Алтайцев сказки

---
          Из проекта Самоглядное Зеркало, Самогляд Родаруса. Энциклопедия сказок Русского мира, сказок народов России, сказок родственных народов.
          =====================
     Алтайцы в основе своей сейчас, это народ тюркского генокульта и социокульта, которые гармонично вплелись в древние исторические культурные и этнические социокульты.
     Звали их и черневыми татарами, и горными, и бийскими, и порубежными калмыками.
     Алтайский фольклор можно разделить на отдельные циклы, посвящённые героическому эпосу, бытовым сказкам, быличечной прозе. В алтайском фольклоре есть языковые различия, отражающие сказочные районы, а также эпохи возникновения того или иного фольклорного жанра. В последние 250 лет фольклор алтайцев пополнился сюжетами из русской жизни.
     Алтайские община традиционно не была скучена. Это были небольшие семейно-родовые поселения, отстоящие друг от друга на расстояния, позволяющие пасти скот. В каждом поселении было по несколько жилых построек, стоявших на значительном удалении друг от друга.
     Согласно сказочной мифологии алтайцев миром правит множество добрых и злых духов. Выше них стоят два божества. Они также персонализировали небо, облака, горы, реки, деревья, в основном берёзу.
     +++++++++++++++++++++++++++++++
    
     Ниже приведены 43 наиболее популярные у алтайцев сказки.
     Ак-Чечек — Белый Цветок. Алтайские сказки!!
     Алып-Манаш
     Ару-Мёндюр. Алтайские сказки!!
     Баран. Алтайские сказки!!
     Боролдой-Мерген и его храбрый сын. Алтайские сказки!!
     Горностай и заяц. Алтайские сказки!!
     Дети зверя Мааны. Алтайские сказки!!
     Добрая кедровка. Алтайские сказки!!
     Жадный глухарь. Алтайские сказки!!
     Жена павлина. Алтайские сказки!!
     Кабарга-лакомка. Алтайские сказки!!
     Как богатырь Бабурган горой стал. Алтайские сказки!!
     Как богатырь Сартакпай шмеля победил. Алтайские сказки!!
     Как любил Кара-Су. Алтайские сказки!!
     Как песня на Алтае появилась. Алтайские сказки!!
     Как согрешил Аянул. Алтайские сказки!!
     Как солнце и луна людей спасли. Алтайские сказки!!
     Когда расцветает сосна. Алтайские сказки!!
     Корова и звезды. Алтайские сказки!!
     Кургамыш-зеленый бог. Алтайские сказки!!
     Куян. Алтайская сказка!!
     Кызымиль — золотая река. Алтайские сказки!!
     Легенда о происхождении Телецкого озера. Алтайские сказки!!
     Лягушка и муравьи. Алтайские сказки!!
     Малыш Ырысту. Алтайские сказки!!
     Медведь-судья. Алтайские сказки!!
     Нарядный бурундук. Алтайские сказки!!
     Обида марала. Алтайские сказки!!
     Почему летучая мышь летает только ночью. Алтайские сказки!!
     Про сороку. Алтайские сказки!!
     Сартакпай. Алтайские сказки!!
     Семеро братьев. Алтайские сказки!!
     Серый воробышек. Алтайские сказки!!
     Сказка о бедняке Оскюс-Ооле и его мудрой жене. Алтайские сказки!!
     Скупая лягушка. Алтайские сказки!!
     Сто умов. Алтайские сказки!!
     Страшный гость. Алтайские сказки!!
     Счастливый Рысту. Алтайские сказки!!
     Три маралухи. Алтайские сказки!!
     Хан Сары-каан. Алтайские сказки!!
     Шелковая кисточка. Алтайские сказки!!
     Юскюзек и Алтын-Чач. Алтайские сказки!!
     Ячменное зерно. Алтайские сказки!!
     ++++++++++++++++++++++++++++++++++++
    
     Ак-Чечек — Белый Цветок. Алтайские сказки!!
     Там, где девять рек в один поток слились у подножья девяти гор, шумел могучими ветвями чёрный кедр. Под его шёлковой хвоёй, опершись на крепкий ствол, давным-давно стоял маленький шалаш.
     В этом шалаше жил пожелтевший от старости, словно дымом окуренный, дед. И были у старика три внучки, одна другой краше.
     Вот пошёл дед за дровами. Поднялся на лесистую гору, увидел лиственницу с чёрными ветвями.
     — Это дерево на корню высохло. Один раз ударь — оно и упадёт.
     Вытащил старик из-за пояса острый, как молодой месяц, топор, ударил лезвием по стволу, и вдруг, откуда ни возьмись, выскочил страшный зверь, да как вцепится зубами в руку!
     — Ой, ой! — заплакал старик. — Отпусти, отпусти меня. Я тебе что хочешь дам.
     — Ладно, — отвечает зверь человечьим голосом. — Отдай мне любимую внучку.
     Пришёл старик домой и говорит старшей внучке:
     — Не пойдёшь ли ты к этому зверю? Я слово дал.
     Оглянулась девушка, увидела зверя.
     — Лучше, — говорит, — в воду брошусь!
     Старик спросил вторую.
     — Лучше удавлюсь!
     — А ты, Ак-Чечек, мой Белый Цветок, не согласишься ли?
     Младшая внучка подняла голову. Её круглые глаза полны слёз:
     — Что обещано, то должно быть исполнено. Чему быть, то и будет.
     И повёл зверь девочку по долинам, по холмам, через реки, сквозь леса.
     Пришли они на золотую поляну, где лиственницы всегда зеленеют, где светлый ключ без умолку стрекочет, где кукушка кукует весь год. На краю этой поляны, под боком у синей горы, увидела Ак-Чечек семь сопок, прозрачных, словно вечноголубой лёд.
     Зверь подошёл к средней сопке, ударил лапой — распахнулась в ледяной сопке дверь, и открылся белый высокий дворец. Вошла Ак-Чечек. На столах — расписные чаши с едой. На стенах двухструнные топшуры и серебряные свирели-шооры. Они сами собой звенят, а невидимые певцы песни поют. На привет они не отвечают, на зов не откликаются.
     Стала жить Ак-Чечек в сопке голубой, в белом, как лёд, дворце. Внутри нет никого, снаружи страшный зверь лежит, сторожит девочку день и ночь.
     Когда Ак-Чечек в своём худом шалаше жила, она утреннюю зарю песней встречала, зарю вечернюю сказкой провожала. Не с кем ей было теперь посмеяться, слово молвить некому.
     А старшие сёстры вышли замуж за метких охотников. Вот надумали они проведать маленькую Ак-Чечек.
     — Если умерла она, мы о ней поплачем, песню споём, если жива — домой увезём.
     Собираясь в дорогу, жирного мяса нажарили, в дорожные мешки-арчимаки сложили. Араки наварили, в большие меха налили. Оседлали сытых иноходцев и отправились в путь.
     Услыхал страшный зверь топот копыт, увидал двух сестёр на резвых конях. Ударил зверь лапой, и сверкающий ледяной дворец обернулся жалким шалашом. На голой земле — облезлые звериные шкуры, у костра — почерневшая деревянная чашка.
     Вышла Ак-Чечек из шалаша, низко сестрам своим поклонилась.
     — Милая ты наша Ак-Чечек, — заплакали сестры, — не нужно было тебе деда слушать. Садись на коня, взмахни плетью — и даже птица быстрокрылая тебя не догонит.
     — Слова своего я не нарушу, — молвила Ак-Чечек.
     — Ох, несчастливая ты родилась, Белый Цветок! — вздыхали сёстры. — Видно, гордость твоя заставит тебя умереть здесь, в этом грязном шалаше.
     Так, причитая и горюя, съели сёстры привезённое мясо, выпили араку, крепко-крепко Ак-Чечек поцеловали, сели на коней и поскакали домой.
     А страшный зверь ударил лапой — исчез шалаш, и на его месте стал дворец, краше прежнего.
     И вот хан той земли задумал женить своего старшего сына. Всем людям велел он прийти на свадебный пир. Даже Ак-Чечек услыхала об этом празднике, даже Ак-Чечек позвали на этот великий той.
     Заплакала она, в первый раз застонала:
     — Ах, не петь мне теперь, не плясать больше на праздниках.
     Страшный зверь подошёл к ней, человечьим голосом заговорил:
     — Долго думал я, моя тихая Ак-Чечек, чем тебя одарить, как тебя наградить, — и положил к её ногам золотой ключ. — Открой большой сундук.
     Золотым ключом Ак-Чечек отомкнула алмазный замок. Откинулась кованая крышка. Словно кедровые орехи, насыпаны в сундуке серебряные и золотые украшения. Опустила руки в сундук — будто в белой пене утонули руки в мягких одеждах.
     Ак-Чечек долго одевалась, выбирая. Но и без выбора, если бы она оделась, всё равно прекраснее её нет никого на земле.
     Переступила Ак-Чечек через порог — у порога бархатно-чёрный конь стоит. Жемчугом украшена узда, молочным блеском сияет серебряное седло, шёлковые и жемчужные кисти висят до земли.
     В одежде белой, как раннее утро, Ак-Чечек быстро-быстро поскакала на чёрно-бархатном коне. Вот перевалила она через высокие горы, перешла бродом быстрые реки, и слышит Ак-Чечек позади себя топот копыт, и слышит — голос густой и низкий ласковую песнь поёт:
     Если стременем воду черпну, Глотнёшь ли? Если на расстоянии дня пути ждать буду, Придёшь ли?
     Обернулась Ак-Чечек, увидала юношу. Он сидит верхом на жемчужно-белом иноходце, на нём шуба, крытая чёрным шёлком, на голове высокая соболья шапка. Лицо у него, как вечерняя луна, — круглое и розовое, чёрные брови его красоты такой, что и рассказать нельзя.
     — Дьякши-ба? Как живёте? — поздоровался всадник.
     — Дьякши, хорошо живу, — отвечает Ак-Чечек. — Слерде дьякши-ба? Как вы поживаете? — и сама слов своих не слышит.
     Сердце будто иголкой прокололо, по коже мороз пробежал. Глаз поднять она не смеет, вниз посмотрела, увидела — ноги юноши вдеты в стремена, медные, большие. Будто опрокинутые чаши, глубоки эти стремена, будто два маленьких солнца, они сияют.
     Ак-Чечек и всадник в одно время приехали на великий пир.
     Женщины, не мигая, на юношу глядят, из тепши-таза мясо вынуть позабыли, чаши с аракой стынут в руках. Мужчины на Ак-Чечек не дыша смотрят, оборвались их песни, погасли их трубки.
     И дед и обе сестры тоже были на этом пиру. Увидели они юношу и вздохнули:
     — Если бы наша милая Ак-Чечек с нами жила, этот молодец был бы ей женихом, — сказала старшая сестра.
     — Если бы Ак-Чечек на этот пир пришла, она и сама к зверю не воротилась бы, — ответила вторая.
     Не узнали они свою Ак-Чечек в её светлой одежде. Сама Ак-Чечек подойти к ним не посмела.
     Солнце прячется за гору. Ак-Чечек садится на бархатно-вороного коня. Повод к себе подтянула, тихонько оглянулась, на юношу посмотрела, опустила глаза и хлестнула коня.
     Вот уже проехала Ак-Чечек половину пути и опять слышит топот копыт, и опять тот же голос, мягкий, густой, ту же песнь поёт:
     Если стременем воду черпну, Если в ладонях воды принесу, Отопьёшь ли? Если на расстоянии месяца пути умирать буду, Вспомнишь ли?
     — Хорошо ли время провели? — слышит Ак-Чечек.
     Нежное лицо её стало белым, как сухое дерево. Слова вымолвить она не может, даже повод уронила. А юноша нагоняет её, вот-вот поравняется… Ак-Чечек своего коня поторопила, не оглянувшись ускакала.
     У голубой сопки, у золотой двери она спешилась.
     — Здравствуй! — говорит ей человечьим голосом страшный зверь. — Весело было тебе на пиру? Каких людей там повидала?
     — Хорош ли был праздник, не знаю. Сколько там народу — не считала. У большого хана на великом пиру я только одного человека видела, только о нём думала. Он ездит на жемчужно-белом иноходце, носит шубу чёрного шёлка, соболья высокая шапка на голове у него.
     Страшный зверь встряхнулся. Со звоном упала чёрная шкура. Тот, о ком Ак-Чечек весь день думала, перед ней стоит.
     — Добрая моя Ак-Чечек — Белый Цветок! Это я семь лет страшным зверем был, это ты меня человеком сделала, своей верностью злые чары сняла, злое колдовство разрушила.
     А топшуры и шооры звенели, гремели; певцы, невидимые, смеялись и плакали, слагая великую песнь. Наши кайчи-песенники её подхватили и нам с любовью принесли.
     Литературная обработка А. Гарф и П. Кучияка. ...
     +++++++++++++
    
