Интеллектуалы и Антиинтеллектуалы у Пруста IV

1 июля 2024 года

И вот в 1951 году совершенно неожиданно появляется произведение Пруста: «Жан  Сантёй» (Jean Santeuil) - книга, подтверждающая, что её автор был «интеллектуалом», то есть  - на свой манер - «верующим».

Часть IV

Священник

В сентябре 1893 года 22 летний Марсель закончил свою учебу в университете, - отныне он был  специалистом по вопросам права и политических наук. Отец хотел, чтобы он занялся медициной, но для Марселя об этом не могло быть и речи.

«Все решено, я не стану ни адвокатом, ни врачом, ни священником», -  писал он другу [1], говоря, что единственное чему он хочет посвятить свою жизнь так это литературе. Что касается адвоката или врача, то это была мечта его родителей, а что касается священника, то  эти мысли посещали его самого.

На фотографии, сделанной в Орлеане во время военной службы, - за три года до своего признания, он больше похож на священника, чем на военного в солдатской униформе.

Да и по темпераменту  - образу мысли, особой  чувствительности,  типу сексуальности, -  он напоминал  скорее священника. Исходя из этого, не было ли для него более естественным посвятить себя католической вере, посвятив себя ей целиком?

В конце жизни он признался одному из своих корреспондентов: «После моего первого причастия я никогда не присутствовал на мессе[2]. »

Естественно, что он преувеличивал. Он ведь присутствовал как на венчаниях в церкви, так и на других религиозных церемониях. Этим признанием он хотел сказать, что причащался лишь один раз в жизни. Его христианское воспитание сводилось к минимуму, что вполне закономерно для семьи, в которой он родился.

Ведь доктор Пруст утверждал, что христианство открыло «эпоху декаданса», с точки зрения гигиены, -  «чудовищная эпоха, что нас в высшей степени беспокоит[3] ». Он даже пошел дальше в своих утверждениях, - он требовал, чтобы больницы избавились от любой религиозной символики, украшавшей их,  - крестов и других предметов суеверий.

Он полностью поддерживал правительственные директивы, нацеленные на то, чтобы приструнить Церковь. Человек занимающий высокий государственный пост высказывал антиклерикальную позицию, пропитанную нетерпимостью.
И вот эти речи возмущали Марселя настолько, что в свои 20 лет он не побоялся напечатать статью об иррелигиозности Государства.
И хотя он отказывался примкнуть к Церкви, он не отказывался от самой религии.  Вот так он и превратился в интеллектуала, - человека религиозного, хотя и на свой манер, обеспокоенного вопросами справедливости, правды и добра.
Да и атеисту Ренану, - не верящему в Бога, ничто не запрещало восторгаться проповедуемой  Евангелием нравственностью.
По его мнению, сила самой религии заключалась не в вере, а в этике, в самом широком смысле этого слова.

Это было то, что Анатоль Леруа- Больё (Anatole Leroy-Beaulieu) - преподаватель Пруста  в  Школе политических наук именовал принципом «иудео-христианской цивилизации »,  - не верой в существовании Бога, а цивилизацией, опирающейся  на те ценности, которые было легко принять вместо того, чтобы следовать культу человеческого братства, являющегося главным иудео-христианским догматом.»[4].
Люди эпохи Просвещения старались совершить политическую  революцию в XVIII веке. Интеллектуалы, появившиеся в разгар дела Дрейфуса, не имели подобных намерений. Как и Пруст, они боролись с фанатизмом, против нетерпимости, против преследований. И так же, как и он, они  действовали под напором идеала, который был религиозным в том смысле, что он требовал от человека, как это существует в религии, -  трансцендентности и  священослужительства.

«Даже если у меня нет Веры, как ты говоришь», - писал Пруст одному из своих корреспондентов, «заботы религиозного характера не покидают меня ни на день [5]. »

Юзеф Чапский (Jozef Czapski)

В 1948 году в журнале Культура, основанном группой польских диссидентов, обосновавшихся во Франции, появилась большая статья под названием  - Пруст против декаданса.

