Ты помнишь Родину такою

Константин Симонов
Родина
Касаясь трех великих океанов,
Она лежит, раскинув города,
Покрыта сеткою меридианов,
Непобедима, широка, горда.
Но в час, когда последняя граната
Уже занесена в твоей руке
И в краткий миг припомнить разом надо
Все, что у нас осталось вдалеке,
Ты вспоминаешь не страну большую,
Какую ты изъездил и узнал,
Ты вспоминаешь родину — такую,
Какой ее ты в детстве увидал.
Клочок земли, припавший к трем березам,
Далекую дорогу за леском,
Речонку со скрипучим перевозом,
Песчаный берег с низким ивняком.
Вот где нам посчастливилось родиться,
Где на всю жизнь, до смерти, мы нашли
Ту горсть земли, которая годится,
Чтоб видеть в ней приметы всей земли.
Да, можно выжить в зной, в грозу, в морозы,
Да, можно голодать и холодать,
Идти на смерть… Но эти три березы
При жизни никому нельзя отдать.
1941 г.
Зимой в нашем доме было прохладно. Он был достаточно ветхий, хотя и больше других домов в селе, пятистенка с большими сенцами и крыльцом со ступеньками. Построен бог весть когда, и к тому же еще до нас в нем прохудилась крыша и, когда шли сильные дожди, в большой комнате приходилось ставить тазик посреди комнаты для капающей с потолка воды. Рамы на окнах тоже были уже подгнившие и в сильные морозы и ветреную погоду тепло из дома быстро улетучивалось. Большую комнату обогревала голландская грубка. Это кирпичная колонна с топкой без всяких конфорок и с одной печуркой, в которой сушили тыквенные семечки, когда мать варила гарбузню, а мы, вернувшись с улицы, сушили промокшие и замерзшие варежки. Эту печку отец топил на ночь, а утром мать разводила большую русскую печку в кухне. Когда в грубке разгорались дрова, интересно было наблюдать за огнем в топке- языки пламени бегали по поленьям, плясали, меня цвет и форму, а через открытую дверцу выбрасывали желтую метель искр, если по поленьям ударить кочергой. Когда дрова прогорали, оставляя лишь кучу отсвечивающих малиновым светом углей и серую золу, туда засовывали кортофелинки и через двадцать минут лакомились душистой горячей картошкой с солю, которая хрустела на зубах румяной корочкой. Если к ней добавить ароматное конопляное масло, можно считать, что день прожит не зря. Иногда в топку засовывали опавший лист фикуса, и он взрывался, громко щелкая, как винтовочный выстрел. Однажды я сунул в печку винтовочную пулю, чтобы выплавить из нее свинец. Из пустой пули мы делали ударный пистолет, стреляющий серой от спичек. Но пуля оказалась разрывной и рванула в печке, выбросив наружу сноп огня и кучу углей. Отец решил, что в дровах застряли следы лесного боя, и на всякий случай  удалил нас от печки- а вдруг там еще какой заряд? Никто не возражал, все согласились, что это немец виноват. Налюбовавшись игрой пламени в потемневшей комнате, зажигали керосиновую лампу, света от которой хватало в основном для стола, чтобы можно было делать уроки. Перед этим надо было лампу заправить керосином, обрезать гарь с фитиля и скомканной газеткой почистить ламповое стекло. Дрова пилили прямо на земле перед крыльцом. Пилили родители, а нам с братом доставалось сидеть на бревне, чтобы оно не каталось. Пила мелодично взвизгивала, разбрызгивая по снегу желтые опилки, а из разрезанного ствола исходил запах смолы, скипидара и создавалось ощущение леса. В какое-то время односельчане перешли на отопление торфом. Первым добычу торфа прямо возле села начал старенький поляк по имени Козьма Иванович. Он жил обособленно у самой речки, занимался разными ремесленными делами. У него был свой горн и кузнечные принадлежности, он что надо ковал, что надо паял. Делал разные слесарные работы для себя и по заказу. Его ремесло пользовалось спросом, и он этим подрабатывал. Жил он вдвоем с женой, женщиной дородной, полной, но детей у них не было. Жена умерла солнечным морозным днем в один день со Сталиным и Козьма Иванович доживал в свой век один. Ребятишек, которые иногда заходили к нему по делу, чтобы подточить или подремонтировать коньки, заострить затупившуюся пику, без которой по речке не очень -то и покатаешься на коньках, и которой пробивали лед, чтобы выпустить из-под него лой и утолить жажду, он всегда встречал приветливо и беспрекословно выполнял их просьбы. Вот он и начал добывать торф первым, сделав пробные раскопки рядом с домом на берегу речки. Для этого он изготовил специальный резак, похожий на загнутую лопату, которым нарезал брикеты торфа и выкладывал их на траву. Народ быстро оценил его инициативу, и начал массово ее применять, а