседая
в воду, оказалась плохой опорой, и он понял, что долго на ней не
удержится. Тогда он резко отпрянул в сторону, к травяным зарослям, где
оказалось помельче, и побрел, как он думал, не поперек, а вдоль по болоту.
Теперь он уже не думал о том, как одолеть это проклятое болото. Теперь бы
не утопить лошадь и не утонуть самому. Действительно, тут начиналась,
пожалуй, самая глубь, прогалы воды стали шире, меньше стало травы, лоза и
ольшаник совсем исчезли. Тут уже кстати была бы лодка, а не лошадь с
повозкой, и Левчук в который раз выругал себя за опрометчивость. Как
нелепо все получилось, обеспокоенно думал он, наверно, придется выбираться
тем же путем назад.
С этой еще окончательно не оформленной мыслью он качал пробираться к
повозке, одиноко застывшей посреди болота с двумя фигурами возле. Они
терпеливо дожидались его, но скоро должно было начаться утро, а утром им
на голом болоте не место.
Но Левчук еще не дошел до них и ничего не придумал, как недалеко в ночи
стремительным эхом прокатился по лесу выстрел. Через секунду ему ответил
второй, дробным треском рассыпалась пулеметная очередь, глухо и важно
ахнул миномет, и мина, звонко пропев в самой высоте неба, лопнула где-то в
лесу. И тут началось - загрохотало, завизжало, заахало, удивительно,
откуда что и взялось в этой сонной туманной ночи.
Они все замерли там, где стояли. Левчук, разинув от удивления рот,
впился в ночь, стараясь что-то понять или увидеть в ней, но в затуманенном
полумраке ничего не было видно. И тут он почти содрогнулся в торжествующей
злой догадке.
- На гати, ага?
- На гати, - уныло подтвердил Грибоед.
И они стояли, раздавленные сознанием внезапной беды, обрушившейся на
других, и почти почувствовав, как просто эта беда могла обрушиться на них,
четверых. Но они вот избежали ее, а каково сейчас тем, кто попал под этот
огонь? Слушая стрельбу, все думали: кто кого? Но тут, наверно, нечего было
и думать: стреляли немцы, весь огонь шел с той, их стороны. Опять же и
минометы - в отряде минометов не было. Значит, кто-то все-таки не
удержался от соблазна проскочить по гати, понадеявшись на разведку, и
теперь вот расплачивается. Теперь там невесело.
И Левчук, знобко ежась от стужи или от осознания своей неожиданной
удачливости, с радостным озлоблением набросился на своих помощников:
- Ну вот, вашу мать! А вы - назад! А ну давай вперед! Изо всех сил
вперед! Раз, два - взяли!
Прислушиваясь к стрельбе, они снова взялись толкать и тянуть повозку,
стегать и понукать выбившуюся из сил лошаденку. Однако силы у них были уже
не те, что вначале, да и повозку, наверно, засосало как следует. Напрасно
помучившись, Левчук разогнулся. Перестрелка на гати все громыхала в ночной
дали, и он, немного передохнув, снова полез в болото, забирая то влево, то
вправо, широко шаря в воде ногами. Хорошо, что сапоги у него были кожаные,
не кирзачи, намокнув в воде, они сели, плотно обтянув ноги, и не спадали,
иначе бы он скоро остался босой.
Он решил прежде сам отыскать какой-нибудь путь к берегу, если только
где не провалится с головой в прорву, а уж потом вывести за собой повозку.
Теперь он перестал обращать внимание на глубину, все равно по шею был
мокрый, и, хватаясь рукой за кочки, где шел, а где плыл, раздвигая грудью
густую, вонючую топь. Слух его при этом все время ловил звуки боя на гати,
который то затихал, то начинался снова, и было трудно понять, чья там
берет верх. Может, наши сбили немецкий заслон, а может, заслон перестрелял
партизан.
"Ну и дураки, - думал Левчук. - Зачем было переть на рожон, лучше уж
так, по болоту. Если только там, за болотом, тоже не засели немцы..."
Удивительное дело, но теперь ему вовсе не казалось страшным болото,
скорее наоборот: страшно было там, на дороге и гати, а болото не впервые
уже укрывало его, спасало, теперь он просто любил болото. Только бы оно не
оказалось бездонным и, конечно, не очень бескрайним.
Как-то неожиданно для себя он различил в тумане вершины кустарника и с
радостью понял, что это берег. В самом деле, через каких-нибудь двадцать
шагов болото кончилось, за неширокой полосой осоки виднелись кусты
ольшаника, перед которыми расстилалась лужайка с прокосами свежей травы.
Он не стал даже вылезать на сухое, живо повернул назад, в болото, и по
пояс в воде побрел к повозке. В этот раз он едва не потерял ее, пройдя в
тумане дальше, чем следовало, но услышал сзади тихое хлюпанье воды и
вернулся. В полузатопленной телеге сидела Клава, наверно, спасала от воды
десантника, Грибоед бултыхался возле коня, не давая тому совсем
погрузиться в болото. Они молчаливо дожидались его.
- Вот что! - сказал Левчук, хватаясь за оглоблю. - Надо по отдельности.
Распрягай лошадь, перевезем Тихонова, потом, может, повозку. Берег тут,
недалеко...
4
Начинало светать, когда в белом, как молоко, тумане они выбрались
наконец из болота. Потерявшего сознание Тихонова вывезли верхом, взвалив
на мокрую спину лошади, которую вел под уздцы Левчук; Грибоед и Клава
поддерживали раненого по сторонам. Ездовой, кроме того, тащил дугу и
седелку, которые он не захотел бросить в болоте, где осталась затопленная
их повозка. Но повозку они надеялись достать в какой-либо деревне - была
бы лошадь да упряжь.
На берегу у них едва нашлось силы снять с лошади обмякшее тело
десантника, они уложили его в прокосе на мокрую от тумана траву и сами
попадали тут же. Подняв ногу, Левчук вылил из левого сапога жидкую грязь,
из правого она вытекала сама через дырку. Грибоед летом ходил
по-крестьянски босой, и теперь у него не было забот с обувью. Вынув из
винтовки затвор, он продувал ее забитый грязью ствол. Рядом тихонько
лежала Клава, и над всеми, низко опустив голову и лихорадочно дыша
запавшими боками, стояла лошадь с мокрым хомутом на шее.
- Ну вот! А вы говорили! - с усталым удовлетворением выдохнул Левчук.
Одним ухом он ловил нечастые уже выстрелы с гати, а другим чутко
прислушивался к обманчивой тишине этого болотного берега. Тут как раз
начиналось самое опасное, на каждом шагу им могли встретиться немцы.
Сторожко поглядывая по сторонам, чтобы быть готовым к любой неожиданности,
он левой рукой вынул из размякшей кожаной кобуры свой парабеллум, вытер
его о полу пиджака. Две картонные пачки с патронами раскисли в воде, и он
выбросил их на траву, ссыпав патроны в карман. Затем подобрал с земли
автомат Тихонова. Десантник был без сознания и только бормотал что-то,
пока они возились с ним на болоте, а теперь и вовсе затих. Жаль, что при
автомате был всего один магазин, Левчук отомкнул его и взвесил в руке, но
магазин, пожалуй, был полон. Чтобы убедиться в том, он хотел снять крышку,
но передумал: становилось чертовски холодно. Мокрая одежда студила тело,
сушиться же пока было негде, приходилось ждать, когда поднимется солнце.
Хотя небо над лесом совсем прояснилось, но до восхода еще оставалось около
получаса. И тогда на стылой сырой траве задвигался раненый.
- Пить... Пить!
- Что? Пить? Сейчас, сейчас, браток! Сейчас мы тебя напоим, - с
готовностью отозвался Левчук. - Грибоед, а ну сходи, посмотри, может,
ручей где.
Грибоед вставил в винтовку затвор и не спеша побрел в тумане по берегу,
а Левчук перевел взгляд на Клаву, тихонько дрожавшую рядом. Мимолетное
ощущение жалости к ней заставило его скинуть с плеча подмоченную его
телогрейку.
- На, укройся. А то...
Клава укрылась и снова прилегла боком на травяном прокосе.
- Пить! - опять требовательно произнес десантник и зашевелился, будто
испугался чего-то.
- Тихо, тихо. Сейчас принесет пить, - придержала его Клава.
- Клава? - по голосу узнал девушку раненый. - Клава, где мы?
- Да тут, за болотом. Лежи, лежи...
- Мы прорвались?.
- Почти да. Ты не беспокойся.
- Где доктор Пайкин?
- Пайкин?
- Зачем тебе Пайкин? - сказал Левчук. - Пайкина тут нет.
Тихонов помолчал и, будто заподозрив неладное, испуганно зашарил подле
себя по траве.
- Автомат! Где мой автомат?
- Тут твой автомат. Куда денется, - сказал Левчук.
Но раненый требовательно протянул руку:
- Дай автомат.
- На, пожалуйста! Что только ты с ним будешь делать!
Слепо придвинув к себе оружие, десантник вроде успокоился, хотя этот
его покой и оставался заметно напряженным, как перед новым рывком. И
действительно, вскоре без всякой связи с предыдущим Тихонов глухо спросил:
- Я умру, да?
- Чего это ты умрешь? - нарочно грубовато удивился Левчук. - Вынесем,
жить будешь.
- Куда... Куда вы меня несете?
- В одно хорошее место.
Тихонов помолчал, подумав о чем-то, и снова вспомнил о докторе.
- Позовите доктора.
- Кого?
- Доктора Пайкина позовите! Или вы оглохли? Клава!
- Доктора тут нет. Он куда-то пошел, - нашлась Клава и ласково
погладила десантника по рукаву.
Тот облизал запекшиеся губы и растерянно заговорил дрогнувшим голосом:
- Как же... Ведь мне надо знать. Ослеп я. Зачем я слепой? Я не хочу
жить.
- Ничего, ничего, - бодро сказал Левчук. - Еще захочешь. Потерпи
немного.
- Мне надо... Мне надо знать...
Раненый замолк на полуслове. Левчук с Клавой переглянулись - мало еще
им забот, - и Клава сказала тихонько:
- Не повезло Тихонову.
- Как сказать, - несогласно заметил Левчук. - Война не кончилась, еще
неизвестно, кому повезло, а кому нет.
Вскоре пришел Грибоед с шапкой, полной воды, которую он, не найдя
ручья, зачерпнул из болота. Но десантник, видно, опять был в беспамятстве.
Ездовой нерешительно потоптался с шапкой в руках, из которой лилась вода.
- Котелка нет? - спросил Левчук.
- Нет.
- Эх ты, дед-Грибоед! Незапасливый ты.
- Я такий дед, як ты внук. Мне сорок пять годов только, - обидчиво
сказал ездовой и выплеснул воду.
- Тебе? Сорок пять?
- Ну.
- Гляди-ка. А я думал, все шестьдесят. Чего же ты такой старый?
- Того, - уклончиво бросил Грибоед.
- Дела! - вздохнул Левчук и перевел разговор на другое. - Надо
посмотреть, может, где деревня какая.
- Залозье тут где-то, - отвернувшись, сказал ездовой. - Не спалено еще
было.
- Тогда пойдем.
- А коли это самое... А коли там немцы?
Если там немцы, то, конечно, идти не годилось. Наверно, было бы лучше
разведать сначала одному, а остальным подождать в кустах. А то в случае
чего с раненым им не очень легко будет уйти от беды, которая могла тут
настигнуть их всюду. Только ждать в этой мокряди возле болота у них не
хватало терпения, и на прокосе первой зябко зашевелилась Клава.
- Левчук, надо идти, - со сдержанной настойчивостью сказала она.
- Вот видишь! Надо, значит, идти.
Они не сразу, по одному, повставали, взвалили на лошадь раненого, все
не выпускавшего из рук автомата, который они кое-как приладили к хомуту.
Нащупав оружие, Тихонов обхватил руками скользкую, в тине, шею лошади и
положил на нее желтую, в бинтах, голову. Придерживая его с двух сторон,
они повели лошадь на край лужка, где в тумане обрывался кустарник и как
будто начиналось поле.
Несколько минут спустя между низкорослых кустов ольшаника показалась
опушка, и они, чтобы обойти открытое поле, свернули по ней в сторону.
Изголодавшаяся лошадь то и дело хватала из-под ног пучки высокой травы,
раненый едва не падал с ее спины, и они с усилием удерживали его на
лошади, которую Грибоед сердито пинал кулаком в бок и ругался:
- Тихо ты, вовкарэзина! Не нажрэшся...
- Ну чего ты? - сочувственно сказал Левчук. - Она ведь тоже живая, есть
хочет.
Небо быстро светлело. Туман с болота почти уже сошел, стало видать
далеко; впереди над лесом багровым пожаром пылал край неба, вот-вот должно
было взойти солнце. В утренней лесной сырости было чертовски холодно,
людей пребирал озноб, мокрая одежда не сохла и все липла к телу; в
раскисшей обуви скользили и чавкали ноги. У Левчука к тому же вовсю болело
плечо. Стараясь как можно меньше им двигать, он левой рукой поддерживал
под мышку десантника, а сам все шарил по сторонам взглядом, с нетерпением
ожидая увидеть это Залозье.
Но, судя по всему, место им попалось лесное, довольно пустынное, до
деревни, наверно, надо было потопать. И они медленно шли, после суматошной
ночи едва передвигая ноги и с трудом отгоняя от себя сон. Более-менее
благополучно преодолев болото, Левчук немного успокоился и теперь думал о
том, как там обошлось на гати - прорвался отряд или нет? Если нет, то
сегодня там будет жарко. Этих карателей наперло пропасть, а в отряде давно
уже было туговато с патронами и, наверно, вовсе не осталось гранат.
Командир, в общем, правильно решил прорываться, но куда? Интересно еще,
кого это он пустил на гать, уж не тылы ли с санчастью, которые, конечно,
там и остались. Называется, понадеялись на разведку.
Когда-то Левчук тоже воевал в разведке и отлично знал цену некоторых ее
докладов. Сходят в разведку, а многое ли удается узнать о противнике? А
начальство требует предельной ясности, ну и понятно: немало догадок
выдается за истину. И он вспомнил, как год назад, будучи разведчиком,
ездил в Кировскую бригаду за первой в отряде рацией, присланной для них из
Москвы.
Новость о том, что у них будет рация, наделала тогда немало радостного
шума в отряде - шутка сказать, они смогут поддерживать связь
непосредственно с самым главным партизанским штабом в Москве. Командиры
провели по этому поводу митинг, выступали партизаны, комиссар Ильяшевич -
все брали на себя обязательства, обещали, клялись. В неблизкий поход за
радистами выделили троих лучших разведчиков во главе с Левчуком, который
тогда тоже был лучший, не то что сейчас. Вечером перед выездом комиссар с
начальником штаба долго инструктировали их: как ехать, что с собой взять,
как разговаривать с гостями, что можно сказать, а чего и не надо. Такого
инструктажа Левчук не помнил ни до, ни после того, отправляли как на самое
важное задание.
Был март, кончалась зима, все веселее светило солнце. Днем хорошо
подтаивало, а ночью под утро дорога была как стекло, санки бежали со
звоном и шорохом: цокот копыт по ледку был слышен, казалось, на всю
округу. В одну ночь они отмахали шестьдесят километров и к утру появились
в штабе Кировской, где и встретили своих радистов. Старшим из двоих был
сержант Лещев - немолодой, болезненного вида человек с желтым лицом и
прокуренными до желтизны зубами, который им не понравился с первого раза:
слишком уж придирчиво стал выяснять, где располагается отряд, как они
поедут, удобны ли сани, насколько отдохнули кони и есть ли чем укрыться в
дороге, потому что у него хромовые сапоги на одну портянку. Они достали
для него попону и еще укутали ноги соломой, и то он все мерз и жаловался
на сырость, дурацкий климат и специфические партизанские условия, которые
для него не годились. Зато радисточка очаровала всех с первого взгляда,
такая она была ладненькая в своем новеньком белом полушубочке и маленьких
валеночках, мило поскрипывавших на утреннем морозце; уши ее цигейковой
шапки были кокетливо подвязаны на затылке, на лбу рассыпалась светлая
челочка, а на маленьких руках аккуратно сидели маленькие меховые рукавички
с белым шнурком, закинутым за воротник полушубка. Не в пример сержанту ей
здесь все нравилось, и она без конца смеялась и хлопала рукавичками,
восторженно радуясь лесу, березовой роще, дятлу на елке. А когда по дороге
увидела белку, игриво летавшую в ветвях, остановила сани и побежала за ней
по снегу, пока не промочила валенки. Ее нежные щечки с ямочками по-детски
раскраснелись, а глаза излучали столько веселья, что Левчук просто
проглотил язык, забыв весь их вчерашний инструктаж. Он мучительно
перебирал в голове и не находил ни одной подходящей фразы, которую было бы
кстати произнести при этой девушке. Остальные тоже онемели, будто
оглушенные ее девичьей привлекательностью, и только дымили в санях
самосадом. Наконец она не могла не заметить этой неестественной
скованности ее спутников и, мило прикидываясь, что не понимает, в чем
дело, спросила:
- Мальчики, ну что же вы молчите? Вроде не русские...
Тут она, между прочим, попала в точку. Из них троих русского не было ни
одного - был украинец Зеленко и два белоруса, Левчук и Межевич. И этот
Зеленко, который, кроме как на своем родном языке, не мог ни слова сказать
по-другому, пошутил некстати:
- А мы - нимцы!
И надо же было тогда Левчуку в тон Зеленко выкинуть свою еще более
нелепую шутку, которую ему и теперь вспоминать стыдно. Но кто знал, что
так обернется. Сидя сзади в санях, он при тех глупых словах Зеленко вдруг
распахнул на себе тулуп, под которым с зимы для тепла носил суконный, со
множеством галунов и нашивок трофейный мундир, и крикнул:
- Хэнде хох!
Не успели они опомниться, как их новый радист опрометью кувыркнулся с
саней и скрылся за канавой в густой полосе молодого ельничка. Удивленный
Зеленко придержал коня, они молча уставились взглядами в ельник, откуда,
направленный на них, торчал вороненый ствол ППШ.
- Стой! Ни с места! - прозвучал оттуда чужой, напуганный голос.
Они еще не сообразили, как реагировать на все это, как рядом, в санях,
раздался заливистый озорной смех их радистки. Откинувшись на соломе, она
безудержно хохотала, уронив на дорогу шапку, из-под которой вывалилась
целая копна светлых, бережно подрезанных волос.
- Ой, не могу! Ой, кончаюсь!..
Несмело поддаваясь ее веселью, они заулыбались, с опаской поглядывая на
ельник, откуда не сразу, настороженно, вылез радист. Не опуская автомата,
он остановился на дороге, будто не зная, как отнестись ко всему этому и
прежде всего к обескураживающему смеху его напарницы.
Наконец, вволю насмеявшись, она взяла с дороги шапку и аккуратно
подобрала в нее рассыпавшиеся волосы.
- Ладно, Лещев, хватит! Посмешили партизан...
Лещев после этих слов нерешительно опустил автомат, подошел и боком сел
на самый задок саней, будто еще не веря, что напрасно испугался сам и
напрасно напугал остальных. Все замолчали, было неловко, радистка с трудом
отходила от своего долгого смеха.
А на другой день она плакала.
Какой-то отряд в Волкобродском урочище ввязался в бой с полицаями, и
разведчики вынуждены были объезжать это неподходящее место, припозднились
и заночевали в знакомой деревне у связного. Дядька хорошо принял их,
натопил в хате и разостлал на полу куль соломы, на котором они и улеглись
спать. Радистка же попросилась на печь, к хозяйке, где она никогда в жизни
не спала. Она долго и подробно расспрашивала хозяйку, как и что там
нагревается, куда идет дым, какие и для чего травы торчат по углам и что в
мешочках в печурке. Перед тем как лечь спать, они распределили время
охраны во дворе, хотя дядька и взялся охранять их сам, но Левчук не хотел
полагаться на одного дядьку. Чтобы никто не остался в обиде, как это было
заведено в разведке, бросили жребий - каждый вытащил из его шапки бумажку
с обозначенным на ней часом заступления на пост. Всем по два часа за ночь
- такая работа! Она также захотела стоять наравне со всеми и вытащила
бумажку четвертой смены, с трех до пяти - самое неудобное и сонное время
ночи. Стоявший до трех Левчук предложил поменяться, но она ни за что не
согласилась, она хотела исполнять свои партизанские обязанности наравне со
всеми. Левчук не очень настаивал, он старался угождать ей во всем и ночью,
отстояв свое время, продрогший от холода, зашел в хату. На загнетке
мерцала заставленная заслонкой коптилка, храпели на соломе ребята, он
тихонько протопал в промерзших сапогах к запечью и позвал радистку. Она не
отозвалась, а иначе будить он не решился, он просто не отважился
дотронуться своей рукой до ее высунувшегося из-под одеяла остренького в
гимнастерке плеча. Позвал еще раз, но она так сладко спала, что он третий
раз звать не стал, погрел возле печи руки и вышел. Он отстоял и еще два
часа - за нее, а потом уже разбудил ребят, и они начали собираться в
дорогу.
Вот тогда она и расплакалась.
Плакала от обиды на себя, оттого, что так безбожно проспала свою первую
в жизни боевую службу и что они так некстати пожалели ее. Весь следующий
день она была угнетенно-молчаливая, и Левчук ругал себя за
нерешительность, за робость, но ведь он же хотел как лучше. Он мерил на
свой партизанский аршин, кто знал, что у этой москвички свои, иные, чем у
него, мерки...
5
Кустарник на опушке сворачивал в сторону, впереди лежало картофельное
поле, а деревни не было видно. Они ненадолго остановили коня, осмотрелись.
От самой опушки в поле тянулись свежие, наверно, только на днях окученные
борозды картофеля с фиолетовыми звездочками на сочной ботве, и они вошли в
них. Бороздой пошире повели лошадь, сами пошли рядом.
Ботва была не очень высокой и не мешала идти. Поодаль виднелся ряд
каких-то деревцев и кустарника, дальше была лощина, и за ней темней
хвойный лес. Где было нужное им Залозье, никто из них не знал.
Они шли молча, часто поправляя на лошади Тихонова, который начал
сползать на сторону. Постанывая и свесив голову, раненый, однако, цепко
держался за автомат, надетый ремнем на хомут. Было похоже, что он в
сознании, и действительно, минуту спустя десантник выдавил сквозь сжатые
зубы:
- Долго еще?
- Что - долго? - не понял Левчук.
- Мучиться мне еще долго?
- Недолго, недолго. Потерпи малость.
- Где немцы?
- Да нет тут немцев. Чего ты боишься?
- Я не боюсь. Я не хочу без толку мучиться.
Левчук не стал разубеждать его: он чувствовал какую-то его правду и
признавал за ним право требовать. Он уже насмотрелся на разных раненых и
знал, что тяжелые иногда словно дети - и капризные, и привередливые, - и
что обращаться с ними надо по-хорошему, с лаской. Правда, иногда надо и
построже. Строгость годилась для каждого, хотя не всякий раз ее позволяла
совесть, некоторых просто жаль было донимать строгостью.
Они еще недалеко отошли от опушки, как вдруг сзади раздался
встревоженный голос Клавы:
- Левчук! Левчук, глянь!
Левчук оглянулся - девушка присела в борозде и, втянув голову в плечи,
смотрела в сторону, где в реденьком кустарнике не более чем в километре от
них стояло несколько крытых брезентом машин, между которыми расхаживали
фигуры в зеленом. Это были немцы.
Левчук только взглянул туда, и в его груди что-то недобро оборвалось от
пронзительно ясной мысли - попались! Попались-таки хорошо - среди поля, с
конем, теперь что?..
Но бежать, наверно, было уже поздно. Грибоед сразу упал, весь скрывшись
в ботве, и Левчук рванул на себя тяжелое тело десантника. Одной рукой он
не смог его удержать, и они вместе рухнули в картошку. Тихонов застонал,
но тут же притих, растянувшись в борозде, а лошадь, оказавшись
предоставленной себе самой, озадаченно уставилась вдаль на дорогу.
- Вот влезли так влезли! Это тебе не болото! - минуту спустя просипел
Грибоед.
Левчук хотел было податься поближе к лошади, чтобы стащить с хомута
автомат, но автомата там не оказалось, наверно, падая, его сгреб с собою
десантник. Тогда Левчук осторожно выглянул из ботвы: прикрытые кустарником
машины находились на прежнем месте, из одной, кажется, кто-то вышел, вдали
тихо брякнула дверца. Наверно, там проходила дорога, и немцы остановились
на ней по какой-то своей временной надобности. Похоже, в в поле они не
смотрели и ничего еще не заметили.
А может, они скоро уедут?
В тягостном ожидании партизаны затаились среди росистого с ночи
картофеля. Над лесом тем временем взошло солнце и широко разложило над
полем блестящий веер прохладных с утра лучей. Наверно, эти лучи слепили
немцев, которые потому и не замечали посторонних в поле.
Солнце поднялось выше, а они все лежали, неизвестно чего ожидая и на
что надеясь. Тихонов держался спокойно, не двигался и молчал, хотя, как
показалось Левчуку, слышал и понимал все, что здесь происходило. Левчук то
и дело выглядывал из ботвы и скоро заметил, что там, на дороге, уже кто-то
стоит лицом к полю и смотрит в их сторону. Наверно, то же заметил и
Грибоед, который злым шепотом принялся отгонять лошадь.
- Пошла! Пошла прочь! Прочь ты, холера!..
Но было уже поздно: немцы наверняка увидели одинокую лошадь в поле.
Вскоре к первому подошел второй - высокий, в длинной шинели немец с ведром
в руке, недолго они поговорили о чем-то, размахивая руками и всматриваясь
в их сторону. И Левчук с уверенностью понял, что немцы их еще не заметили,
заметили только лошадь.
А вдруг они пойдут за ней в поле?
Эта мысль не на шутку встревожила Левчука, и он тоже зашикал на их
бедную, еще не обсохшую с ночи лошадку.
- Прочь отсюда! Прочь! А ну прочь! Пошла!..
Неразумное животное постояло, пооглядывалось по сторонам и без всякого
внимания к непонятным окрикам ее хозяев стало обрывать губами ботву.
Левчук едва не завыл с досады, но он не мог подняться, чтобы отогнать
лошадь. Он не мог даже как следует замахнуться на нее.
- Грибоед! Грибоед! Отгони! Скорее отгони!
- Пошла, холера! Прэчь! А ну прэчь! Пошла!.. - громким шепотом старался
Грибоед отпугнуть лошадь, но та, повернувшись поперек борозд, спокойно
щипала молодую ботву.
- Чтоб ты издохла! Чтоб тебя волки съели!..