     Алып-Манаш. Алтайские сказки!!
     Вместе с небом и землей был сотворен Байбарак-богатырь, ездящий на пятнистом, как барс, коне.
     Луна и звезды засияли, когда родилась Ермен-Чечен. Она быстрей травы, как камыш, росла. Словно мальчик, диких коней объезжала Ермен-Чечен.
     Рядом с ней один раз богатырь Байбарак встал; пал на правое колено и, крепко ухватив ее руку, сказал сквозь стиснутые зубы:
     — Отныне мы вовек неразлучны.
     — Всегда вместе будем, – ответила Ермен-Чечен. Крепко, злобно ударил своего серого, как железо, коня старик отец, но молодых догнать не мог.
     Через год пришел богатырь Байбарак на старое стойбище. Сбросил с плеч мертвого барса.
     — Если хочешь, старик, убей меня, как я барса убил. Твою дочь Ермен-Чечен я украл.
     Разгневался отец.
     — За это целый год пусть проспит твой сын Алып-Манаш, когда станет мужчиной!
     Возмужал Алып-Манаш. Он никогда своего деда не видал, угроз его не слыхал. Байбарак-отец и Ермен-Чечен-мать нашли сыну добрую жену. Взяли они в дом девицу. Чистую Жемчужину – Кумужек-Ару.
     Алып-Манаш узнал, что за большой рекой живет злой хан, у него есть дочь Ерке-Карачкы. Многие богатыри к ней сватались, домой ни один не вернулся: всех злой хан умертвил.
     Алып-Манаш поехал к большой реке, чтобы с ханом сразиться, за смерть богатырей отомстить. Ночами богатырь не спал, днем не дневал. Сколько рек перебродил – сосчитать нельзя. Какие горы перевалил – невозможно упомнить. Белый конь вытянулся, как сыромятный ремень.
     Кружась, мелькали месяцы. Годы, как змеи, ползли. Подъехал Алып-Манаш к бурной реке, вверх и вниз прошел он по берегу. Тихого брода нет. На берегу лежит вверх дном берестяная лодка шириной в две сажени, длиной в девяносто сажен. Алып-Манаш спешился, перевернул лодку и увидел под ней белого, как лебедь, старика.
     — Е-ей, балам, Алып-Манаш! Красивые глаза, умную голову ты дома оставил. Чего тебе там не хватало? Что поехал искать?
     (Балам – дитя.)
     Алып-Манаш не стал спорить. Он пожал своей твердой рукой сморщенную руку старика, поцеловал его.
     — Дедушка, переправьте меня!
     Старик в ответ слов не нашел. Молча столкнул лодку, сел на нос. Алып-Манаш, не выпуская повода, прыгнул на корму. Фыркает конь, удила грызет, не хочет плыть. Но крепко держит повод Алып-Манаш. Так выехали на середину реки.
     — О чем плачете? – спросил старика Алып-Манаш.
     — Мне тебя, балам, жаль. Сколько богатырей я на тот берег переправил! Обратно ни один не пришел.
     Алып-Манаш вынул из белой, как луна, сумки девятигранную стрелу:
     — Жив я или мертв, по зтой стреле узнаете. Бело-серый конь на берег вышел, встряхнулся.
     Алып-Манаш заседлал коня, прыгнул в седло и закричал, как сто богатырей кричат. Конь топнул, как сто громов гремят. Слеза, повисшая на реснице старика, не успела упасть – Алып-Манаша уже не видно.
     Конь переступал по долине, и черные озера заполняли след его копыт. Низкие горки мягко отбрасывал конь. Высоким горам на грудь наступая, легко бежал. Едва Алып-Манаш восход солнца увидит, конь уже к закату домчит его. Вот уже виден дым со стойбища Ак-каана. На четыре копыта разом встал конь. С места не идет, будто ноги пустили в землю цепкие корни.
     — Ей-ей! – крикнул Алып-Манаш.
     — Алып-Манаш, поверни повод, – сказал конь. – Много к стойбищу следов идет, обратного следа не вижу.
     — Ты снаружи – подстилка, внутри – потроха, – отвечает Алып-Манаш. – Умереть ли мне суждено, жив ли останусь – тебя не спрошу.
     В гневе Алып-Манаш был всегда свиреп. Он нагайкой коня хлестнул. Как вихрь взвился бело-серый конь. Он в гору, под гору, как птица, летел, по долине, как вода, бежал. От слез бело-серый конь дорогу не видел. Алып-Манаш сам не помнит, как остановился, отстегнул подпруги, положил под голову седло и уснул. Бело-серый конь обернулся белой звездой и поднялся на небо.
     Пастухи Ак-каана погнали табун коней на высокую гору. С высокой горы они увидели в долине две большие сопки. Посреди сопок круглый холм лежит. От холма вихрь-буря идет. Вихрь-ветерок рвет столетние деревья, гонит воду рек в обратную сторону. Пастухи чуть живы прискакали к своему хану.
     — Посреди сопок, – говорят, – круглый холм встал. От холма, – говорят, – вихрь-буря идет.
     — Лжете вы, лентяи, бездельники! – заорал Ак-каан.
     Поднял меч, одним взмахом три головы отсек. Даже людоед Дельбеген сжалился над четвертым пастухом.
     — Позвольте, – говорит, – великий хан, я сам посмотрю, что случилось?
     Ак-каан поднятый меч не смог удержать. Меч на шею четвертому пал.
     Темно-желтый Дельбеген заседлал своего синего быка.
     Еще издали, почуяв недоброе, бык заупрямился. Грудь у синего быка покрылась мохнатой пеной. Что дальше было, не помнит темно-желтый Дельбеген. Вместе со столетними дубами и вечными скалами страшный вихрь затянул людоеда в темную пещеру. У семи-голового Дельбегена все четырнадцать глаз на лоб вылезли.
     Синий бык, высунув язык, стремглав вылетел из пещеры. За быком полетели деревья, камни и скалы. На ледяную высоту, на вершину всех вершин взбежал бык – только тут посмел обернуться Дельбеген-лю-доед.
     Он увидел: в большой долине спокойно спит Алып-Манаш. Его голова, словно холм между двух сопок, поперек седла лежит. Вдохнет Алып-Манаш – деревья и горы в ноздрю ему летят. Выдохнет – горы и деревья обратно стремятся. Алып-Манаш спокойно, ровно дышал, и вода в реках поднималась и опускалась от его дыхания.
     Без памяти побежал Дельбеген к Ак-каану:
     — Человек, сказать, – не человек. Гора, сказать, – не гора. Чудовище страшное в долине спит.
     Звонко, пронзительно свистнул Ак-каан. Все свое войско собрал. Созвал далеких и близких богатырей. Сам, свирепо крича, поехал впереди всех. С вершины черной горы хорошо виден Алып-Манаш. Покрыв потником долину, он спит, раскинув руки, как дитя. Всем четырем ветрам открыта голая грудь. Меткие воины сощурили глаз и прицелились Алып-Манашу под левый сосок.
     Будто ударившись о вечный лед, стрелы скользнули вниз. Будто о камень стукнулись, погнулись медные наконечники. Еще ближе подъехали воины, с разбегу бросили тяжелые пики. Как пчелы, зазвенели острия пик и рассыпались, словно стекло.
     Алып-Манаш прошептал во сне имя Ерке-Карачкы. От гнева солнца не взвидел Ак-каан. Из кожаных ножен он выхватил остро отточенный меч и рубанул Алып-Манаша по губе. Девять дней рубили богатыри твердое тело. Девять тысяч мечей в куски раскололись. На теле Алып-Манаша даже розовой царапины нет. Ак-каан приказал воинам спешиться. Вместо лука они мотыги в руки взяли. Выкопали яму в девяносто сажен и столкнули в нее Алып-Манаша.
     Ак-каан хотел взять с собой оружие богатыря. Пику сдвинуть ни один воин не смог. Сабли поднять силача не нашлось.
     Девять месяцев спал Алып-Манаш. Открыл глаза – неба не видно. Девятью тяжелыми цепями скручены руки. Девяносто цепей висит от колен до щиколоток. Тяжесть цепей легла на сердце.
     Алып-Манаш первый раз в жизни запел. Отца и мать вспомнил. Помянул сестру Ерке-Коо, пожалел одинокую Кумужек-Ару. Не забыл Алып-Манаш в своей песне и бело-серого коня.
     Но никто не пришел помочь.
     Лето отцвело. Миновала осень. Зима растаяла. К весне на большом Алтае, на цветущем широком Алтае не осталось ни зверя, ни птицы. Толпясь, как у водопоя, они стояли у ямы, с жадностью слушая песню.
     Высоко летели серые гуси. Всю дорогу они громко плакали об Алып-Манаше. Сложив крылья, один гусь упал на грудь богатыря. От радости Алып-Манаш глубоко вздохнул. Лопнули девять цепей. Алып-Манаш нежными руками тронул теплого гуся. Погладил рокие крылья и запел:
     Гусь ты, славный мой гусь,
     Верный мой ты друг!
     Ты в воде не тони,
     Ты по воздуху плыви.
     На твоем крыле я пишу письмо.
     Отнеси его Байбараку-отцу,
     Про печаль мою расскажи
     Доброй матери Ермен-Чечен.
     Ерке-Коо поклонись, милый гусь,
     Передай привет Кумужек-Ару.
     Жарче солнца привет
     Передай ей – Жемчужине.
     Скажи всем друзьям, что Алып-Манаш
     В черной яме лежит,
     Он живой в земле похоронен.
     Верный гусь, ты воздушный мой конь,
     Иноходец ты мой водяной!
     Полети, поплыви, распростерши крыло,
     Дай письмо мое все прочитать.
     Белый гусь вылетел из ямы и поплыл, как облако, к водопою Байбарака.
     А над водой в ту ночь стояла тоненькая Ерке-Коо и, смеясь, ловила ладонями в воде отражение луны. Вдруг луна погасла. Ерке-Коо глянула вверх и увидела гуся. Он висел над ее головой, распростерши белые крылья.
     Быстрая Ерке-Коо поймала птицу и принесла домой. При свете костра отец и мать прочитали горькую грамоту. Как помочь Алып-Манашу, они не знали.
     Чистая Жемчужина раньше всех вспомнила. Был в детстве у Алып-Манаша верный друг Ак-Кобон. В юности Алып-Манаш вместе с Ак-Кобоном на медведя ходил. Кумужек-Ару послала своего брата Кан-Чу-рекея к Ак-Кобону-богатырю. Не выслушав до конца Кан-Чурекея, Ак-Кобон прискакал к аилу Байбарака. Он погладил гуся и прочел письмо. Ермен-Чечен-мать дала Ак-Кобону лучшую пищу. Когда для Алып-Манаша лепешки стала месить, палец свой до крови укусила:
     — Моя кровь пусть поможет тебе, сынок. Ак-Кобон день и ночь мчался. В берестяной лодкепереплыл быструю реку. На краю черной ямы коня осадил.
     — Ты! – крикнул он вниз. – Ты! Отцу с матерью поклонился. Младшую сестру вспомнил. Жену не забыл. Для меня одного не нашел ты привета. От меня теперь помощи ждешь?
     Ак-Кобон схватил большую гору и придавил Алып-Манаша. Сам сел на лесистую вершину и съел ту лепешку, что Ермен-Чечен сготовила сыну. От этой еды Ак-Кобон в десять раз сильнее прежнего стал. Он сюда ехал героем – обратно настоящим богатырем поскакал. У берега его ждал в берестяной лодке белый старик. Ак-Кобон прыгнул в лодку и горько заплакал.
     — Алып-Манаш, друг мой, почему я тебя в живых не застал? Бело-серый твой конь упал на гриву, мертвый лежит. Ты сам, Алып-Манаш-богатырь, опустив лицо на рукав, спишь вечным сном!
     Седой, как лебедь, старик слез не сдержал. Сухой рукой он достал из сумки девятигранную стрелу. Позеленела стрела, проржавела.
     — Да, видно, плохо тебе, Алып-Манаш, – прошептал старик.
     Обливаясь слезами, взял Ак-Кобон из дряхлых рук в свои белые руки медную стрелу и, вскрикнув, уронил ее в черную воду.
     Вот вышел Ак-Кобон на берег, легко прыгнул в седло и повернул повод к стойбищу Байбарака. Глаза Ак-Кобона опухли от слез. Сам он из седла то на один, то на другой бок валится. Еле-еле стоят ноги в стременах.
     — На один день опоздал я милого друга Алып-Манаша спасти. Ой, больно! Ой, горько!
     Байбарак-отец и Ермен-Чечен-мать свои слезы со слезами Ак-Кобона смешали. Ерке-Коо-сестра бросила горсть пепла в огонь. Тихо плакала Кумужек-Ару…
     С высокого неба упала звезда и, стукнувшись оземь, стала конем. Громко заржал бело-серый конь, топнул копытом. Тяжелая гора пополам раскололась. Рыхлая земля от его ржания развеялась. Алып-Манаш со дна ямы увидел дно неба. Конь опустил в яму свой длинный, как Млечный Путь, хвост. Но Алып-Манаш-богатырь подняться не смог. Он рукой хвост коню оборвал.
     Бело-серый конь замычал, как бык, как медведь, заревел, по камням сквозь леса, как олень, побежал. Он с разбегу ударил высокий тополь. Застонав, пало железное дерево. Бело-серый конь приволок тополь к яме и столкнул вниз.
     От радости подпрыгнул Алып-Манаш. Девяносто цепей со звоном разорвались.
     Алып-Манаш вылез по тополю из ямы. Он коня за шею обнял и горько-горько заплакал.
     — Ты спас меня, верный конь…
     От слез в десять раз лучше прежнего стал Алып-Манаш. Омытая слезами шерсть коня, как серебряная, тихо засияла. Верные слуги побежали к Ак-каану.
     Ак-каан тут же созвал все свои войска. Сам на бело-чалом коне впереди всех летит. Рядом с отцом – Ерке-Карачкы на огненно-рыжем коне.
     Свистят пики, гудят мечи, звенят стрелы – Алып-Манаш ничего не слыхал. Он видит одну Ерке-Карачкы. Она на Алып-Манаша глядит.
     Богатырь из кожаных ножен достал саблю, железный тополь пополам рассек. В расщелину сунул он Ак-каана верхом на бело-чалом коне. Потом обе половинки руками сжал и дерево повернул. Железный тополь, как скала, стоит.
     Тугую плеть Алып-Манаш поднял, к Ерке-Карачкы близко-близко подъехал. Восьмигранной плетью ударил ее между глаз. Теперь к смелым воинам лицо свое он обратил и тихо сказал:
     — Не бойтесь меня: Алып-Манаш с народом не воюет, он только ханов бьет.
     И, тронув коня, поскакал богатырь в свой родной край, в ту землю, по которой сердце болит, по которой кровь стучит.
     Вот подъезжает к берегу бурной реки. Бело-серый конь обернулся паршивым жеребенком. Богатырь Алып-Манаш стал карликом Тас-Таракаем. Кадык впереди подбородка, косёнка свесилась на глаза. И все же седой перевозчик под этой косой разглядел глаза, узнал их огонь.
     — Садись, Тас-Таракай, в мою лодку. Я тебя на ту сторону переправлю. Богатырь Алып-Манаш не сын ли тебе?
     Усмехнулся Тас-Таракай:
     — Я множество богатырей знаю, однако про Алып-Манаша не слыхал. Я много песен пою, о подвигах Алып-Манаша спеть нечего.
     Белый старик брови высоко поднял, потом их вместе свел и сказал густым голосом:
     — Теперь не поют, потом будут петь.
     Он вынул из сумки девятигранную сияющую стрелу.
     — Эту стрелу мне Алып-Манаш подарил. Эту стрелу его друг Ак-Кобон в реке потопил. Три года искал я стрелу. Как новую, из воды вчера выудил.
     Тас-Таракай прыгнул с лодки на каменную россыпь и стал вновь Алып-Манашем. Рядом с ним стоит бело-серый счастливец конь. Старик перевозчик упал на дно берестяной лодки вниз лицом.
     — Огонь моих глаз, свет моей груди, Алып-Манаш! Твой друг Ак-Кобон сегодня празднует свадьбу. Он Чистую Жемчужину в жены берет.
     Услыхав зто, Алып-Манаш брови вниз опустил, его глаза кровью налились. Он снова стал карликом Тас-Таракаем. Верхом на паршивом жеребенке потрусил он к стойбищу Байбарака. Навстречу Тас-Таракаю едет молодой шурин Кан-Чурекей:
     — Куда спешишь, Тас?
     — К богатырю Ак-Кобону на великий той (пир).
     — Эйт! – крикнул шурин, хлестнув коня. – После смерти Алып-Манаша для меня ничего великого нет. О чем ты плачешь, Тас-Таракай?
     — Себя оплакиваю. Был бы я, как все люди, мог бы сейчас смотреть на сестру твою Кумужек-Ару.
     — Не отставай, Тас: если вместе приедем, будем рядом сидеть.
     Широкой легкой переступью побежал конь Кан-Чурекея. А Тас прутиком худого жеребенка стегает, короткими ножками его по ребрам бьет. Кан-Чурекей далеко вперед улетел. Его девятилетний конь легкой рысью бежит.
     Вдруг видит Кан-Чурекей, что худой Тас-Таракай спокойным шагом далеко вперед уехал. Так, играя, один обгонял другого. Смеясь, подъехали оба к стойбищу старика Байбарака. Мясо там горой навалено. Арака озером стоит. Народу – как деревьев в лесу, как в долине трав. В белом шестигранном аиле сидит белая Кумужек-Ару. Ее волосы, как жемчуг, поседели. Ее светлые волосы шесть женщин плетут в парные косы. Тас-Таракай медленно дверь открыл, протяжно-жалобно запел:
     Жемчужные косы
     В два ряда плетешь,
     Кумужек-Ару!
     Молодого друга
     Неужто нашла,
     Кумужек-Ару?
      
     Со слезами отвечает Кумужек-Ару:
     Жемчужные косы
     Не я плету,
     Старого друга
     Не я бросила.
      
     — Пошел вон, паршивый Тас! – заревел Ак-Кобон и вышвырнул Таса за дверь.
     Но Тас снова дверь открыл, новую песню запел:
     Из нарядного казана Ак-Кобон будет пить,
     На мягкой постели Ак-Кобону спать.
     Из любимого казана (кувшин) Алып-Манашу не пить,
     На мягкой постели Алып-Манащу места нет.
    
     Кумужек-Ару отвечает:
     Из нарядного казана Пусть кто хочет пьет,
     Мягкая постель Для Алып-Манаша.
     Оттолкнув женщин, она встала во весь рост. Ее волосы вниз потекли, как жемчужные струи воды, как серебряный туман. Ак-Кобон погнался за Тас-Тарака-ем. Далеко в долину, высоко в гору убежал Тас. Пущенная стрела с тетивы не слетела, а Тас Таракай уже здесь и опять поет:
     Если бело-серый конь жив,
     Что будет? Что случится?
    
     Кумужек-Ару отвечает:
     Бело-серому коню Золотую шерсть приглажу,
     Алып-Манаша милого Обниму и поцелую.
    
     И вот рядом с Чистой Жемчужиной светлый богатырь Алып-Манаш встал.
     Ак-Кобон обернулся журавлем и вылетел в дымоходное отверстие. Алып-Манаш пустил за ним вслед быструю стрелу. Стрела скользнула по темени журавля. С тех пор журавль живет с этой отметиной. Алтайцы журавлиного мяса не едят.
     — Эта птица, – говорят они, – хоть и поганой, но все же человеческой крови.
     +++++++++++++++++++
    
     Ару-Мёндюр. Алтайские сказки!!
     Жил на Алтае храбрый богатырь Ару-Мёндюр. Сердце его страха не знало, тело его усталости не испытывало.
     Полюбил богатырь красивую девушку Чечек.
     — Давай жить в одном аиле, — сказал ей. — Давай разведём свой костёр.
     Девушка ответила светлой улыбкой: согласна. Но что скажет отец? Отдаст ли он её в жены Ару-Мёндюру?
     Поехал парень к отцу Чечек. Аракой старика угощает, хорошие речи заводит. Старик араку не пьёт, единственную дочь из своего аила отпускать не желает.
     Но Ару-Мёндюр не уходит, согласия на свадьбу с Чечек добивается.
     Три дня он в аиле сидел, старика уговаривал. На четвёртый день старик сказал:
     — Ладно. Если привезёшь мне два клыка чудовища Кара-Кула, Чечек будет твоя. Мне надо подпереть теми клыками свой старый аил. Семьдесят богатырей к Чечек сватались — ни один моего желания не исполнил. Может, ты привезёшь клыки.
     Богатырь Ару-Мёндюр слова
     — «Нет» не знал, цели своей всегда достигал.
     — Хорошо! — сказал он. — Клыки привезу.
     Надел стальной панцирь, взял боевой лук, сделанный из рогов горного козла туу-теке, наполнил берестяной колчан стрелами и поехал.
     По широкой долине, над которой сорока не могла пролететь, богатырь промчался. Через высокий хребет, через который орёл не мог перелететь, он переехал. Деревья ему ветками махали, птицы весёлые песни пели: все успеха желали.
     Белка бросила богатырю кедровую шишку.
     — Пощёлкай, — сказала она. — Орехи прибавляют сил.
     Медведь показал ему лучшую звериную тропу:
     — Тут хорошо проедешь, Кара-Кулу сонного застанешь.
     Всё дальше и дальше ехал богатырь, по сторонам зорко посматривал.
     Вдруг остановился конь, чуть слышно прошептал:
     — Вперёд смотри!
     Глянул Ару-Мёндюр: впереди Кара-Кула спит. Голова у чудовища как большая сопка, туловище — всю долину заполнило, из кольца в кольцо свилось, ресницы — на таёжный лес походят.
     Храпит Кара-Кула страшнее грома небесного, ужаснее каменного обвала. От его храпа земля вздрагивает, из берегов рек вода выплескивается. Конь богатырю шепнул:
     — Стрела бессильна поразить чудовище. Бери камень, бей между глаз.
     Спешился Ару-Мёндюр, от горного хребта отломил большую скалу и поднял над головой.
     — Эй, эй! — громко крикнул.
     Кара-Кула, просыпаясь, сладко зевнул.
     Богатырь Ару-Мёндюр увидел: из одной челюсти чудовища торчат кости семидесяти богатырей, из другой челюсти — кости семидесяти богатырских коней.
     — Кто осмелился разбудить меня? — проворчал Кара-Кула, один глаз приоткрыл.
     Глаз у него огромный, на бездонное озеро похожий, чёрный, как дёготь.
     — Эй, эй! — крикнул богатырь громче прежнего.
     Кара-Кула открыл второй глаз.
     Не успел он разглядеть противника — скала обрушилась и глубоко вонзилась в переносье.
     У чудовища глаза лопнули, чёрными реками вытекли. Сердце на куски развалилось. Кара-Куле пришёл конец.
     Богатырь выломил у него два клыка, навьючил на коня и поехал в свою родную долину.
     Птицы над ним летели, весело посвистывая, звери следом шли — победителя славили. Трава ему под ноги стлалась, высокие деревья низко кланялись. Все радовались.
     Старик, увидев победителя, замахал руками:
     — Бери Чечек в жёны. Бери.
     Ару-Мёндюр лиственничной коры надрал и сделал новый аил. Вместе с Чечек развели костёр. Много мяса нажарили, много араки приготовили. Всех соседей позвали. Первую чашку Чечек поставила на землю перед своим отцом.
     Старик выпил араку и стал у зятя просить прощения за то, что посылал его на верную смерть.
     Сказители ударили по струнам топшуров и запели победителю хвалебные песни. Богатырь Ару-Мёндюр сказал:
     — Не я победил чудовище — победила смелость. А смелости меня научил народ.
     Молодые парни игры затеяли. Взрослые мужчины состязались в меткости стрельбы из лука.
     Женщины шесть лет свадебные песни пели. Девять лет продолжалось веселье.
     Ару-Мёндюр и Чечек жили счастливо, детей своих воспитали смелыми и храбрыми, честными и трудолюбивыми.
     Литературная обработка А. Коптелова....
     +++++++++++++
    
     Аю
     Говорит Уртымбай:
     — Хочу медведя-Аю убить. Белолобые много жгучей воды за шкуру дадут.
     Хороший охотник был — любил хвастать.
     Пошел.
     Ладно.
     Аю вылез из берлоги на Уртымбая идет.
     Пустил стрелу Уртымбай.
     Мимо.
     Пустил другую, в плечо угодила.
     Не успел ножа выхватить, медведь навалился. Обнял. Давит.
     Думает Уртымбай:
     — Пропал. Не попью кумыса больше.
     А медведь-Аю — клыки в пене, трясется весь, кровь из раны по шерсти брусникой катится.
     Озлобился.
     Только хотел давнуть Уртымбая, да невзначай в глаза ему взглянул.
     Увидал Аю-медведь в глазах Уртымбая — маленькая морда, желтые клыки и пена на них.
     И Уртымбай увидал свое лицо — серое как солончак и бороденка как горсточка сухой травы.
     Как заноза в глаза Аю вошла.
     Заревел!
     Опустил Уртымбая.
     И ушел Аю в тайгу.
     Уртымбай, чимбары поддерживая, в аул прибежал.
     Хвастается:
     — Вот я какой, чуть медведя своими руками не задавил.
     +++++++++++++++++++
    
     Баран. Алтайские сказки!!
     Ходит баран по горам. Жирный.
     Ладно.
     Кучича — злая ведьма в болоте лежит. На солнце брюхо греет.
     Думает:
     — Если год брюхо на солнце держать — сильно оно блестеть будет?
     И видит — вверху по горам, баран ходит. Курдюком трясет.
     Говорит Кучича:
     — Баран! Дети есть у тебя?
     — Есть, — ласково отвечает баран. (Все жирные ласково отвечают.)
     — Хочешь, — говорит Кучича, — научу их брюхо на солнце греть?
     Думает баран:
     — Если я по горам лазить умею, да еще мои баранята брюхо греть научатся (а это что-то должно быть умное), и совсем хорошо барану на свете жить будет.
     Говорит баран:
     — Учи.
     Ладно.
     Одно лето — зима выпила, другое выпила, только за третье принялась — пожелтело оно с перепуга…
     Говорит Кучича:
     — Бери своих баранят. Научились.
     Обрадовался баран, с радости из курдюка сало даже закапало.
     Говорит:
     — Спасибо.
     Видит: тащатся в гору баранята. Втрое жирнее отца. Втащились — и хлоп!
     Лежат кверху брюхом. Шерсть только шелковистую ветер на брюхе в колечки завивает.
     Ладно.
     Лежат. Солнце брюхо им греет.
     Думает баран:
     — Вот сейчас должно быть оно и придет.
     Ждал, ждал. Ничего не дождался.
     Говорит:
     — Айда, баранята, по горам лазить.
     — Нет, — отвечают баранята, — брюхо тогда солнце греть не будет. Не пойдем.
     Лежат да еще кричат на отца:
     — Тащи травы! Жрать хочу, видишь брюхо морщится с голоду.
     А Кучича в болоте от радостной злости лапами в кочки бьет, прыгает:
     — Вот, мол, — наделала.
     А баран — все тоньше и тоньше и курдюк пропал. Плохой стал баран.
     А баранята по-прежнему брюхо греют.
     Ладно.
     Узнал дух Ори про Кучичу, плюнул и сказал:
     — Вот, дура, как теперь баран без курдюка будет.
     Рассердился. Взял Кучичу в сало превратил и барану в курдюк всунул.
     — Болтайся, — говорит.
     А баранят съел.
     — Все равно, говорит, не заблестите.
     Я говорю:
     Вот почему, когда барана на спину положишь — орет, а курдюк редко хорошему человеку достается — Кучича там торчит. Злая.
     Ладно.
     +++++++++++++++++++
    
