Загадка бытия... , часть 3. 3

или "Всё во мне и я во всём!.."

6

Опасаясь за здоровье отца, Мари осторожно постучала в дверь его комнаты и тихо вошла. Фёдор Иванович сидел и задумчиво глядел через окно вдаль на убегающие, залитые солнцем поля.

— ПапА, ты в порядке?..
— Да, Мари, и ты мне нужна, хорошо, что зашла... Хочу продиктовать тебе несколько стихотворений, а то забудутся. Пока они живы в памяти, надобно записать...
— Хорошо папА, я только ручку возьму с бумагою, — Мари вышла в предвкушении, что сейчас настанет тот миг, который она любила. За диктовкой стихотворений она частенько прослеживала целую вереницу образов и того, что было скрыто от всех, её папа; был совсем ей понятным и близким. Но то, что он начал ей диктовать, она никак не ожидала, не услышать, не воспринять. Стихи переворачивали всё представление о нём, о жизни, о ней самой.

Есть в моём страдальческом застое
Часы и дни ужаснее других...
Их тяжкий гнёт, их бремя роковое
Не выскажет, не выдержит мой стих
Вдруг всё замрёт. Слезам и умиленью
Нет доступа, всё пусто и темно,
Минувшее не веет лёгкой тенью,
А под землёй, как труп лежит оно.

Чтение начинал медленно голосом спокойным, потом зазвучал стоном, потом постепенно переходил в сиплость и хрипоту, и чем дальше, тем рифмы наливались силой. Слова звучали чётче, отрывистей и тому горю, что изливалось из строк, прямо в очи ему, этому горю, летели убийственные слова... Когда читал, холодок пробегал по спине Мари. Она чувствовала глубину и смысл звучащих слов. Каждый раз, когда записывала за ним, то поражалась той силе слов, вроде обыкновенных, но в сочетании с остальными они звучали то музыкальным напевом, то противоположно – почти набатным призывом. Фёдор Иванович где-то сбавлял голос, где-то делал ударение и его стих ложился после прочтения не только на бумаге, а в голове Мари словно отлитый в бронзе... От силы такой у Марии Фёдоровны выступили слёзы. Известно, что настоящая поэзия переживает века и в вечности отзывается... Она прочно зависает в пространстве и ждёт часа, что живым нервом воплотится в жизнь. Так живо и органично воспринимала поэзию своего отца дочь...

Он увидел слёзы, подошёл к Мари, смахнул ей слезу и сказал тихо, тихо:
— Милая моя дочь, ты всё понимаешь... Прости...
Затем продолжил в том же ключе и тональности...

Ax, и над ним в действительности ясной,
Но без любви, без солнечных лучей,
Такой же мир бездушный и бесстрастный,
Не знающий, не помнящий о ней.
И я один, с моей тупой тоскою,
Хочу сознать себя и не могу -
Разбитый челн, заброшенный волною
На безымянном диком берегу.

Руки Марии Фёдоровны задрожали, она выводила на бумаге последние буквы нечёткими, потом промолвила:
— ПапА, прошу тебя остановись, это невыносимо больно, как ты можешь это вытерпеть. Остановись... Завтра продолжим. Неужели, неужели жизнь такая?!.. Как же можно жить с такой болью?..
— Хорошо, Мари..., это отложим до завтра, а ещё одно запишем, оно другое – такое...
И голосом другого тона начал вслух читать...

Вот бреду я вдоль большой дороги
В тихом свете гаснущего дня...
Тяжело мне, замирают ноги...
Друг мой милый, видишь ли меня?

— О-о! папА... Это совсем по-другому и силы в нём не меньше, а как мягко звучит сложение стиха, совсем по-нашему, по-христиански, со смирением и надеждой... «Ангел мой, где б души ни витали, Ангел мой, ты видишь ли меня?». Ах! как это хорошо!.. Печально, но хорошо...