Если бы она издохла, для них бы, наверно, наступило облегчение. Но
издыхать она явно не собиралась, а, дорвавшись до ботвы, спешила
насытиться, хотя и с хомутом на шее. И они, приуныв, съежились в своих
бороздах, то и дело с тревогой выглядывая на дорогу.
- Что, немцы далеко? - забеспокоился раненый.
- Тихо! Лежи ты!.. - одернул его Левчук.
- Немцы далеко?
- Тихо! Какое далеко... Вон, на дороге...
- Сюда идут?
- Да нет. Лежи...
- Как же нет, - просипел в своей борозде Грибоед, который, выглянув,
тут же скрылся в ботве. - Идут уже.
Левчук только на какую-то долю секунды высунул из картошки голову, но и
той доли было достаточно, чтобы увидеть, как два немца, неторопливо
перешагивая через борозды, направлялись к ним. Что к ним, в том не было
никакого сомнения - направление их движения Левчук определил точно. Но
лошадь, похрупывая ботву, уже удалилась шагов, может, на двадцать, может
быть, со временем она отошла бы и дальше. Слабая надежда мелькнула в
сознании Левчука, только в ней и было спасение - другого но находилось.
- Где немцы? - снова встревожился Тихонов.
- Тихо! Замри!
- Где немцы? Идут?
- Идут! Тих...
- Брать идут? Нет уж, меня не возьмут!..
Последние его слова, которые он почти выкрикнул, предчувствием новой
беды встряхнули Левчука. Через ботву он бросился к раненому, как вдруг от
него в сторону брызнула и рассыпалась по картофелю автоматная очередь.
Теряя самообладание, Левчук рванул у него автомат, посчитав в запале,
что десантник выстрелил в немцев. Но тут же он увидел разодранный и
окровавленный бинт на запрокинутой его голове, из которой, впитываясь в
мягкую землю, медленно плыла кровь. Тогда он понял другое и вскочил,
оборвав ремень автомата. С колена, не целясь, он дал короткую очередь в
сторону немцев, которые сначала остановились в картошке, а потом прытко
бросились назад, к дороге. Рядом звучно бахнул винтовочный выстрел
Грибоеда, Левчук крикнул: "Беги!", и они, пригибаясь, изо всех сил
побежали назад, к опушке.
- Ах ты, дурак!.. Ах, обормот! - на бегу ругался Левчук, такого он не
ожидал. По сути, это было предательством. Он не посчитался ни с кем, он
заботился только о самом себе. О своей легкой смерти... Левчук быстро
догнал Клаву, тоже бежавшую на опушку. На бегу они то и дело оглядывались
на машины, куда уже добежали немцы и откуда прозвучало несколько выстрелов
из винтовок - пули с тугим свистом прошли над головами. Но от дороги до
опушки было все же не близко, и погодя Левчук начал обретать прежнюю
уверенность, поняв, что они уйдут. Кустарник был рядом, в кустарнике
далекие выстрелы им не страшны.
Прежде чем забежать за кусты, Левчук оглянулся: несколько немцев возле
машин смотрели им вслед. Но, наверно, не надеясь попасть, они не стреляли.
Поодаль в картофеле, помахивая хвостом, сиротливо стояла лошадь с хомутом
на шее. Тихонова отсюда уже не было видно.
- Балда стоеросовая! - не мог успокоиться Левчук. - Столько мучились с
ним. А он...
Один за другим они скрылись в кустарнике и долго еще шли и бежали,
стараясь как можно дальше уйти от этого злополучного места. Кустарник был
тут негустой, с березнячком и редкими молодыми елками, места, что казались
погуще, Левчук обходил стороной. Они могли бежать и быстрее, если бы не
все время отстававшая Клава, которую они боялись тут потерять и сдерживали
свой шаг. Девушка с немалым усилием догоняла их и, чтобы не упасть,
хваталась руками за стволы и ветви деревьев. Чувствовала она себя плохо,
Левчук видел это, но тут останавливаться не годилось, надо было уходить
как можно дальше, и он упрямо стремился вперед.
Спустя какое-то время они выбрались из мелколесья на широкую луговую
пойму с редкими кустами лозняка в высокой траве. На краю ее Левчук
позволил себе задержаться, чтобы отдышаться и подождать Клаву. Немцы их,
кажется, не преследовали, но внутри у него все мелко дрожало, и он думал,
что они только чудом избежали гибели. И все через Тихонова, который убил
себя, на что, конечно, он имел полное право, но ведь тем самым он едва не
погубил и остальных. Пристально всматриваясь в кусты на лугу, чтобы опять
не наскочить на немцев, он почему-то не в лад со своим настроением
подумал: а может, десантник их спас? В самом деле, если бы он не выстрелил
и тем не испугал немцев, те, разумеется, подошли бы ближе и наверняка
обнаружили бы их в картофеле. Стала бы неизбежной стычка, в которой еще
неизвестно, кому бы повезло больше, очень просто могли полечь все.
Вот тебе и балда!..
Действительно, было похоже на то, что десантник их спас. Освободил от
себя - это уж точно. Уже за одно это следовало быть ему благодарным, иначе
как бы они убежали без лошади, с раненым? Война преподала Левчуку
несколько самых удивительных уроков, он много узнал на ней и считал, что
больше удивить его невозможно. Но вот, выходит, все удивлялся. Наверно, ее
неожиданностям не будет конца, и вряд ли хватит всей жизни, чтобы как
следует разобраться в ее причудах.
Вот хотя бы и Клава.
Радистка со страдальческим выражением тронутого коричневатыми пятнами
лица догнала мужчин и тяжело опустилась коленями на траву.
- Ой, не могу... Не могу я...
- Ну вот еще! - не сдержался Левчук. - Что ж тогда? Отошли всего
километр...
- Ды ужо километры два, - поправил Грибоед.
- Так что ж - два! Для них это - пара минут. Видели машины?
Ему никто не возразил, все замолчали. Клава, сидя в своей прежней позе,
устало опиралась руками оземь и все запаленно дышала, готовая вот-вот
расплакаться, а они двое стояли над ней и не знали, что делать. Грибоед
хмуро поглядывал на нее из-под своей зимней шапки, что-то озабоченное тая
в своих чувствах, - может, жалость, а может, упрек за все, что с нею
случилось. Левчук был на нее почти зол, ясно сознавая, что задерживаться
тут не годится. Им тут не место, тут их запросто могут настигнуть немцы.
- Так. Давай поднимайся. Луг перейдем, вон соснячок, там передохнем.
Клава придержала дыхание и, сделав над собой заметное усилие,
поднялась.
Они медленно, с остановками перешли луг, перебрались на другой берег
обросшего осокой ручья, через который Грибоед перевел Клаву. В редком
соснячке взобрались на пригорок, и Клава снова в изнеможении упала на
сухую вересковую поросль. Мужчины остановились. Левчук снял с головы
пропитанную потом кепку, он уже согрелся, уже с неба неплохо пригревало
солнце, день обещал быть жарким и безветренным. День этот надо было
пережить, что в их положении было не легче, чем пережить вечность.
Особенно с такой спутницей.
- Да, дела! - проговорил Левчук и внимательно посмотрел на Грибоеда.
Тот, трудно, сипато дыша, выжидательно стоял в своем узкоплечем
мундирчике, оснащенном по немецкой моде множеством карманов и пуговиц. -
Хоть бы где баба какая. Какой лагерь семейный, что ли. Как на грех...
- Коня надо и повозку. Без коня как?.. - рассудительно сказал Грибоед.
- Была повозка. И конь. Проворонили балбесы... Вот что! Давай, дед, иди
искать деревню. Может, где есть недалеко. Без немцев чтоб.
Грибоед не стал долго тянуть, озабоченно взглянул на Клаву и неслышным
шагом направился с пригорка.
- И не задерживайся, слышь? - крикнул ему вслед Левчук.
Клава затихла на траве, а Левчук огляделся. За сосняком, кажется,
лежало невспаханное поле, за которым опять тянулись леса, и нигде не было
видно никаких признаков близкой деревни. Стояла утренняя тишина, в
сосновых ветвях беззаботно возились птицы; выстрелов или человеческих
голосов не было слышно. Присматриваясь к сосняку, Левчук полукругом прошел
по взлобку, послушал - вроде нигде никого. Тогда он вернулся к Клаве и,
все вслушиваясь в лесные шорохи, сел подле девушки. Подумав, что, наверно,
Грибоед вернется не скоро, стащил сапоги, разбросал по траве сырые
портянки.
Клава лежала на боку и большими, полными тоски глазами смотрела в
сосняк.
- Наделала я вам забот. Ты уж меня извини, Левчук.
- Что извинять. После войны сочтемся.
- Ох, как только дожить до ее конца? Не доживу я.
- Должна дожить. Он не дожил, а ты должна. Надо постараться.
- Разве ж я не стараюсь...
Она вдруг заплакала, тихонько и жалостно, а он сидел рядом, вытянув к
солнцу красные натертые стопы, и молчал. Он не утешал ее, потому что не
умел утешать, к тому же считал, что в том, что с ней случилось, Клава была
виновата сама.
6
Тихо всхлипывая, Клава плакала долго, и Левчук в конце концов не
стерпел.
- Ничего, - сказал он, смягчаясь. - Как-нибудь. Ты потерпи.
- Ой, я уж так терплю, но... Сам знаешь.
- Главное, к какому-нибудь жилью прибиться. Да вот ни черта нет. Все
вокруг посжигали.
- А если где не сожгли, так ведь немцы, - сказала Клава с наболевшей
тоской. Видно, она об одном этом только и думала всю дорогу.
- Немцы, конечно, - невесело согласился Левчук.
Он старался вести себя сдержанно и с виду казаться безразличным к ней,
а внутри в нем все возмущалось - такого поворота событий он не ожидал. Еще
вчера он сидел на Долгой Гряде и думал только о том, отобьют очередную
атаку карателей или нет, а если нет, то куда и как бежать, где спасаться.
И вдруг это проклятое ранение, которое все так переиначило, навалив на
него новые обязанности с Тихоновым да еще с Клавой. Что ему теперь делать,
если ей вдруг приспичит? Он даже начал бояться, чтобы этого не случилось
тут же, и искоса поглядывал на нее. Но Клава, полежав немного и, наверно,
переведя дух, села ровнее на ватнике, по-прежнему опираясь оземь руками.
Ее шитые на заказ кожаные сапожки с белыми, вытертыми о траву носками были
мокрые, юбчонка тоже подмокла снизу, и Левчук сказал:
- Сними сапоги. Пусть подсохнут.
- Да ну...
- Сними, сними! - И, поняв, что ей неловко сделать это в ее состоянии,
поднялся. - А ну дай!
Левой рукой он стащил с ее ног один, а затем и другой сапог. Клава
после минутного замешательства почувствовала себя свободнее и подняла к
нему благодарный взгляд.
- У тебя как плечо? Перевязать, может?
- Ерунда. Не надо.
Он уже притерпелся к ране в плече и все жалел, что пошел в санчасть,
лучше бы остался в роте. Глядишь, пробился бы со всеми из кольца и не знал
бы забот, которые теперь одолевали его.
- Ну и Тихонов! Не знаю даже, что и думать, - сказал он, присев на
траве невдалеке от Клавы.
- Испугался. А может...
- Испугался, факт. Но что бы мы делали, если бы не испугался?
- А может, он ради нас? - сказала Клава.
- А кто его знает? Разве теперь поймешь? Чужая душа - потемки.
- Знаешь, хорошего человека издали видно.
- Ну да! А плохие, они, думаешь, не маскируются? Вон как тот гад? Уж
такой симпатяга был...
- Ты о ком?
- Все о том же.
- Что теперь о том говорить! - недолго помолчав, сказала Клава. - После
мы все умные.
- Вот именно - после. И умные и строгие. А поначалу такие добренькие.
Уши развесили, а он нож в спину.
- Платонов и тогда говорил: есть подозрение. Но ведь доказательств-то
не было.
- А, доказательств ждал? Ну и дождался.
Они помолчали недолго, Левчук, откинувшись на локоть, кусал травинку,
обводя взглядом сосняк. И Клава, что-то преодолев в себе, заговорила
негромким голосом:
- Конечно, насчет Платонова мы теперь можем судить по-разному. Осуждать
его. Но каково и ему было? Я же понимаю, он говорил мне: что-то нечисто,
но как узнаешь? Для того чтобы узнать, время надо.
- Надо было шлепнуть обоих, - просто решил Левчук. - А что? Раз
сомнение, то и обоих. Чтоб без сомнения. Вон у Кислякова было: прибежал
дядька из деревни, просится в отряд, а у самого брат в полиции. Ну что
делать? Как говорится, бабка надвое гадала: может, честный, а может, и
агент. Ну и шлепнули. И все хорошо. Немного первое время совесть щемила,
но пощемила и перестала. Зато никаких сюрпризов.
- Нет, так нельзя, - тихо сказала Клава. - Вы все обозлились на этой
войне. Оно понятно, но нехорошо это. Вот Платонов был не такой. Он был
человечный. Может, потому у нас с ним так и получилось. Он другого
человека чувствовал как себя самого.
- Вот-вот-вот! - подхватил Левчук и сел ровно. - Человечный! Через эту
его человечность вот как тебе быть? Да и нам тоже...
- Что ж, может, и будет плохо. Но все равно он хороший. Главное -
добрый. А доброта не может стать злом.
- Что ты говоришь? - язвительно удивился Левчук и вскочил на ноги. - Не
может? Вот смотри. Я буду добрый и скоренько сплавлю тебя куда в деревню.
В первую попавшуюся. Ты же хочешь, чтобы скорее куда определиться. Ведь
правда? Чтобы тебе успокоиться. Вот я тебя и пристрою. А немцы через день
и схватят. Так нет, я недобрый, я тебя мучаю вот, тащу, а ты проклинаешь
меня, правда? И все-таки я, может, туда затащу, где спокойнее. Где ты
родишь по-человечески. И присмотреть будет кому.
Он выпалил это одним духом, запальчиво, и она промолчала. Но Левчуку не
надо было ни ее согласия, ни возражения - он был уверен в своей правоте.
Он давно воевал и знал, что на войне другой правоты быть не может.
Какая-то там доброта - не для войны. Может, в свое время она и не плохая
штука, может, даже случается кстати, но не тогда, когда тебя в любой
момент подстерегает пуля.
Клава затихла, погрузившись в свои нелегкие думы, а он босиком отошел
по колючей траве на пригорок, через верхушки сбегавших вниз сосенок
посмотрел на пойму. Кажется, в той стороне не было ни дорог, ни деревень,
не слышно было никакого звука и не видно никакого признака присутствия
немцев. Наверно, все же они неплохо забились в эту лесную глушь, если бы
только им попалась какая-нибудь деревня. Им теперь крайне нужна была
какая-нибудь деревенька, хутор, лесная сторожка с людьми, без помощи
которых Клава не могла обойтись.
Левчук тихонько прошелся по пригорку между молодых сосенок, послушал и,
осторожно ступая босыми ногами по колючей земле, вернулся к Клаве.
Радистка лежала на боку, с закрытыми глазами, и он с некоторым удивлением
вспомнил, как она оправдывала Платонова. Довел девчонку до невеселой
жизни, погиб сам, но и мертвый все еще для нее что-то значил. Впрочем,
любила, потому вся эта каторга, на которую он ее обрекал, и кажется ей
сладким раем.
Он тихонько присел на траву, ближе пододвинул к себе автомат. Очень
хотелось лечь, расслабить усталое тело, но он боялся невзначай заснуть и
не ложился. В тиши утреннего леса он начал думать об их положении, о
бедолаге Тихонове, о том, где бродит теперь Грибоед. И конечно, не мог не
думать о Клаве.
Насчет Платонова она, возможно, была и права, Платонов был человек
рассудительный, на редкость справедливый ко всем и не по-военному
спокойный. Левчук знал его еще с довоенного времени, когда они вместе
служили в Бресте - Левчук командиром отделения связи, а капитан Платонов -
ПНШ полка по разведке. После окружения и разгрома дивизии Левчук перебился
зиму в деревне у отца, а весной, когда их группа слилась с группой
Ударцева, он встретил там и Платонова. И удивительное дело: бои, разгром,
лесная, полная явных и скрытых опасностей жизнь, казалось, ничуть не
повлияли на характер капитана, который по-прежнему оставался
уравновешенным, бодрым, одинаковым со всеми - начальниками и подчиненными,
никогда не порол горячки, всегда старался поступать обдуманно, наверняка.
Он изменил себе только однажды, поступив второпях, необдуманно, и эта его
необдуманность стоила ему жизни.
Началось все с двух красноармейцев, которые в конце мая появились в
отряде.
Они прибежали со станции, где большая команда военнопленных перегружала
с узкоколейки лес для отправки его в Германию. В отряд их привела Зойка,
отрядная связная из путейской казармы, которую они упросили связать их с
партизанами. И Зойка связала. В отряде к тому времени уже было немало
бежавших из плена, поэтому появление еще двух беглецов ни у кого не
вызвало удивления. Удивиться и даже встревожиться пришлось несколько
позже, когда с новичками начали беседовать в особом отделе.
Первым вызвали туда Шевцова, высокого, исхудавшего от непосильных работ
человека, до армии, по его словам, работавшего инженером в Кемерове. Он
рассказал, что год искал случая вырваться из плена и найти партизан.
Теперь он был счастлив, что его мечта осуществилась, и просил дать ему
оружие, чтобы бить тех, кто причинил ему столько страданий и горя.
Все было просто, обычно, как и со многими другими в отряде. Шевцова без
особых сомнений наскоро зачислили во вторую роту и отправили за ручей в
ротный шалаш.
Беседу с его напарником пришлось отложить на вечер, потому что
начальник особого отдела Зенович должен был куда-то уезжать и коновод с
оседланной лошадью уже дожидался возле землянки. Вернулся Зенович поздно,
когда партизаны, поужинав, располагались на отдых, и возле своей землянки
нашел второго беглеца по фамилии Кудрявцев. Оказывается, около часа тот
дожидался начальника, к которому у него было неотложное дело. Зенович
слегка удивился, но, отдав коня коноводу, открыл дверь землянки и зажег на
столе коптилку.
Кудрявцев - привлекательный на вид парень с простодушной улыбкой на
чернобровом лице - сразу и подробно рассказал о себе: как в тяжелых боях
потерял свой танк, как товарищи спасли его из огня, и даже показал на
спине шрам от тяжелого ранения, из-за которого оказался в плену. Родом он
был из Ленинграда, до армии работал на знаменитом заводе, любил Родину и
ненавидел немцев, с которыми готов был драться в любой партизанской
должности, хотя сам, между прочим, имел специальность радиста высшего
класса. И еще он заявил по секрету, что его напарника Шевцова незадолго до
их побега несколько раз вызывали к шефу СД, похоже, вербовали в агенты.
Впрочем, возможно, Кудрявцев и ошибается, так как сам при беседах в СД,
разумеется, не присутствовал, но, как патриот и честный человек, не может
не поставить об этом в известность командование отряда. Зенович нарочно
спокойно сказал, что ему обо всем известно, хотя об истории с СД он слышал
впервые. Наскоро закончив с ним разговор, он тут же послал дежурного за
Шевцовым.
Шевцова привели не скоро, оказывается, тот уже спал и, услышав теперь о
вызовах в СД, очень удивился. Или, может, сделал вид, что удивляется. Он
отрицал, что его вызывали в СД, клялся, что не брал никаких обязательств
перед немцами и не является их агентом. О Кудрявцеве он ничего плохого
сказать не мог - вместе работали, вместе спали в бараке, улучив момент,
бежали во время переноски старых лежаков с эстакады.
Зенович доложил обо всем командиру, и, посоветовавшись, они велели
обыскать Шевцова. Когда той же ночью ребята распороли отвороты его брюк,
то обнаружили в них ситцевую тряпицу с какими-то цифрами, написанными
водостойкой краской. Что это такое, Шевцов объяснить не мог, но все
поняли, что это немецкий шифр. Такие штучки партизанам уже были известны,
и Шевцова на другой день расстреляли в овраге.
А Кудрявцев этим поступком снискал всеобщую симпатию среди партизан
отряда. Действительно, помог разоблачить немецкого агента и тем, можно
оказать, спас отряд; нетрудно было представить, что бы случилось с
отрядом, если бы в нем оставался этот Шевцов. Да и вообще новый партизан
оказался удивительно симпатичным парнем, отличным стрелком, понимал толк в
ремонте часов и вдобавок ко всему великолепно играл на гармошке. Гармошка,
правда, была у них никудышная, с прорванными мехами и все время
западавшими клавишами, голоса ее были разлажены, тем не менее Кудрявцев
играл на ней так здорово, что можно было заслушаться. Улучив свободную
минуту, он садился на пенек возле шалаша первой роты и начинал потихоньку
наигрывать "Страдание" или "Синенький скромный платочек", возле него
собирались ребята, все слушали да смотрели, как ловко бегают по клавишам
его пальцы, а сам гармонист светло всем улыбается, сдержанно радуясь своей
игре.
Как-то не сразу и незаметно к шалашу первой роты стала наведываться
Клава.
Приходила она одна и с какою-то застенчивой робостью останавливалась
возле березок, поодаль от горластой группки ребят, которые сразу же
начинали зазывать ее подойти ближе. Кудрявцев по обыкновению живо
отзывался на ее появление у березок и дальше играл, улыбаясь уже только
одной ей. Клава, замечая это к себе внимание, немного терялась, но стояла,
слушала, легко и приветливо отбиваясь от приставаний чрезмерно развязных
ребят. Впрочем, к ней особенно не приставали, в отряде уже было кое-что
известно о ее отношениях с начштаба Платоновым. Левчук в то время обычно
находился там же или поблизости за каким-либо пустяковым занятием, но он
всегда замечал ее появление возле гармониста, и ни один ее шаг, взгляд,
улыбка не ускользали от его внимания. Он сразу заметил симпатию к ней
Кудрявцева, и это его насторожило.
Левчук сам точно не знал, любил ли он Клаву, может, она просто немного
нравилась ему, но он ничем не показывал этого, потому что не хотел
переходить дорогу Платонову. Еще в первый день, когда он привез ее из
Кировской, с первого взгляда между их новой радисткой и их начальником
штаба он понял, что так у них не обойдется: очень уж они были подходящими
друг для друга. И он отступился от нее, но только ради одного Платонова и
более отступаться не хотел ни для кого на свете. Даже если бы тот был, как
ангел, красивый и играл на органе, а не на этой разбитой гармошке. И
Левчук тихо, но упрямо, со всей ревностной молодой силой возненавидел их
новоявленного партизана, всеобщего любимца Кудрявцева. Однажды он даже
решился о нем поговорить с Платоновым и остановил начштаба, встретив его
на тропке, но того позвали в штабную землянку, и Левчук, минуту выждав,
пошел по своему делу. Потом он очень жалел, что их разговор сорвался. Кто
знает, может, он предотвратил бы большую беду, которая вскоре разразилась
в отряде.
Как-то у Клавы начались нелады с рацией, однажды она пропустила сеанс
утренней связи, так как не могла настроить свой "Северок". Лещева в то
время в отряде уже не было - откомандировали в группу Теслюка, и тогда в
штабе вспомнили о Кудрявцеве. Он охотно взялся помочь, что-то там
подвинтил, подладил, и рация действительно заработала. Правда, тут же
оказалось, что долго она не продержится, что надо заменить какую-то
зубчатку. Но где было взять в лесу эту зубчатку? И Кудрявцев, подумав,
сказал, что попробует ее раздобыть на станции у знакомого человека,
который может довериться ему и никому больше. Платонов подумал,
посовещался с Клавой, и они решили рискнуть, послать Кудрявцева, только не
одного, а с группой, и командиром группы был назначен Левчук. Левчук уже
много раз ходил на ту станцию, имел там кое-каких знакомых и не придал
этому заданию большого значения. Он бывал на заданиях куда более трудных,
и все обходилось, считал, что обойдется и на этот раз.
На станцию Левчук должен был отправиться в воскресенье, а в субботу,
возвращаясь из Клесцов во главе трех разведчиков, забрел по дороге на
хутор к знакомому хозяину, который хлебосольно их угостил. И когда, прибыв
в отряд, Левчук доложил командиру о выполнении задания, тот сразу же
распорядился отправить его в яму возле караульной землянки, где у них
помещалась гауптвахта. Левчук вскипел, наговорил командиру грубостей,
после чего был вынужден сдать автомат и под конвоем командирского
ординарца отправиться к яме. Там он в сердцах швырнул в нее свою
телогрейку, спрыгнул сам и сразу же улегся спать, подумав, что утром его
отпустят.
Но его не отпустили ни утром, ни вечером, он просидел в яме до
понедельника, пока в отряде не разнесся слух, что на станции, попав в
засаду, погиб их начштаба Платонов.
Услышав об этом, Левчук не мог больше выдержать, не обращая внимания на
окрики часового, выскочил из ямы и бросился к штабной землянке, возле
которой уже билась на траве Клава и бушевал командир отряда. Другие
командиры ходили с поникшими головами и тяжело вздыхали.
Как и предчувствовал Левчук, в неожиданной гибели начштаба была и его
большая вина. Из-за его ареста командовать группой взялся Платонов,
который вечером в воскресенье вместе с Кудрявцевым и тремя партизанами
отправился на станцию. Двое из этих партизан сидели теперь перед
командиром и рассказывали, как все случилось.
Их предал Кудрявцев.
Сначала все шло хорошо и не наводило ни на какие подозрения, в вечерних
сумерках они подобрались к станционным огородам и укрылись в густой,
разросшейся за лето конопле. Выждав, когда стемнеет совсем, Кудрявцев
узеньким переулочком отправился к знакомому дядьке, остальные начали
ждать. Ждать пришлось долго, думали, с Кудрявцевым случилось что-нибудь
непредвиденное. Потеряв терпение, Платонов вылез в темноте из конопли,
чтобы взглянуть, что делается поблизости. Но не успел капитан подлезть под
изгородь, как послышался его сдавленный крик, поодаль грянули выстрелы.
Ребята бросились из конопли на другую сторону огорода, но и там наткнулись
на полицейских, ударивших по меже из автомата. Поняв, что попали в засаду,
все бросились врассыпную и уже на бегу услыхали голос Кудрявцева,
кричавшего полицаям: "Того, того держите, в кубанке!"
В кубанке у них был Платонов.
Потом стало известно, что начальника штаба с простреленной грудью
привезли на допрос в полицию, где он, не приходя в сознание, скоро
скончался. Кудрявцев после той акции куда-то пропал со станции. Наверно,
хозяева перебросили его в другое место, где тоже ценили хорошую игру на
гармошке.
Клава безутешно убивалась, скрипел зубами Левчук. Спустя несколько дней
его перевели из взвода разведки в третью роту рядовым пулеметчиком.
7
Грибоед пришел часа через три, не раньше.