     Боролдой-Мерген и его храбрый сын. Алтайские сказки!!
     В давние времена, в глубокой древности жил на голубом Алтае людоед Алмыс.
     Были у него длинные чёрные усы, перекинутые за плечи, как вожжи. Борода у Алмыса была до колен. Глаза — налиты кровью. Во рту — большие острые зубы. На пальцах — острые когти. Всё тело покрыто густой шерстью.
     Был этот Алмыс свирепый, кровожадный, беспощадный. Нападал он в лесу на охотников, нападал в аилах на женщин, не щадил он стариков, не щадил и маленьких детей.
     Хватал Алмыс людей и съедал их.
     И был он так силён, так хитёр, что никто не решался бороться с ним.
     Как завидят Алмыса — поскорее убегают подальше да прячутся…
     Не знали люди, что и делать. Говорили:
     — Сильнее нас Алмыс! Хитрее нас Алмыс! Никто его не одолеет, никто его не перехитрит. Терпеть надо, молчать надо.
     Так и терпели все, так и молчали.
     Жил в одном аиле охотник. Звали его Боролдой-Мергён. Сильный он был, храбрый, умный. Пойдут люди на охоту — ни с чем вернутся. А Боролдой-Мер-ген всегда с добычей придёт: принесёт и лисиц, и соболей, и горностаев, и белок. Все леса, все горы он обошёл. Никогда зверь его не трогал, никогда он в беду не попадал, потому что ум у него был светлый, глаз был зоркий, рука — крепкая.
     Вот как-то раз спустился со своих гор Алмыс и пришёл в тот аил, где жил Боролдой-Мерген. Забегали люди в страхе, не знают, куда спрятаться.
     А людоед схватил одного ребёнка и обратно в горы ушёл.
     Пока Алмыс близко был, люди громко и говорить не смели. А как ушёл он — зашумели, заплакали.
     — У кого в следующий раз утащит ребёнка чудовище? — плачут матери.
     И дети плачут. А мужчины молчат, хмурятся. Говорит им Боролдой-Мерген:
     — Не плакать надо, не прятаться. Надо убить проклятого людоеда Алмыса, тогда все будут без страха жить!
     А люди отвечают:
     — Не одолеть нам Алмыса, не избавиться от него. Ведь не птицы мы — в небо взлететь не можем, и не рыбы мы — в воде не скроемся. Видно, уж суждено
     Нам погибать от когтей и клыков проклятого Алмыса!..
     Тоска напала на Боролдой-Мергена. Горько ему стало, обидно стало. Поглядел он на своего сына, думает:
     «Не для того он родился, чтобы его Алмыс своими острыми зубами разорвал! И все другие дети не для того родились! Надо покончить с проклятым людоедом, надо избавить матерей от горя!»
     А как это сделаешь?
     Вызвать Алмыса на бой нельзя: Алмыс не только одного человека — весь аил погубит. Да и не пойдут сражаться с ним мужчины: запугал всех Алмыс, отнял у всех храбрость, лишил смелости. И перехитрить Алмыса невозможно: всегда он настороже, всегда обо всём догадывается.
     Думает Боролдой-Мерген, как от Алмыса людей избавить, покоя себе не находит.
     Долго он думал, много думал. Наконец придумал.
     Что придумал — никому не сказал.
     Взял он самый крепкий лук, взял самые острые стрелы и спросил своего сына:
     — Есть ли смелость в твоём сердце?
     — Есть!
     — Есть ли жалость к людям в твоём сердце?
     — Есть!
     — Тогда пойдём со мною. Путь у нас будет далёкий, дело будет страшное. Не идти нам нельзя. Спросишь о чём-нибудь?
     Сын ни о чём не спросил. Молча пошли.
     Отправился охотник с сыном в горы, откуда спускался Алмыс. Шли они через густой лес, поднимались на каменные кручи,шли вперёд без тропинки и наконец вышли на открытое место.
     Там стоял высокий пень, а рядом кусты и деревья росли. Никого кругом не было видно — ни зверей, ни птиц.
     Здесь Боролдой-Мерген остановился, снял с себя всю свою боевую одежду и надел её на пень. Смотрит мальчик на отца,ни о чём не спрашивает. Отец возле пня костёр разложил. Сын смотрит, ни о чём не спрашивает. Охотник сказал сыну:
     — Садись здесь, возле костра, и, что бы ни случилось, никуда не убегай.
     — Не убегу!
     — Страшно будет тебе, очень страшно!
     — Не испугаюсь!
     — Ну, тогда садись и жди.
     Мальчик у костра сел, а отец взял лук и стрелы и спрятался в кустах. Охотник в кустах сидит, мальчик — возлекостра, кругом никого, тихо.
     Долго сидели.
     Вдруг шум раздался, треск. Вышел из-за деревьев сам Алмыс: чёрные усы за плечи перекинуты, глаза кровью налиты, острыми клыками щёлкает. Увидел мальчика у костра — заревел от радости:
     — Шёл я за мясом в аил, а мясо тут само появилось! — Потом на пень взглянул, за охотника его принял, засмеялся: — Ну, человек, смотри, как я буду есть твоего сына! Ведь защищать его ты не посмеешь!
     С этими словами кинулся Алмыс к костру.
     Бежит — борода по ветру развевается, полы длинной шубы назад отвернулись. Подскочил, а мальчик за пень отбежал.
     Алмыс — за ним, а мальчик всё кругом пня бегает. Не может Алмыс его схватить. Тут Боролдой-Мерген изловчился, выстрелил, и попала его острая стрела прямо в грудь Алмыса. Заревел, зарычал Алмыс. От криков его деревья гнулись, камни трескались и с гор скатывались.
     А Боролдой-Мерген пускал в чудовище стрелу за стрелой.
     Рассвирепел Алмыс. Кинулся на пень, одетый в наряд охотника, стал его грызть да вдруг рухнул на землю. Подошёл Боролдой-Мерген, видит — убит людоед.
     Не стал Боролдой-Мерген спрашивать сына, страшно ли ему было. Только одно слово сказал:
     — Пойдём!
     И пошли они в свой аил.
     Когда пришли, Боролдой-Мерген сказал людям:
     — Дети наши будут расти. Матери будут жить без страха. Нет больше Алмыса, убит он.
     — Кто его убил? — спросили люди.
     — Я.
     — А зачем ты брал с собой своего маленького сына?
     — Он был приманкой для Алмыса.
     — Но ведь Алмыс мог растерзать его?
     — Мог.
     Больше Боролдой-Мерген ничего не сказал и вошёл в своё жилище.
     Так освободились алтайцы от своего давнего и свирепого врага.
     +++++++++++++++++++
    
     Горностай и заяц. Алтайские сказки!!
     Зимней ночью вышел горностай на охоту. Он под снег нырнул, вынырнул, на задние лапы встал, шею вытянул, прислушался, головой повертел, принюхался… И вдруг словно гора свалилась ему на спину. А горностай хоть ростом мал, да отважен — обернулся, зубами вцепился — не мешай охоте!
     — А-а-а-а! — раздался крик, плач, стон, и с горностаевой спины свалился заяц.
     Задняя нога у зайца до кости прокушена, чёрная кровь на белый снег течёт. Плачет заяц, рыдает:
     — О-о-о-о! Я от совы бежал, свою жизнь спасти хотел, я нечаянно тебе на спину свалился, а ты меня укуси-и-и-ил.
     — Ой, заяц, простите, я тоже нечаянно.
     — Слушать не хочу, а-а-а. Алтайские сказки!! Никогда не прощу, а-а-а-а. Алтайские сказки!! Пойду на тебя медведю пожалуюсь! О-о-о-о!
     Ещё солнце не взошло, а горностай уже получил от медведя строгий указ:
     — «В мой аил на суд сейчас же явитесь!
     Старейшина здешнего леса Тёмно-бурый медведь».
     Круглое сердце горностаево стукнуло, тонкие косточки со страху гнутся… Ох и рад бы горностай не идти, да медведя ослушаться никак нельзя.
     Робко-робко вошёл он в медвежье жилище.
     Медведь на почётном месте сидит, трубку курит, а рядом с хозяином, по правую сторону, — заяц. Он на костыль опирается, хромую ногу вперёд выставил.
     Медведь пушистые ресницы поднял и красно-жёлтыми глазами на горностая смотрит:
     — Ты как смеешь кусаться?
     Горностай, будто немой, только губами шевелит, сердце в груди не помещается.
     — Я… я… охотился, — чуть слышно шепчет.
     — На кого охотился?
     — Хотел мышь поймать, ночную птицу подстеречь.
     — Да, мыши и птицы — твоя пища. А зачем зайца укусил?
     — Заяц первый меня обидел, он мне на спину свалился.
     Обернулся медведь к зайцу, да как рявкнет:
     — Ты для чего это горностаю на спину прыгнул?
     Задрожал заяц, слёзы из глаз водопадом хлещут:
     — Кланяюсь вам до земли, великий медведь. У горностая зимой спина белая… Я его со спины не узнал… ошибся.
     — Я тоже ошибся, — крикнул горностай, — заяц зимой тоже весь белый!
     Долго молчал мудрый медведь. Перед ним жарко трещал большой костёр, над огнём на чугунных цепях висел золотой котёл с семью бронзовыми ушками. Этот свой любимый котёл медведь никогда не чистил, боялся, что вместе с грязью счастье уйдёт, и золотой котёл был всегда ста слоями сажи, как бархатом, покрыт.
     Протянул медведь к котлу правую лапу, чуть дотронулся, а лапа уже черным-черна. Этой лапой медведь зайца слегка за уши потрепал, и вычернились у зайца кончики ушей!
     — Ну вот, теперь ты, горностай, всегда узнаешь зайца по ушам.
     Горностай, радуясь, что дело так счастливо обошлось, кинулся бежать, да медведь его за хвост поймал. Вычернился у горностая хвост!
     — Теперь ты, заяц, всегда узнаешь горностая по хвосту.
     Говорят, что с той поры и до наших дней горностай и заяц друг на друга не жалуются.
     Литературная обработка А. Гарф и П. Кучияка....
     +++++++++++++
    
     Дети зверя Мааны. Алтайские сказки!!
     В стародавние времена жила на Алтае чудо-зверь Мааны. Была она, как кедр вековой, большая. По горам ходила, в долины спускалась — нигде похожего на себя зверя не нашла. И уже начала понемногу стареть:
     — «Я умру, — думала Мааны, — и никто на Алтае меня не вспомянет, забудут все, что жила на земле большая Мааны. Хоть бы родился у меня кто-нибудь…».
     Мало ли, много ли времени прошло, и родился у Мааны сын — котёнок.
     — Расти, расти, малыш! — запела Мааны. — Расти, расти.
     А котёнок в ответ:
     — Мрр-мрр, ррасту, ррасту.
     И хоть петь-мурлыкать научился, но вырос он мало, так и остался мелким.
     Вторым родился барсук. Этот вырос крупнее кота, но далеко ему было до большой Мааны, и характером был он не в мать. Всегда угрюмый, он днём из дома не выходил, ночью по лесу тяжело ступал, головы не поднимал, звёзд, луны не видя.
     Третья — росомаха — любила висеть на ветках деревьев. Однажды сорвалась с ветки, упала на лапы, и лапы у неё скривились.
     Четвёртая — рысь — была хороша собой, но так пуглива, что даже на мать поднимала чуткие уши. А на кончиках ушей у неё торчали нарядные кисточки.
     Пятым родился ирбис-барс. Этот был светлоглаз и отважен. Охотился он высоко в горах, с камня на камень легко, будто птица, перелетал.
     Шестой — тигр — плавал не хуже Мааны, бегал быстрее барса и рыси. Подстерегая добычу, был нетороплив — мог от восхода солнца до заката лежать притаясь.
     Седьмой — лев — смотрел гордо, ходил, высоко подняв свою большую голову. От его голоса содрогались деревья и рушились скалы.
     Был он самый могучий из семерых, но и этого сына Мааны-мать играючи на траву валила, забавляясь, к облакам подкидывала.
     — Ни один на меня не похож, — дивилась большая Мааны, — а все же это мои дети. Когда умру, будет кому обо мне поплакать, пока жива — есть кому меня пожалеть.
     Ласково на всех семерых поглядев, Мааны сказала:
     — Я хочу есть.
     Старший сын — кот, мурлыча песенку, о ноги матери потёрся и мелкими шагами побежал на добычу. Три дня пропадал. На четвёртый принёс в зубах малую пташку.
     — Этого мне и на один глоток не хватит, — улыбнулась Мааны, — ты сам, дитя, подкрепись немного.
     Кот ещё три дня птахой забавлялся, лишь на четвёртый о еде вспомнил.
     — Слушай, сынок, — сказала Мааны, — с твоими повадками трудно будет тебе жить в диком лесу. Ступай к человеку.
     Только замолчала Мааны, а кота уже и не видно. Навсегда убежал он из дикого леса.
     — Я голодна, — сказала Мааны барсуку.
     Тот много не говорил, далеко не бегал. Вытащил из-под камня змею и принёс матери.
     Разгневалась Мааны:
     — Ты от меня уйди! За то, что принёс змею, сам кормись червями и змеями.
     Похрюкивая, роя землю носом, барсук, утра не дожидаясь, в глубь чёрного леса побежал. Там, на склоне холма, он вырыл просторную нору с восемью входами-выходами, высокую постель из сухих листьев взбил и стал жить в своём большом доме, никого к себе не приглашая, сам ни к кому в гости не наведываясь.
     — Я хочу есть, — сказала Мааны росомахе.
     Семь дней бродила по лесу кривоногая росомаха, на восьмой принесла матери кости того оленя, чьё мясо сама съела.
     — Твоего, росомаха, угощенья ждать — с голоду умрёшь, — сказала Мааны. — За то, что семь дней пропадала, пусть потомки твои по семь дней добычу выслеживают, пусть никогда они не наедаются досыта, пусть едят с голоду всё, что придётся.
     Росомаха обвила кривыми лапами ствол кедра, и с тех пор Мааны никогда не видала её.
     Четвёртой пошла на охоту рысь. Она принесла матери только что добытую косулю.
     — Да будет твоя охота всегда так же удачлива, — обрадовалась Мааны. — Твои глаза зоркие, уши чуткие. Хруст сухой ветки ты слышишь на расстоянии дня пути. Тебе в непроходимой чаще леса хорошо будет жить. Там, в дуплах старых деревьев, ты детей своих будешь растить.
     И рысь, неслышно ступая, той же ночью убежала в чащобу старого леса.
     Теперь на ирбиса-барса посмотрела Мааны. Ещё слова сказать не успела, а барс одним прыжком уже вскочил на островершинную скалу, одним ударом лапы повалил горного теке-козла.
     Перебросив его через плечо себе на спину, барс на обратном пути поймал быстрого зайца. С двумя подарками мягко прыгнул он вниз, к жилищу старой Мааны.
     — Ты, ирбис-сынок, всегда живи на высоких скалах, на недоступных камнях. Живи там, где ходят горные теке-козлы и вольные аргали.
     Взобрался барс на скалы, убежал в горы, поселился между камней.
     Куда пошёл тигр, Мааны не знала. Добычу он принёс ей, какую она не просила. Он положил к её ногам убитого охотника.
     Заплакала, запричитала большая Мааны:
     — Ой, сынок, как жестоко твоё сердце, как нерасчётлив твой ум. Ты первый с человеком вражду начал, твоя шкура полосами его крови на вечные времена окрашена. Уходи жить туда, где полосы эти будут мало приметны, — в частый камыш, в тростники, в высокую траву. Охоться там, где ни людей, ни скота нет. В хороший год питайся дикими кабанами и оленями, в плохой — лягушек ешь, но не трогай человека! Если человек тебя заметит, он не остановится, пока не настигнет.
     С громким жалобным плачем полосатый тигр в тростники ушёл.
     Теперь отправился на добычу седьмой сын — лев. В лесу охотиться он не захотел, спустился в долину и приволок оттуда убитого всадника и мертвую лошадь.
     Мааны-мать чуть ум не потеряла:
     — Ох-ох! — стонала она, царапая свою голову. — Ох, жаль мне себя, зачем родила я семерых детей! Ты, седьмой, самый свирепый! На моём Алтае не смей жить! Уходи туда, где не бывает зимней стужи, где не знают лютого осеннего ветра. Может быть, жаркое солнце смягчит твоё твёрдое сердце.
     Так услала от себя всех семерых детей жившая когда-то на Алтае большая Мааны.
     И хотя под старость осталась она одинокой, и хотя, говорят, умирая, никого из детей своих позвать не захотела, все же память о ней жива — дети зверя Мааны по всей земле расселились.
     Давайте же споём песню о Мааны-матери, сказку о ней всем людям расскажем.
     Литературная обработка А. Гарф и П. Кучияка. ...
     +++++++++++++
    
     Диль-Кель
     Это было очень давно, когда все птицы жили в теплых землях. На Алтае щебетали только реки. Эту песню воды услышали южные птицы и захотели узнать, кто так громко звенит, так весело поет, какая радость случилась на Алтае.
     Однако лететь в неизвестный край было очень страшно. Напрасно уговаривал беркут своих соколов и ястребов, сов и кукушек. Из всех птиц только синичка осмелилась пуститься на север.
     — Слушай! — крикнул ей беркут. — Если там хорошо, сейчас же вернись и покажи веем птицам дорогу!
     Синица, выпрямив крылья, улетела.
     Вот увидела она холмистые горы. Алтай стоял розовый, как вечер. Синица спустилась с неба в цветущий куст маральника. Из туч падали хлопья снега, но маральник цвел и цвел так обильно, что из-за розовых лепестков не видно было ни листьев, ни веток.
     Синица глянула вниз. Весь снег на Алтае был в цвету. Светло-желтые и синие цветы стояли мохнатые, как медвежата. Синице захотелось есть, и она тут же, в снегу, нашла прошлогоднее зернышко, а рядом валялась высохшая ягода, а еще дальше копошился червяк.
     Ум заиграл у синицы на Алтае, голова легкая стала. Она забыла, зачем сюда летела, кто ее послал. Где родилась, и то не помнит. Вдруг почернело небо. Синица увидела птичье войско. Впереди всех летел грозный беркут.
     — Диль-кель! Диль-кель! — крикнула синица. — Весна, приди! Весна, приди!
     А беркут уже кружит над ней.
     — Почему обратно не вернулась Зачем нас в этот край не позвала
     — Кланяюсь вам до земли, великий беркут! В этом краю лед в семь рядов лежит. Снег из семидесяти туч падает. Я тут сижу, изо всех сил весну вызываю: «Диль-кель! Диль-кель! Весна, приди! Весна, приди! Это по моей просьбе теплый ветер подул. Диль-кель! Диль-кель!
     Я только что за вами лететь собиралась. «Весна, приди! Весна, приди!
     Беркут опустился на ветку, поднял вверх крыло и через крыло посмотрел на Алтай: занесенные снегом, стояли горы; снег лежал в долинах.
     — Диль-кель! Диль-кель! — кричала синица.
     И там, где слышалась эта песня, снег в самом деле съеживался и стекал ручьями.
     — На этот раз я прощаю тебя, — сказал беркут синице. — В будущем году видно будет, правду ли ты говоришь.
     С тех пор, чтобы обман не раскрылся, синица раньше всех птиц начинает весеннюю песнь:
     Диль-кель! Диль-кель! Весна, приди! Весна, приди! А за ней запевают и другие птицы.
     +++++++++++++++++++
    
