Банный день

Большая, русская печь, обильно покрытая свежими белилами, уже основательно прогрелась. На широкой дубовой лавке, которая помнила ещё первого хозяина этого крепкого бревенчатого дома, сидел дед и млел от предвкушения предстоящей процедуры.
         Дородная, ядрёная молодка, - нынешняя в доме хозяйка, она же, супружница его старшего сына, легко подхватила большую, в пол человеческого роста, печную задвижку, и ловко, без шума и лишних движений, поставила её с боку  печи, на специальную подставку. Её красивые белые руки, почти по локоть, прикрывали толстые, войлочные армейские рукавицы, больше похожие на теперешние мотоциклетные краги.
        Из печи пахнуло жаром, лицо невестки, враз порозовело, и покрылось мелкими бисеринками пота. Жестяным совком с длинной ручкой их металлического прута, она стала вытаскивать, уже почти прогоревшие угли, и перекладывать их в поддон с водой, с другой стороны печи, где рядышком и седел дед на той самой лавке. Лёгкий пар, и такой знакомый с детства, запах сгоревших сосновых дров, пульсирующими клубами наполнил комнату.
        Покончив с углями, и слегка упарившись, хозяйка, с помощью большого, густого, обильно смоченного, берёзового веника, несколько раз опрыскала нутро печи, и им же, всё быстренько и начисто из него вымела.  Затем, подтащив к печи, сразу два небольших мешка со свежескошенным душистым сеном, и уложив их в поддон у самой печи, она  полила их водой, из, заранее подготовленных, вёдер.
        Дед, с нескрываемым удовольствием, наблюдал как невестка ловко и умело орудует у печи и молча (про себя), хвалил себя же, за то, что именно он, по его же разумению, убедил своего старшего сына свататься к Настёне. А евоння бабка то, всё противилась, а сейчас  и сама в ней души не чает. И приветлива, и пригожа, и деток уже троих родила, и в доме у неё всё на загляденье…
         Тем временем, Настя вытрясла в печь оба мешка со скошенными влажными луговыми травами и граблями разровняла их ровным слоем, ближе к середине печи. Мелкие травинки прилипли к её красивому разгорячённому лицу и обнажённой части рук. Быстро, одним движением передника, обтерев лицо и руки, она живо поинтересовалась, стелить ли поверх сухую, из грубого сукна простынку, или дед будет париться, прям так, на травушке-муравушке. Дед, замотал головой, мол, нет-нет, ни каких таких простынок, а так, сразу на чуть влажную, мягкую, только вчерась скошенную да с клевером, травку, как он с сызмальства привык, как парила его ещё его матушка.
         Распространившийся из печи дух, и вправду  был пьянящий и манящий! Он сбросил с себя не хитрую одежонку, оставшись в одних холщёвых портках и босиком. Настёна попыталась было ему помочь, но дед отмахнулся от неё рукой, мол сам, влез на приставленный табурет, и почти на четвереньках полез в печь.
         Внутри, с его-то росточком, если сильно пригнуться, можно было и постоять. Он добрался до середины печи, кряхтя, развернулся головой наружу, и, не спеша, вытянулся, животом вниз, утопая в толстом слое дурманящего, мягкого сена. Лепота несусветная, блаженство неописуемое окутали деда с головы до пят. Тело его расслабилось и, казалось, совсем потеряло вес. Оно, сплошь, покрылось испариной, а, затем,  почти сразу, -  обильным, потом.
        Однако, попривыкнув и освоившись, дед решил, что жару ему что-то маловато и попросил невестку прикрыть печь наполовину… Стало заметно жарче. Дед медленно, как на вертеле, поворачивался то вправо, то влево, охая и причмокивая. Потом, он попросил у Насти холодненького кваску и с наслаждением отпил, большую, половину кружки. Пот мигом, практически, мгновенно, потёк из всех пор, его уже не молодого, сухого и жилистого тела.
        Посчитав, что уже достаточно прогрелся, дед попросил и вовсе прикрыть задвижку. Настёна с доброй улыбкой, и бархатным своим голосом, попросила свёкра шибко не увлекаться, а то и угореть можно, - и, на всякий случай, задвижку приставила под углом, так, чтобы между ей, и подволоком печи образовалась приличная щель. Дед проворчал что-то вроде того, что совсем  уж его перестали слушать, а ему надо-то, всего то чуток пожарче.    
        Невестка, молча и не препираясь, тщательно закрыла печь, зачем-то зажмурила глаза и стала своими полными и красивыми губками, вслух, не спеша, считать до тридцати трёх, - так ещё, её бабушка учила. У человека после русской баньки, душа к небу, к Богу просится, а он знамо дело, когда жизнь свою за нас, на алтарь положил. Отсчитав положенное, и не дожидаясь, когда дед подаст какой знак, она полностью убрала задвижку, вновь ловка поставив её с боку от печи.
         Лёгкость, приятность и блаженство распространились по всему дедову телу такие, что двинуть ни какой частью его, деду не то чтобы не хотелось, но уже и не моглось. Настя протянула ему, те самые, грабли. Дед, ухватился за них, и она вытащила его из печи, вместе с ворохом парного сена. Она помогла ему сползти с приставленного табурета и лечь на ту самую, широкую лавку у самой стены. Затем, черпая из кадушки большим ковшиком теплую, пахнущую хвоей воду, она тщательно его обмывала и обливала, а он только урчал и млел от удовольствия. Дощатый, добела выскобленный, в этом месте пол, был сделан под уклон, и пенная вода свободно стекала, через специальное отверстие в стене, наружу.
       «Ну, всё! Хорош!» - заявил дед и попросил новые портки и рубаху. Невестка, нарочито, чуть ли не с поклоном,  подала ему их и отвернулась. Он, ещё раз, теперь уже сам, быстро обмылся  и  переоделся в сухое. Оставаясь босиком,  дед проковылял к небольшому столу у самого окна, под ситцевой скатертью в крупный, красный горошек. Он сам дарил её Настёне в прошлом годе на Рождество (видать специально приберегла для такого случая, молодец!).
       У стола деда уже ждали его любимые тапки, а на столе большая, дымящаяся кружка крепкого чая на глубоком блюдце, тарелка с кусковым сахаром, щипчики для него и свежевыпеченный калач. Сахар-песок дед не признавал и считал, что его можно использовать, только если что испечь, или на какие другие кулинарные надобности, в общем, одно баловство. Не притрагиваясь к чаю, дед выдержал многозначительную молчаливую паузу, пока невестка не поднесла ему не полный шкалик холодной водки. Дед сам сделал на нём отметку, до которой, по его разумению, ему можно и надо было принять после бани (а всего, таких вот, с отметками, разных шкаликов, у него было три).
       Покончив с чаепитием, дед заявил, что всё мол, он готов к перемещению  в пространстве. Настёна подставила под его правую руку, своё красивое, белое, округлое плечо. Дед аккуратно, опираясь одной рукой (вторую, он потерял ещё в январе тысяча девятьсот сорок пятого года, под Кёнигсбергом), привстал на целёхонькую, левую ногу (правую, почти до колена, оттяпали уже после войны, -  противопехотная мина), и они, не торопясь, направились в дальнею горницу. Всё же, время брало своё. Умаялся дед, надобно было и отдохнуть.

Михаил Флот, март 2024 год