Левчук уже передвинулся в тень, стало жарко, портянки на солнце
сделались жесткими, как из жести, сапоги тоже подсохли, и он едва натянул
их на ноги. Клаву почему-то стал сотрясать озноб, она то и дело
вздрагивала, и Левчук прикрыл ее телогрейкой, уговаривая успокоиться,
заснуть. Он думал, что во сне не должно начаться то. Его самого неудержимо
клонило в сон. Но спать он себе не позволил. Чтобы разогнать сонливость,
решил чем-либо заняться: отомкнул диск от автомата, снял крышку. Диск был
неполон, Левчук сосчитал патроны, их оказалось всего сорок три - на четыре
хорошие очереди. И он снова собрал магазин, приладил оборванный ремень и
стал нетерпеливо выглядывать Грибоеда. Он ждал его с той стороны, в
которую тот ушел, но ездовой появился из сосновых зарослей сзади и первым
делом принялся отряхивать от хвои свою косматую шапку.
- Ну что? - не стерпел Левчук, ничего определенного не увидев на лице
ездового.
Подойдя ближе, тот молча положил на траву винтовку, устало опустился
сам и снял с головы шапку, обнажив потный, лишенный загара, морщинистый
лоб. Последний раз брился он, видно, на прошлой неделе, и все его лицо
было покрыто густой беспорядочной порослью.
- Ды як сказать? Деревня там есть одна. Но спаленная.
- Что радости - спаленная! - разочарованно бросил Левчук. - Нам с
людьми надо.
- Спаленная, ага, - не обращая внимания на его недовольство, продолжал
Грибоед. - Гуменцо и уцелело только. С краю. Думал, пустое, гляжу, баба
ходить там, возле жита.
- Баба?
- Баба, ага.
- Говорил с ней?
- Да я не говорил. Я увидал и назад. Спешил же.
- Ага, ну хорошо! - подхватился Левчук. - Тогда давай, Клава. Вставай!
Это далеко?
- Ды не очень. Вунь за соснячком ров, ручей гэты. Затем растряроб...
Жито там, - начал припоминать Грибоед.
- Ну сколько? Километр, два, три?
- Может, два, ага. Или три.
- Пошли!
Клава с усилием поднялась, пошатнулась, едва устояв на ногах. Потом с
трудом встал Грибоед. Выглядел он уставшим, наверно, ему тоже надо бы
сперва отдохнуть, но Левчук спешил дойти до людей, чтобы избавиться от
затянувшейся лесной неопределенности. Все-таки в нем жила и с каждым часом
усиливалась тревога за Клаву.
Они не спеша, чтобы не оставить сзади радистку, сошли с соснового
пригорка, обошли овраг, за которым вскоре набрели на лесную дорожку.
Прежде чем пойти по ней, Левчук посмотрел направо, налево, пригляделся к
следам. Но следы тут были все старые - замытые дождем колеи, несвежие
отпечатки копыт и колес, похоже, тут давно уже не ездили. Тем не менее
Левчук сдвинул на плече автомат, чтобы тот был под рукой, стволом вперед,
и пошел, вглядываясь в каждый поворот дороги.
- Ды никого тут нет, чего глядеть, - заметив настороженность Левчука,
сказал Грибоед. - Я же шел...
- Гляди, какой смелый: шел! - огрызнулся Левчук. - А если немцы?
- А черт с ними. Видно, такая судьба. Куда денешься...
- Ну знаешь... Это ты так можешь о себе думать. А нам еще жить хочется.
Правда, Клава?
Ковыляя сзади, Клава не отозвалась. Видно, ей было не до шуток. Кусая
засохшие губы, радистка уже едва терпела эту дорогу. Левчук озабоченно
сдвинул брови - хотя бы скорее дойти до этого разведанного Грибоедом
гумна, а то еще приспичит в лесу, что тогда с ней делать? Слова Грибоеда
относительно своей судьбы не понравились Левчуку, который вообще был
против всякой покорности, тем более в войну. Хотя и нетрудно было понять
этого ездового, которого не очень баловала жизнь и совсем доконала война.
- А я, знаешь, так и жить не очень хочу. Можно сказать, и совсем не
хочу, - загребая босыми ногами слежалый песок, говорил Грибоед. - Зачем
мне та жизнь, если моих никого не осталось? Ни бабы, ни дитенков. Война
кончится, что я? Кому буду нужный?
- Чудак ты! - сказал Левчук. - Война кончится, в почете будешь. Ты же
вон какой заслуженный! С первой весны в партизанах?
- С первой, ага.
- Орден заработаешь, человеком станешь. Хотя, конечно, для ордена надо
не обозником быть.
- Э, зачем мне орден! Мне бы Володьку моего. Всех бы отдал - и дочек и
бабу. Лишь бы вернуть Володьку одного...
- Володьку что, тогда убило? - заинтересованно спросил Левчук.
- Ну. Считай, на моих руках. Разрывная в бок. И кишочки вылезли. Такие
тоненькие, как у птички. Собирал, собирал, да что... Разрывная!
- Да, это плохо, - посочувствовал Левчук. - Хуже некуда.
Плохого в эту войну хватало, но судьба Грибоеда была особенно скверной.
Трудно сказать, то ли для этого были какие причины, то ли все решала
слепая власть случая, но пережил он столько, что не пожелаешь врагу.
Частично через свою доброту, как считал Левчук, который уже был наслышан в
отряде о несчастьях этого человека.
Грибоед с семьей жил на Выселках - так называлась деревня, стоявшая в
стороне от больших дорог возле пущи. Усадьба его была и еще дальше - на
отшибе от деревни, почти на опушке леса. Фронт в то первое военное лето
прокатился по здешним местам никем не замеченный - крестьяне не видели ни
отступления наших, ни прихода гитлеровцев. Люди долго еще занимались тем,
чем занимались сотни лет до войны, и в тот день копали картошку. Копал ее
и Калистрат Грибоед с женой, престарелой матерью, им помогали дети -
старшие Галя и Володька; Шура и самая меньшая Манечка грелись возле
костерка на меже - пекли картошку. Грибоед спешил, оставалось копать
немного, как вдруг, распрямившись, увидел на краю ольшаника человека,
который молча махал рукой - звал его подойти.
Грибоед бросил в корзину картофелину и оглянулся. Жена, сосредоточенно
перебирая руками землю, ничего не замечала вокруг, и он, широко
перешагивая через борозды, пошел к опушке.
Спрятавшись за молодой сосенкой, незнакомец ждал. Это был обросший
бородкой, еще не старый человек в военном бушлате с немецким автоматом в
руке. Он расспросил Грибоеда о немцах, полиции и попросил помочь -
невдалеке за болотцем остались его товарищи, двое из них ранены и сами
идти не могут. Кроме того, им надо где-то укрыться на время. Грибоед все
понял и, ничего не сказав, вернулся на поле, запряг кобылку и поехал по
дорожке в ольшаник. Тут к нему подсел тот военный с немецким автоматом в
руках.
Они отъехали недалеко, военный показал место в еловой чаще возле
дороги, где ждали его товарищи. Их было трое - двое тяжело раненных,
которые сами идти не могли, и молоденький курносый боец с нежным пушком на
щеках, по имени Веня. Они перенесли раненых в повозку и, когда стемнело,
приехали к Грибоеду на усадьбу.
Три недели раненые - полковник-танкист и политрук - лежали в избе,
бабы, как могли, ухаживали за ними, однажды Грибоед привозил из местечка
знакомого фельдшера, хорошо заплатил ему, и фельдшер оставил какое-то
лекарство, которым сказал присыпать раны. Лекарство оказалось хорошее,
раны неплохо заживали, хотя и не так скоро, как хотелось бы раненым. Их
здоровые товарищи - Терехов с Веней - часто отлучались с усадьбы и по
нескольку дней не ночевали дома. Они ничего не рассказывали хозяину, но он
знал - искали партизан.
Все обходилось более-менее благополучно, постепенно полковник начал
подниматься с кровати и прохаживаться по избе, политрук пока еще только
начинал садиться в постели, как на Выселки заявилась полиция.
Правда, Грибоед заметил опасность вовремя, раненых наспех забросали
тряпьем в запечье, и когда два полицая зашли в избу, посторонних в ней не
было видно. Чтобы задобрить полицаев, Грибоед сунул им бутылку самогона,
жена достала из кубла кусок сала, и довольные бобики смылись похмеляться.
Однако, похмелившись, они продолжали облаву и, отъезжая в местечко, увезли
с собой трех незнакомых, обнаруженных в Выселках, их хозяев забрали тоже.
Вечером, когда вернулись домой Терехов с Веней, они все недолго совещались
и решили в ближайшее время переселиться в лес.
За ольшаником по соседству с усадьбой вырыли землянку, тщательно укрыли
ее мхом и лапником и так замаскировали, что в десяти шагах невозможно было
угадать, где тут землянка. Внутри поставили склепанную из жести печурку,
хорошо натопили ее и в ночь под Октябрьские праздники переправили туда
раненых. Правда, долгое время просидеть там безвылазно было невозможно,
надо было заботиться о пище, одежде, и по ночам военные наведывались к
Грибоеду, да и он нередко заходил в землянку. Пока не нападал снег, все
обходилось благополучно, но после первых же снегопадов начали оставаться
следы, и чем дальше, тем больше. Образовалась даже небольшая тропинка от
усадьбы в ольшаник. Как Грибоед ни маскировал ее от чужого глаза, все-таки
недобрые люди что-то заметили и донесли немцам.
Его спас случай, или, может, судьба, как считал Грибоед. Другим повезло
меньше.
Незадолго до Нового года кончились дрова, которых теперь требовалось
вдвое больше, потому что в землянке топили подолгу и часто - все равно
было холодно, особенно раненым. Но хороших дров поблизости уже не
осталось, крестьяне ездили за десять километров в пущу. Как-то утречком,
на рассвете Грибоед разбудил Володьку, запряг в сани кобылку, и они
поехали к знакомой делянке, где несколько лет лежали заготовленные, да так
и не вывезенные в Донбасс штабеля рудстойки. Делянка была неблизко, но
Грибоед имел намерение к ночи управиться и одним заездом подбросить дров и
в землянку. Тем более что с утра посыпал мелкий снежок, значит, следа не
будет, что и требовалось для безопасности.
Однако произошло непредвиденное. Когда они с нагруженными санями
переезжали Кривой ручей, сломались два копыла в санях, бревна осели
концами в снег, кобылка, как ни старалась, не смогла выбраться на ровное.
Пришлось разгружать сани и вытаскивать дрова из овражка за три раза,
потому они припозднились и только около полуночи подъезжали к Выселкам.
Грибоед шел рядом с кобылкой, Володька, притомившись, сидел на дровах;
недоспав утром, мальчишка начинал клевать носом, и отец все оглядывался,
чтобы тот сонный не свалился под полоз.
Им оставалось, может, километра два до землянки, как в ночной тишине
посыпались выстрелы.
Выстрелов было немного - несколько раз бахнули винтовки, протрещал и
смолк автомат. Вроде бы донесся и крик, или, может, им так показалось, и
все снова затихло. Встревоженный недобрым предчувствием, Грибоед свернул с
дороги под ельник и, передав вожжи Володьке, пустился через лес к
землянке.
Еще не добежав до нее, он понял, что случилась беда. Дверь в землянке
была сорвана с самодельных петель, на снегу валялись соломенные матрацы,
скамейка, кое-какое тряпье из землянки, снег вокруг был истоптан чужими
ногами. Наверно, тут же произошла и перестрелка, несколько гильз,
подобранных Грибоедом, свеже воняли порохом.
Грибоед бросился по снегу, через ручей к своей недалекой усадьбе и
вскоре услышал, как там распоряжались полицаи. Раздавался зычный
командирский голос, слышался женский плач, там громили его усадьбу, как
потом оказалось, забирали семью и погружали на сани имущество.
Грибоед простоял под кустами до того времени, пока не увидел, как трое
саней отправились на большак в местечко. Тогда он подался было к
ограбленной своей хате, но, увидев ее распахнутую настежь дверь, затаился
за вербой. Он уже понимал, что все пропало, что уцелели только он да
Володька. Бобики могли также оставить засаду, и Грибоед, постояв за
вербой, потащился назад, в кустарник.
Он вернулся к напуганному Володьке, сказал, что теперь они остались
вдвоем, сбросил с саней дрова и направил кобылку в самую глушь пущи. Там
они построили под елкой шалаш, в котором продрожали от стужи два дня и две
ночи, доели последний кусок хлеба, прихваченный с собой в лес. Начали
голодать. Спустя еще два дня голод и тревога о семье снова погнали
Грибоеда в Выселки. На этот раз там засады не было, Грибоед походил по
выстуженной, непривычно молчаливой хате, подобрал кое-что из одежды, ведро
картошки набрал в погребе - больше тут ничего не осталось, все забрала
полиция. Эти жалкие остатки его имущества, а также картошка и спасали их
первое время в пуще, не давая замерзнуть или помереть с голода. Неделю
спустя они построили крохотную земляночку в чаще, смастерили печку,
которая хотя и страшно дымила, но немного и грела.
Так отец с сыном решили дожить до весны и, возможно, дожили бы, если бы
не их молодая жеребая кобылка, которой тоже хотелось есть. Сена же в пуще
зимой нигде не было, оно было в пуне в Выселках, и Грибоед, жалея скотину,
раза два съездил на усадьбу. Все обошлось хорошо, его никто не встретил, а
выследить было нельзя: время Грибоед выбирал под метель, чтобы не
оставалось следов.
Однажды поехать за сеном напросился и Володька. Мальчишка за время их
лесной жизни заметно соскучился без людей, замкнулся в молчаливом
одиночестве, перестал смеяться, видно, тосковал по сестренкам и матери.
Сначала Грибоед не обращал на это большого внимания, но потом начал даже
бояться, кабы с мальчишкой не случилось плохое - уж очень не по возрасту
свалилась на него эта беда. И когда сын начал проситься в их нелегкий
ночной путь, скрепя сердце Грибоед согласился.
Все-таки он не хотел его брать, что-то щемило в нем скверным
предчувствием, но он не совладал с жалостью к последнему своему ребенку и
не прогнал его в землянку, когда тот начал устраиваться в передке саней.
Ночь была ветреная и непогожая, сильно шумели елки в лесу, по снегу
гуляла метель, кобылка почти всю дорогу шла шагом, отворачивая голову от
ветра. К полуночи они переехали пущу, свернули на едва заметную дорогу к
Выселкам. Уже близко была усадьба, уже Грибоед нетерпеливо вглядывался
сквозь ветреный мрак, стараясь что-нибудь различить в нем. С надеждой
думалось человеку: а вдруг блеснет знакомый огонек в окне и он найдет там
своих дочерей и жену, которых, возможно, выпустили из полиции, потому что
за что же их там держать? В чем они виноваты перед немецкой властью?
Но не суждено было Грибоеду увидеть никого из своих, не знал он, что
его жену давно замучили на допросах в полиции, а детей куда-то увезли, что
старая мать его, не стерпев мук, тихо скончалась в полицейском подвале, а
в его дворе уже третий день подряд сидят в засаде трое полицейских.
Между тем Калистрат Грибоед погонял кобылку, и они все ближе подъезжали
к своей беде. Уже стала заметна в сумраке кривая верба возле ворот,
колодезь с журавлем, разломанный чужими лошадями тын у сарая. И тогда
кобылка его почему-то остановилась, вскинула голову и тихонько тревожно
всхрапнула. Он уже знал ее чисто собачий, нелошадиный, обычай и потянул
вожжи. Изо всех сил он всматривался в темный двор, но ничего там заметить
не мог. И все-таки он почувствовал: что-то там есть. Володька тоже не на
шутку встревожился и тихо приговаривал в санях: "Тата, не езжай! Не езжай,
тата!"
И он начал торопливо разворачивать кобылку.
Но не успела кобылка выбраться из придорожного снега и вывернуть на
дорогу оглобли, как со двора раздался злой окрик: "Стой!" Грибоед с
размаху ударил кобылку кнутом, одновременно грохнул винтовочный выстрел.
Володька сразу же ткнулся в сани, что-то проговорив чужим, изменившимся
голосом, а он, не обращая на него внимания, поднялся в санях на колени и
что было силы погнал кобылку. Будто чуя людскую беду, та с места рванула
галопом, они мигом проскочили открытый участок дороги и под частые
выстрелы сзади въехали в лес. Только заехав поглубже в чащу, Грибоед
остановил сани и схватил за плечи Володьку.
Володька лежал на боку, обеими руками запахнув на животе полы армячка.
Отец разорвал его судорожно сведенные руки, распахнул армячок и ужаснулся.
Из кровавой раны, будто живые, полезли, странно пузырясь под руками,
тоненькие Володькины кишки. Тихонько скуля, мальчик испуганно подбирал их
под окровавленную сорочку и плакал от боли и беды, справиться с которой не
было уже возможности.
Он привез его в землянку еще живого. Володька что-то говорил слабым
голосом, звал мать, потом стих и до утра лежал молча, лишь слабо
подергивая ногой или рукой.
На рассвете он вовсе затих...
8
Узенькой лесной дорожкой они перешли мысок соснового бора, миновали
старую, заросшую мелким сосняком вырубку и свернули влево. Четверть часа
спустя Грибоед вывел их к краю холмистого ржаного поля. На нескольких
разделенных низкими, небрежно обпаханными межами полосках дозревала
реденькая рожь, между чахлых стеблей которой синели дремучие заросли
васильков, белели головки ромашек. Грибоед выбрал межу пошире и свернул на
нее; они пошли следом.
- Во и веска, - сказал ездовой.
Левчук ожидал увидеть какие-нибудь строения или хотя бы соломенные
крыши с трубами - обычные признаки близкой деревни, но он не увидел ничего
этого. Недавнее ее тут присутствие угадывалось разве что по нескольким
высоким деревьям, видневшимся поодаль за рожью. Деревни не было. Подойдя
ближе, они увидели за обросшими сорняком изгородями обкуренные остатки
печей, местами обугленные, недогоревшие углы сараев, раскатанные бревна в
заросших травой дворах. От многих строений остались лишь камни
фундаментов. Близкие к пожарищам деревья стояли засохнув, с голыми, без
листьев, сучьями. Высокая липа над колодцем зеленела одной стороной -
другая, обожженная, странно тянула к небу черные ветви. На затоптанных,
без грядок, огородах валялись разбитые кадки, разная домашняя утварь,
палки, иссохшие серые тряпки. Наверно, деревню сожгли по весне, еще до
вспашки огородов, озимые в поле росли уже ничейными, а яровых нигде не
было видно. Поле возле огородов лежало заброшенным, густо зарастая лебедой
и осотом.
- Куда это ты нас привел? - остановился Левчук. - Где же тут люди?
- Чекай, чекай! Ходи сюды.
Грибоед расторопно припустил куда-то краем деревни, они перешли
неглубокий овражек возле кустарника, выбравшись из которого сразу увидели
маленькое, в две постройки, гумно на пригорке возле ольшаника.
- Ну во! Бачыли? Там она собирала что-то. Зелки какие или что.
- Так, тихо. Побудьте тут, - отстранил ездового Левчук и сам скорым
шагом пошел к гумну.
Из ольшаника выбегала, наверно, грязная по весне, а теперь сильно
усохшая корявая дорожка, которая, немного не достигнув гумна, сворачивала
в сторону бывшей деревни. Свежих следов на ней не было, но эта дорожка не
понравилась Левчуку, и он, прежде чем перейти ее, осмотрелся. Из двух
построек гумна ближе к дороге стояла поветь с остатками прошлогодней
соломы в одном конце. Дальше был старый, покосившийся ток с продранной
крышей, в дырах которой, будто ребра, торчали латы и стропила. Левчук
поодаль обошел кучу камней на углу, заросли густого малинника у стены и
оказался с той стороны, где находилась дверь. Дверь была прикрыта, и
поблизости никого не было. На верху яблони-дичка, росшей на краю ржи, тихо
раскачивался большой старый ворон, который, повернув голову, настороженно
посмотрел на него. Левчук взмахнул рукой, но ворон даже не моргнул глазом,
и только когда Левчук двинул с плеча автомат, тот лениво взмахнул крыльями
и нехотя полетел в сторону деревни.
Нигде никого не увидев, Левчук тихонько приоткрыл одну половинку двери.
В току стоял сумрак, пахло гнилой соломой и пылью; над головой с тихим
писком прошмыгнули две ласточки, наверно, тут были их гнезда. Левчук шире
распахнул дверь и переступил порог.
Нет, похоже, Грибоед не ошибся, когда говорил про женщину, -
действительно, в этом току кто-то жил.
Под стенкой на охапке слежалой соломы была расстелена старенькая
дерюжка, валялись какие-то лохмотья, тут же стояла кадушка для воды, висел
кожушок на стенке. На чисто подметенном земляном полу у двери ровно стояли
кожаные бахилы с обрезанными голенищами. Темные стены светились
многочисленными щелями между бревен. Слева от входа была еще одна
низенькая дверь, наверно в овин, там же, косо прислоненная к стене, стояла
сколоченная из палок лестница.
Левчук подождал, послушал и тихонько окликнул:
- Эй! Есть кто живой?
Никто не отозвался, наверно, в току никого не было. Но рано или поздно
должен же кто-то сюда прийти, если живет тут, подумал Левчук и вышел
наружу. Грибоед с Клавой напряженно смотрели на него из кустов.
- Давай сюда! - махнул он здоровой рукой.
Когда те подошли, он широко распахнул дверь - заходите! - и Клава
подбитым шагом, хватаясь за дверь, первой вошла в ток. Окинув пугливым
взглядом это мрачное людское пристанище, она увидела на полу дерюжку и
сразу обессиленно опустилась на нее.
- Ну вот! Отсюда уже никуда не пойдем, - сказал Левчук. - Но где же
хозяйка?
Грибоед, не заходя в ток, обошел его обросшие малинником и крапивой
углы, постоял, послушал. Но нет, поблизости никого не было. Было тихо.
Лишь под свежими порывами утреннего ветра шумела недалекая яблоня да с
тихим шорохом качалась на ниве рожь.
А Левчук тем временем, осмотрев углы этой постройки, стал на поперечину
лестницы, заглянул на чердак овина. Он думал, что, может, здешние жители
где-то попрятались. Но и на овине никого не было: земляная присыпка, не
тронутая человеческой ногой труха да помет ласточек. Из серого гнездышка
под стропилом выглядывали любопытные головки птенцов, слышался
встревоженный писк. Левчук спустился на землю и распахнул низкую дверь. В
тесном прокопченном закутке овина был сумрак. Маленькое, затянутое
паутиной окошко бросало немного света на черную печку-каменку, от которой
шел затхлый, удушливо-дымный смрад.
- Ладно, что ж, подождем. Ты как, немного еще потерпишь? - обратился он
к Клаве, но та не ответила. - Теперь бы поесть чего...
Поесть было бы кстати, но у них не было даже куска хлеба, и о
пропитании предстояло еще позаботиться. Левчук вышел во двор, осмотрел ток
снаружи, повглядывался в недалекий ольшаник. Но, видимо, хозяева ушли
куда-то далеко. И Левчук тихонько побрел краем ржи, перешел дорогу,
постоял, чтобы увериться, что вокруг все спокойно, заглянул за крайние
кусты ольшаника.
Там простиралась широкая лесная прогалина или край поля, дальше темнел
ельник, и внимание Левчука привлекла полоска картофеля возле ячменя.
Картошка была с рослой ботвой, на крайних бороздах лежали сухие стебли -
значит, ее уже и подкапывали. Подумав, что, накопав, ее можно сварить, он
скорым шагом направился назад - поискать какое-нибудь ведро или корзину.
- Эй, дед! Давай посудину, бульба есть! - крикнул он в распахнутые
двери тока.
Однако Грибоед, не ответив, продолжал тихо сидеть на корточках возле
прикрытой дерюжкой Клавы, которая недобро изгибалась на соломе, и у
Левчука все опустилось внутри от мысли - неужели начинается? Он тихо
переступил порог, но Грибоед, услышав его, замахал рукой, и он молча вышел
назад. Бедная Клава, подумал Левчук, кажется, все же пришло ее время, и
нет никакой нигде бабы, он же в таком деле помочь ей не мог. Разве что
Грибоед?
Левчук постоял возле дверей в ожидании, не скажет ли еще что Грибоед,
но тот молчал. Тогда Левчук вспомнил, что в таких случаях вроде бы
полагается греть воду, значит, надо разжечь костер. Он бросился искать
топливо и под поветью нашел несколько сухих палок, которые разломал ногой,
и тут же на дворе, неловко управляясь левой рукой, разжег костерок. Хуже
было с посудиной для воды. Но, поискав, он обнаружил в малиннике
заброшенный дырявый казанок, щепкой заткнул дыру в его дне и сбегал к
ручью за водой. Все время он прислушивался к звукам из тока и, хотя почти
ничего не слышал, сам не заходил туда. Он начал хозяйничать возле огня,
который неплохо разгорался на ветру, и вода в казанке стала понемногу
греться.
- Вот и добра, - сказал Грибоед, выскочив из тока. - Догадливый!
- Ну как там? - спросил Левчук.
- Ничего. Все добра.
- А ты того... Что-нибудь понимаешь?
- Ды ужо ж, што-небудь, - уклончиво ответил Грибоед, схватил какую-то
тряпку, что сушилась на прислоненной под стеной бороне, и снова исчез в
току.
Тем лучше, подумал Левчук, с помощью Грибоеда, может, еще как-нибудь и
обойдется. Хуже, если бы с Клавой остался один он, чем бы он ей помог?
Теперь он не знал, что там делалось, но его внимание к току усилилось, и
он начал тревожиться: а вдруг что будет не так?
Но, по-видимому, все шло как и следует в таких случаях. Вскоре Грибоед
выбежал из тока и замусоленной полон своего мундира суетливо выхватил из
огня казанок.
- Что, уже?
- Уже, уже...
Левчук несколько удивился: он ждал, не послышится ли сперва детский
плач или хотя бы стон матери, а тут ни плача, ни стона, и этот старый
повитуха говорит, что все.
- Зараз, зараз, - несколько громче, наверное для него, сказал Грибоед
из тока. - Зараз!
Левчук стоял за дверью и волновался, словно отец, волноваться которому
уже не придется. Эта обязанность перепала им, его товарищам по войне, и
теперь многое в отношениях Левчука к Клаве определялось его отношением к
Платонову. Во всяком случае, Левчук чувствовал себя обязанным не столько
ради самой Клавы, сколько ради их погибшего начальника штаба.
- Так кто там? - нетерпеливо спросил Левчук. - Парень или девка?
- Мужик! - каким-то незнакомым, подобревшим голосом сказал Грибоед. -
Харошы дятюк. Иди сюды...
С неожиданным, просто невероятным для него любопытством Левчук шагнул в
ток и взглянул на небольшой сверток из парашютного шелка в руках Грибоеда.