     Добрая кедровка. Алтайские сказки!!
     Жил горбатый медведь. Он был настоящий лентяй. Увидел однажды спелую шишку, и тут же у него заныло плечо, под мышкой колоть стало.
     — Как я, больной, на кедр влезу?
     Ходит вокруг. Через мелкие колоды шагает. Увидит колоду покрупней — и прямо по ней идет: ему лень шагнуть повыше. Вдруг: стук! — шишка сама упала медведю на темя. С темени к ногам.
     — Вот это ловко! — оказал медведь и посмотрел вверх, не упадет ли еще что?
     — Ой, великий медведь, — пискнула рябая кедровка, — я вам лучшую шишку бросила.
     Перья у кедровки взъерошились, голос дрожит. Она сидела на ветке, клевала орехи, уронила шишку, шишка стукнула медведя. Испугалась кедровка, не знает, как оправдаться.
     — Я все лето, всю осень эту шишку вам берегла. Очень рада, что вы пришли. Еще десять шишек могу вам спустить.
     — О-о, яйла! Вот гостеприимная птица! Спасибо тебе!..
     От этой похвалы кедровка совсем счастливая стала.
     Ведь она не один раз теряла шишки. Их подбирали мыши, бурундук, человек. И никто ей спасибо не говорил. А медведь хрустит орехами да урчит:
     — Мы теперь с тобой друзья. И дети наши пусть дружат.
     Что еще говорил медведь, никто не понял, потому что
     Рот у него был набит орехами. С тех пор он подружился с кедровкой.
     Уж давно видел медведь, как посреди чистой поляны растет молодой кедр, как наливаются, зреют его темные шишки. Теперь к осени они стали тяжелые, словно свинец. Ветки кедра от тяжести гнутся к земле. Совсем просто было бы эти шишки сбить, да собирать лень.
     — Помоги мне, кедровка!
     — Ох, дядя, здесь трава шибко густая. Мне одной не управиться. Если позволите, я позову свою родню. — Зови!
     Кедровка взлетела на вершину лиственницы, раза два крикнула, и все ее родные, все знакомые слетелись на поляну. А медведь свое дело знает: шишки бьет. Бьет и бьет. Когда на кедре не осталось ни одной шишки, медведь сел отдохнуть. Глядит — на поляне ни птиц не видно, ни орехов. Только одна гнилая шишка у задней левой ноги валяется. И к этой последней шишке добрая кедровка тоже не постыдилась подлететь. Схватила и унесла.
     — Тьфу! — плюнул медведь. — Ешьте мои орехи, ешьте! Сколько бы вы ни съели, все равно к зиме ложки крови в вашем теле не наберется, куска мяса с большой
     Палец на костях не вырастет. А я был жирный, зимой еще толще буду.
     В самом деле, медведи всегда жиреют к зиме. А кедровка, сколько б орехов она ни съела, все никак не может поправиться.
     +++++++++++++++++++
    
     Жадный глухарь. Алтайские сказки!!
     Роняет берёза золотистую листву, золотые иглы теряет лиственница. Дуют злые ветры, падают холодные дожди. Лето ушло, осень пришла. Птицам время в тёплые края лететь.
     Семь дней на опушке леса в стаи собирались, семь дней друг с другом перекликались:
     — Все ли тут? Тут ли все? Все иль нет?
     Только глухаря не слышно, глухаря не видно.
     Стукнул беркут своим горбатым клювом по сухой ветке, стукнул ещё раз и приказал молодой кукушке позвать глухаря.
     Свистя крыльями, полетела кукушка в лесную чащобу.
     Глухарь, оказывается, здесь — на кедре сидит, орешки из шишек лущит.
      — Уважаемый глухарь, — сказала кукушка, — птицы в тёплые края собрались. Уже семь суток вас дожидаются.
     — Ну-ну, всполошились! — проскрипел глухарь. — В тёплые земли лететь не к спеху. Сколько здесь в лесу орехов, ягод… Неужто это всё мышам и белкам оставить?
     Вернулась кукушка:
     — Глухарь орехи щёлкает, лететь на юг, говорит он, не к спеху.
     Послал беркут проворную трясогузку.
     Прилетела она к кедру, вокруг ствола десять раз обежала:
     — Скорее, глухарь, скорее!
     — Уж очень ты скорая. Перед дальней дорогой надо маленько подкрепиться.
     Трясогузка хвостиком потрясла, побегала-побегала вокруг кедра, да и улетела.
     — Великий беркут, глухарь перед дальней дорогой хочет подкрепиться.
     Разгневался беркут и повелел всем птицам немедля в тёплые края лететь.
     А глухарь ещё семь дней орехи из шишек выбирал, на восьмой вздохнул, клюв о перья почистил:
     — Ох, не хватает у меня сил всё это съесть. Жалко такое добро покидать, а приходится.
     И, тяжело хлопая крыльями, полетел на лесную опушку. Но птиц здесь уже не видно, голосов их не слышно.
     — «Что такое?» — глазам своим глухарь не верит: опустела поляна, даже вечнозелёные кедры оголились. Это птицы, когда глухаря ждали, всю хвою склевали.
     Горько заплакал, заскрипел глухарь:
     — Без меня, без меня птицы в тёплые края улетели… Как теперь буду я здесь зимова-а-ать?
     От слёз покраснели у глухаря его тёмные брови.
     С той поры и до наших дней дети, и внуки, и правнуки глухаря, эту историю вспоминая, горько плачут. И у всех глухарей брови, как рябина, красные.
     Литературная обработка А. Гарф и П. Кучияка....
     +++++++++++++
    
     Жена павлина. Алтайские сказки!!
     Однажды выбрали птицы павлина зайсаном.
     Павлин широко раскрыл свой сияющий хвост, высоко поднял голову в зеленой шапке с золотыми кистями.
     — Зайсан, настоящий зайсан! – закричали птицы.
     — Женить, женить, женить надо. Женить его надо, женить! – застрекотала сорока.
     Вот привели к зайсану серенькую куропаточку:
     — Она своих детей славно растит, и твоим детям будет доброй матерью.
     — Нет, не хочу ее. Куропатка плохо летает.
     — Ну синицу возьми. Она первая в лесу запевает весеннюю песенку.
     — Не хочу. Она ростом мала.
     Кедровка не понравилась – она рябая. Иволга не подошла – голос у нее печальный, трясогузка – хвостом трясет.
     Только сорока пришлась павлину по душе: на ней шуба с белой оторочкой – на нее не налюбуешься. Она трещит-болтает целый день – с ней не соскучишься.
     После свадьбы павлин выщипал из своей груди зеленые перья и положил их сороке на спину и на хвост.
     — Это тебе, любимая жена, от меня подарок. Обрадовалась сорока:
     — Эй, птицы-цы-цы-цы! Полюбуйтесь, какая у зай-еана жена красавица-ца-ца!
     Летит, новыми перьями хвалится, сидит – зеленые перья клювом перебирает.
     Костер разжечь ей недосуг, пищу сварить ей некогда. Утром чуть свет выскочит из гнезда и пропадает до ночи.
     — Куда летишь, милая жена? – спрашивает павлин.
     — Лечу, куда хочу-чу-чу!
     К ночи возвращается, а павлин опять:
     — Где ты была, родная сорока?
     — Куда душа желала, туда я и летала. Рассердился павлин. Еще затемно, пока сорокаспала, он слетел с ветки, спрятался за кустом акации.
     Утром, едва край неба побелел, сорока выскочила из гнезда, распахнула черную шубу со светлой оторочкой и полетела, сверкая зелеными перьями.
     Павлин, таясь от нее, пустился следом. Так прилетел он к жилью человека и увидал, что его нарядная жена опустилась на мусорную кучу и стала клевать отбросы.
     — Стыдись! – крикнул павлин. – Пристало ли жене зайсана клевать отбросы? Сейчас же лети домой!
     Но сорока даже не обернулась: клюет и клюет. Подлетел к ней павлин, стукнул клювом по голове:
     — Больше ты не жена мне!
     С тех пор сорока, роясь в отбросах, головой вертит и детей своих поучает:
     — Один раз клюнь, а пять раз оглянись – не то павлин прилетит, по голове стукнет.
     Крепко помнят зту науку сорочьи дети. Клюнут раз и обернутся, клюнут и вокруг поглядят – павлина они опасаются. Однако с перьями зелеными, что павлин подарил, не расстаются.
     — Это нам от павлина на память осталось. Мы, сороки, как-никак, а все же самому павлину родня. Мы не простого, мы княжеского рода!
     +++++++++++++++++++
    
     Кабарга-лакомка. Алтайские сказки!!
     У опушки черного леса, на берегу быстрой реки, возле богатых лиственниц жили дед и бабушка. Они под старость, точно зайцы к зиме, совсем побелели.
     Никого, ничего у них не было, только синяя корова. Старик ночами сказки сказывал, песни свистал. Старуха шкуры звериные разминала, слушала. И так эти сказки гладко текли, что из полусонного черного леса, с высоких камней чуткая кабарга прибегала слушать. Свет костра белел на ее длинных клыках. Всю ночь слушала.
     Но вот раз и днем кабарга не утерпела. Осторожно, тонкими ногами перебирая, спустилась к шалашу. У шалаша стоял полный казан молока. Кабарга опустила морду в казан, половину молока выпила.
     Вернулась старуха домой.
     — Шестьдесят лет под этим шалашом живем — воров не было. Кто молоко выпил?
     От стыда убежала кабарга на горные уступы, поднялась на ускользающие от глаз скалы. Здесь крылатой
     Птице негде сесть. Сюда когтистым зверям не вскарабкаться.
     А утром кабарга, соскучившись по молоку, пришла легким шагом к шалашу. Опять молоко выпила и унеслась.
     Рассердились старики, воткнули в землю три высоких кола и подняли тяжелый казан. Наутро прибежала кабарга, губами пожевала.
     — Бшшш… — головой повела. — Пшш! Меня испугались — молоко повыше подняли.
     Стукнула передними копытами — казан качнулся и выплеснул молоко кабарге на спину.
     Покрылась серая спина молочными пятнами. Сколько по земле ни каталась кабарга, сколько о камни ни терлась, белые пятна стереть нельзя.
     Стыдясь этой отметины, кабарга теперь к серым камням жмется, в непроходимой чаше леса прячется. Чтоб пугливую кабаргу настичь, должен охотник сказку спеть, песню засвистать. Не вытерпит чуткая кабарга, выйдет, поставит уши и слушает: Вот тут-то и стреляют ее.
     +++++++++++++++++++
    
     Как богатырь Бабурган горой стал. Алтайские сказки!!
     В стародавние времена на Алтае жил богатырь Бабурган, сын богатыря Адагана. Всех превосходил силой Бабурган. Не было ему равных по силе богатырей на Алтае. Характер у него был задиристый. Кого бы ни встретил, обязательно в драку лезет. Стали его люди избегать, никто с ним связываться не хотел.
     Тогда Бабурган начал без позволения своего отца Адагана в другие края ездить, со степными богатырями силой меряться. Добро бы он, как другие, только силой мерялся, так нет. Если победит кого, то и добро у него отберет, жен и красивых девушек в полон заберет. А те, кого он разорял, на простых людях свои обиды вымещали. То, что для Бабургана забавой было, для простых людей бедой оборачивалось.
     Обиженные соседями люди стали богатырю Адагану жаловаться. Просили его, чтобы сына он унял, не Позволял ему своевольничать. Задумался Адаган, как сына угомонить, что сделать, чтобы он успокоился. Решил он его женить, рассудив, что Бабурган остепенится, когда своим домом заживет.
     Позвал Бабургана к себе и повелел ему ехать в шорскую землю, в Кузнецкую тайгу и посвататься к дочке богатыря Тельбеса. А дочь богатыря Тельбеса не только у себя, но и далеко за пределами шорской земли своей красотой славилась. Знали люди, что много разных богатств у нее от отца накопилось. Он ее богатыми подарками часто одаривал.
     Очень обрадовался Бабурган, когда услышал слова своего отца. Даже запрыгал от радости. Головой едва до неба не доставал.
     Не теряя времени стал в путь-дорогу собираться. Одел на себя боевые доспехи: кольчугу, панцирь из воловьих шкур. Взял тугой лук и стрелы каленые, кривую саблю, боевую булаву и копье длинное. Адаган увидел, как сын свататься собирается и предупредил сына, чтобы он ссоры с богатырем Тельбесом не затевал. Мать хотела ему припасы положить в дорогу дальную, но Бабурган отказался :
     — Для чего лишнюю тяжесть потащу. Не маленький уж. Богатырь должен сам себе пропитание в дороге добывать. Птиц и косуль буду в дороге стрелять, рыбу ловить. Если люди встретятся, у них еды добуду.
     Отправился Бабурган в дальнюю дорогу во владения богатыря Тельбеса. Едет он дремучей тайгой. Вокруг птиц и зверей великое множество. В реках и озерах рыбы неисчислимое количество. Днем косулю подстрелит, мясо сварит. Вечером рыбы наловит, на костре поджарит. На завтрак какую-нибудь птицу добудет.
     Едет он и думает: "Негоже мне, славному богатырю, который ни перед кем головы не склонял, унизиться и просить у богатыря Тельбеса руки его дочери. А вдруг откажет, как тогда быть? Захвачу ее силой. В честном бою добуду". Забыл Бабурган, что отец его предупреждал: люди в шорской земле мирные, сами ни на кого не нападают, но в бою отважные и обид не прощают.
     Подъехал Бабурган к аилу и громко закричал:
     — Выходи со мной на бой, богатырь Тельбес. Я приехал, чтобы с тобой сразиться. Хочу твою дочь в честном бою добыть, с собой увезти, женой сделать.
     Славился в былые времена богатырь Тельбес своей силой. Но годы унесли его молодость, а с ней и силу богатырскую. Однако не стал он уклоняться от боя с молодым невежой, который не хотел, как положено, к его дочери свататься. Выехал он навстречу Бабургану и смело вступил с ним в схватку.
     Долго сражались богатыри. Поначалу Тельбес ни в чем не уступал молодому сопернику. Но мало-помалу стал слабеть. Почувствовал, что не одолеть ему Бабургана. Позвал на помощь своих сыновей. Их у него девять было.
     Смело бросились сыновья Тельбеса на Бабургана. Но сладить с ним не смогли. Одних он зашиб до смерти, других ранил. Видит старый Тельбес, что одолевает Бабурган его сыновей и кликнул на помощь своих родственников. Прискакали лихие бойцы, окружили Бабургана, стали его теснить.
     Пять дней и пять ночей без перерыва продолжалась сеча. Стала слабеть могучая рука богатыря Бабургана. Понял он, что не совладать ему с многочисленными врагами. Стал пробиваться к берегу великой реки Бии. Все теснее сжималось вокруг кольцо врагов. Из последних сил расчищал он себе дорогу. Гибли воины Тельбеса от его острой сабли, сбивал их с седел длинными копьями. Но на место убитых и раненых вставали новые бойцы. Наконец, теснимый врагами, дошел Бабурган до самого берега Бии. Коня под ним давно убили, сражался он пеший.
     Обрадовались воины Тельбеса, что прижали Бабургана к реке и деваться ему некуда. А он разбежался, оперся на копье, и птицей перемахнул через широкую Бию, словно лужу перепрыгнул. Воины Тельбеса не стали его преследовать. Расположились на берегу лагерем, решили утром на другой берег переправиться.
     Бабурган тоже очень устал и решил отдохнуть. Знал, что наутро придется продолжать битву. Не мог смириться, что не сумел завоевать красавицу дочь Тельбеса. Бабурган развел костер, зажарил на вертеле косулю, поужинал.
     Сел Бабурган под деревом и стал думать, как ему завтра одолеть многочисленных врагов. В это время прямо над ним на ветку дерева опустилась маленькая птичка и запела прекрасную песню. Звуки волшебной песни вызывали в его памяти образ прекрасной дочери Тельбеса. Он забыл о своих врагах и стал думать о красавице, сожалеть, что не послушал отца и не решил с Тельбесом дела миром. Птичка, словно угадав, о чем он думает, сказала ему человеческим голосом:
     — Не печалься, Бабурган, не судьба тебе быть мужем дочери Тельбеса. Ты силен и удал, настоящий богатырь, но воинов, что на том берегу реки стоят, тебе не одолеть. Глянь на правый берег Бии, все больше и больше там костров зажигают, все больше и больше воинов на подмогу Тельбесу прибывает. Они мирные люди, в драку первыми не лезут, но на тебя крепко рассердились. Не послушаешь меня, найдешь здесь свою погибель. Возвращайся к себе на Алтай. Ты молод и красив. Там, среди своих, найдешь невесту. А о дочери Тельбеса не горюй — она тебе не пара.
     — Как же я вернусь домой, не выполнив отцовский наказ? — спрашивает Бабурган. — Как без невесты вернусь домой? Как людям в глаза смотреть буду? На смех меня поднимут, что не смог завоевать себе красавицу в жены.
     — Не горюй, Бабурган, — сказала птичка, — не для тебя эта девушка. Характер у нее вздорный, скупая она, хотя и богатая, гостей встречать не любит. Опозорит она тебя своей жадностью. Я тебе уцелеть помогу. Костер не гаси, чтобы воины думали, что ты здесь дожидаешься. Ты уходи поскорее, а я буду всю ночь в костер ветки подбрасывать, чтобы он не потух.
     Глубокой ночью, когда на черном небе засверкали яркие звезды, двинулся Бабурган в обратный путь. Воины Тельбеса не стали его преследовать. Миновал он дремучую тайгу и вышел к берегу Катуни, где ныне стоит гора Пикет. Уперся на копье, перепрыгнул через Катунь и решил, не останавливаясь, идти дальше вглубь Алтая. К отцу решил не заходить. Хотел Бабурган найти себе невесту в тех местах среди своих соплеменников, чтобы не одному в дом отца возвратиться. Но не по его вышло. Вещий богатырь Адаган не смыкал глаз. Знал он, что его сын, Бабурган, отцовский завет нарушил, решил его примерно наказать.
     Внутренним оком Адаган увидел то место, где был Бабурган. Послал он сыну приказ, чтобы не двигался, оставался на месте. Хотел поразить сына меткими стрелами.
     Узнала об этом жена Адагана, мать Бабургана, и, став между мужем и сыном, обернулась горой Синюхой — Кёк-Туу. Опустил лук Адаган и гневно крикнул сыну:
     — Ты ослушался отца, затеял войну с мирным племенем, невесту себе не сосватал. За это будешь вечно стоять на границе Алтайской земли безмолвной горой. Никогда не будешь больше ни с кем сражаться, но будешь извещать свой народ, когда враги к его границам приблизятся. Чтобы остудить твой пыл, чтобы не заснул ты ненароком, будут овевать твою голову холодные северные ветры.
     Вы же, мои сыновья, Чапту-хан и Кара-Кая станьте на пути этого ослушника, чтобы не смог он двинуться с места и уйти к озеру Алтын-Кёль, где другую невесту хотел найти. Ты же, брат мой, Тар-лык стань по левую сторону Катуни и преграждай Бабургану путь вглубь Алтая. Да будет так отныне и во веки веков.
     Никогда не плакал богатырь Бабурган. Услышав приговор отца, склонил голову и зарыдал, обратившись в гору. И поныне стоит в одиночестве гора Бабурган на границе алтайской земли. Стоит Бабурган, безмолвный и одинокий, вспоминая свои былые подвиги. Когда вспоминает о поражении, которое потерпел от воинов Тельбеса, как потерял красавицу дочь богатыря, тяжко вздыхает он. Из его груди вырывается в небо этот вздох, оборачиваясь белыми облаками, из которых дождем проливаются на землю слезы Бабургана. Когда же разгневается Бабурган, то окутывается его голова, увенчанная шлемом с волнистым гребнем, черными тучами, среди которых сверкают молнии, словно летают его меткие стрелы.
     Богатырь Тельбес, его храбрые и суровые сыновья и родственники превратились в горы, которые до сих пор стоят в шорской земле. Их вершины покрыты чернолесьем, словно головы сыновей Тельбеса буйной порослью черных волос. Прекрасная дочь богатыря тоже в гору превратилась и укрыла в себе несметные богатства. Никак не хочет с ними расставаться. Птичка правду говорила, что очень скупая эта красавица была.
     +++++++++++++++++++
    