И она глядела на него взглядом восхищения, недоумения, каким образом возникает в голове её отца такое сочетание слов, какие передают такую мощь, поднимают на поверхность такие силы, обнажают до нерва такие страдания и подают на суд людской такие муки. Не вообразимо для человека, но получается, что доступно её отцу... А Фёдор Иванович смотрел на дочь с умилением, видел в её глазах то глубинное понимание произносимых слов, какое редко можно встретить в особах прекрасного пола. Подумалось:

— Как можно выразить благодарность, какими словами передать всю важность значения детей для родителей... Чудо! уже своим появлением на свет божий!.. Когда смотришь на беспомощное пищащее существо, а оно требует от тебя всего, всего без остатка и ты бросаешься к нему по первому писку, который говорит, зовёт «Я прошу твоей помощи!». А длинные бессонные ночи, когда крутит животик маленького человека и ты весь во внимании, валишься с ног, но заснуть не можешь, рядом человечек и он требует тебя... Ему надо отдать то, необходимое, нужное.. А когда отдал - ты выполнил самое простое, выполнил отцовство, возложенное на тебя Кем-то свыше... Кто из детей ближе мне? Все!.. Попробуй порежь любой палец на руке, одинаково будет больно, но почему я могу обо всём разговаривать с Анной, может оттого, что она старше всех... Светлый ум, независимый характер, твёрдость убеждений, непоколебимое чувство долга, это помимо любви вызывает глубокое уважение к ней. Она разделяет мои воззрения, касающиеся философских мыслей, а это означает, что её можно назвать единомышленницей. А Дарья и Екатерина? Их трогают мои стихи, они увлечены разговорами о них, интересуются в письмах, их переписка между собой пронизана стихами его. И когда надо, я могу написать им своё, наболевшее или радостное и они поймут меня... А вот в Марии есть ещё незаменимое качество, она душевно близка мне, её может вызвать на слёзы одно произнесённое слово, в каком прочувствовала суть его, изнаночную сторону слова...

Нам не дано предугадать,
Как слово наше отзовется, -
И нам сочувствие дается,
Как нам дается благодать...

И в Елене, в этом рано повзрослевшем и рано ушедшем ребёнке, что-то прослеживалось похожее, уже виделась в её тёмных глазах незаурядная мысль. Было чрезвычайно интересно видеть и наблюдать её взросление, процесс возмужания, становление личности и развитие самосознания... Увидеть, ожидать в будущем?.. Теперь невозможно!.. У неё его нет... Безвременная, несправедливая кончина!.. Для кого? чего? почему так?..

Фёдор Иванович вспомнил Елену, дочь, как они допоздна катались на лодке и всё говорили, говорили... Он шутил, она звонко смеялась и была внешне похожа на мать свою... Только к полуночи возвращались с прогулки, получали нагоняй, но потом повторяли, как шаловливые подростки... Опять подкатило к горлу, набежала слеза, больное прокатилось по телу, замерло в нём... Крепко зажмурившись, как в беседке, взмахнул рукой, прогоняя горькое больное наваждение...

Мари потихоньку удалилась, с твёрдым намерением набраться мужества и дописать назавтра начатое стихотворение. Она всегда чувствовала тот момент, когда её папа; хочет остаться один, срабатывало природное чувство деликатности и предугадывания...

7

Продолжение первого стиха, её папА не диктовал более, она позже прочла в его бумагах, перебирая. Значит пощадил её... Также, как и в первый раз, слушая из уст автора, стих своим кровоточащим нервом вверг её состояние временного обмирания. Никак и нигде она больше не прочувствовала так жизнь, с её разными сторонами, как слушая, читая его. Такой папА ей представился впервые. Она знала всю необычность отца, его проникновенность в тайну человека, в его мир, но не такого... Он напугал её... Испугало само обнажение изнаночной стороны жизни, «а возможно и не изнанка вовсе», — думала она, — «возможно, одна из граней её, просто до этой самой поры неизвестная ей».

О господи, дай жгучего страданья
И мертвенность души моей рассей:
Ты взял ее, но муку вспоминанья,
Живую муку мне оставь по ней,-
По ней, по ней, свой подвиг совершившей
Весь до конца в отчаянной борьбе,
Так пламенно, так горячо любившей
Наперекор и людям и судьбе,-
По ней, по ней, судьбы не одолевшей,
Но и себя не давшей победить,
По ней, по ней, так до конца умевшей
Страдать, молиться, верить и любить.

Порой не понимала, как можно, быть где-то и с кем-то, кроме её мамА, но судить не решалась, это был её папА, в силу своего ума и той отцовской глубины, что заложены были генами его, она без пояснения ощущала неохватную степень переживания. Своей русской частью души, где-то на подсознательном уровне пыталась опуститься на глубину горя, и всё же не могла, пугало бездонное пространство его...

Мари вспомнила слова другого стихотворения, которое диктовал за границей в Швейцарии, оно после часто звучало в ней, и как не пыталась от слов избавиться - не удавалось... Она записывала новое, которое диктовал ей отец, но после него это стихотворение вновь навязчиво звучало голосом папА. Даже когда читала другие стихи, она слышала его, между строк прослушивался голос автора...