Рядом в полумраке чужой соломенной постели почти со страхом в измученных
глазах смотрела на них Клава.
- Во, погляди! Аккурат Платонов. Ага?
Маленькое сморщенное личико, плотно закрытые глазки - видать, что живое
существо, и ничего больше. Но, чтобы подбодрить мать и сделать приятное ее
повитухе, Левчук согласился:
- Конечно, конечно...
- Во нас опять трое мужиков, - обычным озабоченным голосом сказал
Грибоед. - Чым тольки кормиться будем?
Левчук спохватился. Он, который все это время чувствовал тут себя почти
лишним, понял свою новую обязанность, схватил казанок и выскочил из тока.
Продравшись сквозь чащу ольшаника на картофельное поле, он левой рукой
начал торопливо выдирать ботву, за которой тянулись из земли небольшие, по
голубиному яйцу, картофелины. Его теперь полнило какое-то новое, еще не
испытанное им или, может, забытое чувство причастности к извечной
человеческой жизни, в которой не было места войне, и его отношения к Клаве
явственно менялись с небрежно-придирчивых на уважительные, почти
родственные. Теперь она была для него уже не та кокетливая Клавка, которую
он некогда привез в отряд, и не партизанская девка, нагулявшая ребенка с
их хотя бы и пользующимся уважением начальником, а прежде всего молодая
женщина-мать, присмотреть которую было их человеческим долгом. Кроме того,
он слишком хорошо знал, каково ей будет в этом ее неожиданном лесном
материнстве, и стремился хотя бы вначале облегчить все то нелегкое, что
уготовила ей их партизанская судьба. Как ни удивительно, но именно сейчас,
через Клавку, он впервые за много лет почувствовал себя не
бойцом-партизаном, не разведчиком или пулеметчиком, а прежде всего
человеком, и это было для него ново и чрезвычайно приятно. Так, будто не
было уже и войны.
Закинув за спину автомат, он занялся картошкой - перемыл ее в холодном
ручье, наполнил казанок водой, снова раздул огонь и приладил на него
казанок.
- У меня соли есть трохи, - сказал Грибоед, выйдя из тока и увидев на
костре картошку.
- Да ну! Может, у тебя и хлеб есть? - отозвался Левчук.
- Не, хлеба нема. А посолить трохи буде.
Ездовой опустился возле костра на колени, из нагрудного кармана мундира
достал красную тряпицу, развернул ее, затем развернул бумажку и двумя
пальцами взял щепоть соли.
- Больше бери! Что эта твоя щепоть! - сказал Левчук.
Грибоед взял чуть больше, но, подумав, отсыпал и тремя пальцами бросил
соль в казанок.
- Берагчи треба. Где ее возьмешь после...
- Ну как там Клавка? - спросил Левчук.
- Заснула. Хай поспить, ей теперь треба.
- А малый?
- И малый спить. Сиську пососал и спить. А что ему...
- Ну хорошо. Сядь, посиди тут.
- Не, я ужо в засень. А то горячо. Боюсь, голову напяче.
Действительно, солнце поднималось все выше, в гумне стало жарко, и не
верилось даже, что еще недавно они страдали от стужи. Но что жара или
стужа - главное, они ушли от немцев, зашились в лесную глушь, где не было
никого - ни партизан, ни крестьян, ни немцев, в казанке доваривалась
свежая бульбочка, обещая голодным какое ни есть насыщение. Все-таки самая
большая беда их миновала, и если бы не смерть Тихонова, то Левчук,
наверное, был бы доволен сегодняшней своей судьбой.
Правда, его немного тревожило отсутствие хозяев этого немудрящего
жилища, все-таки им были нужны хозяин или еще лучше хозяйка, которые бы
взяли на себя дальнейшую заботу о Клаве. К тому же Левчуку было необходимо
кое о чем расспросить их, а может, и разжиться повозкой, если уж они не
сумели сберечь свою. Но это была забота вообще, можно сказать, на потом,
главная же забота с Клавой вроде бы уладилась благополучно, авось уладятся
как-нибудь и остальные.
Картошка кипела, и, чтобы не прозевать, когда она сварится, Левчук все
ширял в казанок протиркой, вынутой им из приклада ППШ. Протирка, однако,
лезла с трудом, надо было еще варить, и он подкладывал в огонь все, что
находил поблизости, - обломки струхлевших палок, доску, разломал тонкую
жердь с изгороди. Грибоед с утомленным видом сидел на бороне под стеной и
озабоченно глядел в огонь.
- Ну, что невеселый, дед? - взглянул на него Левчук. - Все же хорошо.
- Хорошо, да не все, - вздохнул Грибоед.
- Ну а что? Тихонов?
- Да хоть бы и Тихонов. Молодой еще. Хиба жить не хотел?
- Жить всем хочется. Да не всем выходит.
- Во пра то и думаю. А тут малое...
Малое, конечно, не вовремя, даже очень не вовремя, подумал Левчук. Если
бы хотя на какую неделю раньше, когда не было этой блокады, а теперь
действительно, каково ей будет с малым среди чужих людей, которых еще
неизвестно где отыскать в этом гибельном, разоренном краю.
- Видно, надо еще где искать, - сказал Левчук. - А то черт его знает,
дождешься ли тут кого.
Грибоед сидел молча, сосредоточенно глядел в костер, и Левчук, у
которого от голода подвело живот, махнул здоровой рукой:
- Ладно. Сначала поедим бульбочки, а там видать будет...
9
Левчук просидел во дворе часа два, если не больше. Солнце спустилось за
крышу соседнего дома, и двор утонул в широкой, растянувшейся тени. К
Левчуку никто не подходил, не тревожил его на этой доске-лавке, двор жил
своей обычной для него жизнью - дети развлекались соответственно своему
возрасту, взрослые занимались хозяйственными делами выходного дня -
поодаль от подъезда стряхивали половики, подметали дорожки; молодой
мужчина возле забора выколачивал пестрый тяжелый ковер, и мощные удары его
выбивалки отдавались гулким далеким эхом. Бабки посидели еще немного без
солнца и потащились в свои квартиры, а мужчины возле недалекого гаража все
еще ковырялись в чреве разобранного ими "Москвича". Там же вертелось
несколько любопытных мальчишек.
Левчук хорошо изучил этот двор, все его углы и дорожки. В общем, тут
ему нравилось - чисто, досмотрено, только чересчур много шума и людей, как
на базаре в праздник. Правда, ко всему, наверно, нужна привычка. Он,
например, привык к сельской тишине, которая редко нарушается человеческим
гомоном, а больше голосами животных, птиц, далеким тарахтеньем трактора в
поле. Тут же и гомон, и грохот, и тарахтенье - все вместе.
Перебирая в памяти разное из той давней истории, Левчук не мог
избавиться от мысли-вопроса: _кто_ он теперь? И _какой он_? Иногда,
задумавшись, он зримо представлял себе его рослую фигуру, лицо уверенного
в себе человека с внимательной, доброй улыбкой. Левчук не любил людей
молчаливых, хотя сам не очень был разговорчив, но это сам. _Он_ должен
быть во всех отношениях лучшим. Возможно, _он_ какой-нибудь инженер,
специалист по части машин или механизмов, которых теперь развелось во
множестве всюду. Может, даже сам строит машины, автомобили, к примеру.
Автомобили Левчук уважал издавна, когда-то даже мечтал стать шофером, если
бы не рука. Но с одной рукой не очень кем станешь. Года три назад в их
колхоз приезжали из города шефы - инженер и техник, налаживали на ферме
кормокухню, он немного поговорил с ними - понравились очень. Левчук даже
подумал: а может, ион тоже специалист высокого класса. В общем, было
приятно.
А может, _он_ врач в какой-нибудь известной больнице, делает операции,
лечит людей. Левчук знал, как это важно - умело лечить людей, сам после
войны частенько наведывался в больницы, был даже в санатории инвалидов
войны в Крыму. Там же у него случилось досадное недоразумение с врачихой,
и он думал, что если бы на ее месте был доктор - мужчина, то, возможно,
никакого недоразумения и не произошло. И ему потом несколько раз даже
приснилось, что его лечит он, хотя и не знает, кого он лечит, и Левчук не
может ему рассказать о себе, потому что разве поверит? Действительно, все
существовало лишь в его памяти, какие же у него еще доказательства?
Конечно, _он_ мог стать кем хочешь - даже в голову сразу не придет, кем
_он_ мог быть в этой жизни, если человек не глупый и учился. Учился, так
это уж точно, окончил институт и еще что-то, может, даже кандидат или как
там у них называются эти ученые. Одна девка из соседней деревни вышла в
городе замуж за сильно ученого, летом вместе приезжали к матери, и жена не
называла мужа иначе как _мой кандидат_. А мать, известно, темноватая
женщина, все перепутала и раза два назвала его депутатом. Но он не
обиделся.
Наверно еще, _он_ хозяйственный, любит считать копейку и уж никак не
увлекается чаркой, ставшей главной радостью многих мужчин. Правда, Левчук
и сам когда-то имел такой грех, но уж давно выпивает только по праздникам
или по какому-нибудь уважительному случаю, если, к примеру, заявятся
гости. Но жизнь Левчука ему не в пример - _он_ должен быть лучше.
Еще _он_ не сквернословит, ни в коем случае. Не то чтобы совсем не
сказал когда грубого слова, но уж не так, как некоторые из нынешних, - что
ни слово, то мат. Таких Левчук не уважал нисколько, хотя бы они были куда
как ученые или даже начальники. Это в войну, среди крови, голода, смерти
ссорились и ругались, а теперь за что? Чего теперь не хватает в жизни?
Но кем бы _он_ ни был по специальности или положению, прежде всего
должен быть человеком. Левчук не вкладывал в это понятие какого-нибудь
сложного или философского смысла, это у него формулировалось просто: быть
добрым, умным и удачливым, но не за счет других. Он уже нагляделся в жизни
на разных ловкачей, строивших свое благополучие за счет ближних и умевших
быть умными с выгодой для себя. С наибольшею для себя пользой. Таких
Левчук ненавидел, как можно было ненавидеть на войне тех, кто пытался
выжить ценой гибели ближних. Сам он никогда нигде не схитрил, никого не
обманул с корыстью для себя, это ему было противно, и он ненавидел все
малые и большие хитрости в людях.
Впрочем, все это были его мечты, мысли, передуманные им за долгие
тридцать лет - ровно половину своей не очень удавшейся жизни. На деле же,
знал он, все может оказаться не так. Но он не хотел, чтобы оказалось не
так, он жаждал, чтобы было так, как должно быть, как бы он хотел, чтобы
было с его сыном, которого не дал ему бог. Вместо сына родились три дочки
со всеми чертами их матери, ее характером, внешностью. Отцовского в них
ничего не было. Виктор, конечно, не сын, но столько с ним связано. Все,
что Левчук пережил потом, до конца войны, хотя тоже было не легче, но уже
не то. Тогда же он выложился весь, может, даже превзошел себя, и на другой
раз у него просто не хватило бы пороха...
10
Очередной раз ткнув в казанок протиркой, Левчук почувствовал, как та
долезла до дна, и сказал Грибоеду отцедить - самому с одной рукой сделать
это было неловко. Грибоед прикрыл казанок полой шерстяного, наверно,
когда-то шикарного, с кантами мундира и опрокинул его над травой. Воды там
оказалось немного, он дождался, когда она выльется вся до капли, и
поставил казанок на огонь:
- Хай посохнет.
- Что там сохнуть! Неси в ток, есть будем.
Грибоед опять взял казанок, из которого валил пар, Левчук раскрыл двери
тока. Задремавшая было Клава с маленьким белым свертком в руках очнулась
от шума и слабо, как показалось Левчуку, улыбнулась одними губами.
- Давай есть будем! Вот бульбочка свежая. Наверно, свежей не ела в этом
году?
Она сделала попытку приподняться, и Левчук ей помог, подвернул под
спину соломы, подмял от стены кожушок. Не выпуская из рук малого, Клава
кое-как устроилась, поправила на лбу волосы.
- Спить? - спросил Грибоед, подвигая к ней казанок.
- Спит. Что-то все спит и спит, - сказала радистка с некоторою даже
тревогой в голосе.
- Ничего. Пускай спить. Буде, значит, як батька, спокойный.
- Спасибо вам, дядька, - покорно сказала Клава.
- Нема за что. Конешне, якая баба, может бы, лепей управилась...
- А и ты неплохо, - сказал Левчук. - Ни крику, ни плачу.
- Тэта не я. Што я? Тэта яна во.
Они вдвоем, обжигая пальцы, начали доставать из казанка горячие
картофелины, а Клава покойно сидела, откинувшись к стене с малым под
рукой. Левчук, взглянув на нее, сказал:
- Ну ешь. Чего ты?
- Там, в сумке, лонжа была, - сказала она.
И он, вытащив из-под Клавы тощую немецкую сумку, порылся в ее
содержимом.
- Ложка - вот, на.
- И фляжечка там. Достань уж. Ради такого случая.
- Фляжка? Ого! Го-го! - не сдержался Левчук и действительно вскоре
извлек из сумки белую алюминиевую флягу, в которой что-то тихонько
плеснулось. - Самогон?
- Спирту немного. Держала все...
- Ох ты, молодчина! - проникновенно сказал Левчук. - Дай тебе бог
здоровьечка, малому тоже. Грибоед, как, киданем?
- Ды ужо ж, коли такое дело, - смущенно ответил Грибоед, и глаза его
как-то по-хорошему блеснули в пестрых от множества теней сумерках тока.
Они охотно и с некоторой даже торжественностью выпили разведенного во
фляге спирта: сначала Левчук глотнул, выдохнул, сделал небольшую паузу и
со смаком закусил картофелиной. Флягу передал Грибоеду, который сперва
поморщился, сделал небольшой глоток, поморщился больше - всеми частями
своего обвялого, без времени состарившегося лица.
- А хай на его! Ужо самогонка лепей.
- Сравнил! Это же чистый, фабричный... А то самогон...
- Так что, что фабричный. Кажу, приемней, мякчей быдта.
- А ты выпьешь? - Левчук поднял глаза на Клаву.
- Так нельзя же мне, видно, - смущенно ответила Клава.
- А чаму? - сказал Грибоед. - И выпей. Бывало, моя, как кормила, так
иногда и выпье. В свята. Ребенок тады добра спить.
- Ну я немножко...
Она поднесла флягу к губам и немножко сглотнула, будто попробовала.
Левчук удовлетворенно крякнул - чужое удовольствие он готов был переживать
как свое собственное.
- Ну вот и хорошо! Теперь есть будем. Бульбочка хотя и нечищеная, а
вкуснота. Правда?
- Вкусная картошка, да. Я, кажется, никогда в жизни такой не ела.
- Как грибы! Соли бы чуток побольше, а, Грибоед? - с намеком сказал
Левчук. Но Грибоед только повертел головой:
- Нет, не дам. Савсем мало осталося. Яще треба буде.
- Не знал я, не знал. Скупой ты.
- Ну и что, что скупой? Каб же ее больше было. А так... На раз языком
лизнуть.
Клава съела пару картофелин и откинулась спиной к стене.
- Ой, как в голове закружилось! - сказала она.
- Это ничего, это пройдет, - успокоил ее Левчук. - У меня у самого
оркестр играет. Так весело.
Грибоед неодобрительно посмотрел на него. Морщины на лице ездового
прорезались четче, что-то характерное и осуждающее появилось в его всегда
обеспокоенном взгляде.
- Чаго веселиться? Яще солнце вунь где.
- Ну и что?
- А то. До вечера яще вунь кольки.
Левчук с очевидным аппетитом уплетал картошку. Как и двое других, он
устал за ночь, проголодался и теперь захмелел немного, тем не менее
неизвестно почему чувствовал себя уверенным и сильным. Конечно, он
понимал, что может случиться разное, но у него был автомат, одна крепкая,
здоровая рука, хотя и второй он уже наловчился, превозмогая боль, помогать
здоровой. За войну он перебывал в десятках самых невероятных переделок,
изо всех пока что выбирался живым и теперь не представлял себе, что в этой
тиши с ними может случиться скверное. Самым скверным, конечно, было
погибнуть, но гибель не очень пугала его, он свыкся с ее неизбежностью и,
пока был живой, не очень пугался смерти. Силы для борьбы у него доставало,
так же как и готовности постоять за себя.
Другие вели себя иначе.
На Грибоеда все заметнее начала находить какая-то тяжелая задумчивость,
будто он вспоминал что-нибудь невеселое. Жуя картофелину, вдруг переставал
двигать челюстями и замирал, неподвижным взглядом уставясь перед собой.
Клава все успевала делать одновременно: и ела и все время с какой-то
нервной обеспокоенностью охаживала младенца, вместе с тем будто
вслушивалась во что-то, слышимое одной ей. Левчук уже не однажды заметил
за ней эту особенность и, доедая картофелину, сказал:
- Что ты все ушами стрижешь?
- Я? Кажется, слышно что-то. Голоса вроде...
Они все прислушались, но ничего определенного не было слышно, и Левчук,
чтобы окончательно убедиться в их безопасности, взял за шейку автомат и
вышел из тока.
Время приближалось к полудню, на гумне здорово припекало солнце, слабо
шумела под ветром яблоня, и нигде никого не было видно. Над разомлевшим от
жары пространством растекалась дремотная тишь. Левчук обошел гумно и
вернулся в ток.
- Мерещится тебе, Клавка. Нигде - никого.
- Может, и кажется, - успокоенно согласилась Клава. - Это у меня
бывает; Я малая такая была трусиха! Боялась дома одна оставаться. Особенно
вечером. Жили в Москве, на Солянке, дом старый, мышей была тьма. Отец
часто в разъездах, а мама когда припозднится, так я забьюсь за буфет, в
угол, и плачу. Мышей боялась.
- Мышей? - удивился Грибоед.
- Мышей, да.
- Мышей чаго же бояться. Хиба они укусять?
- Мыши - не волки. Волки - да. Волков и я боялся. Напугали когда-то, -
сказал Левчук и с наслаждением вытянулся на твердом земляном полу. -
Теперь бы кимарнуть часок. Как думаешь, Грибоед?
- Як знаешь. Ты - старший.
Грибоед без особой охоты доедал из казанка картошку. Левчук зевнул раз
и другой, прикидывая, как бы так сделать, чтобы оставить Грибоеда
посторожить, а самому действительно немного вздремнуть. Спать хотелось
зверски, особенно теперь, когда он немного удовлетворил чувство голода да
еще глотнул спирту. Но он ничего не успел сказать Грибоеду, как рядом,
недобро всхлипнув, зашлась в каком-то безудержном плаче Клава, и Левчук
подхватился с пола.
- Что такое? Ты чего? Ну чего ты? Все же хорошо, Клава!
Но она все содрогалась в беззвучном рыдании, спрятав в ладонях лицо.
Левчук не мог взять в толк, что случилось, и всячески пытался ее
успокоить, а Грибоед тихо сидел, подобрав под себя босые ноги, и печально
глядел на обоих.
- Ну ладно, чаго ты? - погодя сказал он Левчуку. - Ну и что! Хай
поплача. У кожнага нешта есть, как поплакать. У нее свое. Хай.
Левчук сел на прежнее место, и Клава действительно, раза два всхлипнув,
рукавом гимнастерки вытерла глаза:
- Извините. Не удержалась. Больше не буду.
- Ты брось так шутить, - серьезно заметил Левчук. - А то знаешь... И мы
заревем, на тебя глядя.
Губы ее снова скривились, казалось, она снова не сдержит в себе
какую-то обиду, и Грибоед поспешил заверить ее:
- Ничога. Все добра. Галовнае - дитенок есть. Ладный таки. Вырасте.
Война проклятая скончится, все наладится. У маладых все хутка
налаживается. Старому уже тупик, а у маладых все впереди. Не треба
убиваться. Кому теперь легко? Мне, думаешь, легко? Каб мне ваше горе...
- Да, - помолчав, заметил Левчук. - Давайте о чем веселом. Вот могу
рассказать, как я перед войной чуть не женился.
Но Грибоед, занятый собственной мыслью, никак не отозвался на шутливое
предложение Левчука и все сидел, печально уставясь перед собой.
- Век сабе не дарую: ну нашто я его тады в Выселки взял? Пачаму я его в
землянке не кинул?
- Ты это про кого? Про сына?
- Ну. Пра Володьку. Век сабе не дарую...
- А я вот себе не дарую - отца не послушал, - подхватив разговор,
оживился Левчук и сел ровно. - Это же я в сорок первом домой прибег -
хорошо, недалеко бежать было - от Кобрина до Старобина. Под Старобином
деревня моя, Курочки называется. Как немцы расколошматили полк, так мы кто
где оказались: кто в плену, кто на восток подался, кто в лес. А я к бате
прибег. Прибег, военное с себя сбросил, цивильное натянул, бате помогаю,
живу. Батя говорит: спрячься, пока суд да дело, а я где там! Герой! Кого я
буду бояться? Немцев пока нет, один полицай на деревню - Козлюк, здыхляк
такой, недоделок, ходит с повязкой, драгунка на ремне. Так что, я его буду
бояться? У меня у самого СВТ в варивне под стрехой, если что, я его враз
шпокну. И правда, он меня не трогал, побаивался. Но вот под весну таких,
как я, вызывают в район регистрироваться. Некоторые пошли, испугались - и
тю-тю! Забрали. Раз такое дело, я за СВТ - и в лес. Вот тогда Козлюк и
осмелел. Приехал с оравой районных бобиков - и за батю. "Где сын?" - "Не
знаю". - "Ах не знаешь, так мы знаем!" И забрали батю. И - тю-тю батя.
Из-за меня, героя. Очень смелого. А что бы послушать да спрятаться. Так
где там отца слушаться. Он же на печи сидел, а я повоевал уже. Защитник
Родины, а батю защитить не сумел.
Малый на руках у матери начал проявлять беспокойство - затрепыхался в
своем шелковом сверточке и впервые, наверное, подал свой тихий, плаксивый
голос. Клава взяла его - очень бережно и неумело, тихонько приговаривая
что-то ласковое, и Грибоед сказал понимающе:
- Ага, давай, давай! Бач, есть хоча. Ну а ты адвярнися, чаго не бачыв?
Левчук отвернулся, и Клава пристроила ребенка к груди, слегка
прикрывшись дерюжкой.
- А и хорошо! Ей-богу! - сказал Левчук, снова вытягиваясь на полу. - Не
было бы войны, была бы у меня женка. Имел одну на примете. Ганкой звали.
Да где там - ни Ганки, ни женки. Война!
- Господи! - с внезапно прорвавшейся болью сказала Клава. - Да разве я
понимала, что такое война! Я же сама пошла, сама напросилась. Брать не
хотели, по блату в радиошколу устраивалась. Думала... А тут! Господи,
сколько тут горя, сколько крови, смертей! Как тут люди выдерживают, те,
которые местные? Ну, мужчины, это понятно. А то женщины, девушки, дети.
Их, бедных, за что? Бьют, собаками травят, сжигают. Да еще с такой
звериной жестокостью!
- Во потому и бьють, - сказал Грибоед, тяжело вздохнув. - Бо без
защиты. И разрешается. Партизанов не дуже побьешь - сдачи дать могут. А
гэтых, як овечек. Приедуть, обкружать, погонять всех в клуб или в сарай,
нибы документы проверить. Усе знають, что не документы, а идуть. Надеются.
Уже и запруть где, а все надеются: а вдруг пужають? И уже стрелять начнуть
- все надеются: а може, не всех. Так до самой смерти все надеются на
лепшее. Каб яно спрахла, тое надеянье. Як яно помогае им уходвать наших!
- Ну хорошо, бьют немцы. А то ведь и наши. Полицаи эти. Как же у них
руки поднимаются?
- Поднимутся, - сказал Левчук и сел ровно. - Потому как приказ. Если уж
на такое пошли - форму надели, винтовки взяли, так сделают, что ни велят.
- Но как же пошли на такое? - не могла понять Клава.
- Жить захотели. И чтоб лучше других. А некоторые по глупости. Думали,
это им хаханьки - с повязкой ходить. Третьи со зла на Советы. Обиделись и
подались к немцам. А те сперва добренькие - "я, я", - посочувствовали, а
потом винтовки в руки и приказ: пуф, пуф! Все с малого начинается.
- Хорошо еще, коли из-под силы, - рассудительно сказал Грибоед. - Оно и
видать, коли из-под силы. Вунь был в Зарудичах выпадок, як палили; один
немец угледел под печью подлетка, ды прикладом яго, прикладом запихал в
самый кут - сяди. И гэный уцелел. Всех побили, попалили, а гэный уцелел.
Немец уратовал. А которые як звери. От крови, от самогонки шалеют. Чем
болей льют, тым болей хочется.
- Боже! - сказала Клава. - До сих пор все за себя боялась, а теперь мне
вдвойне бояться надо. За него вот. Такой махонький!.. Золотиночка ты моя
горькая, несчастненький ты мой мальчишечка, как же мне уберечь тебя?
Почему же доля наша такая несчастная?..
Левчук с недовольным видом встал на ноги и отошел к двери - он не
выносил таких причитаний, тем более женских, к которым просто не привык в
жизни.
- Ладно тебе плакаться! Вынянчим как-нибудь! Вот только бы подходящее
место найти. Видать, тут ни черта никого не дождешься.
- Дык яе ж рано трогать. Лежать ей треба, - заметил Грибоед.
- Пусть лежит. И ты с ней побудешь. А я пойду. Надо все-таки людей
поискать. Где-то же они должны быть. Не всех же перебили. Может, осталось
еще.
- В Круглянку треба подойти. Целая веска была. Отсюль километров
десять.
- Что ж, можно и в Круглянку. У меня там дядька знакомый был. На май
вместе полицию гоняли.
- Або в Шипшиновичи. Але Шипшиновичи невядома, уцалели али нет? При
лесе стоять.
- При лесе навряд ли... Дай котелок, за водой схожу. Что-то пить
хочется.
Только Грибоед потянулся за казанком, чтобы подать его Левчуку, как
Клава, опять недобро содрогнувшись, вся напряглась во внимании.
- Что? - не понял Левчук.
- Слышите? Слышите?..
- Что? - недовольно прикрикнул на нее Левчук и сам тут же застыл на
середине тока.
В полуденной тишине неизвестно откуда донесся робкий мотивчик губной
гармошки. Левчук молча схватил автомат и бросился к двери.
11
Дверь он только слегка приоткрыл и тут же прихлопнул снова - в узкую
щель между досок и без того было хорошо видать, как по дороге из сожженной
деревни ехали две повозки с темными седоками в обеих. В руках и за спинами
этих седоков в черных пилотках торчали стволы винтовок, доносились голоса,
смех и нежные звуки губной гармошки.
Левчук угрожающе-зло выругался.