     Как богатырь Сартакпай шмеля победил. Алтайские сказки!!
     Весеннее солнце землю согрело, белым цветом черёмуха закипела. Выглянули из своих восковых аилов семеро братьев, семь мохнатых шмелей. Шестеро к черёмухе полетели, а седьмой — к золотым тюльпанам.
     Вдруг чёрная тень легла на поляну. Это Дьелбеген-людоед с горы спустился верхом на синем быке.
     — Братья, братья, я дрож-ж-ж-ж-ж-ж-жу… — заплакал шмель.
     Но братья были далеко, а Дьелбеген подходил всё ближе, ближе. У него семь голов, четырнадцать глаз, куда от него скроешься?
     — Жжу-жу… — метался шмель.
     Кружился, кружился, да вдруг и переменил свою песенку:
     — Жж-ж-ж-ж-ж-ж-жу, богатырю Дьелбегену я служж-ж-ж-жу!
     — Ххх-х-х-ха-ха-ха! — расхохотался Дьелбеген. — Полети, мой слуга, узнай, кто на земле всех слаще. Я голоден, ужасно голоден. Алтайские сказки!!
      Полетел шмель, укусил собаку, корову, медведя, лошадь, курицу, мышонка, оленя, девочку.
     — Жж-ж-ж-жж! Девочка всех слаще-слаще-слащ-щ-щ-щ-ще!
     — Милый шмель, не говори людоеду, он меня съест.
     — Скажу, скаж-ж-ж-ж-ж-ж-жу, людоеду я служу, служ-ж-ж-жу!
     — Замолчи, шмель, — просит отец, — мы коня тебе дадим.
     — Нарядную шубу сошьём, — плачет мать.
     — Соболью шапку подарим, — уговаривают шмеля бабушка с дедушкой.
     А он всё не унимается:
     — Девочка всех слаще-слаще-сла-щ-щ-щ-щ-щ-щ-ще!
     Всё стойбище вышло шмелю на поклон:
     — Не говори, шмель, про нашу девочку! Мы аил тебе высокий поставим, над твоим очагом котёл медный повесим, под ноги положим белую кошму.
     — А не лучше ли будет, — сказал богатырь Сартакпай, — укоротить шмелю его длинный язык?
     Поймал шмеля и выдернул язык.
     Вот явился шмель к Дьелбегену. Тот как зарычит:
     — Где пропадал? Кто всех слаще? Говори. Алтайские сказки!!
     А шмель в ответ:
     — М-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м.
     Ничего другого он и по сей день сказать не может.
     Литературная обработка А. Гарф и П. Кучияка....
     +++++++++++++
    
     Как любил Кара-Су. Алтайские сказки!!
     Поток горный Кара-Су любил кувшинку-Йгу, что в заводях расла. Большая, желтая, как глаза зеленого бога-Кургамыша.
     Ладно.
     Целует, ласково подергивает плечами мягкими Кара-Су. Йгу как амулет подпрыгивает, смеется:
     — Тль… тль…
     Кара-Су говорит:
     — Почему ты меня одного не любишь? Всем смеешься. Небу, берегу. Всем. Я так не хочу.
     Смеется Йгу, говорит:
     — Не могу… тль… тль…
     А ветер-Чойном завидовал Кара-Су. Все впитывает в себя — небо, берег, тополя. А он, ветер — запахи одни от трав.
     Говорит он Кара-Су:
     — Бери себе кувшинку на дно, я помогу.
     Стал ветер-Чойном расшатывать Кара-Су.
     Волны сначала улыбались. Сердито скривили рожи. А потом сжались и схватили кувшинку за горло.
     Не поддается Йгу.
     — Тль… тль… — бежит она по волнам, смеется.
     Волны — черные.
     А та желтые перышки отряхивает, смеется:
     — Тль… тль…
     Ветер призвал Осеннего Брата.
     Осенний Брат пришел — прелью запахло. Понюхал носом (как гриб нос — широкий). Сказал:
     — Могу.
     Наскочил на тополь.
     — Хрук!..
     Сучок сломался, в поток упал.
     Сел на сучок Осенний Брат, наплыл на кувшинку и перерезал ей горло.
     Улетели братья.
     Закрутился Кара-Су от радости. На дно поволок Йгу.
     — Ага! — говорит.
     Ладно.
     Только завяла кувшинка-Йгу. Без солнца. Без ласкового бога-Кургамыша.
     Заболел с тоски Кара-Су. Бросаться на берег стал, а потом со стыда закрылся белым чувлуком, как киргизка, и бредит — летом, тайгой, Йгу.
     Пришел Зимний Брат и со свистом (двух зубов не хватает во рту) завыл:
     — Сщщуии… щщуии…
     +++++++++++++++++++
    
     Как песня на Алтае появилась. Алтайские сказки!!
     Старые люди рассказывают, что песня родилась в далекой Индии, где научила этому искусству людей богиня Песни. Люди других племен, приезжая в Индию, с наслаждением слушали певцов и певиц, проникаясь игрой искусных музыкантов. Горько сожалели они, что в их краях совсем нет песен. Прослышала об этом богиня — покровительница музыки и песен и повелела песне лететь за Гималайские горы, чтобы научить тамошние народы складывать песни и играть на музыкальных инструментах.
     Долго летела посланница-песня над высокими горными хребтами, одетыми ледниковыми панцирями, над бездонными пустынями, над широкими реками и озерами, высматривала, где люди живут. Наконец, достигла она пределов страны халхасов и опустилась на землю неподалеку от небольшого стойбища.
     Когда опустилась ночь и люди вернулись в юрты вместе со своими стадами овец, табунами лошадей, запела она, заиграла на разных инструментах. Услышали незнакомые звуки монголы и сначала ничего не поняли. Бывалые люди объяснили, что это звучат лесни. Хотели было сразу пойти в то место, где посланница на ночлег остановилась, да очень устали, спать захотели. "Коли песня к нам прилетела, — подумали они, — то и утром будет не поздно ее послушать, да выучиться ее пению". С тем и легли, до утра не просыпаясь.
     Утром встали и пошли на то место, откуда песня раздавалась, музыка звучала. Однако за ночь позабыли они, что накануне слышали. А Песня тем временем улетела дальше. На том месте, где она ночевала, осталась бродячая собака. Сидела она и, задрав голову, протяжно выла, жалуясь на свою судьбу.
     Переглянулись между собой халхасы и сказали: "Вот, значит, какая она, песня, ее совсем нетрудно выучить". Стали они подражать и не смогли ладом научиться искусному пению. Поэтому до сих пор как только монгол садится на коня и в путь трогается, поднимает он голову и заводит протяжную песню, в которой непривычному уху только горе и тоска слышится, хотя и веселых песен у этого народа, конечно, не счесть.
     Правда, другие люди говорят, что не так было, как монголы протяжным, заунывным песням научились. Рядом с ними жили искусные певцы — казахи. Слава об их песнях далеко вокруг пошла. Завидовали монголы соседям, хотели у них песни перенять. Да как это сделать? Жили они с ними не очень-то дружно. Поэтому опасались, что казахи добром хорошим песням не научат, а плохие перенимать не хотелось.
     Решили монголы пойти на хитрость. Выбрали они среди своих расторопного парня и послали его к соседям, чтобы он тайно послушал их песни и хорошенько запомнил.
     Забрался парень на высокую гору, где их земли с казахскими владениями граничили, стал высматривать, где люди живут. Высмотрел он большое стойбище и стал тайком к нему пробираться. Трудная дорога была среди скал и камней, много времени прошло, пока он спустился к тому месту, где стойбище видел.
     Дождался парень, когда темнота на землю опустилась, и, приблизившись к аулу, укрылся за пригорком. Не знал он, что казахи перекочевали на другое место и там, где было стойбище, только кострище с холодной золой да хромая собака, которая за хозяевами не могла идти, остались.
     Горько было собаке, что одна осталась. Задрав морду, выла она на луну, жалуясь на свою несчастную долю. Парень подумал, что это казахи поют и постарался покрепче запомнить заунывный мотив. Когда вернулся, других людей так петь научил. Поэтому до сих пор песни монголов в большинстве своем протяжные и заунывные.
     А тем временем посланница-Песня прилетела в пределы Тувы. Там уже были наслышаны, что в их краях божественный посланец объявился. Встретили ее с почетом, привели в юрту, угостили как следует, ночлег предоставили. Однако столь велико было нетерпение тувинских людей, что попросили они песню не откладывать обучения на утро. Всю ночь, не смыкая глаз, учились они песням, игре на различных инструментах. Показала им небесная посланница, как играть на звонкоголосом топшуре, скрипка — икили, тростниковой дудочке — шооре, на губном варганчике — комусе, других инструментах.
     С этих пор славятся тувинцы среди других народов как искусные певцы и музыканты, особенно отличаются искусством горлового пения — коомей кай.
     Мало-помалу научились тувинцы складывать песни свои и поют там все от мала до велика. На все случаи жизни у них песни есть: радость и печаль, горе и счастье в своих песнях изливают. Хорошо погостила Песня на тувинской земле. Наконец, полетела на Алтай.
     В те времена на восточной границе алтайской земли совсем немного народу было. Поэтому так получилось, что, пересекая границу Алтая, не заметила Песня среди высоких гор и дремучих лесов стойбища теленгитов. Ее песни только краем задели эту землю, отразившись эхом в обрывистых скалах, по распадкам и долинам мимолетно прокатившись. Летела Песня высоко в небесной сини. И поэтому только те, кто очень внимательно вслушивался в Песню и ее отзвуки, смогли подхватить и научиться пению. Да и жизнь у теленгитов в ту пору была тяжелая, безстрадная в суровых горах, и не оттого ли мало у них певцов, слава о которых границы их края перешагнула. Правда, были среди них знаменитые певцы Калан и Колонди, до сих пор в народе память живет. Других же, подобных им, никто не помнит. Но зато среди теленгитов было немало славных сказителей — кайчи.
     Прилетела Песня в сердце Алтая и обрадовалась. Снежные шапки и ледники на вершинах гор напоминали ей Гималаи. В это время звонкоголосая кукушка свою песню пропела, извещая о приходе весны. Все вокруг цвело и радовало глаз. Среди зеленых лугов синели глади озер, отражая безоблачное небо, по крутым склонам, вырвавшись из-под ледяного панциря, с камня на камень перепрыгивали хрустальные струи бесчисленных ручейков и речек, ласковый ветерок шелестел в листве деревьев. Казалось, не только люди, но и вся алтайская земля ждали посланницу Богини Песни.
     Повсюду оказывали ей почет и уважение. Где бы она не останавливалась, туда приходило множество людей, чтобы научиться песням, искусству играть на музыкальных инструментах. Потому с давних пор в Алтайском улусе так много искусных певцов и музыкантов, которых народ почитает как самых уважаемых людей.
     С тех пор алтайцы и песня стали неразлучны. Что бы человек не делал: пасет ли он овец, едет ли по своим делам, выделывает кожи или косит траву, всегда поет. И с песней у него дело спорится. Поют не только песни, которым небесная посланница из Индии их научила. Много новых сложили.
     Раньше позором считалось, если юноша или девушка не сумеют сложить хотя бы одну собственную песню. Девушка никогда не шла на свидание, если юноша не покружит вокруг ее юрты, не сыграет на комусе. Были такие искусники, что могли извлекать из этого нехитрого инструмента не только чудесные мелодии, но и слова любви на нем выговаривать.
     А сколько всяких песен поют на свадьбах да на игрищах, где молодежь из окрестных мест собирается. Если песня, которую кто-нибудь здесь же сложил, понравилась, то ее тут же выучат и пойдет она гулять по всей алтайской земле. Звонкой песней можно в любви объясниться, достойному человеку хвалу воздать, а то и кого-то высмеять, если заслужил.
     Алтайских песен столь много, они неизбывны, пока существует краса и мощь Алтая. Весной, когда все цветет, кажется, будто это сам Алтай поет. Мудрые старцы всегда наставляют молодых, чтобы они не расставались с родной песней. Ведь пока есть она, значит, жива и сама душа народа. С песней человеку все нипочем — горы одолеет, реки переплывет.
     Правда, рассказывают и по-иному о том, как алтайцы петь песни научились. Когда Небесный Владыка сотворил мир и населил его живыми существами, то последним послал на землю человека.
     Был человек слаб и беспомощен, ничего не умел делать. Бродил неприкаянно человек по земле среди других животных. Жалок был его удел. Зимой и летом скитался он по лесам, горам и долинам в поисках пищи. Не было у него ни постоянного места для жилья, ни крыши над головой, где бы он мог от непогоды и холода укрыться. От такой жизни человек был в тоске, душа его не находила успокоения, не знал он радости и веселья. И нечем ему было утешиться.
     Стал человек просить Небесного Владыку, чтобы дал он ему что-нибудь, чтобы развеять свою грусть и печаль. Услышал Небесный Владыка человеческие стенания и послал на землю птицу. Прилетела птица к человеку и стала напевать ему чудесные песни. Воспрял духом человек, отлетели от него все горести и печали, словно чудесная сила влилась в его тело. Попросил человек птицу, чтобы она передала ему свои песни.
     — Научу я тебя своим песням, — ответила птица, — если ты выполнишь мою просьбу.
     Очень хотелось человека чудесные песни выучить, поэтому он, не колеблясь, согласился.
     — На месте, где ты сейчас стоишь, — сказала птица, — построишь себе дом и всегда в нем жить будешь. Рядом поставишь святилище, где будешь Небесного Владыку славить. Когда все выполнишь, будут слетаться к тебе разные птицы, у которых ты научишься прекрасным песням.
     Как только человек начал работать: камни таскать, лес рубить, глину месить, чтобы свой дом и святилище построить, слетелись к нему птицы и пели ему такие песни, что он усталости не замечал. Закончив работу, человек погрузился в глубокий сон. Когда проснулся, то почувствовал себя свежим и бодрым, ощутил радость в душе. Ведь он запомнил все песни, что напели ему птицы, когда он работал.
     Не в силах сдержать переполнявшую его радость, выбежал он на зеленый луг и стал танцевать. Он танцевал и пел песни. Они как бы сами складывались у него. И песни те прославляли все, что он вокруг себя видел: прекрасные цветы, высокие горы, прозрачные реки, голубые озера, зеленую тайгу, — все, что жило и росло на этой земле. Он пел обо всем, что переполняло его душу.
     С этих пор человек стал находить в песне утешение, когда приходила беда, выплескивал в прекрасных словах и звуках радость, когда случалось у него что-то хорошее. Поэтому говорят, что на Алтае есть песни на все случаи жизни и нет человека, который за свою жизнь не спел бы собственной песни.
     +++++++++++++++++++
    
     Как согрешил Аянгул. Алтайские сказки!!
     Много лет спасался на горе Тау старец Аянгул.
     До того молился, что борода в землю вошла, а ноги мхом покрылись.
     Шепчет чуть слышно:
     — Кутай, смилуйся, спаси.
     Ладно.
     Ехал мимо бог-Вуис, старца увидал:
     — Что делаешь здесь? — спрашивает.
     Головы не повернул старец.
     Отвечает сердито:
     — Или не видишь? Молюсь.
     Поехал бог-Вуис к старому богу-Кутаю, сказал:
     — На горе Тау старец Аянгул молится, борода в землю врасла, ноги мхом покрылись.
     Удивился старый бог-Кутай:
     — Так долго молится, а я и не знаю.
     Прилетел на гору Тау, говорит Аянгулу:
     — Я — Кутай. О чем ты меня молишь?
     Пал лицом ниц Аянгул:
     — Прости меня, многогрешного, помилуй.
     И сказал Кутай:
     — Говори твои грехи. Может и помилую.
     Рассказал свои грехи Аянгул.
     Качает головой Кутай:
     — Грехи твои, как и грехи прочих людей. Может еще что другое есть? Говори все.
     — Нет у меня больше грехов, — отвечает Аянгул.
     Удивился Кутай:
     — Зачем же молился так долго?
     Опять упал ниц Аянгул:
     — Еще слово хочу сказать тебе, могучий Кутай.
     — Говори.
     — Молился я еще, Кутай, за людей, за их грехи, за их беззакония тяжкие.
     Покачал головой Кутай:
     — Напрасно молился, Аянгул. Мало у людей грехов, да если и делают какие — по незнанию, по неразумию своему. Поживи ты с ними, тяжело им жить. И ты согрешишь. А грехи их я все давно простил. Ступай к людям, Аянгул, холодно на горе Тау.
     Рассердился Аянгул. Плюнул:
     — Сколько лет молился, борода в землю врасла, ноги мхом покрылись, — и все напрасно. Не Кутай ты, а злой дух Ону! Уходи!..
     Тогда поднял Кутай Аянгула над землей. Сказал:
     — Смотри!
     И увидал Аянгул то, что говорил ему Кутай.
     Заплакал.
     Сказал:
     — Велик грех мой — не поверил Кутаю. Прости.
     Сказал старый и хитрый бог-Кутай:
     — Прощаю. Иди к людям и скажи: Кутай верит вам. Когда-нибудь упадет скорлупа и можно будет увидеть чистый и вкусный плод.
     +++++++++++++++++++
    