Жизнь, как подстреленная птица,
Подняться хочет — и не может…
Нет ни полета, ни размаху —
Висят поломанные крылья —
И вся она, прижавшись к праху,
Дрожит от боли и бессилья...

Кто знает? возможно, с такой птицей она сравнивала свою жизнь, а рефреном звучащее стихотворение пророчествовало её будущее... Кто скажет? но её жизнь действительно прервётся на самом пике возраста, когда её крылья сложатся, а вся она «прижавшись к праху», будет биться от немощности взлететь, а рядом будут отец и мать дрожать от горя и бессилия что-либо изменить...

Многие стихотворения отца любила, обожала, часто цитировала по памяти, а этот стих не любила, он тревожил Мари, «сидел» в ней и часто звучал... А пока она радовала отца пониманием его, чувствованием его поэзии, участвовала в его историографии, старалась всё записать у себя в дневнике, куда пошёл, с кем встречался, что сказал... Многое утеряно, но что-то осталось и благодаря ей известны отдельные моменты биографии её папа;...

Пишет своему брату Ивану: «Любезнейший Ванюша, вот стихи папА. Я переписала все, что у меня есть и что не вошло в состав первого издания его стихотворений, самым добросовестным образом, но с своей тетрадью разлучиться не хотела. Полагаю, что бо;льшую часть этих стихов ты собрал в Москве, а что другие по причине их колкости папА не допустит до печати, но я непременно хотела сообщить с своей стороны все, что имею. Переписка же доставила мне приятное занятие. Я так люблю стихи папА, что они не могут меня утомить, я их чувствую, как иные, не бывши музыкантами, чувствуют музыку; поэтому известие о новом издании меня очень обрадовало и воспламенило...».[1]

Ей история во многом благодарна за сохранение и переписку многих тютчевских стихов, она была их ценителем, хранителем и распространителем...

8

Фёдор Иванович подошёл к окну, сначала вяло посмотрел на закат, вспомнил дорожный заход солнца, когда слагалось стихотворение, а этот закат ему напомнил детские впечатления... Какое славное время было, здесь в Овстуге, в то время ещё ничего не случилось и всё детство лучилось счастьем, познанием важного в жизни, обилием возникающих вопросов, многим ещё чего, такого до которого был всегда интересующимся... Рядом были его мамА и папА. Любые вопросы, возникающие в детской голове родители и приставленный дядька тут же могли разрешить и пояснить. МамА его тонко реагировала на переливы детского настроения, могла предупредить его непонятно отчего часто возникающий плачь. Он и сам не мог пояснить ей, почему вдруг заплакалось, не всегда имел причину для него, просто плакалось, как будто где-то горе случилось и он реагировал на него, а может быть слезами омывал своё будущее?.. Не ответишь!.. сейчас знаешь, прошедшее и непоправимое, а в детстве?.. В детстве ребёнок видимо может прочувствовать будущее, а объяснить окружающим и себе не может, вот порыдав без видимой причины, он бежит дальше жить... Забываются слёзы, закручиваются события, в детстве горе недолгое, обратили ребёнка на другое, он с завидной быстротой переключился и уже мыслишки бегают в полях новых впечатлений.

А следствия и причины с годами набегают, человек сам себе нарабатывает судьбинушку, нанизывает их на бусы времени, чтобы потом под ворохом набежавших событий быть погребённым под ними. И кричит он и вопиет он, а потом отрабатывает навалившимися несчастиями. В каком-то труде восточных мудрецов, кажется у Шакьямуни,[2] он вспомнил, как было написано: «Рождение есть страдание, союз с нелюбимыми есть страдание, разлука с любимыми есть страдание, недостижимость желаемого есть страдание, вся жизнь личности есть страдание»... Как точно!.. Знать и помнить об словах мудрецов это одно, а как смириться и самому проходить через вереницу страданий – посильно ли всякому?.. Ведь кажется, что сердце вот вот разорвётся от нестерпимой боли, но поразительно! – оно бьётся ещё, и ты каждый раз идёшь в новый день и «сердце на клочки не разорвалось...»

Закат своим переливом красок, заинтересовал поэта и нужно было как-то реагировать на него, что-то сказать... Вспомнил недавнее из написанного, но первую половину стихотворения, оно подходило моменту и он медленно прочитал самому себе. И этот стих был написан по случаю ухода его близкого знакомого.[3]

И тихими последними шагами
Он подошел к окну. День вечерел
И чистыми, как благодать, лучами
На западе светился и горел.
И вспомнил он годину обновленья,
Великий день, новозаветный день -
И на лице его от умиленья
Предсмертная вдруг озарилась тень.