Автором  статьи  был  Юзеф Чапский. Он был  известен тем, что числился в списке 4000 офицеров,  захваченных  русскими и позже депортированными в Старобельск,  под Харьковым, на востоке Украины.

Зимой 1941 большинство из них были переправлены в Катынь, под Смоленском, где были уничтожены. Была и другая группа, состоящая  из 79 офицеров, которые  были направлены в местечко, расположенное  в 500 километрах от Москвы. Там,  в голой степи с чудовищным климатом находился изолированный лагерь. Именно этой группе офицеров удалось бежать, - среди них был Юзеф Чапский.
Он был художником- экспрессионистом, долгое время жил в Париже. Он жил там до того момента пока не был призван в польскую армию. Ему было разрешено читать лекции своим товарищам, в частности  - лекции о Прусте.
Целью этих лекций, - как говорил сам Чапский, было занятие интеллектуальной деятельностью, как доказательство того, что «мы по-прежнему способны мыслить и реагировать на  вещи интеллектуального характера, не имеющие ничего общего с реальностью того, что было до этого[6].»

Можно сказать, что интеллектуальное усилие находилось в центре той самой  религии, которой присягнул Пруст. Для этого, как он это понимал, и  существует литература. И все это, несмотря на то, что Жан-Поль Сартр не обращал особого внимания на то, что роман Пруста пользовался успехом во Франции, говоря, что «был   счастлив тем, что был  избавлен от Пруста».

В эпоху триумфа экзистенциализма к Прусту относились как к писателю абсолютно «неангажированному», «асоциальному»,  «безответственному», добровольно уединившемуся в своей комнате-келье, то есть погрузившемуся в свой внутренний мир».

Это было как раз то, в чем его упрекал Баррес, называя как его, так и ему подобных бесплотными интеллектуалами, одержимыми спекулятивными абстрактными идеями.
«Все эти аристократы мысли только и утверждают, что они мыслят иначе, не как остальная отвратительная толпа», говорил он, вздыхая [7].
«Несчастные простаки!». 

Сартр говорил почти то же самое, но иными словами: « Ведь не в каком-то уединенном месте находим мы друг друга, а на дороге, в городе, в центре самой толпы, подобно тому, как обнаруживают вещь среди вещей, а человека среди людей [8]. » 

Bernard de Fallois

Специалист по филологии, Бернар де Фаллуа (Bernard de Fallois) работал над докторской по Прусту, что не очень приветствовалось в Сорбонне, приверженной марксизму и экзистенциализму.

Как отмечал Ролан Барт «Искусство выглядит скомпрометированным ». Почему? Потому что с точки зрения левого движения, начавшего получать распространение во французских университетах, рассматривало искусство с точки зрения исторической и социальной, поэтому оно всегда ассоциировалось с властью, при этом не имело значения,  какой была эта власть. Так что художнику не остается ничего другого как «уничтожить искусство», дабы не скомпрометировать себя[9].

В этой ситуации Пруст выглядит писателем с крайне правыми взглядами, находящийся в арьергарде,  - таким его видели  сторонники современного искусства, имея собственное видение современности. 

А вот Бернар де Фаллуа  восхищался Прустом, ибо и сам относил себя к крайне правым. Да и его друзья -  Роже Нимер (Roger Nimier), Жак Лоран (Jacques Laurent), Мишель Деон (Michel D;on)  гордились своей реакционностью, в  противоположность какому-то экзистенциалисту[10].

Во время войны в школе он подружился с Мишелем Сиама (Michel Sciama) - сыном Элен Ланж (H;l;ne Lange), а также с  Мадам Роже Сиама (Mme Roger Sciama) - кузиной Пруста, - той самой, которую Колб называл «умной  кузиной».
Кстати, Мадам Сиама (Mme Sciama) была не только племянницей Генри Бергсона (Henri Bergson), но и двоюродной кузиной Эмманюэля Берля (Emmanuel Berl), а вдобавок ко всему была еще и двоюродной кузиной маркизы Де Бринон (de Brinon), урожденной  Лизет Франк - супруги представителя маршала Петена в Париже.