     Как солнце и луна людей спасли. Алтайские сказки!!
     Давным-давно, рассказывают старые люди, на земле неведомо откуда появилось чудище — семиглавый Дельбеген. Обликом он был, как человек, только на плечах семь голов имел. Когда одна голова ела, другая пела, третья спала, четвертая смеялась, пятая плакала, шестая зевала, седьмая разговаривала. Потом они менялись. Та, что ела, пела. Та, что пела, спала. Та, что спала, зевала. Та, что зевала смеялась. Та, что смеялась, плакала. Та, что разговаривала, ела. Та, что плакала, разговаривала.
     Поэтому Дельбеген никогда сытым не был, ни во сне, ни в отдыхе не нуждался. У Дельбегена была большая секира с широким острым лезвием, с которой он на всех охотился. Пожирал Дельбеген все живое — зверей и птиц, коров и овец, лошадей и коз. Но больше всего нравилось чудовищу человеческое мясо. За людьми Дельбеген постоянно охотился. Как придет в какую-либо местность, где люди живут, не уйдет, пока все стойбище не опустошит. А сразиться с ним никто не решался — слишком ужасен был вид семиголового Дельбегена. Кто убежать не успеет, или схорониться в недоступном месте, попадал в его ненасытную утробу.
     Так ходило чудовище по земле и на ней все меньше и меньше людей оставалось, исчезали звери и птицы, сокращались некогда бесчисленные стада скота. Видят люди, что если не унять Дельбегена, то вскорости всем погибель придет. Стали думать, кто им помочь сможет, кто их от семиглавого ненасытного чудовища избавит. Решили обратиться к главным небесным светилам — Солнцу и Луне.
     Мольбы людей о помощи со временем дошли и до Солнца и Луны, обратили они свои взоры на землю и увидели повсюду страшные опустошения, которые Дельбеген произвел. Стало совсем мало в лесах и полях живности. Поредели стада домашнего скота. На местах, где раньше люди во множестве жили, только пустые юрты стояли, ни над одной дымок от очага не курился. Поняли Солнце и Луна, что всем живым существам на земле очень плохо приходится. Если не унять Дельбегена, не освободить от него землю, то скоро превратится земля в мертвую пустыню, ничего живого на ней не останется.
     Стали думать, как избавить людей от семиглавого чудовища. Решили взять его на небо, чтобы он под их присмотром находился, никому больше вредить не мог. А для этого кому-нибудь из них нужно было на землю спуститься. Стали думать, кому людям на помощь идти.
     — Нужно тебе пойти на землю, Солнце, — говорит Луна. — Ты старше и сильнее меня.
     Согласилось Солнце и стало по небосклону к земле спускаться. Едва с места тронулось, начало к земле приближаться, наступила везде страшная жара. Реки и озера пересыхали, моря и океаны мелели. Травы на лугах пожухли и выгорели, в лесах пожары начались. Даже скалы начали плавиться под нестер-пимо жаркими лучами небесного светила. Вся земля покрылась пеплом к золой, дым от пожарищ небо закрыл. Звери и птицы, домашний скот от жажды я бескормицы погибали, в пламени пожаров гибли. Людям тоже плохо пришлось. Уцелели только те, кто в глубоких пещерах успели спрятатся.
     Видит Солнце, что вместо помощи новые беды всему живому на земле несет, остановилось. Потом снова свое место на небосклоне заняло. Говорит Луне:
     — Ничего у меня не получилось. Дельбеген жив остался, а всему живому худо пришлось. Попытайся ты на землю опуститься, избавь землю от семиглавого чудища.
     Пришлось Луне на Землю спускаться. Решили они, что холодный свет Луны живым существам не повредит. Да не все так просто было. Чем ниже Луна спускалась, тем холоднее на земле становилось. Моря и океаны толстым льдом покрылись, реки и озера до самого дна промерзли. Вся земля снегом покрылась, пришли на землю трескучие морозы. Птицы на лету замерзали и ледяными комочками на землю падали. Зверей даже теплый мех от холода не спасал. Забились они в глубокие норы, но и там от холода коченели, едва в них жизнь теплилась. От холодов стволы деревьев с треском лопались.
     Люди одели меховые одежды, сидели в юртах, день и ночь большой огонь в очагах держали, дров не жалели. Хоть и топили они много, но все равно от холода постоянно дрожали.
     Огромная Луна, приблизившись к Земле, остановилась. Подумала, если на землю ляжет, то все живое погубит. Повернулась боком и стала на ребро, чтобы окончательно землю не заморозить. Огляделась вокруг себя Луна, чтобы Дельбегена найти, с собой его на небо забрать.
     В это время Дельбеген на склоне высокой горы находился. Когда Луна стала на землю спускаться, он в лесу ягоды черемухи рвал, в большую корзину складывал. Полакомиться сладким после человечины захотелось.
     Подкатилась Луна к горе, на которой Дельбеген был, и говорит ему, чтобы он с нею на небо поднимался. Только семиглавое чудовище не захотело с земли на небо уходить.
     Рассердилась Луна, что Дельбеген ей подчиняться не хочет. Схватила за шиворот и хотела с собой унести. Дельбеген стал сопротивляться. Крепко-накрепко вцепился в ствол черемухи. Не смогла Луна его от дерева оторвать. Тогда дернула Луна посильнее и вырвала черемуху из земли вместе с корнями. Так и подняла Дельбегена на небо вместе с черемухой, которую он из рук не выпускал.
     Когда на свое место на небе стала, проглотила она непокорного Дельбегена. С тех пор он у нее в Чреве находится. Если приглядишься внимательно в полнолуние, то увидишь, что на светлом лике Луны Дельбеген с секирой, вцепившийся в ствол черемухи,. просвечивает.
     Не успокоился Дельбеген. Хочет он на землю снова опуститься, поэтому постоянно с Луной воюет. День и ночь без устали машет острой секирой, от Луны кусок за куском отрубает. Поэтому круглый лик Луны день ото дня истончается, превращается в узкий. серп. Когда Дельбеген освобождается из чрева Луны, снова на землю опуститься хочет, обретает Луна былую силу и снова круглой становится, чудище в себя заглатывает.
     Все же изредка удается Дельбегену Луну одолеть. Тогда наступает лунное затмение. Когда Дельбеген над Луной верх берет, люди из домов выходят, начинают стучать в медные тазики, железные котлы и сковороды, собакам уши крутят, чтобы они громко выли, детей заставляли плакать, из ружей стреляют. Громко кричат: "Отпусти Луну! Отпусти Луну! Не одолеть тебе ее!"
     Дельбеген пугается и силы его иссякают. Освободившаяся Луна глотает его, и он остается в ее чреве. и будет продолжаться битва между Луной и семиглавым чудовищем Дельбегеном до скончания века.
     +++++++++++++++++++
    
     Когда расцветает сосна. Алтайские сказки!!
     Летел над Черными горами дух Ону-злой дух. Конь у него сизый, седло из серого камня, а подпруга из желтой кожи.
     Ладно.
     Видит дым густой над тайгой стоит. Гарью пахнет.
     Старая ведьма Кучича обед себе варит.
     Ону говорит:
     — Жарко, поди, Кучича? Почто небо коптишь, нет разве тебе зеленой пищи?
     Кучича длинным языком нос облизывает. Отвечает:
     — Говорят люди про добро. Не знаю я — что за добро такое. Вот поймала праведного человека, изжарю, съем. Может, тогда пойму.
     Любопытно Ону — как человека есть будут.
     — Может, мне поесть дашь? — спрашивает.
     Ладно.
     В ту-пору расцветала сосна. Пахучая, добрая, смолой обливаясь, шепчет:
     — Ишь, что боги делают. Разве можно людей есть? Не надо.
     — Молчи! — затопал ногами Ону, закричал, бородой затрес: — Богам будешь указывать?
     Сосна ветками зашелестила:
     — Я разве указываю? Боги — они умные, их учить нельзя.
     И пахнула цветистым духом.
     Вот и варят человека, дров не жалеют.
     — Скоро готов будет!
     Подскочил от нетерпения на коне Ону:
     — Поедим! Люблю я мясо.
     — Мясо — хорошая пища, — согласилась Кучича и брюхо погладила.
     Зашумела сосна:
     — И-ишь… и-ишь…
     Дальше шум ее пошел. По вершинам, дальше. По горам, по горам, к самому старому богу-Кутаю.
     — И-ишь… и-ишь… боги человека варят… и-ишь…
     Услышал старый бог Кутай, спрашивает:
     — Что там делается?
     Говорит сосна:
     — Праздник у меня, а бог-Ону да Кучича на моих ветках человека варят.
     — Тоже придумают, — сказал Кутай, бешмет на плечи надернул, полетел к Черным горам.
     Говорит Кутай:
     — Чего вы?
     Бог-Ону ногу в стремя вставил (напугался!). Говорит:
     — Это Кучича. Я тут за порядком смотрю. Она это.
     Осердился старый бог-Кутай, плеткой на Ону замахнулся:
     — Я тебя!
     Бог Ону зубы оскалил, отпрыгнул:
     — Ты не больно-то!..
     — Убирайся! — сказал Кутай и плетью Ону ударил.
     В смрадном дыме скрылся Ону.
     Схватил Кутай Кучичу за шею, в болото швырнул. Круги пошли. Утонула.
     — На! Злая!
     Говорит Кутай:
     — Надумают, ведь. Добро захотели узнать? Я человека-то сам сотворил и то не могу понять, откуда у его добро-то появилось. Да-а…
     Пошел отдыхать Кутай — всем богам бог — на свой трон, на облаке в тени березы с золотыми листьями.
     Вот поэтому-то, когда расцветает сосна — из болот зловонные пузыри выходят — Кучича сердится.
     Да вихри над тайгой проносятся — черные, злые вихри — дух Ону сердится.
     Это когда расцветает сосна, пахучая, добрая, смолой обливаясь.
     +++++++++++++++++++
    
     Корова и звезды. Алтайские сказки!!
     Сейчас конь с коровой не водится. А было время — даже родственниками считались. Вот раз летом пошли два друга на зеленый луг.
     — Вон густая актамыр-трава. Пожалуйста, корова, кушай.
     — Нет, дядя конь, это тебе пусть будет актамыр-трава.
     Так ходили они по светлым холмам. От жары бока у них потемнели. Оводы роями, словно пчелы, вьются. Захотелось им в тень. Спустились в прохладную долину.
     — Мо-о, дядя конь, мо-о-о… — замычала корова. — Что там лежит?
     Конь медленно глазом повел: на дне темного оврага спокойно спало созвездие Улькер'.
     Поднял конь ногу и своим копытом рот корове заткнул.
     — Пшш… Не мычи! Пока эти звезды спят, придавим их копытами к земле.
     'Улькер — созвездие Плеяд.
     — Мо-о-о, я первая увидала! Я первая наступлю!
     — Стой! Не глупи! Твои копыта меньше моих, твои мышцы слабее моих. Не удержишь.
     Но корова своего дядю коня не послушала, прыгнула всеми четырьмя копытами на спящее созвездие.
     Встрепенулись звезды, зашипели. Пополам треснули коровьи копыта, и через эту щель созвездие Улькер взвилось со дна оврага на дно неба.
     — И-хо-хо! — заржал конь. — Теперь на свои ноги взгляни. Как вилы! Больше мы не родня.
     Широко махая шелковым хвостом, без оглядки ускакал конь.
     С того времени у коровы стали парные копыта.
     А созвездия Улькер с тех самых пор летом не сыщешь ни в небе, ни на земле. На лето оно прячется от копытного скота в зыбкое болото.
     +++++++++++++++++++
    
     Кургамыш-зеленый бог. Алтайские сказки!!
     Туянчи-Осень траву поела, листья дерев жует.
     Старая, злая; нос — чисто гнилой сучок, лицо — прошлогодняя саранка. Клыки скалит.
     — Все пожру!
     Дрожат листья, жмутся — умирать никому не хочется.
     Ладно.
     По Желтому озеру на бревне плывет Кургамыш-зеленый бог. Лицо — широкое, ласковое лицо, а глаза, как у лошади — большие. Хохочет:
     — Гу-у… Я плыву… Гу-у…
     Эхо кувыркается со скалы на скалу, с горы на гору. Ручьи бьют каплями серебряными о камни:
     — Ти… ти… ти…
     Здравствуются с зеленым богом.
     Туянчи увидала его. Озлилась еще сильнее.
     На кедр вскочила. Шипит:
     — И тебя слопаю!
     И Кургамыш ее увидал.
     Как вскрикнет:
     — Зачем лес портишь, кикимора?
     А та как плюнет. Слюна в озеро пала, льдинками поплыла. Холодом пахнуло.
     Кургамыш тоже рассердился.
     — Я тебя! — кричит.
     Выскочил на берег, к Туянчи бросился.
     Схватились они биться.
     Черным клубом пыль идет; вода кипит; горы стонут. Тайга колеблется, как платье от ветра.
     — Убью! — рычит Кургамыш.
     — Съем! — шипит Туянчи.
     Ладно.
     И день. И два. И три. Конца битве не видать…
     Только листья качаются, жмутся, молятся:
     — Хорошо бы Кургамыш победил! Ах, хорошо!
     Узнал старый бог-Кутай, всем богам бог, у которого трон из чистого золота в тени березы с алмазными листьями, а подножье — облака, а конь — синегривый, а чамбырь из красного гаруса. Сказал:
     — Нельзя богам сердиться, накажу. Бросьте.
     А те не бросают. Кургамыш отогнул лицо от драки, крикнул:
     — Вот убью и брошу.
     И опять за лицо Туянчи схватил.
     И махнул рукой старый бог-Кутай. Рассердился.
     В невидимом вихре понеслись Туянчи и Кургамыш. Крутятся, вертятся.
     Ветер. Стужа.
     Зима, по-вашему, приходит.
     Когда повернется к земле Туянчи, — космы упадут на бор, вздохнет — снег идет, холодно.
     Кургамыш повернется: оттепель, солнце выглянет.
     И так долго носятся.
     А потом Вунт едет — конь у его белый, седло из старой меди, а подковы из китайского золота.
     Улыбается.
     — Будет, — говорит: — тепло надо. Уходи, Туянчи.
     Туянчи прячется в логовище. Злится, когти точит:
     — Подожди… — шипит.
     Опят плывет по Желтому озеру Кургамыш-зеленый бог. Хохочет:
     — Гу-у… Я плыву… Гу-у…
     Травы ему кланяются, ароматы курят. Листья навевают прохладу. Радуются:
     — Наш бог плывет…
     А он лицо широкое, лохматое как кедр, во все стороны поворачивает. Хохочет от радости:
     — Гу-у… Гу-у…
     +++++++++++++++++++
    
     Куян. Алтайская сказка!!
     Койонок-бог (борода — пихта верхушкой вниз) сидел в тени березы с золотыми листьями. Иримчик жует и губами толстыми (доволен!) шлепает:
     — Н-на!.. Н-на!..
     А там, подле подошвы горы, далеко, заяц-Куян, обжора, траву щиплет.
     Смотрит на Койонока, пыхтит:
     — Хорошо богу живется. Волков на его нет, коршуны трусят. Благодать!
     Пощипет траву, ноздрей поведет, недоволен.
     Говорит:
     — Хоть бы мне листьев золотых с березы поесть.
     Ладно.
     Куян долго думал (от дум даже шерсть полезла), решил:
     — К богу-Койоноку пойду.
     Пришел.
     — Здравствуй, бог, — говорит, — как живешь?
     Койонок отвечает:
     — А ничего живу. Хорошо. Даже когда надоедает так жить.
     — Как не надоест, — говорит Куян, — ишь борода-то какая большая. Как следует чесать — год чесать надо.
     — Верно, — отвечает Койонок, — долго надо чесать.
     Молчат и друг на друга смотрят.
     Ладно.
     Куян говорит:
     — Хочешь, сказку расскажу?
     Бог-Койонок думает: какие у зайца сказки.
     Но (добрый был) отвечает:
     — Рассказывай.
     Куян сел около кошмы, расшитой шелком, у ног бога. Сам на листья смотрит, облизывается, а сам говорит…
     А так как все время облизывался — хорошо у Куяна выходило. И степь, будто не степь, а кумыс столетний. Колки — не колки, будто аракчины, каменьями разукрашенные, по степи разложены.
     Ладно.
     Койонок крякнул одобрительно:
     — Эк!.. вот заяц!
     Спокойно ему стало. Уснул. С кошмы свалился.
     Заяц сейчас к березе, давай листья жрать. До того нажрался, брюхо как шишка кедровая крепкое стало.
     Нажрался, уснул.
     Ладно.
     Богу-Койоноку снятся сны дурные. Неприятные для бога сны, — то лошадь уросит, то вместо айрана грязь пьет.
     Еле проснулся.
     Чует — затылок ему солнце печет.
     — С чего бы это, — думает, — тень всегда хорошая была.
     Смотрит — на березе половины листьев нет.
     А Куян рядом спит.
     Одна лапа на брюхе, во рту торчит половина листочка.
     Койонок озлился, фыркнул:
     — Что ты наделал? А?
     Заяц вскочил и от сытости говорит не может.
     — Тьфу! — сказал Койонок. — Какая рожа паршивая. Ступай.
     И в наказанье сказал:
     — Будет тебе, обжора, лучшей пищей кора — осиновая, горькая.
     Поднялся, начал листья новые делать.
     Ладно.
     Вот когда осенью лист на березе зажелтеет, заяц боится подойти к коре. Трясется, душа у него прыгает.
     Я говорю:
     — А идет. Трясется, а идет.
     Жрать надо.
     +++++++++++++++++++
    
     Кызымиль — золотая река. Алтайские сказки!!
     Было, видишь, так.
     Полюбила девушка-Кызымиль, красивая девушка (как черемуха весной) доброго бога-Вуиса. Розового, сочного, крепкого — как шишка кедровая.
     Ладно.
     Вышла на елань, к солнцу лицо повернула, волосы распустила. Говорит:
     — Вуис! Вуис! Я тебя люблю.
     Прилетел Вуис-радостный бог.
     Улыбнулся, сказал:
     — Ты — хорошая. Я тебя тоже полюбил. Только бог-Кутай — старый, сердитый бог… Нельзя мне тебя любить, рассердится Кутай.
     — Люблю Вуиса, — говорит Кызымиль, а у самой глаза как у марала блестят — красивые глаза.
     Поглядел Вуис, поглядел. Вздохнул:
     — Не знаю, что и делать.
     Думал много.
     Говорит:
     — Лучше я в человека обернусь.
     Опустил коня на волю. Лук взял, сапоги надел.
     Человеком сделался.
     Ладно.
     Узнал старый бог-Кутай. Говорит:
     — Как быть тут?.. Нельзя же богу человеком жить. Так, пожалуй, все боги с неба сбегут.
     А Вуис в это время в лесу охотился.
     Вот и вошел Кутай в Аю-медведя.
     В лес спустился. На Вуиса кинулся.
     — А! — сказал Вуис. — Хорошая шкура — сошью Кызымиль шубу. Убью медведя.
     Да не мог убить.
     Медведь-Аю человека Вуиса убил.
     Опять стал духом Вуис.
     Говорит Кутай:
     — Ступай на небо, Вуис. Нечего тебе делать на земле. Ступай. А Кызымиль заточу в воду — не смущай бога.
     Ушел Вуис на небо.
     Как узнала Кызымиль о смерти Вуиса, затосковала.
     Горевала, горевала. В реку бросилась.
     Умерла.
     Увидел смерть Кызымили бог-Вуис.
     — И-шь… — сказал и слезу уронил.
     Пала та слеза — белая слеза радостного бога-Вуис в реку, смешалась со слезами Кызымиль — золотая стала река.
     Вот катится в Черных горах Кызымиль-река желтая, яро-желтая, золотая река.
     — Ох… ох… — к скалам жмется, жалуется.
     — Ах! — вздыхают скалы (чем поможешь!).
     — Ох… ох…
     Тихо. Робко жалуется на богов Кызымиль-золотая река.
     +++++++++++++++++++
    
     Легенда о происхождении Телецкого озера. Алтайские сказки!!
     В стародавние времена на том месте, где сейчас плещет волнами Телецкое озеро, пролегала в окружении высоких обрывистых гор долина, глубокая и узкая. А на склонах гор, по обеим сторонам долины жили два могучих богатыря, и каждый из них считал, что только он достоин права владеть этой долиной. Не раз они пытались отстоять друг у друга это право в жестоких поединках, но ни один из них не мог победить другого.
     И не было никому здесь покоя из-за этих ссор. Разгневались на богатырей духи вод и гор, призвали их к себе и повелели: "Прекратите ссоры и драки. Чтобы решить ваш спор назначаем мы вам такое испытание — кто первый из вас произнесёт слово "женщина", тот и потеряет право на долину на веки вечные".
     Разошлись богатыри по своим аилам и, чтобы запретное слово невзначай не произнести, вообще разговаривать перестали. Так и сидели по разным сторонам долины друг против друга и молчали.
     Так проходили дни, недели, месяцы, годы.… Но, вот однажды утром, когда лучи солнца окрасили вершины гор, богатыри увидели, что внизу, в долине вдоль ручья идёт женщина красоты неописуемой. И не сдержались богатыри, её красотой потрясённые, оба одновременно воскликнули: "О, как прекрасна эта женщина".
     Закрыли тут небо тучи чёрные, засверкали змеями молнии, и загрохотал оглушительными раскатами гром. А на долину опустился густой молочный туман и спрятал от глаз богатырей прекрасную женщину. Долго бушевала стихия, но, наконец, всё утихло, выглянуло солнце, рассеялся туман…, и ахнули тут богатыри — на месте долины перекатывало волны глубокое озеро! Долго стояли по берегам озера богатыри, вглядываясь в прозрачные воды в надежде увидеть ту, что так поразила их сердца, но, так и не предстала красавица пред их очами.
     Но появляется иногда эта красавица перед молодыми охотниками и рыбаками, если на свой промысел они выходят в одиночку. И, горе им, если поддадутся они её чарам — увлечёт она их с собой в пучину глубокую. Но, если выдержат они её соблазны, то пошлёт она рыбаку улов богатый, а охотнику — добычу крупную и впредь будет оберегать их от внезапных порывов ветра и волны штормовой.
     +++++++++++++++++++
    