- Что там, что? - начала испуганно добиваться Клава. - Немцы, да?
Немцы?
- Немцы! - сказал Левчук и отпрянул от двери. - Грибоед - в угол! Ты
накройсь! - Подскочив к Клаве, он выдернул из-под ее спины кожушок. - И
лежи! Тихо только. Они мимо едут, - сам не веря в свои слова, пытался он
успокоить друзей.
Грибоед послушно подался в угол, нашел там удобную щель и прилип к ней,
следя за дорогой. Левчук припал к щели возле двери, вперив взгляд в
повозки, которые быстро спустились к ручью, переехали его и, взбираясь на
пригорок, поехали медленней. Он сосчитал седоков - в передней повозке их
было четверо и трое в задней. Самое важное теперь заключалось в том,
проедут ли они мимо или остановятся возле гумна.
Нет, они не поехали мимо - на этой стороне ручья повозки остановились.
Послышалась какая-то команда или окрик, кто-то соскочил на дорогу, и вот
все уже послезали с повозок. У Левчука недобро стиснулось сердце - похоже
было на то, что из этой беды им просто не выбраться.
- Грибоед, смотри! Тихо!
Но и без его команды в току было тихо, Клава, вместо того чтобы
прикрыться кожушком, привстала на коленях в соломе и, прижимая к себе
младенца, не сводила глаз с Левчука. Грибоед напряженно сгорбился возле
своей щели.
"Что они будут делать? Что будут делать?" - безмолвно твердил Левчук
свой вопрос, наблюдая, как они там разбирали оружие, еще что-то,
распихивали по карманам обоймы патронов. Но вот, оставив на дороге
повозки, все тронулись по тропке к гумну. Почти в самом ее начале они
разделились на две группы - одна взяла направление к току, другая,
поменьше, начала обходить гумно с другой стороны от ольшаника. Все было бы
просто и понятно, если бы они вели себя иначе, не с такой глупой
беспечностью. Будто ничего не подозревая, покуривая и переговариваясь, без
заметной опаски, открыто шли по стежке к гумну. Именно эта их глупая или
показная беспечность вместе с неясностью их намерений и сбила Левчука с
толку, внушив ему надежду - авось не сюда. Может, они идут дальше и
пройдут мимо. Скованный ожиданием, он прижался к стене возле своей щели,
поставил на боевой взвод автомат и большим пальцем левой руки тихонько
потрогал переводчик, убеждаясь, что тот стоит в положении стрельбы
очередями.
Четверо беззаботным, расслабленным шагом уже подходили к току. Их очень
удобно было срезать теперь одной меткой очередью, но все та же
неопределенность их замысла удерживала Левчука от этого. А вдруг пройдут
мимо, ко ржи, по каким-то своим делам, потому что откуда им известно, что
в этом току сидят партизаны, думал Левчук, деревенея от напряжения.
- Левчук, что? Что? Где они? - отчаянным шепотом домогалась Клава, но
он только мотнул головой.
- Тихо!
На какое-то время полицаи скрылись за углом тока - Левчук прижался лбом
к шершавому бревну стены и не мог ничего увидеть. Они появились уже возле
самой стены за малинником. Впереди шагал рослый полицай в суконном мундире
с обвисшим от тяжелых подсумков ремнем на брюхе, с немецкой винтовкой в
руке. В пальцах другой он держал сигарету и поспешно несколько раз
затянулся перед тем, как бросить окурок наземь.
Он уже был на середине двора, и у Левчука все еще тлела слабенькая
надежда, что, может, пройдет себе дальше. Левчук напряженно следил через
щель за направлением его взгляда, который сперва скользнул вдоль стены
тока, слегка задержался на углу, наверно, на густой чаще малинника, потом
метнулся куда-то в сторону и остановился на остатках их костерка, от
нескольких головешек которого еще шел слабый, едва приметный дымок. Левчук
молча выругал себя за роковую беспечность, но было поздно. Полицай шагнул
к двери, и та тихо скрипнула.
Прижимаясь спиной к стене, Левчук вскинул навстречу автомат, все еще не
в состоянии расстаться с последними мгновениями своей надежды. Он думал,
что снаружи не много чего увидишь в сумеречном помещении тока. Но не успел
полицай раскрыть дверь, как возле стены напротив взметнулась темная фигура
Клавы и в напряженной тиши грохнул один, второй, третий выстрелы. Полицай
тихо вскрикнул и то ли упал за косяк, то ли просто скрылся в малиннике.
Левчук сквозь доски двери стрикнул коротенькой очередью, и, чувствуя, что
тотчас выстрелят в них, растянулся на земляном полу. Под стеной напротив,
забившись за солому, нервно тряслась с пистолетом в руке Клава.
- Ложись! Ложись! - успел крикнуть он дважды, и первая пуля снаружи
ударила в стену, отколов от бревна возле двери толстую сухую щепку. Сразу
же с двух сторон тока часто загрохали выстрелы, пули в нескольких местах
продырявили истлевшие бревна стен, трухой и пылью осыпая чисто подметенный
глиняный пол. Начиналась осада.
Недолго полежав возле двери, Левчук ползком бросился к стене напротив,
заглянул в низкую щель. Выстрелы грохали не поймешь откуда, под крышей и в
небе взвизгивали пули, но камни фундамента неплохо прикрывали их у самой
земли. Правда, малинник, которым оброс ток снаружи, местами наглухо
заслонял щели, и Левчук опасался, как бы те сволочи не подошли слишком
близко. С близкого расстояния они могли бы ворваться в дверь, забросать их
гранатами или расстрелять из автоматов в упор. Во что бы то ни стало
следовало держать их как можно дальше от тока. Издали пусть стреляют.
Теперь, когда начался этот бой, для Левчука все стало просто и обычно,
окончательно исчезла неопределенность, потому что кончилась наивная
детская надежда на авось. Он понимал, что попались они как следует, и все
в нем устремилось к единой цели - не даться.
Он метался по току от стены к стене, заглядывая в щели, но полицаи
тоже, наверно, укрылись, и, пока в углу не начал стрелять Грибоед, Левчук
не мог понять, куда они подевались. Но если Грибоед стрелял, значит, он
что-то видел, хотя бы с той, своей стороны. Клава лежала под стеной,
прижав к себе малого и не сводя взгляда с двери. Левчук только раз
взглянул в ее полные отчаяния глаза и понял, что радистке не повезло
окончательно. Попались они все здорово, но ей будет хуже всех. Он хотел
как-то ободрить ее, только не нашел для этого слов и, молча выругавшись,
метнулся к овину. Та сторона тока не была прикрыта никем - надо было
прикрыть ее самому.
В провонявшем дымом и копотью овине было почти темно и не светилось ни
одной щели, кроме подслеповатого узкого окошка в стене. Он ткнул в его
мутное стекло стволом автомата и тотчас вытянулся на устланном жердями
полу. Одновременно грохнул недалекий выстрел, и на черном боку бревна
блеснуло белое пятнышко - след пули. Значит, они перекрыли уже и эту
сторону тока, уныло подумал Левчук, значит, и в рожь тоже не выскочишь. Их
незавидное положение час от часу ухудшалось.
Полежав немного, он осторожно поднялся к окошку и сбоку взглянул в
сторону ольшаника. На краю ржаной нивы чернели по грудь две фигуры в
пилотках - они караулили его. Левчук, не высовывая автомата, дал наискось
в окно коротенькую очередь в их сторону - пусть знают, что и тут есть кому
выстрелить. Пусть не надеются! Затем, пригнувшись, перескочил высокий
порог овина и упал под стеной возле Грибоеда, пристально наблюдавшего в
щель. Клава лежала за соломой, бережно прикрывая собой беленький сверток с
младенцем. Бахнул одиночный выстрел, взвизгнула под балкой пуля, и
стрельба вокруг почему-то смолкла.
- Грибоед, патронов много?
Ездовой повернулся на бок, не отрывая взгляда от щели, ощупал карманы
мундира, скрюченными пальцами вытащил несколько обойм.
- Во, четыре обоймы.
- И все?
- Ну.
- У тебя, Клава?
- Было восемь штук.
- Три выстрелила, осталось пять. Да-а... Повоюешь тут!
Положение, в общем, оставалось скверным, если не совсем безнадежным. Их
обложили со всех сторон и держали под постоянным обстрелом. Конечно,
патронов у полицаев хватало, им просто смешно было думать, чтобы долго
отбиваться жалкими пятью десятками. Но тогда что же? Надо было на что-то
надеяться или на что решиться, только Левчук не мог придумать на что.
Полежав, он сдвинул переводчик автомата на одиночный огонь. Теперь он
решил стрелять только прицельно и только по одному патрону.
- Что же Вам делать, Левчук? Боже, что же нам делать? - с тихим
отчаянием вопрошала Клава.
- Тихо! Лежи! Смотри на дверь. Ты смотри на дверь. Если кто, бей прямо
в лобатину! - приказал он и посмотрел на эту чертову дверь - огромную, из
тонких неструганых досок, обеими половинками открывающуюся наружу, отсюда
же ее нельзя было ни подпереть, ни задвинуть. Стоит тем сволочам бросить
гранату, и они вовсе останутся без двери, тогда врывайся и расстреливай
всех на месте.
На какое-то время в перестрелке настала заминка, полицаи, наверное,
совещались, как быть, и вот где-то поблизости раздался приглушенный
стенами голос:
- Эй ты, Кудлатый! Не пора ли сдаваться?
Левчук вздрогнул: Кудлатым его одно время звали в разведке, и теперь
этот голос показался ему до того знакомым, что он удивился - кто бы это
мог быть?
- Эй! Слышь? Пора сдаваться, пока не поджарили, Или ты уже тае -
загибаешься?
- Гэта ж той, - обернулся лицом к нему Грибоед. - Что со станции
прибег.
- Кудрявцев?
- Ну.
Левчук тихо выругался, он был ошеломлен этим открытием. Минуту он молча
лежал, чувствуя, как его наполняет неодолимое желание сейчас же выскочить
из тока и всадить в того подлеца все, что еще оставалось в его автомате.
Пусть тогда убивают и его самого. Но все-таки он заглушил в себе внезапную
вспышку гнева и не выскочил, а на коленях подался к Грибоеду.
- Вунь за поветкой. За соломой вунь вытыркается.
- А ну дай!
Он взял у ездового расхлябанную его драгунку и удобнее устроился возле
стены. Как он ни старался просунуть винтовку в щель, туда пролезал только
тонкий ствол с мушкой. Хорошо еще, что щели в стене снаружи прикрывал
малинник, за которым вряд ли что можно было заметить. Впрочем, и отсюда
видать было плохо, Левчуку стоило немалого труда направить винтовку на
угол повети, где за соломой лежал Кудрявцев. Он дождался, когда тот
шевельнулся, показав верх черной пилотки, и выстрелил. Потом, быстро
перезарядив винтовку, выстрелил снова в то же самое место и подождал.
Но ждать не пришлось долго, из-за повети как ни в чем не бывало снова
раздался зычный знакомый голос:
- Достреляешься, Кудлатый! Повесим за челюсть! На столбе подыхать
будешь!
- Ахохо ты не хошь! - крикнул Левчук, не сдержавшись.
- Брось дурить, кретин! Высылай из сарая радистку и поднимай руки. Жить
будешь!
- Я и так жить буду, подлюга! А ты в веревке подохнешь, продажная
шкура!
- Ну, пеняй на себя! - донеслось снаружи. - А ну, хлопцы, огонь!
На этот раз они задали такого огня, какого Левчук давно уже не слышал.
Грохало за поветью, возле дороги, от ольшаника; лесное эхо вокруг множило
выстрелы, и казалось, целый взвод палит по ним со всех четырех сторон.
Пули со злым частым стуком долбили и крошили истлевшее дерево стен, на
головы сыпались щепки, труха, сухой мох из пазов. Соломенный мусор густо
осыпал пол, и пыль столбом стояла в подстрешье. Наверное, они бы легко
перебили тут всех, если бы не прикрытый малинником фундамент, который
по-прежнему спасал их от пуль. Правда, теперь поднять из-за него голову,
чтобы выглянуть в щель, невозможно, и все-таки выглянуть было необходимо.
Левчук знал, что этот огонь не так себе, что под его прикрытием эти волки
попытаются подобраться к постройке. И он, лежа под стеной, чутко
прислушивался к беспорядочно частым выстрелам, чтобы уловить в них момент,
когда следует ударить навстречу. У него уже был некоторый на этот счет
опыт, и теперь он не так увидел, как внутренне почувствовал, что они
близко. Тогда, вскинув автомат, он выстрелил через щель в одну сторону, в
другую; рядом несколько раз грохнул из винтовки Грибоед. Скрываясь с
головой за камнями, он успел заметить сквозь сухие стебли малинника, как
кто-то там тоже упал на землю, кто-то, пригнувшись, метнулся в сторону, за
поветь. Наверно, умирать в этом гумне им тоже не очень хотелось. Минуту
спустя из ольшаника еще постреливали, но возле повети уже притихли.
Похоже, что он опять выиграл какую-то для себя передышку, возможность
подумать, как быть дальше. Но тут его охватило новое беспокойство за тот
конец тока, и он бросился по лестнице на овин.
Он сделал три шага по мягкой земляной засыпке и растянулся возле
ветхого соломенного щитка. Здесь было несколько дыр, через одну он глянул
сверху на рожь и злорадно ухмыльнулся: двое в черных пилотках, с
расстегнутыми воротниками кителей по-воровски подкрадывались к току.
Ощутив коротенькое удовлетворение в душе, он медленно взвел затвор.
Полицаи, пригибаясь, чтобы не слишком высовываться над рожью, не могли
здесь видеть его, и он, тщательно прицелясь, щелкнул одиночным выстрелом.
Передний полицай, будто удивившись чему-то, выпрямился во весь рост,
запрокинув голову, повернулся на каблуках и рухнул всем телом в рожь.
Второй, не дожидаясь, когда попадется на мушку, прытко припустил к
ольшанику. Левчук торопливо выстрелил вдогон без всякой надежды попасть и
тут же пожалел напрасно истраченный патрон.
Двух выстрелов оказалось достаточно, чтобы его засекли, и как только
первая пуля, сыпанув песком, ударила через потолок снизу, он скатился по
лестнице в ток. Он ощутил в себе чувство признательности к этой старой
постройке, которая своим простором и спасала их тут. Пусть стреляют,
подумал Левчук, ток большой, не так легко здесь в кого-либо попасть.
Он лег у стены, к которой все время прижималась Клава, и в узкую щель
между бревен попытался увидеть, куда девался бежавший из ржи полицай. Но,
кажется, с этой стороны его нигде не было, или, может, он уже успел
скрыться в ольшанике. От повети еще раза два выстрелили, потом как-то
разом все смолкло.
- Эй ты, живой еще? - глухо донесся все тот же голос Кудрявцева. -
Хватит пулями кидаться! Давай радисточку и катись к чертовой матери!
Слышь!
В гнетущей тишине, наставшей после лихорадочной стрельбы, эти слова за
стеной прозвучали зловеще. Левчук молчал, и те тоже замолкли: наверно,
ждали ответа. Трудно было понять, почему они требуют радистку и откуда им
известно, что она тут. Но, по-видимому, известно. И Левчук вдруг понял,
что именно за этим они сюда и приехали. А он, балда, все на что-то
надеялся, полагался на знаменитое авось - надо было сразу же секануть по
ним очередью, может бы, меньше осталось. А теперь что сделаешь? Клава, во
второй раз услышав их требование, опустила на солому малого и заплакала.
- Ой, господи!.. Ой, что же нам делать?..
Действительно, что делать - было неизвестно, но и не сдаваться же этим
подонкам. И Левчук, лежа за фундаментом, громко прокричал в ответ:
- Эй ты! Иди возьми радисточку! Ну! Иди возьми!..
И, вскинув автомат, выстрелил туда через щель - выстрелил всего только
раз, больше он не мог позволить себе, но и этого раза для них, наверно,
было достаточно.
- Ну, падла! - крикнул Кудрявцев. - Держись! Скоро мы тебя поджарим,
как кабана в соломе!
12
Левчук сразу понял, что это было их намерение, а не пустая угроза.
Конечно, куда как соблазнительно было сжечь всех вместе с током, но для
этого, наверно, надо было к нему подойти. И он решил ни в коем случае не
подпускать их к току, отбиваться до последней возможности. У него был
парабеллум с горстью патронов, две обоймы оставались у Грибоеда и пять
патронов у Клавы - может, и удастся продержаться до ночи. Им очень нужна
была ночь, может, в ночи они бы и спаслись. Но солнце, черт бы его подрал,
висело еще высоко, до ночи еще надо было дожить. До ночи им было не ближе,
чем до конца войны.
- Грибоед, смотри! Будут подползать - бей!
Про себя он прикинул, что двух, наверное, они подстреляли, а может,
даже и трех. По выстрелам трудно было определить, сколько их там осталось,
но, пожалуй, не больше пяти. Двое лежали за углом повети, двое скрывались
в ольшанике, и один, наверное, сидел в засаде во ржи. Второй там уже не
поднимется. Постаравшись, наверно, можно подстрелить еще двух, и если к
полицаям не придет подмога, то к вечеру их силы окажутся равными. Тогда
они еще поглядят, кто кого.
Левчук стал следить за той стороной, от леса, которая теперь казалась
ему наиболее опасной. Он думал, что кто-то из них поползет оттуда с огнем,
чтобы поджечь ток. Или, может, прежде зажгут поветь? Правда, он не знал, с
какой стороны дул ветер и куда понесет огонь. Но он как никогда прежде был
бдителен и намерился не подпустить поджигателя.
Потому, когда из-за повети грохнул очередной выстрел и пуля, сверкнув в
подстрешье, навылет пронизала крышу, он ничуть не встревожился, подумав,
что это трассирующая. Следом грохнуло еще раз, никакой трассы не было
видно, и он решил, что это обычная. И только когда прогремел третий
выстрел, он понял, что они надумали, и от гнева у него помутилось в
глазах.
Они начали обстрел зажигательными.
Клава лежала на боку под стеной, заслоняя собой младенца, в углу возле
своей щели замер Грибоед - они не поняли еще ничего, и он ничего не сказал
им. Он ждал, когда загорится крыша, и против этого был бессилен. Он даже
не мог долезть до нее, чтобы попытаться затушить огонь. Да и чем тут было
тушить?
Долго ждать ему не пришлось - после четырех-пяти выстрелов в току
потянуло дымом. Клава первая повернулась возле стены, глянула вверх и
приглушенно вскрикнула, будто от боли:
- Левчук, Левчук!
- Тихо! Подожди! Тихо!..
Но чего было ждать, он не знал и сам. Первые минуты он только смотрел,
как с конца тока, над их головами, занималась огнем стреха и ток все
больше наполнялся дымом. В соломе сначала прогорела небольшая дыра, потом
огонь от нее быстро побежал вверх и в стороны. Порывистое пламя, набрав
силу, затрещало, загудело, пожирая сухую солому; сквозь дым на их головы
посыпались соломенная гарь и угли. Вскоре Грибоед вынужден был оставить
свой угол и перебраться поближе к двери; Клава с младенцем подалась туда
же. Левчук оставался на прежнем месте, то и дело поглядывая в щель. Ему, и
общем, пока было терпимо, если бы не клубами валивший в ток дым, от
которого нечем было дышать, и Левчук представлял себе, что тут будет,
когда займется вся крыша.
- Клава, в овин! - крикнул он радистке. - Живо!
Клаву не надо было уговаривать, она проворно перекатилась через порог,
и Грибоед, стукнув дверью, запер ее в овине.
Вдвоем с Грибоедом Левчуку стало легче и проще, отпала надобность все
время заботиться об этой несчастной матери. Пока по ним не стреляли, они
могли посовещаться и решить, как быть, потому что очень скоро всякое их
решение могло оказаться напрасным.
- Пропадем мы, напэвна, га? - спросил Грибоед, повернув к Левчуку
растерянное лицо с покрасневшими от дыма глазами.
- Пусть они пропадут, - сказал Левчук, не найдя в утешение ничего
другого. - А мы еще посмотрим...
Он лихорадочно перебирал в голове все возможные варианты спасения и не
находил ничего. Пока полицаи караулили их со всех четырех сторон, выбегать
из тока было безрассудством. Но и оставаясь тут, они не могли продержаться
долго. Тогда что же делать?
Перегорев в креплениях, рухнула крайняя пара стропил, взбив в конце
тока густой рой искр. Грибоед отодвинул в сторону босые ноги, а Левчук,
едва увернувшись от огня, отбросил сапогом горящую палку и перебежал к
двери.
- Ну во, зараз сгорим, - спокойно сказал Грибоед к закашлялся.
"Да, так, пожалуй, сгорим", - подумал Левчук. Но, прежде чем сгореть,
надо было что-то сделать или хотя бы попытаться сделать, а если уже не
получится, тогда что ж, тогда оставалось гореть.
- Грибоед! - крикнул он, тоже закашлявшись. - Грибоед, а ну дверь!
Толкни дверь!
Грибоед протянул руку и толкнул половинку двери, та немного
приотворилась, и сразу же из-за повети бахнули два выстрела. В тонких
досках двери появились две новые дырки.
- Да-а... Холера на их!..
Однако другого выхода у них не оставалось, надо было прорываться из
этого ада, а прорваться можно было лишь через дверь. Уже пылал весь конец
тока. Вверху гудело и трещало, солома и поплет почти сплошь прогорели,
теперь пылали стропила и верхние венцы стен, по которым бегали языки
пламени. Пол густо засыпало пеплом, гарью и огненным мусором догоравшей
соломы. Грибоед закутался в обгоревшую полосатую дерюжку, Левчук
спохватился, что горят сзади штаны, и, поерзав по земле, едва затушил их.
Становилось невыносимо жарко, внизу тоже всюду дымилось, от дыма саднило в
горле, и слезы не переставая текли из глаз, порой вовсе не давая глядеть.
Только возле приоткрытой двери еще можно было ухватить свежего воздуха.
В овине тоже, наверно, стало не лучше, хотя земляная присыпка на
чердаке и предохраняла его от огня, который по крыше подбирался уже и к
овину. Через несколько минут дверь из него резко распахнулась, и, зайдясь
в кашле, на пороге упала Клава.
- Не могу... Не могу больше! Левчук! Я выйду! Спасите ребенка...
- Молчи! - зло крикнул на нее Левчук. - Я тебе выйду! А ну ползи сюда!
Все кашляя, она подползла к двери, и он отодвинулся в сторону, давая ей
место рядом. Одна половинка двери была немного приоткрыта, в нее задувал
ветер и крутил дым, валивший не поймешь куда - то ли в ток, то ли из тока.
Левчук потянулся и автоматом толкнул дверь дальше - она распахнулась шире.
Опять грохнул выстрел, другой, одна пуля ударила возле пробоя, расколов
раму двери, другая, по-видимому, прошла мимо. Он крикнул Грибоеду:
"Держи!", чтобы дверь не закрылась, асам кивнул Клаве:
- Давай! Слышишь? Живо в малинник!
Она подняла к нему залитое слезами лицо и, прижав младенца к груди,
несколько секунд смотрела, боясь или, может, не понимая его намерения. Но
времени у них оставалось все меньше, полыхала почти вся крыша, огонь
оседал ниже и принимался за стены тока. Было так жарко, что казалось,
вот-вот они загорятся сами. Испугавшись, что Клава не успеет, Левчук
решительно толкнул ее к двери. Подобравшись, радистка покорно поднялась на
четвереньки и, секунду помедлив, боком скользнула за прикрытую половинку в
малинник. Он ожидал выстрела, но с выстрелом полицаи промедлили, наверно,
ее прикрыл дым из двери, и от повети ее не сразу заметили.
- Грибоед, бей! По тем бей! - крикнул Левчук, а сам, рискуя вспыхнуть
или задохнуться в горячем дыму, бросился по лестнице наверх. Ему надо было
прикрыть ее сверху, не дать застрелить возле тока или перехватить во ржи,
куда она неминуемо должна была податься. Он не представлял точно, как
помочь ей, не знал даже, сколько у него было в диске, но отчаянно взлетел
под самый огонь на овин к знакомой дыре в щитке.
Ржаную ниву внизу густо застилал дым, посвежевший ветер клубами гнал
его в поле; задыхаясь, Левчук метнул по ржи затуманенным от слез взглядом
и нигде не увидел Клавы. Возможно, ее застрелили в малиннике или она уже
успела отбежать от тока и скрыться во ржи. Действительно, два темных
силуэта с краю ольшаника стреляли куда-то сквозь дым, и он, побольше
ухватив ртом воздуха, быстро направил на них автомат. Из огня и дыма он
выпустил по ним все, что еще оставалось у него в диске, затем снова
вдохнул горячего, обжегшего его грудь воздуха и понял, что задыхается. В
глазах у него потемнело, он испугался, что потеряет сознание, и,
ухватившись левой рукой за бревно, ринулся через дыру в малинник.
Он сильно ударился бедром о камень, но тут же вскочил, почувствовав,
как из-под рук рикошетом брызнула пуля. Кажется, она его не задела, и он,
пригнувшись, бросился в рожь. Тут его сразу накрыло горячим дымом, он
опять задохнулся и, запутавшись ногами во ржи, упал, вскочил, побежал -
прочь от огня, от тока, возле которого зачастили выстрелы и, наверное,
появились немцы. Начали стрелять и со стороны ольшаника - над рожью в дыму
сверкнуло несколько огненно-зеленоватых трасс, и он бросился в другую
сторону, в поле, потому что дорога в ольшаник уже была отрезана. Дым,
однако, редел, удушливым туманом расползаясь по ржи, и Левчук, пригибаясь,
бежал все дальше. Сзади стреляли, даже кричали что-то, но он не слушал,
ему надо было скорее добежать до леса, хотя бы до того самого ольшаничка,
так как в поле спасения ему не было. И он начал забирать в сторону,
пересек одну, вторую межу, все время пригибаясь, споткнулся, вскочил,
помогая себе руками. На боль в правом плече он давно перестал обращать
внимание, лишь стискивал челюсти, когда становилось особенно больно, кепку
свою он потерял где-то, пот заливал его лоб, щеки и вместе с дымом выедал
глаза. Потом стрельба по нему как-то отдалилась, вроде готовая и совсем
прекратиться, и он подумал, что спасся. Только надо было в ольшаничек.
По белой от ромашек меже он выбежал из ржаного поля и тут же попятился
назад. Но было уже поздно. На нешироком травянистом пространстве между
рожью и лесом наперерез ему устало бежали двое; увидев его, задний что-то
крикнул переднему, и тот, сноровисто упав на колено, выстрелил. Левчук,
сильно пригнувшись, бросился назад, в рожь, и побежал поперек нивы.