Мадам де Бринон (Mme de Brinon) - для проформы, получила титул  почетной Арийки, - чтобы  избежать гонений на евреев. Той же привилегией пользовалась и  её тетя Луиза, как и Мадам Бергсон -  вдова великого человека. Все это в какой-то мере помогало семье Пруста выживать, так как они были защищены титулом Мадам Брином, что, кстати, защищало не всех членов семьи от преследований. Многие  были арестованы, депортированы и уничтожены.

Именно в этом историческом контексте Фаллуа (Fallois) начинает читать роман Пруста. С официальной точки зрения, как и в произведениях его биографов Пруст представлен человеком светским, легкомысленным, на которого неожиданно снизошло «озарения», в результате чего он понял, что самым главным в жизни является литература. Этот образ Пруста полностью совпадал с автором его романа. Тем не менее Фаллуа чувствовал, что реальность была намного сложнее.

По мере того как он слушал рассказы своих кузенов о Мадам Мант, он начинал понимать, что именно она хранила ключ правды - получив к нему доступ, он смог бы как исследователь приблизиться к образу истинного Пруста. Ему ничего не оставалось, как развести интриги, с целью, чтобы  его  представили Сюзи. В итоге он стал её секретарем.

Элен Сиама была человеком не настолько уверенным в себе, чтобы рекомендовать его кузине, а уж тем более на такую должность. Она предпочла предложить Фаллуа связаться с Андре Моруа, и это была неплохая идея, ибо Моруа согласился позвонить Сюзи.

Это был период, когда она только что потеряла мужа, а её дети  устраивали собственную жизнь. Все это вынуждало её изменить привычный образ жизни - ей надо было покинуть особняк на улице Dehodencq и поселиться в более скромном жилище.
На протяжении многих лет архивы Марселя захламляли чердак её дома - Сюзи никак не решалась их вывезти. Однако это не могло тянуться вечно, - ей надо было найти кого-то, кто ими займется. 

Лишь самому Богу было известно, что хранилось в этих бумагах! Идея о передаче всех рукописей издательству Галлимар не приходила в голову Мадам Мант, тем более, что она хотела держать всю эту операцию под контролем. Поэтому она решила принять у себя господина Фаллуа.

В свои двадцать четыре года он уже преподавал литературу в Колледже Станислава, хотя не очень был похож на преподавателя. Красивый, курящий сигареты, брюнет, стройный, с серьёзным взглядом, - он культивировал в себе некий дендизм, что нравилось Сюзи. 

Он совсем не был похож на старого маньяка-архивариуса, типа Кларака (Clarac) или Ферре ( Ferr;). У Фаллуа были амбиции. У него был проект. Он работал над новой диссертацией по Прусту. И он не собирался довольствоваться лишь расшифровкой бумаг, и это нравилось Сюзи.

Судя по всему, этот молодой человек тяготел к крайне правым, что также не отталкивало от него Мадам Мант.

Как скажет позже Фаллуа, характеризуя работу с документами, -  «это было началом длительной работы, и эти годы были для меня годами счастья » [11].

Жан  Сантёй (Jean Santeuil)

Все архивы Марселя были в спешке брошены вперемешку в чемоданы в тот самый момент, когда семья Мант в июне 1941 года готовилась к отъезду из Парижа в Бордо  - вместе с правительством. Немцы находились всего в 50 километрах  от столицы. Так что не было и речи о том, чтобы задерживаться в доме на улице  Dehodencq.
Именно поэтому, позже, когда чемоданы были открыты, - их содержимое напоминало переполненный мусорный мешок.

Фаллуа начал методично разбирать все эти бумаги. И довольно быстро он обратил внимание на то, что страницы, которые он разбирал имели отношение к главному персонажу - Жану Сантёй (Jean Santeuil), - по всей вероятности, главному персонажу романа, хотя Пруст не переставал задавать себе вопрос, - все это фигурирует в Предисловии: «Можно ли назвать это произведение романом? » [12] 

Роман, начатый в 1895 году, - в эпоху первого процесса над капитаном Дрейфусом, насчитывал около тысячи рукописных листов - он оставался все в том же состоянии вплоть до 1900 года, ибо Пруст  одновременно работал над переводами Раскина; это доказывает лишь то, что он никогда не прекращал работать, успевая уделять внимание и общественной жизни.