     Лягушка и муравьи. Алтайские сказки!!
     Жила-была лягушка. Она жила у маленького круглого озера. Вот однажды вышла из своего дома и прыг-скок по берегу, прыг-прыг – в лес заглянула, скок-скок – дорогу домой потеряла.
     Метнулась туда, кинулась сюда и попала на муравьиную тропу.
     Муравьи десятками вскочили ей на спину, сотнями вцепились в живот.
     — Ква-а, – заплакала лягушка, – кво-о… Как-ак не стыдно заблудившегося обижать, голодного кусать?
     Муравьям стало совестно. Спрыгнули они на землю, низко лягушке поклонились:
     — Уважаемая тетушка! Пожалуйте к нам в гости – пищу нашу отведайте, питье наше пригубьте.
     Пришла лягушка к муравьям, села на почетное место. Ела и пила, песни пела и беседу вела, о чем говорила, сама не поняла – так много меду выпила. Где сидела, там и уснула.
     Проснулась, когда солнце высоко поднялось. Муравьи давным-давно на работу ушли, только один муравьишка замешкался – он после вчерашнего пира чашки-ложки убирал.
     — Пожалуйста, влезь на эту лиственницу, – попросила лягушка, – кругом посмотри. Не увидишь ли ты, в какой стороне мой дом, мое круглое озеро…
     Муравей влез на дерево, во все стороны посмотрел и говорит:
     — Вон там, на западе, блестит ваше озеро. Если хотите, провожу вас туда самой короткой дорогой.
     — Ка-какой ты добрый! – обрадовалась лягушка. – Пойдем, пойдем скорее. Дома я тебя хорошо угощу.
     — Дорогу показать могу, – ответил муравьишка, – но угощаться не стану. Мы, муравьи, ни работать, ни отдыхать поврозь не умеем.
     — Ладно, ладно, пусть все идут ко мне в гости. Только бы домой засветло добраться.
     Муравей спустился с дерева и побежал к озеру. Лягушка прыг-прыг, скок-скок за ним, а за лягушкой муравьи, как ручьем, потекли – все-все, сколько их было в этом муравейнике, и в соседних, и в дальних. Со всего леса собрались к лягушке в гости.
     Вот пришли к озеру. Обернулась лягушка, а на берегу черным-черно. Столько муравьев, что и травы не видно.
     У лягушки глаза выпучились: «Что теперь делать? Сама же всех позвала… » – Ква-а, ка-ак я рада! Подождите меня здесь на берегу, а я насчет угощенья распоряжусь.
     И бултых в воду!
     Муравьи день стоят ждут, два дня ждут, а лягушки и не видно.
     На седьмой день рассердилась муравьиная матка.
     — Ну, – говорит, – лягушкиного угощенья ждать – с голоду умрешь.
     Затянула она потуже пояс на пустом брюшке и пошла домой.
     Все муравьи тоже пояса подтянули и разбрелись по своим муравейникам.
     С тех пор и поныне ходят муравьи перетянутые туго-натуго.
     А глаза у лягушки так и остались выпученные.
     +++++++++++++++++++
    
     Малыш Ырысту. Алтайские сказки!!
     Далеко-далеко, там, где небо с землёй сливается, на подоле синей горы, на берегу молочного озера жил мальчик. Ростом он был с козлёнка. Из двух беличьих шкурок мальчик сшил себе шапку, из козьего меха — мягкие сапожки. Лицо у него было, как луна, круглое. Он никогда не плакал.
     Язык птиц и зверей мальчик хорошо понимал, пчёл и кузнечиков внимательно слушал. Он и сам то зажужжит, то застрекочет, то как птица защебечет, то зажурчит, как родник. Дунет мальчик в сухой стебель — стебелёк поёт, тронет мальчик пальцем паутинку — она звенит.
     Вот однажды ехал мимо молочного озера хан Ак-каан верхом на белом коне. Услыхал Ак-каан нежный звон.
     — «Это не птица поёт, не ручей бежит», — подумал хан.
     Перегнулся он через седло, раздвинул кусты и увидал круглолицего мальчика. Малыш сидел на корточках, дул в сухой стебель, и стебель пел, словно золотая свирель.
     — Как тебя зовут, дитя?
     — Моё имя Ырысту-Счастливый.
     — Кто твой отец, где мать? Кто тебя кормит, кто поит?
     — Отец мой — синяя гора, мать моя — молочное озеро.
     — Хочешь быть моим любимым дитятей, Ырысту? Я сошью тебе соболью шубу, дам тебе проворного иноходца, подарю серебряную свирель. Садись, малыш, на круп моего коня, обними меня покрепче, и мы помчимся быстрее ветра к моему белому шатру.
     Ырысту прыгнул на круп коня, обнял хана Ак-каана, и конь помчался быстрее ветра.
     Было у хана двое детей: сын Кёз-кичинек и дочь Кара-чач.
     Услыхали они ржанье коня, выбежали навстречу отцу, стремя поддержали, расседлать коня помогли.
     — Что ты привёз нам, отец?
     Хан Ак-каан схватил Ырысту за шиворот, поставил его перед своими детьми:
     — Вот какой привёз вам подарок! Дайте ему мою серебряную свирель, и он будет играть вам свои песенки и днём и ночью.
     Но Ырысту играть на серебряной свирели не захотел. Он от обиды слова вымолвить не мог.
     — Не хочешь моих деток потешить? — рассердился хан. — Будешь, непокорный мальчишка, мой белый скот пасти!
     И вот днём без отдыха, ночью без сна перегонял Ырысту с пастбища на пастбище ханские стада, искал, где трава слаще, где вода чище. Летом солнце нещадно малыша жгло, зимой мороз пробирал до костей. Мягкие сапожки его скоробились, лёгкая шубёнка присохла к плечам, высокая соболья шапка с серебряной кистью.
     Когда Ер-Боко-каан стоял, он одной рукой усы гладил, другой- в бок упирался:
     — Есть ли на земле хан могучее меня?
     — Видать не видали, слыхать не слыхали, — отвечали все кругом.
     Но вот, однажды, ехал мимо стойбища на маленьком кауром коне сухой, как осенний лист, старичок Танзаган.
     — Эй, древний старик, — крикнул ему Ер-Боко-каан, — есть ли на свете кто могучей меня?
     — Видать не видал, а слыхать слыхал. У истока семи рек, говорят, на подоле семи гор есть глубокая, в семьдесят сажен, пещера. В той пещере живёт спереди жёлтый, сзади чёрный медведь. Вот кто силён, говорят, вот кто могуч!
     Сказал так, прутиком каурого конька стегнул, и нет старика, будто его и не было. Там, где стоял каурый конь, — трава примята, куда ускакал — следа не видно.
     — Э-э-э-эй! — закричал Ер-Боко-каан. — Эй! Силачи мои, богатыри и герои. Изловите медведя, сюда приведите. Здесь, в моём белом шатре, на цепь его посажу. Захочу — вокруг костра бегать заставлю, захочу — на костре изжарю. Без медведя домой не возвращайтесь: всех казню и детей ваших не помилую.
     Вздрогнули могучие воины, их бронзовые доспехи зазвенели. Не смея спиной к хану повернуться, пятясь, вышли они из белого шатра.
     Ходили по долинам, по горам, нигде истока семи рек не нашли, семи гор, из одного подола поднявшихся, не видели, пещеры глубокой, в семьдесят сажен, не отыскали. Воду рек и озёр взбаламутили, лес подожгли, но медведя, спереди жёлтого, сзади чёрного, не встретили.
     Повернули коней, едут обратно. Ещё издали стойбище увидав, спешились, коней в поводу повели, сами пешком пошли. Ханский шатёр увидали — на колени опустились, ползком поползли. Впереди них малые ребята без шапок, милости у хана просить они не смеют, позади старики в длинных шубах, умолять хана они не отваживаются.
     У белого шатра все как один лицом к земле припали.
     В гневе Ер-Боко-каан, как гром, загремел, как железо, засверкал. Распахнул золотую дверь. Через серебряный порог перешагнул и вдруг споткнулся. Это ему под ноги кинулся пастушок-сирота по прозванию Чичкан-Мышонок.
     — Великий хан, богатырей своих пожалейте, детей малых простите, стариков уважьте.
     Две любимые жены подхватили хана под обе руки. Два свирепых палача схватили Чичкана за обе ноги.
     — В кипящий котёл его бросьте, — кричит хан, — кровь выцедите, мясо искрошите, кости истолчите! Если ты, Чичкан-Мышонок, жить хочешь, медведя сюда приведи!
     И пошёл Чичкан, сам не знает куда. Обратно вернуться не смеет, в сторону с прямой тропы ступить не решается. Позади бурлят взбаламученные реки, впереди подожжённый лес горит.
     Рыбы из воды на берег прыгают, лягушки с берега в воду скачут, птицы из горящего леса вылетают, звери убегают, змеи уползают, только один маленький медвежонок на дереве сидит, плачет. Наверху ему страшно, а спрыгнуть ещё страшней.
     Чичкан влез на дерево, снял медвежонка, вынес его из огня и отпустил, а сам дальше пошёл.
     Идёт дня не видя, ночи не замечая. Так шёл, пока от голода и жажды не свалился. Упал и видит — нависла над ним скала, на скале, как две слезы, две росинки висят. Открыл рот Чичкан, росинки упали ему на язык. Едва проглотил, как сразу понял, о чём между собой два ворона говорят.
     — Карр-карр, что ты тут делаешь, брат мой?
     — Кар-кар, человека сторожу, смерти его жду, будет мне пожива.
     — Кра-а… А я на болото полечу, там жеребёнок увяз, каррр!
     Один ворон на болото полетел, другой на скале остался.
     — «Нет, не дам жеребёнку пропасть», — решил Чичкан, встал и пошёл к болоту.
     А впереди коростель бежит, дорогу указывает.
     Тут и ворон со скалы поднялся, крыльями захлопал, закричал:
     — Карр, брат мой! Человек умирать не хочет.
     — Кррра-а! Брат мой, ко мне поспеши, жеребёнку из трясины не выбраться, он по самые глаза увяз.
     Но коростель уже вокруг жеребёнка бегает, хлопочет, охрип даже:
     — Чичкан, башинан тарт! Чалынан тарт! Тарт-тарт-тарт! Чичкан, за голову дёргай! За хвост дёргай! Дёрг-дёрг-дёрг!
     Ухватил Чичкан жеребёнка за гриву и вытянул!
     — Кар-кар! — закричали оба ворона. — Этот конь теперь долго будет жить, Чичкану служить. Карр! — и улетели.
     Чичкан погладил мокрую шею жеребёнка своей тёплой рукой и молвил:
     — Куда хочешь беги, гнедой!
     — Твой путь, Чичкан, отныне моим будет.
     — Я иду к истоку семи рек, к подолу семи гор, к пещере, глубиной в семьдесят сажен. Конца пути не вижу.
     — Если пошёл — надо идти, если идёшь — надо дойти, а упадёшь на пути, так головой вперёд.
     Долго ли, коротко ли шли — никому неведомо. Но вот, однажды, увидели: семь снежных вершин, как семь великанов в белых заячьих шапках, на одном лесистом подоле стоят. Из-под снега вода бежит, на семь тонких, как шёлковые нити, ручьёв разделяется.
     Гнедой заржал. И вот из пещеры глубиной в семьдесят сажен вышли мохнатые, как семьдесят туч, семьдесят медведей. У каждого в лапах берестяной поднос с едой, на голове кожаный мешок-ташаур с питьём.
     Впереди медленно выступал огромный зверь. Лапы его как толстые колоды, голова как обгорелый пень. На могучую спину десять медведей могли бы лечь. Шерсть у великана спереди светлая, как день, сзади чёрная, как ночь. Все медведи на задних лапах ступали, этот шагал на четырёх. Близко-близко он к Чичкану подошёл, низко-низко свою голову склонил:
     — Ты для меня, Чичкан, утреннее солнце, вечерняя луна. Ты моего сына из огня спас. Ешь и пей, что хочешь, проси и требуй, чего пожелаешь, подарок выбирай, какой по сердцу.
     — Угощенья вашего отведать не смею, подарка принять не могу. Ер-Боко-каан в белый дворец вас зовёт, там он вас на цепь посадит, вокруг костра бегать заставит, на огне изжарит, — молвил мальчик.
     У медведей на густых ресницах слёзы повисли. Побросали они подносы с едой, ташауры с питьём и заревели:
     — Разорвём Ер-Боко-каана!
     Большой медведь поднял правую переднюю лапу, все медведи разом смолкли.
     — Я пойду во дворец, — сказал великан.
     Спорить с большим медведем не посмели. Осушили они с горя все ташауры, съели всё угощенье и, утирая лапами слёзы, пошли в свою глубокую пещеру.
     — Садись ко мне на спину! — приказал большой медведь Чичкану.
     Мальчик вскарабкался по лапе медведя, как по толстому стволу дерева, на спину его лёг, как на широкую кошму.
     Быстрее воды побежал медведь, легче ветра помчался жеребёнок.
     Так вихрем ворвались в стойбище Ер-Боко-каана.
     — Ма-маш! — рявкнул медведь.
     Скот в горы убежал, пастухи попрятались в аилы, ременными арканами прикрутили двери к железным скобам, притаились, дышать не смеют. Свирепые псы, дрожа и скуля, в кусты уползли.
     А медведь к ханскому шатру бежит.
     — Ма! Маш!
     Волосы поднялись на голове хана, шапка на пол упала, сердце чуть не треснуло, печень чуть не лопнула.
     — Ммааш! Ммааш!
     Ер-Боко-каан кинулся под топчан, его верные жёны влезли в сундуки, крышками прикрылись.
     А медведь с Чичканом на спине уже здесь!
     Посреди ханского шатра, на хорошо утоптанном земляном полу, жарко трещал большой костёр. Над костром на железной цепи висел медный котёл. Когда медведь к постели кинулся, хан выскочил из-под топчана, к костру побежал. Медведь за ним. Семь раз вокруг костра хан обежал, медведь всё ближе, ближе! Тут хан подпрыгнул, за железную цепь ухватился, сам себя на цепь верхом посадил, над костром повис и заплакал:
     — О-о, Чичкан, смерть ли моя пришла, добро ли меня ждёт? Спаси меня, сынок, уведи ты этого спереди жёлтого, сзади чёрного зверя.
     Спрыгнул Чичкан с медвежьей спины, медведю поклонился.
     — Будь счастлив, мальчик, — сказал медведь и ушёл.
     Отпустил Ер-Боко-каан цепь, на землю упал, вскочил, шапку надел, усы рукой погладил, другой рукой в бок упёрся и на Чичкана смотрит. Смотрел, смотрел хан, глаза у него выпучились, усы поднялись, как у тигра:
     — «Под худым седлом ходит добрый конь, в худой шубе растёт богатырь непобедимый», — подумал хан. Рука к золотым ножнам потянулась, глаза кровью налились:
     — Мне, великому Ер-Боко-каану, и тебе — ничтожному Чичкану, из одной чаши вина не пить, в одном стойбище не жить. Уходи туда, куда на могучем соловом коне не скакал я никогда!
     Земли под собой не чуя, выскочил из белого дворца Чичкан, не оглядываясь, побежал к своему маленькому, круглому, как сердце, шалашу.
     Гнедой, часто-часто перебирая ногами, постукивая копытцами, ни на шаг не отстал, ни на шаг вперёд не забежал.
     В шалаше, у потухшего костра, лежала мёртвая овца.
     Громко заплакал Чичкан:
     — Ярко горевший костёр угас, одна только овца была у меня, и той уже нет.
     Но тут вдруг услышал тонкий жалобный голос, поднял голову и увидел ягнёнка. Крепко поцеловал его Чичкан, осторожно накинул ему на шею мягкий волосяной аркан. Жеребёнку Чичкан надел ременную узду, в последний раз посмотрел на свой круглый, как сердце, шалаш и пошёл искать место для стойбища.
     Идут все трое — мальчик, ягнёнок и жеребёнок. Вдруг навстречу им сухой, как осенний лист, старичок Танзаган на маленьком кауром коне:
     — Куда путь держишь, Чичкан-богатырь?
     — Иду туда, где Ер-Боко-каан не бывал никогда.
     — Видать не видал, а слыхать о той земле слыхал. Говорят, там овцы пасутся без хозяина, коровы ходят без пастуха, кони резвятся, не зная узды. Там белый шатёр поставлен тому, кто, других спасая, себя не жалел, кто ни зверю, ни человеку никогда не солгал, кто много работал, да мало спал. Иди, Чичкан, куда ягнёнок пойдёт, остановись там, где ягнёнок встанет.
     Сказал — и нет его. Где стоял каурый конь, трава примята, куда ускакал, следа не видно.
     И опять все трое шли, ни днём, ни ночью не отдыхая. На восьмую ночь ягнёнок встал — не сдвинешь его, будто в землю врос. У ног Чичкана — ласково ручей с травой разговор ведёт, над головой звёздные костры жарко горят. Мальчик воды из ручья зачерпнул, сам напился, жеребёнка и ягнёнка напоил, под открытым небом спать лёг.
     Утром проснулся — сам себя не узнал. Вместо тулупа с девяноста девятью заплатами на нём шуба, крытая красным шёлком, ноги обуты в красные кожаные сапоги, под головой чёрный бобровый мех, на постели постланы серые волчьи шкуры, одеяло из красных лисьих шкур. Белая, как сахар, кошма висит на твёрдых, будто из меди отлитых, лиственных жердях. Тронешь их — они звенят, толкнёшь — будто в землю вросли, не шелохнувшись стоят.
     Вышел Чичкан из белого шатра, увидал против двери золотую коновязь. У коновязи — Гнедой. Сбруя на нём шита жемчугом, седло бронзовыми бляшками украшено.
     Чичкан кругом посмотрел — долина будто снегом заметена — белых овец не сосчитать, а впереди барашек с волосяным арканом. На холмах красные стада, на горах несметные табуны.
     Выпрямился Чичкан, голову выше поднял, по-богатырски закричал, по-орлиному заклекотал! Приложил к губам маленький железный комус, густая песня через все долины протянулась. Двухструнный топшур взял — лёгкая песня по холмам разлилась.
     Эту светлую песнь услыхали пастухи Ер-Боко-каана, на чистый голос прискакали. Увидели они неисчислимые стада, белый шатёр и Гнедого в затканной жемчугом сбруе. Повернули пастухи коней, помчались обратно к своему стойбищу.
     Ер-Боко-каан, о Чичкане услыхав, как река, забурлил, как лёд, затрещал. На золотом ложе ему не лежится — постель будто раскалённый камень. Ни пить, ни есть не может, будто кость застряла в горле. Вскочил на своего солового коня, как буря, помчался, как вихрь, на вершину горы взлетел, стойбище Чичкана увидел и горько-ядовито закричал:
     — У коровы длинный хвост, только шерсть на нём короткая. Мышонок-Чичкан раскинул шатёр, да не жить ему здесь! Завтра на восходе солнца мой отцовский лук покажет свою мощь, мои могучие руки силу свою испытают. Выходи, Чичкан, на смертный бой. Твой шатёр сожгу, твой скот заколю, в котлах сварю, своих воинов потешу. Мне, великому хану, и тебе, жалкому Мышонку-Чичкану, на одной земле не жить!
     Сказал, дёрнул повод коня и, не дожидаясь ответа, ускакал.
     Заблеяли овцы, замычали коровы, лошади заржали:
     — Нет у нас ни когтей, ни клыков, помоги нам Чичкан-богатырь!
     Чичкан лука и стрел в руках никогда не держал, воевать нигде не учился. Жалобно-горько он заплакал:
     — Оглянусь назад — кроме тени, нет ничего; руки подниму — только за уши ухватиться можно. Нет у меня отца, он помог бы, нету матери, она пожалела бы… Птенцу, выпавшему из гнезда, не спастись от ястреба, сироте беззащитному войско ханское не одолеть… Бегите отсюда, белые отары, красные стада, быстрые табуны. Я один Ер-Боко-каана встречу, я один буду с Ер-Боко-кааном биться, пока хватит сил.
     Ещё не умолк этот громкий плач, как послышался голос медведя-великана:
     — Возьми, Чичкан, свой синий топор, свой стальной нож. Нарежь крепкие гибкие ветки, согни тугие луки, стяни их звенящей тугой тетивой. Заостри стволы пихт — они будут нам копьями, наломай веток орешника — они будут нам стрелами.
     Весь день до ночи работал Чичкан, всю ночь при свете костра трудился. Но вот будто богатырь распахнул на груди тёмную шубу — открылись взгляду плечи гор на западе. Посветлело небо и на востоке. Выпрямился Чичкан и увидал медведя-великана. Вместе с алой зарёй он на стойбище шёл.
     За большим медведем шли сурки в жёлтых дохах, за сурками медленно, вразвалку, двигались серые барсуки, за барсуками, подталкивая их, спешили росомахи с круглыми щитами на черной спине, за росомахами шагали медведи в бурых тулупах.
     Малые пики и луки пришлись впору суркам, оружие потяжелее взяли барсуки и росомахи. Тяжёлые копья легко, играючи, медведи подняли.
     Как огненный бубен, выкатилось на небо утреннее солнце. Вместе с солнцем двинулся к стойбищу Чичкана Ер-Боко-каан со своим непобедимым войском. Звеня бронзовыми доспехами, вызывали воины Чичкана сироту на бой.
     — Ложись! — приказал зверям большой медведь.
     Впереди залегли сурки и барсуки, за сурками притаились в густой траве росомахи, позади росомах, в тени деревьев, заняли места медведи.
     С одного края этого войска чёрно-жёлтый большой медведь встал, с другого — Чичкан на Гнедом.
     В небе солнце поднялось; в долину воины Ер-Боко-каана спустились.
     Большой медведь дал ханскому войску близко-близко подойти, да вдруг как рявкнет:
     — Ма-маш!
     Все звери, как один, вскочили. Ер-Боко-каан едва успел коня осадить. Стрелы, как молнии, воинов разят, пики без промаха колют. Глаза зверей синим пламенем полыхают, дыхание их расстилается, как густой туман.
     — Э, маш-кондутеер! Вперёд! Вперёд! — приказал медведь.
     Сурки свистнули, барсуки хрюкнули, росомахи зарычали, медведи заревели и ринулись на ханское войско.
     — Ойто-кайрааа! Назад! Назад! — взвизгнул Ер-Боко-каан.
     Но звери его приказа не послушались, только ещё свирепее зубами лязгнули. Ер-Боко-каан дёрнул повод коня, зверям спину показал, за ним побежали непобедимые воины.
     Реки выходили из берегов, когда это войско бродом шло, камни дымились и рассыпались золой, когда по суше бежало.
     Своими пятками свой белый шатёр, сундуки с добром Ер-Боко-каан в пыль истолок.
     Ни моря, ни скалы остановить этих воинов не могли.
     К какому краю земли отступил Ер-Боко-каан, где он свою смерть нашёл, только два чёрных ворона могли бы сказать, да мы языка их не понимаем, двух светлых росинок нам испить не довелось. И теперь даже имя Ер-Боко-каана позабыто.
     Однако хорошо помнят на Алтае: в беде помог сироте Чичкану спереди жёлтый, как день, сзади чёрный, как ночь, медведь-великан. С той поры и до наших светлых дней, память о нём уважая, старики сказители зовут медведя дядей. Добрым словом поминают сухого, как осенний лист, старика Танзагана, отцом алтайцев его называют.
     Литературная обработка А. Гарф и П. Кучияка....
     +++++++++++++
    