Вскоре, однако, рожь кончилась, впереди простиралась заболоченная луговина
с некошеной осоковатой травой и за ней опять поле. Но в поле ему бежать
было незачем, там его запросто могла настичь пуля. Да и сил у него было в
обрез, легким не хватало воздуха. Он остановился, вынул из кобуры
парабеллум и звучно клацнул затвором, дослав первый патрон в патронник.
Скоро появились и его преследователи: выглянув над рожью, он увидал их
черные пилотки и выстрелил два раза подряд. Пилотки исчезли, он выглянул
снова и, когда первая появилась над рожью, выстрелил еще раз. Потом с
пистолетом в руке обессиленно побежал краем лужайки наискось от ржи к
ольшанику.
На бегу он явственно чувствовал, что не успеет, что вот-вот следом
выскочат из ржи полицаи. И он старался изо всех сил, только силы его
катастрофически убывали. Он все больше слабел, шаг его с каждой минутой
делался уже, ноги подкашивались, и он боялся, что упадет и тогда - все.
Он оглянулся, когда сзади опять грохнул выстрел и пуля прошла очень
близко над его головой. Но и тогда он не ускорил бег, наоборот, почти
перешел на шаг. Его преследователь остановился на краю ржи, выстрелил с
руки, потом перезарядил карабин и стал на колено, вперев в него локоть.
Так, конечно, целиться стало удобнее, можно было ударить наверняка. Но и
тогда Левчук не побежал. Кроме того, что не осталось силы, что-то в нем
надорвалось в этой бесконечной борьбе за жизнь, он про себя сказал тому:
"Бей, собака!" - и, пошатываясь, побрел к ольшанику.
Ему оставалось совсем немного, чтобы скрыться в кустарнике, как полицай
выстрелил. Пуля стремительно выбила в дерне из-под его ног косую черную
полосу и срикошетила в небо: "Давай, давай!" - бросил он, не оглядываясь,
и брел дальше. Он отчетливо чувствовал, как пуля в любое мгновение может
пронзить его тело, но ничего уже сделать с собой не мог.
Третий выстрел донесся до его слуха на мгновение после того, как пуля
хлестнула по поле пиджака и несколько патронов из кармана упали в траву.
Он испуганно схватился рукой за карман, будто патроны теперь были дороже
собственной жизни, и быстро собрал их в траве. Потом, держась рукой за
карман, понял, что все-таки отошел от ржи далеко. Шанс получить пулю
теперь значительно уменьшился, и он окончательно перестал обращать
внимание на все еще грохавшие сзади выстрелы.
Он продрался через густое сплетение ветвей на опушке и взошел на
хвойный пригорок. Тут начинался лес. Кажется, за ним не гнались, но он все
шел, шел между сосен, пока не набрел на теплую сухую поляну, поросшую мхом
беломошником. Споткнувшись о корень, упал на мягкий, усыпанный хвоей мох.
У него уже не хватило сил повернуться на бок, и он остался лежать ничком.
Тем временем летний свет в небе начал тускнеть, солнце склонилось к
закату, в лесу под соснами растекались прохладные сумерки, надвигалась
ночь...
13
Потеряв надежду кого-либо дождаться, Левчук взял чемоданчик и пошел в
подъезд позвонить. Думалось, может, он их просмотрел и они давно уже дома.
Конечно, в лицо он никого не знал, хотя и чувствовал каким-то своим
чутьем, что если где увидит, то обязательно узнает.
На его три звонка опять никто не отозвался, квартира глухо молчала. В
этот раз соседка тоже не поинтересовалась им, и Левчук опять сошел вниз во
двор. Убивая время, обошел вокруг дворовой территории и вернулся на свою
скамейку под кирпичной стеной. Надо было ожидать. Не ехать же без
уважительной причины назад, если уж приехал за пятьсот километров, хотя
никто его тут не ждал. Но эта встреча больше, чем кому-либо другому, была
нужна ему самому. Он не мог забыть то, что тогда пережил, даже если бы и
хотел это сделать. Так же как и ту ночь, когда ему повезло меньше. Тогда
за его жизнь заплатил собственной жизнью другой, и эта дорогая плата, как
невозвращенный долг, тридцать лет лежала на его совести. Трудно было жить
с нею, но что сделаешь? Пережитого не переиначишь...
На рождество в сорок третьем они рвали "железку".
Сначала все шло хорошо, трое их под командой бывшего сержанта Колобова
за ночь добрались из пущи до Селетнева, небольшой деревушки под лесом, от
которой да железной дороги было два километра, передневали у своего
человека и, как только стемнело, пошли на "железку". Охрана их
проворонила, они быстро подложили мину и спустя минут двадцать грохнули
тяжело груженный состав, шедший в сторону фронта. Ошеломленные немцы не
сразу пришли в себя и опоздали открыть огонь, подрывники кружным путем
возвратились в деревню, выпили, поели и завалились спать. Но у них была
еще одна мина-запаска, которую грех было нести назад в пущу, и в следующую
ночь, дав порядочный крюк, они подошли к "железке" с другой, лесной,
стороны. Думалось, немцы их тут не ожидают и все удастся не хуже, чем
удалось вчера. Но на повороте железнодорожной насыпи они заметили патрулей
и притаились на краю лесного завала в пятидесяти шагах от линии. Надо было
ждать. Часа три пришлось дьявольски мерзнуть на сильном морозе, пока
дождались, когда патрули пошли в бункер греться, и поставили мину. На
линии, в общем, было спокойно, перед тем прошел состав со стороны фронта,
вскоре должен был появиться другой - на фронт. И тогда Колобову пришло в
голову, что в спешке они не совсем как надо замаскировали мину, патрули
при обходе могут заметить следы их работы и поднять тревогу. Левчуку очень
не хотелось снова лезть через заснеженный завал к насыпи, он будто
чувствовал, что это добром не кончится. Но отговорить Колобова от
чего-либо, что тот вобьет себе в голову, было невозможно. Правда, вместо
того чтобы послать кого-нибудь из троих - Левчука, Филиппова или Крюка,
командир полез через завал сам.
Лезть через беспорядочно наваленные вдоль линии суковатые березы и ели
было нелегко, пока он пробрался через них, прошло, наверно, немало
времени, и на железной дороге что-то изменилось. Может, раньше времени
начали свой обход патрули, а может, начальство вышло с проверкой на линию.
Им из завала не очень было видать, что там случилось, только вдруг
послышался крик, трассирующая очередь хлестнула по насыпи и вихрем
пронеслась над завалом. Потом ударил пулемет из бункера. Чтобы прикрыть
товарища, они несколько раз выстрелили туда из винтовок, но пулемет
сыпанул по завалу такой густой очередью, что они сунулись головами под
дерево и лежали так минут пять, не решаясь высунуться. И именно в это
время Левчук услышал слабый крик Колобова и понял, что с командиром
случилось наихудшее.
Пулемет захлебывался в своей слепой ярости, огненными потоками пуль
осыпая завал, строчили патрули из-за насыпи, а Левчук через выворотины и
суковины бросился на ту сторону, к линии. Потеряв рукавицы и разодрав
рукав телогрейки, он выбрался наконец из завала и сразу наткнулся на
Колобова, лежащего в окровавленном маскхалате возле суковатой
рогатины-елки, перебраться через которую у него уже не хватило сил. Левчук
молча ухватил его под мышки, обполз ель, под шквалом огня перевалил его
через другое, косо поваленное дерево. Колобов постанывал, сжав зубы, из
одной штанины его маскхалата лилась на снег черная кровь. Взмокнув на
морозе от пота, Левчук за четверть часа все же одолел этот проклятый
завал, выполз на его лесную сторону и не нашел там ребят. Он подумал, что,
может, они отбежали в тут же начинавшийся лес, взвалил на себя Колобова и
под непрекращавшимся огнем из бункера шатко побежал между деревьев -
подальше от этого огненного ада.
Все время он ждал, что Филиппов с Крюком вот-вот встретят его, но он
брел в сосняке с полчаса, а их нигде не было. Вконец умаявшись, он упал на
снег и не скоро поднялся. Стрельба сзади будто стихала, хотя пулемет еще и
трещал очередями, но тут, в лесу, его огненных трасс уже не было видно, и
это вселяло надежду. Колобов все молчал, изредка поскрипывал зубами, и
Левчук думал, что, видно, командиру досталось. Едва отдышавшись, он решил
посмотреть раненого и расстегнул его брюки, но там все было так залито
быстро густевшей на морозе кровью, что он испугался. Он снял с себя тонкий
свой брючный ремешок и два раза обмотал им раненое бедро Колобова, пытаясь
хотя бы остановить кровь. Затем, все прислушиваясь к звукам этой
злосчастной ночи, долго нес командира через притихший, настороженный лес,
а ребят так нигде и не встретил. Сначала он злился, подумав, что те
убежали, но так далеко убегать, наверное, не было надобности. Значит...
Значит, они навсегда остались все в том же завале.
Примерно в середине ночи он выбрался из леса. Ельник кончился, начались
какие-то кустарники, мелколесье, стала совсем тихо. В безмесячном небе
роями сверкали звезды, входил в силу мороз. Его рождественскую хватку
Левчук давно уже ощущал прежде всего по своим рукам, которыми он держал
Колобова, - руки мерзли так, что казалось, отмерзнут совсем. Телу и ногам
в валенках было жарко, грудь горела от усталости, горячий пар валил изо
рта, а руки зашлись так, что он едва мог терпеть. С Колобовым они не
разговаривали, кажется, тот был без сознания или просто не мог вымолвить
ни слова.
Неизвестно, как далеко он отошел от железной дороги и который был час,
но ему казалось, что где-то должна была появиться деревня. Он все
пристальнее вглядывался в сокрытую сумерками местность и не узнавал ее. Он
просто не знал, куда шел, потому что в этих краях никогда не был, и брел
наугад, надеясь все же прибиться к какой деревне.
Шло время, остановки его делались все продолжительнее, усталость брала
свое, руки отмерзали, и он ничего не мог с этим сделать. Он выбивался из
сил. До слез в глазах он вглядывался в ночной серый сумрак и все думал,
что, может, где покажутся хоть какие-нибудь признаки близкой деревни.
Только деревня могла спасти их обоих. Но его надежда на это таяла, как
льдинка во рту, - местность вокруг лежала диковатая, малообжитая, в такой
не скоро найдешь деревню, тем более ночью. И он в который уже раз, став на
колени, взваливал на себя страшно отяжелевшее тело Колобова и куда-то брел
в перелесках - в ту сторону, где, казалось ему, была пуща. Хорошо еще, что
снег был неглубокий и особенно не затруднял ходьбу.
Он заметил их во время очередной остановки, как только опустил на снег
Колобова и рукавом разодранного маскхалата вытер вспотевший лоб. В
морозных сумерках показалось сначала, что это человек, но, всмотревшись,
он понял: волк! Тот стоял среди мелколесья в полсотне шагов от него и
настороженно вглядывался, будто дожидаясь чего-то. Левчук, однако, мало
испугался - подумаешь, волк! У него была винтовка да еще автомат Колобова,
что ему какой-то зимний оголодавший волк. Приподнявшись, он даже взмахнул
на него рукой - мол, пошел прочь, дурак! Но волк только шевельнул ушами и
слегка повел мордой в сторону, где появился еще один, а затем и два таких
же, как и первый, подтянутых, настороженных, готовых к чему-то хищников.
Левчук почувствовал, как похолодело в его разгоряченном сознании: четыре
волка в его положении - это уже не шутка. Подумав, что они бросятся на
него, Левчук взялся за автомат, висевший на его груди, одубевшими пальцами
нащупал рукоятку затвора. Однако волки как будто не проявляли никакого
враждебного к нему намерения и продолжали стоять в редком кустарнике -
трое впереди и один на два шага сзади. Все чего-то ждали. Чего только?
Его тревога передалась Колобову, и тот, привстав за его спиной, тоже
вгляделся в ночной снежный сумрак.
- Сволочи! Еще не хватало...
Не сводя с волков глаз, Левчук встал на ноги, сделал несколько шагов к
кустарнику. Волки без заметного страха тоже отошли на несколько шагов. Что
было с ними делать?
Вернувшись к Колобову, Левчук взвалил его на спину и пошагал дальше. На
ходу, с подвернутой головой, ему трудно было следить за волками, он едва
видел снег под ногами, но чувствовал, что они не отстают. Они шли рядом,
параллельно его направлению, пристально следя за каждым его движением, и
Левчук думал: может, стоит запустить в них автоматной очередью, чтобы
отстали? А может, наоборот - не следовало их трогать, ведь они же пока не
трогали? Может, они пройдут так немного и свернут по своим делам? Зачем им
люди?
Но у хищников, видно, были свои намерения относительно этих двух
выбивавшихся из сил людей.
Тем временем кончился и кустарник, впереди забелело огромное
пространство поля. Левчук с внезапно вспыхнувшей надеждой подумал, что уж
тут наверняка где-то будет деревня и эти твари наконец повернут обратно.
Он опустился коленями в снег, затем лег на бок, свалил с себя Колобова и
не сразу поднял голову, чтобы посмотреть на волков. Но они были тут же и
даже подошли еще ближе. Рослый передний волк с одним заметно длиннее
другого ухом приблизился к людям, может, шагов на сорок и стоял с
некоторым даже вызовом в своей настороженной выжидательной позе. Двое
других ждали немного сзади, а четвертого почему-то тут не было, и Левчук
удивился: куда он делся? Он удивился еще больше, когда, оглянувшись,
увидел, как, обходя кустарничек, где снег был поглубже, следовал еще один
выводок. На чистом, притуманенном сумерками снегу были хорошо видны четыре
зверя, быстро обходившие их с другой стороны.
Левчуку стало не по себе. Уже с твердым намерением отогнать их
выстрелом, он перекинул через голову ремень автомата и только потянул
затвор, как рядом обессиленно завозился Колобов.
- Постой, ты что?
- А что? Смотри, их уже семеро.
- Где мы - ты видишь? - трудно просипел командир, и Левчук растерянно
вгляделся в сумрак, стараясь угадать, куда они вышли. В самом деле, лес
они весь перешли, впереди в чистом поле что-то темнело, не кустарник и не
бурьян, как погодя догадался Левчук, это был наполовину засыпанный снегом
камыш, и за ним тускло белела голая ровнядь. В стороне от нее, кажется,
поднимался пригорок, но там над темным и звездным небом ничего не было
видно.
- Заровское озеро, - сказал после паузы Колобов и упал грудью на снег.
- Заровское?
Левчук удивился - куда же они забрели? Но, по-видимому, Колобов был
прав. Та снежная ровнядь за камышом, которую он принял за поле, на деле
оказалась озером. Конечно, озеро само по себе не представляло для них
опасности, наверное, оно замерзло. Опасность была в другом, и она не дала
Левчуку запустить по волкам из автомата. На длинном пригорке, что едва
угадывался в темени ночи, знал Левчук, раскинулась большая деревня
Заровье, которую они всегда обходили как можно дальше, потому что там
располагался немецкий гарнизон с дзотами, траншеями, бункерами,
круглосуточной охраной и патрулями. Стрелять тут, под носом у гарнизона,
было бы самоубийством. Тем более в их положении.
Но тогда как же быть с этой стаей?
Волки, наверное, тоже почувствовали, что их территория скоро кончится и
начнется та, где они не хозяева. Они обошли людей с обеих сторон и встали
на снегу, будто ожидая, что те предпримут дальше.
Вперед, однако, можно было пройти.
Чтобы воспользоваться этой пока что единственной для него возможностью,
Левчук перебросил через голову ремень автомата, напрягся, взвалил на себя
Колобова. На том месте, где лежал раненый, осталось темное пятно крови, и
он подумал, что, видимо, кровь манит хищников, обещая им скорую поживу. Но
уж черта! Если это Заровье, то надо скорее перейти через озеро, а там,
помнится, была еще деревня, может, в ней не окажется немцев, значит,
найдутся добрые люди, помогут.
Он не дошел до камыша каких-нибудь десяти шагов, как одна его нога
неожиданно провалилась в глубь снега, он рванулся в сторону и провалился
обеими. Сразу же почувствовал, что попал в воду, наверно, тут была криница
или не замерзшее с осени болото. Сильно разворотив снеговую целину,
кое-как выгребся на более твердое, уже зная, что по колени мокрый, в
валенках хлюпала вода. С досады он выругался, вспомнив, как перед выходом
на это задание едва уговорил Башлыка поменяться обувью и отдал ему свои
исправные сапоги, взяв эти валенки. Теперь не успел он пройти полсотни
шагов, как почувствовал, что мороз стальными клещами стягивает его ступни,
- как было идти дальше?
С Колобовым на спине он едва дотащился до берега озера, пробрался через
тростник, еще раза два провалился, хотя и не так глубоко, как первый, и не
до самой воды. Впрочем, теперь ему было уже безразлично, можно было идти и
по воде. Ноги мерзли. Особенно скверно стало на льду, с которого ветер
местами посдувал снег. Левчук застучал твердыми валенками, поскользнулся,
едва не упал. В этот раз он прошел немного и почувствовал, что должен
остановиться, иначе упадет вместе с ношей. Он осторожно опустился коленями
на присыпанный снегом лед и бережно положил рядом Колобова.
Какое-то время волки еще бежали ленивой рысью следом за вожаком с
оттопыренным ухом, но остановился вожак - и остановилась вся стая. Они
ждали, и Левчук вдруг потерял выдержку. От всех этих бед, одна за другой
сыпавшихся на его голову, трудно было сдержаться, он громко и зло
выругался, давая тем выход своему отчаянию. Бежать было невозможно,
стрелять тоже - неужто же им придется погибнуть на этом проклятом озере?
Наверное, волки почувствовали беспомощность двух ослабевших людей и
совсем осмелели. Пока Левчук с Колобовым неподвижно лежали на льду, они
обошли их полукругом и закрыли проход вперед. Из этого их полукруга
оставался лишь выход назад, в лес, где в волчьей цепи был разрыв шагов в
двадцать. Три другие стороны были уже отрезаны. Широко разойдясь по льду,
но не приближаясь к людям, волки издали настороженно следили за ними.
- Сашка, ты видишь? Ты глянь, что делается! - возбужденно сказал
Левчук, и Колобов с заметным усилием приподнял голову.
- Ладно, ты иди, - сказал он.
- Как? Они же тебя тут...
- Иди. Оставь автомат и иди.
- А если они... на меня?
- Не бойся. Я останусь... Ты пригони лошадь.
"В самом деле!" - мелькнуло в голове у Левчука. Это был выход. Он
попытается вырваться из этой западни, добежит до деревни, пригонит лошадь.
И приведет людей. Если только Колобов сумеет продержаться до того времени.
И если волки выпустят его, Левчука, из своего кольца. И если он в деревне
не налезет на немцев. И если немцы раньше времени не обнаружат Колобова...
Слишком уж много насобиралось этих проклятых _если_, но другого выхода у
него не было.
Левчук с трудом поднялся на ноги, которые пока еще слушались его,
схватил винтовку и помороженными руками едва управился с туговатым
затвором, дослал в патронник патрон. Потом, сглотнув давящий ком в горле,
бросился к самой середке волчьей цепи, отчетливо сознавая, что если волки
не выпустят его, то наверняка растерзают. Винтовкой он мог действовать
только как палкой, выстрелить из нее он не имел возможности: первый же
выстрел оказался бы для них гибельным. Хорошо еще, если немцы из Заровья
их не заметили, наверное, выручали самодельные маскхалаты, специально
надетые ими на это задание.
Едва сдерживая в себе накипевшую ярость, Левчук шел к стае. Он видел
перед собой лишь ближайшего волка, который, поджав толстый хвост,
невозмутимо сидел на снегу. Заряженную на всякий случай винтовку Левчук
занес над собой, готовый ударить волка, если тот не уступит ему дороги. И
волк уступил. Ощерился, припал на передние лапы, словно собираясь
прыгнуть, но, видимо почувствовав гневную решимость человека, в последний
момент отпрянул назад и отошел на несколько шагов в сторону. Левчук, не
сбавляя шага и даже не оглянувшись, лишь следя за ним боковым зрением,
быстро прошел еще шагов десять и вышел из их кольца.
Волки за ним не погнались, лишь торопливо замкнули за ним кольцо и
подались к середине, где остался Колобов. Побежавший было Левчук
остановился - отсюда ему уже плохо был виден Колобов в его маскировочном
костюме, зато он хорошо различал волков. Они уверенно сжимали кольцо, и с
ним сжималось у Левчука сердце. Теряя самообладание, он бросился назад, к
Колобову, затем, передумав, изо всех сил побежал в прежнем направлении по
озеру.
Минуту он бежал, боясь оглянуться. Поскользнувшись на смерзшихся
валенках, упал, больно ударившись обо что-то бедром, вскочил и все-таки
глянул назад - несколько тусклых пятен едва серело в притьмевшей дали. Ни
крика, ни выстрела, однако, не было слышно, и он побежал быстрее. Он очень
боялся не успеть, боялся, что волки управятся с Колобовым раньше, чем он
добежит до деревни, которая была черт знает где, а до раненого волки,
наверно, уже могли дотянуться лапой.
И все-таки он бежал, обливаясь потом, с горячей одышкой в груди, то и
дело оглядываясь и все время слушая. Он ждал самого худшего - выстрелов,
может, волчьего воя и напряженно всматривался вперед, со всевозрастающим
нетерпением ожидая появления деревни. Ноги на бегу одубели - может,
согрелись, а может, совеет отмерзли, он не чувствовал их, но на ноги он
перестал обращать внимание - только бы они еще слушались.
Когда ночное безмолвие расколола гулкая очередь сзади, Левчук замер как
вкопанный и затаил дыхание. Показалось: это не выдержал Колобов. Но как-то
чересчур стремительно ударило еще и еще - далеко над озером прокатилось
чуткое ночное эхо. Что-то слишком уж гулко, подумал Левчук, наверно,
автомат так гулко не может. Будто подтверждая его сомнение, тотчас
забахали винтовки, послышались крики, и он совсем растерялся.
Он чувствовал, что случилось похуже, чем если бы на Колобова бросились
волки, наверно, волки тут ни при чем. Это немцы. Но откуда они стреляют?
На слух палят по озеру или уже заметили Колобова? Чувствуя, однако, что
тот в смертельной опасности, Левчук сорвался с места и что было силы
побежал назад.
Пока он обессиленно трухал в своих смерзшихся валенках, на озере еще
стреляли, доносились крики, а он даже не знал, что сделает, когда добежит
до Колобова. Но все равно он бежал. У него была винтовка и сотня патронов
в сумке, были две гранаты в карманах, только бы застать живым Колобова.
Правда, подозрительно долго молчал его автомат. Стрелял пулемет, винтовки,
автомат же упрямо молчал, и это его молчание скверным предчувствием
терзало Левчука. Тем не менее он бежал, возможно, навстречу собственной
гибели, потому что шансы отстоять Колобова были у него ничтожны.
А может, он успеет добежать раньше, чем это сделают немцы?
Эта счастливая мысль дала ему силы бежать быстрее, тем более что вскоре
стрельба прекратилась. Раза два он услыхал голоса возле деревни и подумал,
что это немцы спускались к озеру. Если бы они еще только спускались, то
он, возможно, и успел бы...
Левчук, однако, ошибался - они не спускались, они уже поднимались с
озера, где вместо волков учинили свою расправу.
Он понял это, когда увидел невдалеке тот самый тростник, возле которого
провалился в воду и где оставил Колобова. Узнал и то место на льду. Оно
было теперь истоптано множеством человеческих и волчьих ног, среда которых
местами были видны пятна крови. Волков нигде уже не было, Колобова тоже.
Ветер сдувал со снега темное клочье шерсти - наверно, перепало и волкам.
Но что волки! Широкая борозда-след в снегу, прорезанная телом Колобова,
вела в сторону деревни, откуда еще доносились приглушенные расстоянием
голоса, смех, знакомая злая ругань.
Едва сдерживаясь, чтоб не заплакать, Левчук потоптался еще на снегу и
бегом пустился по озеру...
14
Несколько минут спустя он пришел в себя, сел - явь напомнила о себе
гулом далекой стрельбы, воздушно, на той самой гати. Опершись руками на
мшаник, он посидел, не сразу раскрыв глаза, а когда и раскрыл их, то все
равно ничего не увидел - была ночь. Голова его, словно с похмелья,
клонилась к земле, хотелось снова упасть на мох и лежать. Прислушиваясь к
стрельбе, он определил, что бой шел несколько в стороне от того места, где
была гать, похоже - в Круковском урочище. Значит, пришел черед
первомайцев, добрались и до них каратели.
Все случившееся днем горячим туманом плыло в его сознании, но,
по-видимому, нужно было время, чтобы припомнить все пережитые им
подробности и разобраться в них. Лишь одно было для него бесспорно: он
спасся - не сгорел в току, уберегся от пули, убежал в лес и теперь мог
идти куда хочешь. Только радости от того почему-то было немного, в
сознании его жила, заглушая собой все другие чувства, острая боль
несчастья, большой непоправимой беды. Как знало-предчувствовало его
сердце, когда прошлой ночью он не хотел отправляться на это задание, что
удачи ему тут не будет. Но тогда его беспокоило другое, а того, что
случилось, он не предвидел. Действительно, он же отправлялся в тихую и
безопасную зону Первомайской бригады, а не на прорыв, не в самое пекло
блокады. Но, по-видимому, самая большая беда именно там и подстерегает
человека, где он меньше всего ее ждет.
Левчук сел ровнее и все продолжал вслушиваться. Поблизости было тихо,
как может быть тихо погожею ночью в безлюдном лесу. Правда, его
настороженный слух различал множество мелких невнятных звуков и шорохов,
но за месяцы партизанской войны он хорошо свыкся с лесом и знал, что
человеческий слух ночью чересчур обострен и что большая часть лесных
звуков лишь кажется, а действительно подозрительное обнаруживает себя явно
и сразу. Здесь робкую тишину леса нарушали приглушенные порывы ветра в
вершинах, изредка падала пересохшая ветка, сонно возилась птичья мелкота
на деревьях - ничего другого поблизости не было слышно. И он, все
настойчивее проникаясь своими заботами и прислушиваясь к далекой стрельбе,
решил, что пора вставать и как-то добираться до Первомайской. Судя по
всему, только ночью и можно туда добраться, днем его наверняка перехватят
каратели.
Пошатнувшись, он встал на ноги, сдвинул с живота на бедро парабеллум.
Натруженное плечо тупо болело, наверное, надо было поправить повязку, но
он подумал, что сделает это завтра. В лесу стояла непроглядная темень,
чтобы не наткнуться на острый сук или дерево, он вытянул руку и пригнул
голову. Правда, лес тут был редкий и голый, сосны стояли почти без
подлеска. Он вспоминал путь, которым брел сюда несколько часов назад, надо
было снова выйти к болоту и по опушке свернуть налево. Дальше он не очень
и помнил, какая там была местность, однако надеялся, что, ориентируясь но
стрельбе и звездам, выдержит направление. Лишь бы не наткнуться на немцев.