Это добровольное уединение в своей комнате, из которой он никогда не выходил, чтобы полностью посвятить себя литературе, - ничто иное как легенда или аллегория, распространяемая  самим рассказчиком «Поисков», которую не следует воспринимать буквально.

Интеллектуальное усилие

Жан Сантёй (Jean Santeuil доказал еще одну вещь, - Пруст очень интересовался политикой, в частности, -  делом Дрейфуса. По этому случаю он проводил параллели между тем, что происходило в библейском Египте  и тем, что происходило во Франции: «Общность между историческим кризисом Египта с современными событиями доказывает, что субстанция, составляющая суть человечества, хотя порой и невидима или  как будто приостановлена, никогда не умирает, - она возрождается вновь, при этом там, где её меньше всего   ждали.[13].»

Что это за субстанция? Не иначе как антисемитизм.

Жан Сантёй решительно примкнул к дрейфусарам. Он, как и  многие не-евреи, присоединился к еврею, клеймя несправедливость, связанную с антисемитизмом.
Это была одна из причин, способствующая появлению интеллектуалов.  Жан Сантёй (Jean Santeuil), хотя и в парадоксальной форме, иллюстрирует этот момент истории словами: «У Жана больше не было доверия к интеллекту, заметил Пруст» [14]. Почему? Да потому, что они считали своим долгом осудить Дрейфуса, хотя он не был виновен,  - все это ради престижа французской армии. Это был момент, когда Франция мечтала взять реванш над Германией.

По мнению Бергсона, - интеллект беспощаден. Протест против несправедливости похож на некий инстинктивный рефлекс, никак не похожий на процесс умственный. Из этого вытекает примат инстинкта над интеллектом.

Пруст присоединился к этому тезису, хотя он и не был нов. Он напоминал о существовании противопоставления Веры Разуму. Все эти споры велись на протяжении веков.
«Жан, в глубине души,  относился с жалостью к тем, кто верил в Науку, кто не верил в абсолютное Я, в существование Бога», - писал Пруст [15].
Он все еще не потерял Веры, хотя и не ходил на церковные службы. Он также не ходил и в Синагогу. Совершенно очевидно, что этически он был связан с  иудео-христианской моралью, как это делал Леруа-Больё.

Однако его недоверие к интеллекту не заставляло его впасть  в антиинтеллектуализм. 
Совсем наоборот, в романе Jean Santeuil он прославлял интеллектуальное усилие, требующееся для того, чтобы писать книги. Он всегда его прославлял,  - в тот самый момент, когда он выступил против Барреса (Barr;s): «Я слышал, что Баррес говорил, что ценность любой книги состоит в тех прекрасных страницах, что она вмещает, хотя совсем не обязательно, чтобы их было много. И тем не менее, мы ценим усилие великих писателей », - как говорил  Баррес (Barr;s), продолжая: «Без усилия мы видели бы Расина лишь со своими элегиями (Port-Royal), Бальзака с отвратительными романами, которые даже не переиздаются [16]. »

Фаворит

Фаллуа (Fallois) работал быстро. При этом он работал хорошо. Он показал очаровательное издание романа  Santeuil  Гастону Галлимару, который никак не мог прийти в себя. Неизвестный Пруст!

И вот, в 1951 году Кларак (Clarac) и Ферре ( Ferr;) все ещё не закончили новое издание романа Пруста для Плеяды. А тут  Фаллуа,  в свои 25 лет опередил их.  Получилось, что фаворит Мадам Мант,  вторгнувшись на их территорию, получил  от неё тетради и рукопись «В поисках»!

Что они могли сделать?

Ничего.

Фаллуа утверждал, что Пруст писал одну единственную книгу. Он не ошибался. И ведь именно он это понял, а не они.

Наступил момент разобраться в том, какова была связь между двумя романами - Jean Santeuil  и Du c;t; de chez Swann.

Так как тетради и рукопись принадлежали Мадам Мант, то никто не имел права запретить её фавориту иметь к ним доступ!

Перевела с французского  Элеонора Анощенко

14 июля 2024 год, Брюссель