С такими мыслями он спустился в столовую... Эрнестина сидела и читала, мельком увидел какой-то французский роман, интересоваться не стал. Вся его Нести была бесконечно дорогим, родным человеком, которому он принёс множество тяжких минут. Это она выводила из оцепенения после смерти жены Элеоноры, возвращала к жизни, постаралась, как могла, заменить ещё маленьким его дочерям мать, под её заботливым терпеливым взглядом они успели вырасти, получить образование, возмужать и пуститься в самостоятельную жизнь. Каким-то наитием почувствовал: это момент, когда он должен что-то ей сказать и важное, и правильное... Многое он ей говорил хорошего, но сейчас он должен ещё сказать, очень важно сейчас сказать!..

— Нести, дорогая моя Нести, спасибо тебе за то, что ты так меня любишь. Говоря между нами, я не знаю никого, кто был бы менее, чем я, достоин любви. Поэтому, когда я становился объектом чьей-нибудь любви, это всегда меня удивляло, не удивляет меня только твоя любовь. Ибо я убежден, ты до конца меня знаешь, и воспринимаю твою любовь как Божий дар. Я совсем ее не заслуживаю... и все же, ты не можешь меня не любить, я это чувствую, не можешь... Пусть я делал глупости, поступки мои были противоречивы, непоследовательны. Истинным во мне является только мое чувство к тебе..., — замолчал, задумался, был рад тому, наконец сказал то, что хотел, но ещё что-то важное хотел, что?Ах! вот это, — Не знаю, только ли в прошлом любил я тебя, но очень ясно чувствую, что будущее без тебя меня бы ужаснуло...

Нести знала это, помнила многие его письма и давно определилась к своему мужу. Она знала, что без её заботы, без внимания и участия её муж придёт в полный разлад и за него, за его судьбу она несёт полную ответственность, как несут матери за детей своих. Он был для неё капризный несамостоятельный ребёнок, пусть седой, но всё равно дорогой и родной... Она всегда помнила его слова, которые он ей писал в письмах и они были убедительными, согревали её даже тогда, когда всё хотелось сжечь, а отношения порвать:

«Ах, насколько ты лучше меня, насколько выше! Сколько достоинства и серьезности в твоей любви, и каким мелким и жалким я чувствую себя рядом с тобою!.. Увы, это так, и я вынужден признать, что хотя ты и любишь меня в четыре раза меньше, чем прежде, ты все же любишь меня в десять раз больше, чем я того стою. Чем дальше, тем больше я падаю в собственном мнении, и когда все увидят меня таким, каким я вижу самого себя, дело мое будет кончено. Какой-то странный инстинкт всегда заставлял меня оправдывать тех, кому я внушал отвращение и неприязнь. Я бывал вынужден признать, что люди эти правы, тогда как перед лицом привязанностей, цеплявшихся за меня, всегда испытывал чувство человека, которого принимают за кого-то другого. Это не мешает мне - напротив - хвататься за остатки твоей любви, как за спасительную доску...».[4]

Эрнестина много времени проводила в имении, в Овстуге, и письма мужа, остававшегося в Петербурге, показывают, как по-прежнему болезненно переносил он разлуку с ней. «... Нет в мире существа умнее тебя, — пишет он ей однажды, — Мне не с кем больше поговорить... Мне, говорящему со всеми».[5] А в другом письме: «... единственное мало-мальски сильное чувство, которое я испытываю, - это чувство глухого возмущения тем, что, покинутый тобою, я не могу в свою очередь покинуть самого себя...».[6]

Фотография: Мария и Эрнестина Тютчевы
-------------------------------------
[1] Из письма Тютчевой Марии Фёдоровны брату Ивану Тютчеву от 9/21 августа 1867 года
[2] Будда Шакьямуни (563 до н. э. — 483 до н. э.) — духовный учитель, основатель и центральная фигура буддизма.
При рождении он носил имя Сиддхартха Гаутама, позже стал именоваться Буддой.
[3] Стихотворение написано на смерть близкого знакомого Ф. И. Тютчева - Д. Н. Блудова, называется «19 февраля 1864»
[4] Письмо Тютчева Ф.И. к Эрнестине от 21 августа 1851 года
[5] Письмо Тютчева Ф.И. к Эрнестине от 31 июля 1951 года
[6] Письмо Тютчева Ф.И. к Эрнестине от 6 августа 1851 года