Он долго и медленно брел в лесной темноте, будто слепой, вытянув руку и
на ощупь обходя деревья, чутко ощупывая ногами траву с бесчисленным
множеством пней и всевозможных рогатин, зарослей жесткого, непролазного
папоротника. Прежде всего ему надо было выбраться из леса, думалось, что
край его где-то тут близко, потом он пойдет быстрее. Все время он
вслушивался в неутихавшие звуки стрельбы, но больше был занят дорогой, и
из его головы не выходила мысль о токе. Его мучил вопрос, что произошло с
Клавой и какова судьба Грибоеда? Впрочем, Грибоед скорее всего там и
остался, вряд ли ему удалось выскочить в дверь. Но куда запропастилась
Клава? Как выскользнула из тока - будто провалилась сквозь землю, нигде он
ее так и не увидел.
Как-то спохватившись, он заметил, что идет не на звуки стрельбы, а
своим вчерашним путем, что стрельба давно уже осталась для него слева. Но
он не стал поворачивать - только сейчас он понял, что ему необходимо
именно туда, к гумну. Он не мог никуда больше податься, не зайдя на гумно.
Отчетливо поняв это, Левчук почувствовал в себе напряженное до боли
нетерпение. Он перестал обращать внимание на кусты и рогатины и едва не
бегом пустился по ночному лесу туда, где, по его представлению, должен был
находиться ток. Он весь трясся от возбуждения, наново остро переживая
вчерашнее. То, что еще час назад казалось для него удачей, теперь стало
его бедой, он уже был уверен, что не должен был оставлять Грибоеда и
Клаву, наверно, надо было поступить иначе. Правда, ни тогда, ни теперь он
не знал как; он изо всех сил старался спасти ее, Грибоеда, себя тоже.
Запоздалое чувство вины быстро разрасталось в его сознании, определенно он
сделал что-то не так, потому что, кроме него, вряд ли кому удалось
спастись из той пылающей западни, где он едва не остался сам. Прежде всего
ему надо было зайти на гумно. Его гнало туда странное чувство, будто он
сможет там что-то переиначить, сделать удачнее, чем сделал вчера. Он
понимал, конечно, что теперь уж ничего сделать нельзя, все, что можно было
еще сделать, наверное, уже сделали немцы. Тем не менее его неодолимо
тянуло туда, как преступника тянет на место совершенного им преступления.
Он вылез из кустарника где-то по соседству с тем местом, где днем
вбежал в него. Сразу стих шум ветвей и стало светлее, над притихшей летней
землей лежало белесое летнее небо с редкими звездами и туманной полосой
Чумацкого Шляха вверху. В луговой траве мирно стрекотали кузнечики, и
впереди брезжил край, наверно, того же ржаного поля, где он едва не нашел
свой конец. Поблизости должно было находиться и то злополучное гумно.
Левчук ненадолго остановился, задержал дыхание. Но, по-видимому,
полицаи уже убрались, как всегда сделав свое страшное дело, вряд ли они
остались ждать его тут. И все-таки, чтобы быть готовым ко всякой
неожиданности, он потихоньку достал из кобуры парабеллум и, большим
пальцем нащупав предохранитель, пошел вдоль опушки.
Он надеялся прежде увидеть огонь (не могло же гумно так скоро сгореть
дотла), но впереди был лишь притуманенный полевой сумрак, и, сколько он ни
вглядывался в него, ничего различить не мог. Тогда он, удивившись,
подумал, что, может, вчера так далеко отбежал по ржи? А может, вышел в
другое место и вообще шел не туда? Но он помнил, что там была дорога,
которую он не перешел, значит, гумно и деревня все-таки находились где-то
здесь рядом.
Рассудив так, он пошел более уверенно, все всматриваясь вперед,
неожиданно провалился в какую-то яму и едва не упал, а выбравшись из нее,
увидел из-за веток куста робкий проблеск огня. Показалось, что это далеко
- ничего не освещая вокруг, огонек лишь слабо краснел над рожью, и Левчук
притих, даже присел под кустом. Нет, поблизости вроде никого не было,
мирно трещали кузнечики да за лесом ослабленно погромыхивала перестрелка.
Однако перестрелка была далеко и не нарушала согласной тишины ночи.
Короткими переходами он начал осторожно приближаться к гумну. Шагов
десять-пятнадцать пройдет и затаится, присядет, всмотрится в светлеющий
закраек неба: не маячит ли что подозрительное? Но вокруг было пусто и
тихо, и он, минуту спустя высунувшись из-за ржи, неожиданно оказался перед
тускло догоравшим в ночи пожарищем.
В удивлении остановившись, Левчук с трудом узнал то самое их гумно. Ток
стал наполовину ниже вчерашнего, верхние его венцы сгорели совсем,
остались обгоревшие нижние, на которых в различных местах светились
раздуваемые ветром угли; далеко по ветру несло дымом и удушливой гарью
пожарища. Выйдя из-за ржи, он увидел в темноте ближний конец с овином, где
было больше затухающего огня и дыма и даже кое-где трепетали на ветру
мелкие язычки пламени, бросавшие красноватые отблески на опаленную яблоню.
Левчука тянуло к двери, где он оставил Грибоеда и куда перед тем, как
бесследно исчезнуть, выскочила Клава. Обходить ток от дороги он не хотел,
он побаивался дороги, а тихо вошел в рожь и пошел по ней, чтобы не шуметь,
высоко поднимая ноги. Наверно, от ольшаника до тока было значительно
дальше, чем ему казалось вчера, когда он наблюдал через щель, и он на
полпути остановился, присел, послушал. Потом встал и, стараясь не очень
шуметь рожью, издали обошел овин. В глубине души он все еще надеялся
где-нибудь найти Клаву, наверно, он бы заметил ее в этой скупо освещенной,
истоптанной ржи. Но Клавы тут не было. Впрочем, вряд ли она и могла быть,
решил он, убитую или живую ее забрали в деревню. Грибоеда тоже. Но ему
хотелось своими глазами убедиться, что никого из них тут не осталось, и
потом уж отправляться в Первомайскую.
От яблони стал виден весь их вчерашний двор, где он варил картошку,
даже было заметно черное пятно костерка на серой траве. Напротив была
дверь в ток. Одна обгоревшая, густо побитая пулями половина ее косо
зависла на нижней петле, другая, оборванная, валялась на земле рядом. И он
заметил там что-то похожее на человеческое тело и выскочил из-за яблони.
Стараясь не стучать подошвами, подбежал к двери, присел - от углей и золы
пахнуло вонючим жаром, но сейчас можно было терпеть, не то что вчера.
Отворачиваясь от жары, он протянул левую руку, пошарил ею и, напав на
что-то мокрое и липкое, отдернул руку назад. Во второй раз, однако,
нащупал косматое, облитое кровью лицо Грибоеда, его обгоревшую одежду и
встал. Горькая вонь пожарища и чадный смрад головешек забивали дыхание.
Немного передохнув, он снова нагнулся, пошарил рукой пошире, стараясь
нащупать винтовку ездового, но вместо нее нащупал его овчинную шапку.
С этой шапкой в руке он отошел на десяток шагов от тока, не в состоянии
отвести взгляда от темневшего на земле тела убитого. В отряде Левчук его
знал давно, и хотя большой дружбы между ними не было, смерть ездового
отозвалась в нем жалостливо-щемящей ноткой. Они все рисковали на равных,
но вот Грибоед лежал перед ним мертвый, а Левчук был живой. Может быть,
надо было попытаться сперва спасти старика, а потом уж спасаться самому,
подумал Левчук. Но тогда оба они старались спасти Клаву, вместо которой по
счастливой случайности спасся Левчук, а Грибоед вот погиб.
Шапка его, однако, была цела и даже не обгорела вроде. Кое-как сшитая
из куска старой овчины, она бессменно зимой и летом служила ездовому,
который больше всего заботился о своей однажды простреленной голове,
бережно защищая ее от солнца... Левчуку живо припомнился теперь страшный
расстрел Грибоеда и его удивительное воскресение в Чернолесском урочище,
где они с санитаром Верховном холодной апрельской ночью грелись у костерка
на болоте. Разговорчивый Верховец рассказал, как днем ребята привезли из
Выселок расстрелянного немцами Грибоеда, которого те захватили возле его
опустевшей усадьбы. Неизвестно, то ли жандармы специально караулили его
там, то ли застали случайно, но в этот раз они дотла разгромили Грибоедову
усадьбу, а его самого старший жандарм поставил лицом к березе и выстрелил
из пистолета в затылок. Ночью на его бездыханное тело наткнулись хлопцы из
разведки и привезли в отряд, чтобы назавтра вместе с еще одним убитым
похоронить на пригорке. Сидя возле костерка в ту ночь, они недолго
погоревали над слишком жестокой даже для войны судьбой старика и перевели
разговор на другое. Занятые этим разговором, они не обратили внимания на
то, как за дымом, напротив, ежась и потирая озябшие руки, кто-то начал
устраиваться подле костра.
- Погреюся у вас. А то околел, халера...
- Грибоед! - испуганно вскочил Верховец. - Ты что?!
- Ды околел, кажу. Ватовку нехта забрал...
Они вдвоем испуганно уставились на Грибоеда, который как ни в чем не
бывало протягивал к огню руки, ни словом не обмолвившись о своем
воскресении из мертвых, и они не отважились его о чем-либо спросить. Утром
его осмотрел не менее их удивившийся Пайкин, две недели Грибоед полежал в
санчасти, да так и остался там при конях. Рана на его голове зажила,
особенной боли он не ощущал, только почти перестал спать и тщательно
оберегал от жары простреленную свою голову.
Да вот не уберег, прострелили и во второй раз. На этот уже
окончательно.
Молча посокрушавшись возле убитого, Левчук подумал, что надо бы
вытащить его обгоревшее тело из тока да похоронить в лесу. Негоже
оставлять человека догорать в этом пожарище - мало ему и без того
досталось при жизни.
Все прислушиваясь к тишине ночи, он сунул пистолет в кобуру, застегнул
ее и снова шагнул к двери. Но только он нагнулся над телом убитого, как
где-то поблизости ошалело залаяла собака и чуть в стороне от деревни
взвилась в небо ракета; захваченный врасплох, Левчук вздрогнул, сжался в
комок, высвеченный ее безжалостной яркостью, но тут же отскочил назад и
притаился в тени за яблоней. Ракета, прочертив огненный шнур в небе, едва
не долетела до гумна, упала, ударившись о землю, подскочила и быстро
догорела в стороне от тока. Как только она погасла, Левчук бросился назад
в рожь, с замершим сердцем гадая, заметили его или нет. Однако выстрелов
пока не было, а вторая ракета вспорхнула в небо совсем в другой стороне -
над дорогой и лесом, - торжественно-ярко засияв над пожарищем и беспощадно
осветив все вокруг неестественным мельтешащимся светом. Но Левчук уже был
к ней готов и, присев, проворно скрылся во ржи. Тут его не так просто было
заметить, ракет он не боялся - боялся немцев и еще больше собак. Тот
злобный лай овчарок в сожженной деревне был ему слишком знаком и больше
всего заставил его встревожиться.
Когда и эта ракета сгорела, он вскочил и пустился по ржи к ольшанику.
Но что-то смутило его, он смешался, присел, оглянулся. Показалось, где-то
послышался голос, вроде бы даже обиженный детский плач, и он притих,
затаил дыхание, вслушался. Уж не призраки ли завелись в этой ржи,
удивленно подумал Левчук и опять, явственнее, чем первый раз, услышал
недалекий слабенький детский плач. Но он не мог терять ни минуты, его явно
обкладывали в этой ржи, скоро могли появиться собаки, и Левчук,
спохватившись, бросился в сторону ольшаника.
Так бы он, наверное, и ушел в лес, если бы в тот самый момент путь ему
не преградила густо засверкавшая над рожью трассирующая очередь. Спасаясь
от нее, он снова распластался на усохшей земле ржаной нивы, слушая, как
близкие разрывы пуль в ольшанике, будто передразнивая выстрелы, повторили
их отдаленный стремительный треск. Теперь он уже знал наверное, что его
заметили и что стреляли с дороги, значит, спасаться следовало все тем же,
вчерашним, путем - через рожь полукругом к ольшанику. Как только очередь
смолкла, он вскочил. Но прежде чем побежать, он свернул по ржи в сторону,
описав в ней полукруг, пригнулся, послушал и вдруг увидел поодаль белое
пятнышко у самой земли. Со смешанным чувством удивления и надежды он
бросился в ту сторону, уже наверное зная, что это, подхватил теплый живой
комочек и, притиснув его к груди, обежал круг пошире. Ему показалось, что
где-то тут может лежать и Клава. Но Клавы тут не было, был лишь неизвестно
как оказавшийся ее малой. Озадаченный Левчук побежал по ниве к ольшанику.
- Ух, гады! Ух, гады, - шептал он про себя, оглядываясь и слыша, как
уже совсем близко заливались лаем собаки. Несомненно, они учуяли его и с
минуты на минуту могли настигнуть во ржи. Но, к его счастью, ольшаничек
темнел уже рядом. Только он с младенцем на руках успел сунуться в его
спасительную темень, как сзади взмыла в небо очередная ракета и длинная
трескучая очередь разрывных прошлась по ветвям. Ослепительно яркий свет,
перемешанный с причудливой путаницей теней, обрушился на него сзади,
несколько трасс мелькнули над головой, обдав его треском разрывных пуль и
мелким крошевом веток. Он нечаянно упал на бок, испугавшись, что так
недалеко уйдет, что бежать с младенцем здесь невозможно. Но и бросить его
в тот самый момент, когда сзади мчались собаки, у него не хватило
решимости. Он не знал, чем это для него обернется минуту спустя, и слепо
рванул в кустарник, левым плечом раздвигая ветви, а полой пиджака
прикрывая младенца, который смиренно затих в тепле, слабо перебирая
ножками в мокрой пеленке.
15
Первый проблеск рассвета застал его на краю нелюдимого болота в редком
кочковатом ольшанике.
Наступал новый день, далеким нездешним светом занялся восточный закраек
неба, вокруг стали различимы кусты, черные кривые ольхи, травянистая
заболоть под ногами. Местность была незнакомая. Левчук давно уже перепутал
все направления и петлял по каким-то заболоченным перелескам и вырубкам,
перешел мокрую травянистую лужайку и снова забился в чащу ольшаника. В
молодой плотный ельничек он не полез, обошел его стороной и все
оглядывался и слушал, хотя и без того было очевидно - его догоняли. Всю
ночь сзади то тише, то громче заливались лаем собаки. В темноте они
отстали от него, но след не теряли и с наступлением утра заметно
заторопились, наверстывая упущенное.
С непривычной неловкостью он придерживал за пазухой маленькое теплое
тельце и думал: хотя бы скорей деревня, хутор, лесная сторожка или просто
случайный человек в лесу, чтобы можно было оставить у него младенца. Сам
он, как ни старался, уже не мог спасти эту жизнь, не было у него такой
возможности. К тому же становилось все очевиднее, что немцы от него не
отвяжутся. Вчера их было семеро, ночью стало побольше, у них пулемет,
собаки, ракеты, видно, в этом направлении они замышляют что-то серьезное.
А он, дурак, надумал тут проскочить в Первомайскую. Нашел место!
Он устало бежал краем поросшего ольшаником болота и не мог решить, что
ему делать - обходить болото вокруг или лезть в воду. У него еще было в
запасе несколько минут времени, еще можно было поискать убежище. Но без
крайней нужды лезть в холодную воду не очень хотелось, думалось: где-то же
она кончится, и он обойдет болото. Однако, судя по всему, болото было
огромное и тянулось издалека, он бежал по извилистым его берегам около
часа, а оно не кончалось. Ночная стрельба слышалась теперь справа, но
отдельные выстрелы раздавались также сзади и слева - похоже, во всех
направлениях шли бои. Он же забрел в неведомый лесной закуток и бежал в ту
сторону, куда его гнали преследователи.
Малой за пазухой все больше начинал беспокоиться - выгибаться,
дергаться, но, хорошо завернутый в шелковой пеленке, пока терпеливо
молчал, и Левчук с острой тревогой подумал: что будет, если он
расплачется? Разве он способен понять, что если им не поможет счастливый
случай, то очень скоро оба они распластаются в кустарнике, посеченные
автоматными очередями. Еще их могут затравить овчарками. А то схватят,
выведут на большак и подвесят на телеграфном крюке за челюсть, чтобы
умирали долго и мучительно, как некогда Трофим Дыла, связной их отряда в
Чернущицах.
И все же Левчук продолжал надеяться, что раньше, чем немцы настигнут
его, он наткнется на добрых людей и передаст младенца. Ему одному было бы
гораздо сподручнее, сам бы он не очень и хоронился от этих подонков, а,
подкараулив в удобном месте, встретил бы их огнем. Правда, для того надо
было иметь пулемет или хотя бы автомат, но из пистолета он тоже стрелял
неплохо, научился в разведке. С младенцем же на руках он не мог себе
ничего позволить, потому что не был уверен в удаче, а напрасно испытывать
судьбу не хотел. И он все шел, брел, бежал, продираясь сквозь заросли и
стараясь обойти болото.
Болото, похоже, в самом деле было бесконечным. С ночи тянулись
кустарники, лужайки, лозняк и ольшаник, а никаких деревень нигде не было.
Оставалось надеяться только на самого себя, свою удачу и выносливость. К
сожалению, силы его, как и его возможности, убывали с каждой минутой, он
понимал это, но ему очень хотелось уберечь малого. С какой-то еще
неосмысленной надеждой он ухватился за эту кроху человеческой жизни и ни
за что не хотел с ней расстаться. Действительно, все, кто был поручен ему
в этой дороге, один за другим погибли, остался лишь этот никому не
известный и, наверно, никому не нужный малой. Бросить его было проще
простого и ни перед кем не отвечать за него, но именно по этой причине
Левчук и не мог его бросить. Этот младенец связывал его со всеми, кто был
ему дорог и кого уже не стало, - с Клавой, Грибоедом, Тихоновым и даже
Платоновым. Кроме того, он давал Левчуку обоснование его страданиям и
оправдание его ошибкам. Если он его не спасет, тогда к чему эта его
ошалелая борьба за жизнь? Жизнью он давно отвык дорожить, так как слишком
хорошо знал, что выжить на этой войне дело непростое.
- Ничего, ничего, браток! - ободряюще проговорил он, обращаясь к
младенцу, и не узнал собственного, охрипшего от долгого молчания голоса. -
Еще мы посмотрим...
Может, это и хорошо, что собаки издали выдавали себя злым гончим лаем,
теперь значительно усилившимся. Прислушиваясь к их приближению, Левчук
пожалел, что в карманах у него не осталось горсти махорки, чтобы присыпать
свой след. И он думал, что, наверно, придется забираться в болото, другого
выхода не было.
Тут был твердый высоковатый берег с березнячком, болото немного
отступало в сторону, он пробежал в прежнем направлении полсотни шагов и
круто повернул назад. Там, где осоковатая заболоть ближе подступала к
берегу, он широко отпрянул в сторону и, стараясь не очень следить в траве,
полез к густому лозовому кусту, темневшему поодаль в болоте. Сначала было
неглубоко, вода доходила не выше колен, но потом глубина увеличилась. Он
пожалел, что не взял палку, хотя как бы ему было управляться с палкой? В
болоте среди водяных окон местами зеленели кочки с лозой и ольшаником, и
Левчук понял, что оно не слишком глубокое и, возможно, не погубит его.
Придерживая малого за пазухой, он торопливо пробирался от кочки к
кочке, хватаясь левой рукой за ветки и постепенно погружаясь все глубже. В
полсотне шагов от берега ноги его уже выше колен утопали в грязи, скоро
мутная с торфом и грязью топь достигла бедер, и он думал: хотя бы она не
стала глубже, потому что как тогда ему быть с ребенком? Но болото заметно
становилось глубже, кочки редели, между ними заблестели чистые, без
зарослей, прогалы черной воды, на поверхности которой плавало разлапистое
листье кувшинок. Левчук знал, что кувшинки любят глубину, и не лез к ним,
держась ближе к кочкам, где можно было ухватиться за мох и ветки. Он
спешил, но старался пробираться как можно тише, чтобы его бултыханье в
воде не было слышно далеко. Временами он останавливался и слушал. Однажды
ему показалось, что он слышит голос, будто бы окрик, он шире расставил
ноги на дне и замер, однако больше ничего не послышалось. Очевидно, голос
долетел издали и не мог относиться к нему. Значит, еще оставалось немного
времени. Пока он прислушивался, ноги его до колен вошли в вязкий ил, и он
с усилием освободил их - сначала одну, затем другую. Пока возился в воде,
намочил снизу пиджак и подумал, что так скоро вымокнет весь, чем тогда
укроет малого?
Кое-как добравшись до мшистой, обросшей аиром кочки, он прислонился к
ней, осторожно стянул с плеч пиджак и обернул им младенца. Тот посучил
ножками, но не заплакал и покорно притих в тепле еще не остывшей одежды.
- Ну вот и хорошо! Ну и лежи! Главное: лежи и молчи! Может, еще
как-нибудь...
Стоя по бедра в холодной воде, он высматривал, куда направиться дальше.
Хорошо, если бы поблизости попалась более-менее сухая моховина, пригорок
или островок, где можно было бы укрыться от собак, переждать погоню. Но
его надежда на моховину или островок была тщетной, болото становилось все
глубже, кочки редели, и он пробирался между ними со всевозрастающим риском
уйти с головой в прорву. Сверток с младенцем он поднимал все выше и
старательно обшаривал ногами дно, временами оскользаясь в нем на корнях
кустарника и водорослей. Иногда он терял равновесие и едва удерживался над
водой, поднимая со дна черную, быстро расплывавшуюся в воде муть. Тем
временем совсем рассвело, тумана почему-то тут не было, в высоком утреннем
небе стояло несколько разрозненных облачков, было очень тихо. И вот в этой
тишине его напряженный слух уловил будто прорвавшийся откуда-то обозленный
собачий лай.
Он испуганно оглянулся, поняв, что они уже тут, возле болота, и
удивился, как он мало отошел от берега. С шумом раздвигая воду, бросился к
ближайшей кочке, из которой торчал раздвоенный ольховый прутик с обвисшей
над водой веткой. Как на беду, кочечка была маленькая и приютилась возле
самого глубокого места, он весь вымок, пока добрался до нее, и даже
подмочил пиджак. К тому же он затратил на это чересчур много времени, они
были уже где-то поблизости и, возможно, услышали его. Чтобы приготовиться
к худшему, он пристроил пиджак с младенцем на мшистом краешке кочки и,
придерживая его рукой, другой приготовил пистолет. Вода здесь доходила ему
до груди, он спрятал голову за ветку и ждал, сознавая, что, если полезут в
болото с собаками, он должен увидеть их первым.
Только бы не заплакал малой.
Услыхал он их действительно первым еще до того, как увидел. В
кустарнике невнятно-глухо прозвучал начальственный окрик, и на ольхе у
берега качнулось несколько веток. Левчук еще глубже погрузился в воду,
вперил взгляд в не заслоненный кустарником узенький край берега. Он
перестал дышать, большим пальцем тихонько отвел предохранитель и тогда
увидел их в небольшом промежутке между болотом и зарослями.
Первой из кустарника появилась коричневая, с подпалинами по бокам
собака, ведя по земле чутким носом и бросая по сторонам быстрые взгляды,
она стремительно шла по следу. Сзади, ломая кусты, едва поспевал ее
поводырь в пятнистом разведчицком костюме и зимней, с длинным козырьком
фуражке. За ним следовал еще один, точно такой же немец с собакой на
длинном ремне. Они пробежали мимо и только скрылись в кустарнике, как на
берег из зарослей высыпала вся их хищная стая - десяток карателей в
одинаковых маскировочных костюмах, вооруженных автоматами, обвешанных
сумками, флягами и биноклями. Длинной чередой они растянулись по берегу и,
оглядываясь по сторонам, бежали по его следу, готовые в любое мгновение
разрядить в него свои автоматы.
- Ох, гады! Ох, гады! - как заклятие, шептал он одеревеневшими губами,
отчетливо сознавая, что его дело дрянь. Если только они не проскочат с его
следа дальше, то ему долго тут не усидеть.
На какое-то время потом он перестал видеть их, скрытых ольшаником, он
только слышал треск ветвей в зарослях и думал, что в ближайшие секунды все
для него и решится. Пройдут или вернутся? Но там вскоре растерянно
взвизгнула собака, послышался строгий хозяйский окрик, еще какая-то
негромкая, произнесенная по-немецки фраза, и он догадался, что собаки
потеряли след. Он по плечи опустился в воду, чуть наклонив голову в
сторону, чтобы совсем скрыться за кочкой. Потом он оглянулся назад - за
большим прогалом черной воды высился густой куст лозняка, где можно было
бы укрыться надежнее. Секунду он преодолевал в себе рискованное теперь
желание броситься туда, пока была такая возможность, но сдержался -
наверно, теперь следовало сидеть на месте. Жаль, он недалеко отошел от
берега, не хватило времени, если бы он раньше решился забраться в болото,
то, возможно, и спасся бы.
Нет, дальше они не пошли - они возвращались.
Он снова увидел их в том же порядке - один за другим немцы выбегали из
кустарника по его следу назад, и он сжался, впился в них взглядом, с
замершим сердцем ожидая: а вдруг остановятся? Если остановятся и собаки
укажут в болото, тогда все. Тогда считай, что он спекся.
Кажется, они проскочили дальше с его поворота, первая овчарка наверняка
проскочила, и с ней пробежал поводырь, другие еще следовали по берегу, и
тогда он увидел в прибрежной осоке свой след. Ну так и есть, несколько
очень заметных на воде шагов - примятая осока, поднятая со дна, еще не
осевшая муть, и он ужаснулся - бог мой, какая неосторожность! И так близко
у берега! Хотя бы они не заметили, хотя бы прошли за собакой! Деревенея от
стужи и напряжения, он следил, как возле этого места у березок пробежал
один, другой, третий. Оставалось человека три, и вот мимо пробежал
последний - нерасторопный толстяк с распаренным, обрюзгшим лицом. Левчук
позволил себе вздохнуть глубже - может, еще и обойдется...
Ноги его на дне глубоко погрузились в ил, высвобождая их, он подвинулся
грудью на кочку, склонился над малым, который неспокойно ворошился в его
пиджаке, будто хотел сбросить его и взглянуть, что делается на свете.
Левчук приподнял полу - личико младенца недовольно морщилось, и он
испугался при мысли, что младенец сейчас заплачет. Чтобы как-то
предупредить его плач, он выдернул из кочки стебелек аира и сунул его
малому корешком в рот - соси! Тот и в самом деле зачмокал, притих, и
Левчук подумал, что надолго или нет, но, кажется, обманул парня.