Козьма Иванович обеспечивал всех своим оригинальным орудием труда. У реки были болотистые луга и на них под небольшим слоем чернозема залегали пласты мягкого ноздреватого, еще молодого торфа. Он был мягкий, пронизанный сгнившими стеблями болотных трав, тростника и очень влажный. В нем еще иногда попадались ракушки и посиневшие кости каких-то водных жителей. Сох он долго, а высохши тепла давал мало, зато золы и возни с ним было много. Да и толщина торфяного слоя тут была небольшой -четыре пять штыков, т. е пять кирпичиков по вертикали. Но зато рядом с домом. Хотя земля в колхозах принадлежала им, а на пойменных лугах они косили сено, но против торфоразработок в непригодных для пользования землях колхоз не возражал. Да и использовали эти земли те же колхозники. Вроде, как на своей земле и без налогов.  Позже торф стали добывать в другом месте, на высоком берегу безымянной речки, притоке реки Локотки, возле Веженки. Там он залегал глубоко, но зато это был твердый, почти сухой торф, который давал много тепла, мало золы и залегал толстым слоем, до десяти штыков. Можно было копать и глубже, но из такой глубины уже трудно подать брикет на поверхность. Получалась целая шахта. Кирпичики торфа со дна ямы подавали наверх, а здесь их разносили и раскладывали по траве, сушили, а потом складывали в большие штабеля. В конце лета целые караваны повозок с большими корзинами, наполненными торфом, колесили по улицам села от торфяных ям к домам. Спешили убрать пока не начались предосенние затяжные дожди. На этих торфоразработках приходилось проводить почти все лето, не разгибая спины. Это была настоящая детская каторга, где дети поводили все лето. Но другого топлива, а тем более бесплатного, не было. Все до единого двора запасались топливом именно так. Зато результатом этого труда становилось большое количество торфяных ям. Они заполнялись водой, вода в торфе быстро фильтровалась, становилась прозрачной, и они превращалась в маленькие бассейны. Дети всех возрастов здесь проводили почти все свободное время. Здесь учились плавать, нырять, соревновались в ловкости и выносливости, закалялись и загорали иногда до полой черноты. Для купания годились не все копани, а только глубокие и длинные. Обычно в таких копанях сверху вода теплая, как парное молоко, а нырнешь на дно- там ледник. Дно старались не цеплять, иначе оттуда поднималась торфяная муть и через пять минут купания у всех появлялись черные бороды и усы, что иногда приводило в веселый восторг.  В остальных же быстро разводились лягушки, водомерки, тритоны, попадавшие туда неизвестно как. А потом плавали полоники- головастики, подрастающее лягушечье поколение.  В тихую погоду из этих копаней звучали такие а капеллы разноголосых лягушечьих хоров, что хор Пятницкого позавидовал бы. Получался естественный аквариум с чистейшей прозрачной водой, возле которой было интересно наблюдать подводный мир. Стоило бросить туда створку раковины, и она медленно,зигзагами оседала на дно, наклоняясь с боку на бок и играя в лучах света жемчугом своей внутренности. Но лягушек почему- то старались прихлопнуть куском земли или торфа. Хотя старшие говорили: «Если убьешь лягушку, обязательно пойдет дождь.» Рядом с торфяниками или поблизости были поля с пшеницей и в перерывах между купаньями ребятишки воровали колоски, связывали их в пучок и на небольшом костерке из сухой травы обжаривали. Вкус этого деликатеса с запахом дымка сравнить не с чем, это надо испытать самому. Но если это обнаружил полевой объездчик, то нескольких кровавых рубцов на спине от кнута не избежать. Взрослых за колоски могли даже посадить в тюрьму по закону «о трех колосках». А когда погода была не купальная, дождливая или пасмурная, шли на гороховое поле. Горох обычно сеяли подальше от деревни, поэтому туда приходилось идти ватагой. И веселее, и безопасней. Стручки еще зеленого и сладкого гороха рассовывали по карманам, пазухам, наполняли ими картузы. В общем, кто куда и сколько мог, но без корзин и сумок. Быстро набирали и так же быстро исчезали. Задерживаться тут нельзя. Тут в руки объездчику попасть проще всего. Он объезжал поля верхом на коне и поле просматривалось хорошо и далеко. Тут он не щадил никого. Основная его задача охранять поля от потравы скотом. Заметив стадо гусей или корову, пасущихся на колхозном поле, он гнал скотину в колхозный сарай и получить ее хозяева могли только после уплаты штрафа. Убежать от него, от его коня, если он увидел стайку ребятни с горохом, невозможно.