Затем он в напряжении замер - немцы, слышно было, возились поодаль, он
думал, снова возвращаются, но пока что они не возвращались: наверно, они
старались отыскать его потерянный след. Минуту слышна была их перебранка,
потом чей-то звучный зовущий голос, на который откликнулись так близко,
что показалось, сидели напротив. Левчук опять затаился, он перестал
понимать, что они затевали, и затревожился.
Он начал оглядываться в поисках лучшего укрытия, все больше поддаваясь
искушению перебраться за куст лозняка, а может, и дальше, пока их не было
рядом и пока они не заметили его след. Но только он подумал о том, как
увидел напротив немца: перекинув через шею связанные вместе сапоги, тот
босиком лез, кажется, по его следу в болото. Другой с автоматом
наизготовку стоял на берегу и что-то приговаривал, наверно подбадривая
товарища:
- Forwerts, dort nicht tief! [Вперед, там неглубоко! (нем.)]
- Hier ist der Kluft [тут прорва (нем.)], - недовольно ворчал босой,
нерешительно шаря в воде ногами.
Левчук большим пальцем опять сдвинул предохранитель и опустил ствол
пистолета на нижнюю ветку ольхи. Он решил подпустить немца не далее
водяного окна с раздвинутым в нем покровом ряски и выстрелить. Уж этому
немцу отсюда не выбраться, потом тот, с берега, наверно, расстреляет его.
А может, Левчук еще успеет вторым выстрелом снять и того...
Ну вот и все!.. А столько было страха и переживаний, в то время как все
оканчивалось так обыкновенно и глупо.
Как всегда в минуты безнадежности, от него отлетел страх, тем более
испуг, мозг его начал работать трезво и точно, рука становилась сильной и
меткой. В такой момент он не промахнется, он выстрелит наверняка. Немец,
однако, будто чувствуя скорую смерть, не спешил, пробирался осторожно,
высоко переставляя в воде белые худые ноги с подвернутыми выше колен
штанинами. Когда он нагибался, сапоги болтались на его животе, там же
болтался его автомат, который он придерживал правой рукой. Изредка он
бросал вперед короткие взгляды из-под козырька фуражки, но больше глядел
себе под ноги, отыскивая, куда ступить дальше.
"Ну что ж, может, так еще и лучше. Иди, иди, гад!"
И он шел, неся ему гибель и себе, видимо, тоже.
Погрязнув выше колен в болоте, немец подошел к кудрявому кусту крушины,
ухватился рукой за ветку и, поскользнувшись на дне, ушел боком в воду.
Пытаясь подняться, провалился еще глубже, невзначай рукой сбил фуражку,
которая медленно поплыла от него, быстро погружаясь в воду. Замутив болото
вокруг и уже не разбирая пути, бросился назад, к берегу, рассерженно
приговаривая при этом что-то, обращенное к товарищу, который, стоя на
берегу, надрывался от хохота.
Мокрый, облепленный тиной немец выбрался из болота и, все недовольно
ворча, стянул с себя китель, брюки и все прочее, оставшись голым. Вдвоем
они долго возились с его мокрой одеждой, выжимая из нее потоки болотной
воды. Глядя на них, Левчук все больше коченел от стужи, его начинала
донимать дрожь - он не мог дождаться, когда же они наконец закончат свою
возню и уберутся отсюда. Вот немец уже натянул брюки, сетчатую голубую
майку, начал обуваться. Напарник его, молодой длинноногий ефрейтор с
фонариком на груди, что-то крикнул в кустарник, ему ответил издали другой
голос, и Левчук услышал, как где-то на берегу клацнул затвор. Это его
опять насторожило - что будет?
Но и в этот раз ждать не пришлось долго, издали гулко протрещала
автоматная очередь, над болотом стремительно, с визгом пронеслись пули.
Левчук не понял - куда это они? Кажется, кроме него, тут никого не было,
но ведь его они вроде бы еще не заметили. Да и стреляли не здесь, а где-то
поодаль, куда побежала вся группа с собаками. А может, там обнаружился еще
кто-нибудь, может, там партизаны? Эти два немца тоже подались на выстрелы,
задний торопливо, на бегу, надевал китель, перехватывая из руки в руку
свой автомат.
Левчук решил пробираться дальше в болото и только подхватил на руки
малого, как новая очередь оттуда взбила поблизости воду, обдав его
множеством мелких брызг. Он затаился, грудью вжался в мох кочки, подобрав
под себя младенца. Но вскоре он понял, что это случайные пули, били
все-таки не по ним - в сторону. Тогда он опять опустился по самые плечи в
болото, не сводя глаз с опустевшего края берега.
Погодя ему стало видно, что там происходит - они опять выстроились на
берегу волчьей стаей и, не спеша обходя болото, начали расстреливать его
из автоматов.
Немного воспрянувший духом, Левчук опять приуныл - не одно, так другое.
Не взяли собаками, уберегся от немца, так расстреляют за кочкой слепой
очередью, и он тихо опустился в мутную воду болота. Не самая лучшая участь
из всех возможных, уготованных солдату войной. Хорошо еще, если вместе
убьют и малого, а вдруг тот останется...
Наверное растревоженный стрельбой, младенец совсем забеспокоился и
принялся потихоньку скулить в его пиджаке. Левчук потуже запахнул полы:
что будет, если они услышат его? Особенно собаки, которые сразу же, как
только началась стрельба, ошалело залаяли на разные голоса, захлебываясь
от усердия, - наверно, рвались в болото. Но треск десятка автоматов,
разумеется, оглушал в первую очередь собак и самих стрелков, которые пока
еще не могли услышать далекого слабенького плача младенца.
Лишившись своих прежних надежд, Левчук уныло следил, как густые
трассирующие потоки пуль приближаются к его кочке. Немцы не жалели
патронов и расстреливали каждую кочку, каждый клочок мха, каждый кустик и
каждое деревце в болоте. Тысячью брызг кипела, бурлила, перемешивалась с
грязью вода, летела в воздух листва, мелкие ветки, осока, взбитая вместе с
потоками воды зеленая ряска. Ободранные пулями стволы ольхи то тут, то там
светились белыми пятнами на черной коре. Огонь был такой, какого Левчук не
слышал давно, разве что в сорок первом на фронте под Кобрином. Уцелеть в
нем было почти невозможно.
Он сгорбился, сжался за кочкой, насколько было возможно, опустился в
воду. Жаль, что нельзя было в воду опустить и младенца, все время
находившегося сверху и лишь слегка прикрытого мхом кочки. Пожалуй, ему
достанется первому. Но та очередь, которая прикончит малого, не минет и
Левчука, так что одинаково достанется обоим.
- Ах, гады, гады!..
Все на том же открытом краешке берега он снова увидел длинноногого
ефрейтора с болтавшимся на груди фонариком; выйдя из кустарника, тот
приставил автомат к плечу и запустил по болоту длинную очередь. Десяток
пуль вперемежку с трассирующими взбили в воздух траву и мох с ближайшей от
берега кочки, потом полетела вверх ольховая листва со следующей. Очередь
неуклонно приближалась к Левчуку. Малой под руками, будто предчувствуя
свой скорый конец, плакал вовсю, но в треске и грохоте выстрелов Левчук
уже сам не очень слышал его. Он следил за мельканием трасс, чтобы успеть
отметить для себя последнее свое мгновение, и старался дотерпеть до него.
Дальше терпеть не будет уже надобности.
Тем временем на берегу их стало уже трое. Первый неожиданно пробежал
дальше, зато двое других одновременно приложились к своим автоматам, и
шквал пуль с ветром пронесся возле его ольшинки. Откуда-то сверху
плюхнулось в воду маленькое, сбитое пулями гнездышко, в воздухе мелькнул
белый пух, несколько перышек осело на его голову и кочку. Левчук прижал
младенца рукой, как можно ниже втискивая его в мох, другой направил
пистолет на берег. Он твердо намерился выстрелить в крайнего немца,
который, сменив магазин, прикладывался к автомату для новой очереди.
Правда, для пистолетного выстрела было далековато, от напряжения и озноба
ему было трудно сладить с рукой. И все-таки он прицелился. Новая догадка
пришла ему в голову, когда он заметил, что бьют они как бы в воздух и все
их очереди идут над его головой и дальше. Он тихонько оглянулся и увидел,
как густо летит в воздух листва с лозового куста сзади, куда ему недавно
еще так хотелось забраться. И тогда он понял, что они видят там наиболее
подозрительное место и потому так старательно обстреливают его.
У Левчука опять возгорелась надежда. Оглушенный автоматным грохотом,
бушевавшим из края в край над болотом, он плотнее запахнул младенца, почти
не слыша его плача, лишь чувствуя, что тот слабо шевелится под его руками.
Хотя бы не задохнулся, подумал Левчук, судорожно сжав челюсти, - было так
холодно, что он едва находил силы терпеть в изнуряющей своей
неподвижности.
Стрельба, однако, явственно перемещалась в сторону от него, наверно,
тут уже все было ими простреляно. Вокруг в осоке валялись свежие ольховые
ветки, густо плавала в воде листва, невдалеке, держась на тонком волоконце
коры, свисала над водой сбитая пулями верхушка березки.
В этой стороне болота стало несколько тише, кажется, немцы уходили
правее, и он решился. Он подхватил сверток с младенцем, прижал его к себе
левой рукой и с пистолетом в правой тихонько, чтобы не плескать в воде,
пустился за тот, расстрелянный многими пулями куст. Наверно, во второй раз
расстреливать его не будут.
Тут, однако, еще можно было укрыться, хотя иссеченный пулями куст
заметно поредел, на поверхности воды всюду плавали лозовая листва и белые
корни водорослей; водоросли и зеленая тина плетями свисали с изуродованных
лозовых ветвей. И он удивленно подумал, что, видать, еще не отвернулась от
него удача, если что-то удержало его от того, чтобы раньше перебраться
сюда. Тут бы он наверняка и лежал теперь, истекая кровью в холодной воде.
- Тихо, тихо, браток. Помолчали немножко, - сказал он малому. Немного
отдохнул, осмотрелся и боком-боком, по пояс в воде, где пригибаясь, а где
почти вплавь, подался дальше в болото, думая, что если оно не утопит, то в
этот раз, возможно, спасет его...
16
Через час-полтора деревья и кустарник остались позади, с ними
окончились и бездонные провалы-окна, на поверхности стало больше
травянистых зарослей, мха. Хотя местами было глубоко и по-прежнему
зыбились, уходили из-под ног водянистые кочки, но уже, наверно, можно было
не утонуть. Стрельба постепенно отдалялась вправо, где треск очередей и
тугой свист пуль продолжали сотрясать болото, разгоняя пугливую болотную
птицу. Даже привычные к человеку сороки и те ошалело и молча неслись над
самой водой, уходя прочь от пугающего огневого грохота.
Прижимая к груди младенца, Левчук бежал, прыгал, раскачивался на
мшистых, обманчиво неустойчивых кочках, где успевая перебежать раньше, чем
они погрузятся в воду, а где и нет. И тогда снова, в который уже раз,
оказывался по пояс в торфянистой жиже, бросаясь то в одну, то в другую
сторону, лихорадочно стараясь выбраться на что-нибудь твердое. Мокрая его
одежда противно облипала тело, при каждом шаге ржавой водой плескало в
лицо. Но он перестал дрожать, он начал уже согреваться. Он только берег,
чтобы невзначай не выронить, свой сверток с маленьким в нем существом, а
себя уже оберегать перестал. Самое трудное, кажется, постепенно кончалось,
болото он одолел, впереди на пригорке плотной стеной зеленел ельник,
значит, там начинался берег. Только что его ждет на зеленом том берегу?
Наконец он выбрался из болота и по мокрому, но уже устойчивому под
ногами торфянику взбежал на заросший сивцом и вереском песчаный пригорок.
Сапоги его, все цвиркая и чвякая, непривычно затопали по сухому. На вид
он, пожалуй, был страшен - мало что мокрый с головы до ног, так еще весь
облепленный тиной; на плечи и рукава понацеплялось каких-то волокнистых
водорослей, ряска и прочая зеленая мелочь облепили всю его одежду. Но
малого он, кажется, намочил не очень, и если тот неспокойно ворошился в
пиджаке и плакал, то, видно, больше от голода. Этот его плач и подгонял
Левчука. Трещавших за болотом выстрелов он не очень боялся, их угрожающая
власть над ним кончилась, и теперь его подгоняла новая забота.
Он бежал. Он боялся за жизнь младенца и не хотел терять время на то,
чтобы выжимать одежду, отдыхать. Взобравшись на пригорок, он продрался
сквозь густую чащобу ельника и очутился на узенькой, хотя и хорошо
наезженной лесной дорожке. "Если есть дорожка, то должна где-то быть и
деревня, - с облегчением подумал Левчук, - только бы не наткнуться на
немцев".
Он устало бежал по ней минут, может, десять, и от этого его бега малыш
помалу затих, а потом и совсем умолк - заснул или просто укачался на его
руках. Тогда Левчук перешел на шаг. Он уже согрелся и начал приглядываться
к лесу, собираясь где-нибудь присесть и переобуться. По всей видимости,
немцев тут не было, а идти ему придется еще неизвестно сколько, так он
просто изуродует ноги в мокрых, со сбившимися портянками сапогах.
Только он подумал об этом, увидев высокие, по пояс, заросли папоротника
у самой дороги, как услыхал близкие голоса и топот лошадиных ног. Он
проворно сбежал с дороги, но было уже поздно, и всадники на лошадях успели
заметить его. Сгорбясь за кустом можжевельника, он напряженно выжидал,
надеясь, что, может, они проедут. Но они не проехали. Топот на дороге
вдруг оборвался, и едва не над его головой повелительно прозвучало:
- Эй, а ну вылазь!
Левчук в сердцах выругался - какого черта еще пригнало? Судя по голосу,
это были вроде бы наши, но кто знает, может, немцы или полицаи? Не
выпуская из рук младенца, он осторожно вытащил из кобуры парабеллум,
тихонько склонился за кустом, чтобы выглянуть на дорогу, и неожиданно
увидел их совсем рядом. Они, наверно, тоже увидели его. Это были три
всадника, одетые, правда, по-партизански - кто во что, уставившиеся в
папоротник и направившие сюда свои автоматы - наши советские ППШ.
- Руки вверх!
Похоже все-таки, это были партизаны, хотя полной уверенности в том у
Левчука не было. Он не спеша поднялся из зарослей, оставив на земле свою
ношу и пряча за собой руку с парабеллумом. Но эта его медлительность,
очевидно, не удовлетворила всадников, один из них, молодой парень в
старой, вылинявшей гимнастерке и сдвинутой на затылок кубанке, решительно
повернул лошадь в папоротник.
- Бросай пистоль! Ну! И руки вверх!
- Да ладно, - примирительно сказал Левчук. - Свой, чего там...
- Смотря кому свой!
Левчук уже убедился, что встретил партизан, и ему не хотелось бросать
пистолет, ибо неизвестно, получит ли он его обратно. И он тянул время,
неизвестно на что надеясь. А они между тем все посъезжали с дороги и
начали незаметно окружать его. Наверно, действительно надо было бросать
пистолет и поднимать руки.
- Смотри, да он же из болота! - догадался другой - молодой парнишка с
сильно заостренным книзу лицом.
- Из болота, факт. С того берега, - имея в виду что-то свое, сказал
первый и соскочил с седла в папоротник.
В это время сбоку к Левчуку подъехал и третий - наверно, постарше двух
первых, широкогрудый мужчина в сером расстегнутом ватнике, и его
свежепобритое, с черными усиками лицо показалось Левчуку знакомым. Будто
вспоминая что-то, всадник тоже вгляделся в этого необычного лесного
встречного.
- Постой! Так это же из Геройского? Левчук твоя фамилия, ага?
- Левчук.
- Так это же помнишь, как мы вместе разъезд громили? Вон как дрезина по
нас пальнула?
И Левчук все вспомнил. Это было прошлой зимой на разъезде, где они с
этим усатым тащили на рельсы шпалу, чтобы не дать проскочить со стрелок
дрезине, бившей вдоль путей из пулемета. Этот усатый еще потерял в канаве
валенок, который никак не мог нащупать босой стопой в глубоком снегу, и
они оба едва не полегли там под пулеметным огнем.
Левчук успокоение сунул пистолет в кобуру, а ребята, доверяясь товарищу
и заметно подобрев, поубирали за едины свои автоматы. Усатый окинул
Левчука заинтересованным взглядом.
- Ты что, из болота?
- Ну, - просто ответил Левчук и осторожно поднял из травы младенца.
- А это что?
- Это? Человек. Где тут чтоб женщины какие. Мамку ему надо, малой он,
сутки не ел.
Ребята молчали, слегка удивленные, а он развернул пиджак и показал им
лицо младенца.
- Ого! Действительно! Смотри ты!.. И где взял?
- Длинная история, хлопцы. К какой-нибудь бабе надо. Есть ему надо, а
то пропадет.
- Да в семейный лагерь отдать. Лагерь тут недалеко, - почти по-дружески
сказал молодой, в кубанке, и вскочил в седло. - Кулеш, давай отвези. Потом
догонишь.
- Нет, - сказал Левчук. - Я должен сам. Тут такая история, понимаете...
Сам я должен. Это далеко?
- Смотря как. Дорогой далековато. А через ручей десять минут.
Они вышли из папоротника на дорожку. Лошади тревожно вертелись под
седоками, которые, видно, торопились куда-то, но и этого болотного
встречного, оказавшегося знакомым одного из товарищей, тоже неловко было
оставлять без помощи.
- Ну ладно! - решил наконец парень в кубанке, бывший, по-видимому,
старшим группы. - Кулеш, покажешь дорогу и догоняй. Возле Борти мы
подождем.
Усатый Кулеш завернул лошадь, и Левчук торопливо подался за ним по
дороге. Он шел быстрым шагом, стараясь понять, в какую он угодил бригаду,
хотя наверняка не в Первомайскую. Из Первомайской этот Кулеш не мог быть
на разъезде - Первомайская тогда действовала где-то под Минском и только
весной появилась в этом районе.
- Это не по тебе там немцы пуляли? В болоте? - спросил Кулеш,
поглядывая на него из седла.
- По мне, да. Едва ушел.
- Смотри ты! Там же трясина - о-ей!
- Ну. Думал, пузыри пущу. А ты теперь в Кировской, что ли? - осторожно
поинтересовался Левчук.
- В Кировской, ага, - охотно ответил Кулеш. - Защемили и нас, сволочи!
До вчерашнего было тихо, а вчера жеманули. Слышь, гремит? Отбиваемся.
Левчук уже слышал, как погромыхивало где-то в том направлении, куда они
шли. Стрельба, правда, была отдаленная, зато густая, с раскатистым лесным
эхом.
- Слушай, а это, часом, не твой? - кивнул Кулеш на его сверток.
- Нет, не мой, - сказал Левчук. - Друга моего.
- Вот как! Ну что ж, понятно...
- Не успел родиться - и уже сирота. Ни отца, ни матери.
- Бывает, - вздохнул Кулеш. - Это теперь просто.
Левчук быстро шагал рядом с рыжей Кулешовой лошадкой и постепенно
отходил душой от всего недавно им пережитого. Наверно, он окончательно уже
спасся и спасет наконец малого, в это теперь он почти что поверил. Хотя он
был слишком измотан для того, чтобы по-настоящему порадоваться такому
исходу его похождений. Теперь, когда столько страшного осталось по ту
сторону болота, все-таки смилостивившегося над ним, он почувствовал в себе
только тягучую тупую усталость и, стараясь не отстать от коня, бросал
вперед нетерпеливые взгляды - когда же наконец покажется этот лагерь? Уж
дальше лагеря он не пойдет. Там он устроит ребенка и выспится, а потом,
может, обратится к какому врачу со своей раной. Мокрая, так и не
перевязанная как следует, она то тупо болела, то начинала нестерпимо
саднить в его плече, как будто нарывала, - не хватало еще заражения, что
ему тогда делать? Его все больше начинала беспокоить рана.
- Уже недалеко, - сказал Кулеш. - Перейдем речку - и лагерь.
Левчук устало вздохнул и глянул на малого - тот спокойно себе дремал на
его руках. Дорожка шла вниз, с хвойного пригорка к орешнику над ручьем. И
тогда они увидели, как на той стороне по лужку, будто наперехват им, без
всякого порядка бегут вооруженные люди. Один, завидя их тоже, замахал
рукой, и Кулеш в замешательстве потянул повод.
- Что такое?
На дорогу выбежал смуглый, с жестковатым выражением глаз человек в
немецком мундире, с немецким автоматом в руке: на его груди болтался
огромный немецкий бинокль, и Левчук догадался, что это какой-то командир
кировцев.
- Кулеш, стой! - крикнул командир и забросил за плечо автомат. - Кто
такой? - кольнул он Левчука придирчивым взглядом.
- Это из Геройского, - ответил за него Кулеш. - Во, малого в семейный
лагерь несем.
- Какого малого! - возмущенно вскричал командир. - Все в строй! Немцы
прорвались, слышь, что делается.
Из орешника на дорогу высыпало человек двенадцать партизан. Все с виду
были усталые, наверно, от долгого бега и нерешительно один за другим
останавливались, прислушиваясь к неожиданной стычке их командира со
знакомым Кулешом и незнакомым партизаном из Геройского.
- Что, с ребенком в строй? - удивился Кулеш.
- Ладно, ты вези ребенка! - быстро решил командир. - А ты в строй. Где
винтовка?
- Нету, - сказал Левчук. - Вот пистолет.
- Становься с пистолетом. За мной марш!
Левчук секунду помедлил, намереваясь сказать, что ранен, но
возбужденные лица командира и его бойцов дали ему понять, что лучше
послушаться. Такие не очень станут упрашивать или разбираться в твоих
оправданиях - такие обычно, если что не так, хватаются за пистолет. Левчук
это знал по собственному опыту.
И он отдал ребенка Кулешу, который не очень ловко, с преувеличенной
осторожностью поднял его в седло.
- Главное, к тетке какой. Чтоб покормила, - напомнил Левчук.
- Будет сделано. Ты не беспокойся.
Чернявый, с горячими глазами, взбежал на пригорок и оглянулся. Левчук,
однако, стоял, почему-то испугавшись, что Кулеш упустит малого, а тот,
пришпорив стоптанными каблуками коня, обернулся.
- Эй, а звать его как?
- Звать? - удивился Левчук.
Действительно, может, он расставался с ним навсегда, а имя ему так и не
дал никакого. Да разве он думал про имя? Он даже не надеялся, что оно ему
когда-либо понадобится.
- Виктор! - крикнул он, припомнив имя Платонова. - Виктор, скажи. А
фамилия Платонов. Если что...
- Ясно!
Кулеш поскакал по дорожке и скоро исчез за поворотом в орешнике, а
Левчук, зябко содрогнувшись от своей мокряди, побежал вслед за чернявым.
Уже было слышно, как в том направлении забахали винтовки и первые пуля
певуче прорезали утренний воздух...
17
Через некоторое время Левчук начал посматривать на балконы и не сразу
догадался, что третий балкон над подъездом - их. Действительно, если
квартира на площадке справа, значит, окнами она выходит во двор, где и был
этот балкон с узенькой застекленной дверью, какими-то цветочками в
вазонах-корытцах, подвешенных к перилам. Там же виднелось плетеное кресло,
столик, с крыши тянулся конец толстого провода от антенны. И неожиданно
для себя он увидел там молодую женщину в светлом халатике, которая,
неслышно выйдя из комнаты, полила из стеклянной банки цветы, глянула вниз
и снова бесшумно исчезла в квартире, оставив раскрытой балконную дверь.
Левчук продолжал сидеть, не в состоянии сразу понять смысл этого ее
появления, хотя он и знал, что дождался. Да, он дождался столько лет
ожидаемого им свидания. _Он там!_ Четверть часа назад Левчук краем глаза
заметил, как какая-то пара прошла в подъезд, но он увидел только спину
мужчины, невысокого, остроплечего, с худыми локтями, торчавшими из
коротких рукавов тенниски, и не обратил на него внимания. В его
воображении Платонов был иного сложения, и он продолжал сидеть, все
приглядываясь к каждому из нечастых тут, случайных прохожих. Но, пожалуй,
настало время вставать. Жизнь редко балует человека свершением его надежд,
она имеет привычку поступать по-своему. Но и человек любит настоять на
своем, вот и возникают конфликты, которые иногда скверно кончаются.
Наверно, все, что Левчук намечтал за тридцать лег неизвестности, -
детская забава, не больше, наверно, все будет иначе. Но он должен знать -
_как_? Слишком много спрессовалось для него в той его партизанской
истории, чтобы без должной причины пренебречь ею. Тем более что потом
удача окончательно покинула его, не пришлось заслужить ничего. В конце
блокады отняли руку, и он занял место Грибоеда в санчасти - смотрел
лошадей. А возле лошадей какие же заслуги? Жил прежними, главной среди
которых был этот спасенный им от волчьей стаи малой, затем неизвестно куда
девавшийся. Как Кулеш увез его по дороге, так он ни разу больше его и не
видел. Спрашивал у всех при каждом подходящем случае, да все напрасно.
Кому было интересоваться младенцем, если пропадали сотни сильных,
известных, выносливых; наградами Левчука тоже наделили не слишком, в то
время, когда он воевал, награждали нечасто, а потом, когда стали чаще, он
уже не воевал - стал обозником. Потому наибольшей для него наградой
оставался этот младенец, нынешний полноправный гражданин страны Виктор
Платонов.
Медленно, превозмогая внезапную тяжесть в ногах, Левчук поднялся с
лавки и пошел к подъезду. Волнение охватило его за все вместе: за то
страшное, давно им пережитое, за встречу, к которой он стремился без
малого тридцать лет, за свою какую ни есть, но уже идущую к закату жизнь.
Сдерживая в себе какую-то неприятно расслабляющую волну, он медленно, с
остановками, поднялся по лестнице на третий этаж. Знакомая дверь
по-прежнему была плотно закрыта, но теперь он услышал присутствие за ней
людей и нажал кнопку звонка. Он ждал, что кто-то ему откроет, но вместо
того услыхал низкий добродушный голос, донесшийся из глубины квартиры:
- Да, да! Заходите, там не закрыто.
И он, забыв снять кепку, повернул ручку двери.
1975 г.
http://lib.ru/PROZA/BYKOW/
*****************
Материалы из Сети подготовил Вл.Назаров
Нефтеюганск
13 июля 2024 года
Ранило его под вечер на Долгой Гряде...
© Copyright: Влад Лесной, 2024
Свидетельство о публикации №224071300727
Свидетельство о публикации №224071300727
Рецензии