     Медведь-судья. Алтайские сказки!!
     Зимней порой вышел горностай на охоту. Под снег нырнул, вынырнул, на задние лапы встал, шею вытянул, прислушался, головой повертел, принюхался… И вдруг словно гора упала ему на спину. А горностай хоть ростом мал, да отважен. Обернулся, как вцепится зубами в гору – не мешай охоте!
     — А-а-а-а! – раздался крик, плач, стон, и с горностаевой спины свалился заяц.
     Задняя лапа у зайца до кости прокушена, черная кровь на белый снег течет. Плачет заяц, рыдает:
     — О-о-о! Я от совы бежал, свою жизнь спасти хотел. Я нечаянно тебе на спину свалился, а ты меня укуси-и-ил…
     — Ой, заяц, простите! Пожалуйста, не сердитесь, я тоже нечаянно…
     Еще солнце не взошло, а горностай уже получил строгий указ:
     В мой аил на суд сейчас же явитесь!
     Старейшина здешнего леса, Темно-бурый медведь.
     Круглое сердце горностаево екнуло, тонкие косточки со страху гнутся… Ох и рад бы горностай не идти, да медведя ослушаться никак нельзя.
     Робко-робко вошел он в медвежье жилище.
     Медведь на почетном месте сидит, трубку курит, а рядом с хозяином, по правую сторону, – заяц. Он на костыль опирается, раненую лапу вперед выставил.
     Медведь пушистые ресницы поднял и красно-желтыми глазами на горностая взглянул:
     — Ты как смеешь кусаться?
     Горностай, будто немой, только губами шевелит. Сердцу в груди совсем тесно.
     — Я… я… охотился, – чуть слышно шепчет.
     — На кого охотился?
     — Хотел мышь поймать, ночную птицу подстеречь.
     — Да, мыши и птицы – твоя пища. А зайца зачем укусил?
     — Заяц первый меня обидел, он мне на спину свалился.
     Обернулся медведь к зайцу да как рявкнет:
     — Ты для чего это горностаю на спину прыгнул? Задрожал заяц, слезы из глаз водопадомхлещут:
     — Кланяюсь вам до земли, великий медведь, у горностая зимой спина, как снег, белая… Я его со спины не узнал… Ошибся…
     — Я тоже ошибся, – молвил горностай, – заяц зимой тоже весь белый, я его с лица не узнал!
     Долго молчал старик медведь. Перед ним жарко трещал большой костер, над огнем на железном треножнике стоял золотой котел с семью бронзовыми ушками. Этот свой любимый котел медведь никогда не чистил, боялся, что вместе с грязью счастье уйдет, и золотой котел был всегда ста слоями сажи, как бархатом, покрыт.
     Протянул медведь к котлу правую лапу, чуть дотронулся, а лапа уже черным-черна. Этой лапой медведь зайца слегка за уши потрепал, и вычернились у зайца кончики ушей.
     — Ну вот теперь ты, горностай, всегда узнаешь зайца по ушам.
     Горностай, радуясь, что дело так счастливо обошлось, кинулся бежать, да медведь его за хвост поймал. Вот и почернел у горностая кончик хвоста!
     — Теперь ты, заяц, всегда узнаешь горностая по хвосту.
     Говорят, с той поры и до наших дней заяц с горностаем не сталкиваются.
     +++++++++++++++++++
    
     Нарядный бурундук. Алтайские сказки!!
     Зимой крепко спал в своей берлоге бурый медведь. Когда синичка запела весеннюю песенку, он проснулся, вышел из тёмной ямы, лапой глаза от солнца заслонил, чихнул, на себя посмотрел:
     — Э-э-ээ, ма-аш, как я похуде-ел… Всю долгую зиму ничего не е-е-ел.
     Его любимая еда — кедровые орехи. Его любимый кедр — вот он, толстый, в шесть обхватов, у самой берлоги стоит. Ветки частые, хвоя шёлковая, сквозь неё даже капель не каплет.
     Поднялся медведь на задние лапы, передними за ветки кедра ухватился, ни одной шишки не увидел, и лапы опустились.
     — Э, ма-аш! — пригорюнился медведь. — Что со мной? Поясница болит, лапы не слушаются… Состарился я, ослаб… Как теперь кормиться буду?
     Двинулся сквозь частый лес, бурную реку мелким бродом перешёл, каменными россыпями шагал, по талому снегу ступал, сколько звериных следов чуял, но зверя ни одного не настиг: охотиться пока ещё силы нет.
     Уже на опушку леса вышел, никакой еды не нашёл, куда дальше идти, сам не знает.
     — Брык-брык! Сык-сык! — это, испугавшись медведя, закричал бурундучок.
     Медведь хотел было шагнуть, лапу поднял, да так и замер:
     — «Э-э-э, ма-а-а-ш, как же я забыл о бурундуке? Бурундук — хозяин старательный. Он на три года вперёд орехами запасается. Постой-постой-постой! — сказал самому себе медведь. — Надо нору его найти, у него закрома и весной не пустуют».
     И пошёл землю нюхать, и нашёл! Вот оно, бурундуково жилище. Но в такой узкий ход как такую большую лапу сунешь?
     Трудно старому мерзлую землю когтями царапать, а тут ещё корень, как железо, твёрдый. Лапами тащить? Нет, не вытащишь. Зубами грызть? Нет, не разгрызёшь. Размахнулся медведь — рраз! — пихта упала, корень сам из земли вывернулся.
     Услыхав этот шум, бурундучишка ум потерял. Сердце так бьётся, будто изо рта выскочить хочет. Бурундучок лапами рот зажал, а слёзы из глаз ключом бьют:
     — «Такого большого медведя увидав, зачем я крикнул? Для чего сейчас ещё громче кричать хочу? Рот мой, заткнись!».
     Быстро-быстро вырыл бурундучок на дне норы ямку, залез и даже дышать не смеет.
     А медведь просунул свою огромную лапу в бурундукову кладовую, захватил горсть орехов:
     — Э, ма-аш! Говорил я: бурундук хозяин добрый. — Медведь даже прослезился. — Видно, не пришло моё время умирать. Поживу ещё на белом свете.
     Опять сунул лапу в кладовую — орехов там полным-полно!
     Поел, погладил себя по животу:
     — «Отощавший мой желудок наполнился, шерсть моя, как золотая, блестит, в лапах сила играет. Ещё немного пожую, совсем окрепну».
     И медведь так наелся, что уж и стоять не может.
     — Уф, уф… — на землю сел, задумался:
     — «Надо бы этого запасливого бурундука поблагодарить, да где же он?».
     — Эй, хозяин, отзовитесь! — рявкнул медведь.
     А бурундук ещё крепче рот свой зажимает.
     — «Стыдно будет мне в лесу жить, — думает медведь, — если, чужие запасы съев, я даже доброго здоровья хозяину не пожелаю».
     Заглянул в норку и увидел бурундуков хвост. Обрадовался старик.
     — Хозяин-то, оказывается, дома! Благодарю вас, почтенный, спасибо, уважаемый. Пусть закрома ваши никогда пустыми не стоят, пусть желудок ваш никогда от голода не урчит… Позвольте обнять вас, к сердцу прижать.
     Бурундук по-медвежьи разговаривать не учился, медвежьих слов не понимает. Как увидел над собой когтистую большую лапу, закричал по-своему, по-бурундучьи:
     — «Брык-брык, сык-сык!» — и выскочил было из норки.
     Но медведь подхватил его, к сердцу прижал и речь свою медвежью дальше ведёт:
     — Спасибо, дядя-бурундук: голодного меня вы накормили, усталому мне отдых дали. Неслабеющим, сильным будьте, под урожайным богатым кедром живите, пусть дети ваши и внуки беды-горя не знают.
     — «О-о, какой страшный голос, — дрожит бурундук, — о-о, какое грозное рычание…».
     Освободиться, бежать хочет, медвежью жесткую лапу своими коготками изо всех сил скребёт, а у медведя лапа даже не чешется. Ни на минуту не умолкая, он бурундуку хвалу поёт:
     — Я громко, до небес благодарю, тысячу раз спасибо говорю! Взгляните на меня хотя бы одним глазком.
     А бурундук ни звука.
     — Э, м-маш! Где, в каком лесу росли вы? На каком пне воспитывались? Спасибо говорят, а он ничего не отвечает, глаз своих на благодарящего не поднимает. Улыбнитесь хоть немножко.
     Замолчал медведь, голову склонил, ответа ждёт.
     А бурундук думает:
     — «Кончил рычать, теперь он меня съест».
     Рванулся из последних силёнок и выскочил!
     От пяти чёрных медвежьих когтей осталось на спине бурундука пять чёрных полос. С той поры и носит бурундук нарядную шубку. Это медвежий подарок.
     Литературная обработка А. Гарф. ...
     +++++++++++++
    
     Обида марала. Алтайские сказки!!
     Прибежала красная лиса с зелёных холмов в чёрный лес. Она в лесу себе норы ещё не вырыла, а новости лесные ей уже известны: стал медведь стар.
     И пошла лиса на весь лес причитать:
     — Ай-яй-яй, горе-беда! Наш старейшина, бурый медведь, умирает. Его золотистая шуба поблекла, острые зубы притупились, в лапах силы былой нет. Скорей, скорей! Давайте соберёмся, подумаем, кто в нашем чёрном лесу всех умнее, всех краше, кому хвалу споём, кого на медведево место посадим.
     Где девять рек соединились, у подножья девяти гор, над быстрым ключом мохнатый кедр стоит. Под этим кедром собрались звери из чёрного леса. Друг другу шубы свои кажут, умом, силой, красотой похваляются.
     Старик медведь тоже сюда пришёл:
     — Что шумите? О чём спорите?
     Притихли звери, а лиса острую морду подняла и заверещала:
     — Ах, почтенный медведь, нестареющим, крепким будьте, сто лет живите! Мы тут спорим-спорим, а дела решить без вас не можем: кто достойнее, кто красивее всех?
     — Всяк по-своему хорош, — проворчал старик.
     — Ах, мудрейший, все же мы хотим ваше слово услышать. На кого укажете, тому звери хвалу споют, на почётное место посадят.
     А сама свой красный хвост распустила, золотую шерсть языком охорашивает, белую грудку приглаживает.
     И тут звери вдруг увидели бегущего вдали марала. Ногами он вершину горы попирал, ветвистые рога по дну неба след вели.
     Лиса ещё рта закрыть не успела, а марал уже здесь.
     Не вспотела от быстрого бега его гладкая шерсть, не заходили чаще его упругие рёбра, не вскипела в тугих жилах тёплая кровь. Сердце спокойно, ровно бьётся, тихо сияют большие глаза. Розовым языком коричневую губу чешет, зубы белеют, смеются.
     Медленно встал старый медведь, чихнул, лапу к маралу протянул:
     — Вот кто всех краше.
     Лиса от зависти за хвост сама себя укусила.
     — Хорошо ли живёте, благородный марал? — запела она. — Видно, ослабели ваши стройные ноги, в широкой груди дыхания не хватило. Ничтожные белки опередили вас, кривоногая росомаха давно уже здесь, даже медлительный барсук и тот успел раньше вас прийти.
     Низко опустил марал ветвисторогую голову, колыхнулась его мохнатая грудь и зазвучал голос, как тростниковая свирель.
     — Уважаемая лиса! Белки на этом кедре живут, росомаха на соседнем дереве спала, у барсука нора здесь, за холмом. А я девять долин миновал, девять рек переплыл, через девять гор перевалил.
     Поднял голову марал — уши его подобны лепесткам цветов. Рога, тонким ворсом одетые, прозрачны, словно майским мёдом налиты.
     — А ты, лиса, о чём хлопочешь? — рассердился медведь. — Сама, что ли, старейшиной стать задумала?
     Отшвырнул он лису подальше, глянул на марала и молвил:
     — Прошу вас, благородный марал, займите почётное место.
     А лиса уже опять здесь.
     — Ох-ха-ха! Бурого марала старейшиной выбрать хотят, петь хвалу ему собираются. Ха-ха, ха-ха! Сейчас-то он красив, а посмотрите на него зимой — голова безрогая, комолая, шея тонкая, шерсть висит клочьями, сам ходит скорчившись, от ветра шатается.
     Марал в ответ слов не нашёл. Взглянул на зверей — звери молчат.
     Даже старик медведь не вспомнил, что каждую весну отрастают у марала новые рога, каждый год прибавляется на рогах марала по новой веточке, и год от года рога ветвистее, а марал чем старше, тем прекраснее.
     От горькой обиды упали из глаз марала жгучие слёзы, прожгли ему щёки до костей, и кости прогнулись.
     Погляди, и сейчас темнеют у него под глазами глубокие впадины. Но глаза от этого ещё краше стали, и красоте марала не только звери, но и люди славу поют.
     Литературная обработка А. Гарф и П. Кучияка....
     +++++++++++++
    
     Почему летучая мышь летает только ночью. Алтайские сказки!!
     Теперь летучая мышь только ночами летает. А было время – она летала и днем. Летит она как-то в полдень, а навстречу ей – гордый ястреб.
     — А, – говорит ястреб, – хорошо, что мы встретились. Я тебя три года ищу.
     — А зачем я тебе? – удивилась летучая мышь.
     — Я со всех птиц дань собираю. Все, кроме тебя, уплатили, ты одна в долгу.
     — Я? – говорит мышь. – Да разве я – птица?
     Спустилась в траву и быстро-быстро по земле побежала.
     «В самом деле», – думает ястреб, – «какая она птица? Не птица она, а зверь».
     И полетел в другую сторону. А летучая мышь прибежала к холмам, поросшим густыми соснами, присела дух перевести. И вдруг из-за сосен – серебряная лиса.
     — Ну, хорошо, что ты мне попалась, – говорит она мыши, – седьмой год ищу тебя.
     — А зачем я тебе? – удивилась летучая мышь.
     — Все звери мне давно лесной налог уплатили, только за одной тобой долг.
     — Да разве я зверь? – вскрикнула мышь. – Не зверь я, а птица!
     Расправила крылья и полетела. В самом деле, – думает лиса, – птица она, а не зверь!
     И убежала в лес. Но с тех пор у летучей мыши ноги со страху отсохли, и она совсем перестала бегать по земле. А на крыльях только по ночам носится: днем ястреба боится.
     +++++++++++++++++++
    
     Про сороку. Алтайские сказки!!
     Выбрали птицы павлина в зайсаны. Павлин широко раскрыл сияющий хвост. На шапке золотые кисти. Настоящий зайсан! Стали птицы жену ему искать. От куропатки, от кедровки, от синицы, ото всех отказался павлин: синица мала, куропатка плохо летает, кедровка худа, кукушка печально кукует… Понравилась ему только сорока: она веселая.
     После свадьбы павлин выщипал из своей груди темно-зеленые перья и положил их сороке на спину и на хвост. Заважничала сорока. Ничего не делает. Сидит — перебирает новые перья. Летит — новыми перьями блещет. Утром чуть свет выскочит из гнезда, и нет ее до ночи.
     — Куда ты спешишь, сорока? — спрашивает ее павлин.
     — Куда хочу.
     — Где ты была, сорока?
     — Где хотела.
     Рассердился павлин. Еще затемно, пока сорока спала, он тихо слетел с гнезда и спрятался за кустом акации. Утром сорока распахнула свою крытую черным шелком шубу и полетела, сверкая белой оторочкой.
     Павлин — за ней. Они прилетели к жилью человека. Сорока тут же спустилась на помойку и стала клевать отбросы.
     — Как тебе не стыдно?! — крикнул павлин. — Сейчас же лети домой!
     А сорока даже не оборачивается: клюет да клюет. Подлетел к ней павлин, стукнул ее клювом по голове.
     — Больше, — говорит, — ты мне не жена! С тех пор, роясь в отбросах, сорока все головой вертит и детей своих учит:
     — Один раз клюнь, а пять раз оглянись — не то павлин прилетит, по голове стукнет.
     Крепко помнят это сорочьи дети. Клюнут раз — и обернутся. Клюнут — и вокруг поглядят.
     +++++++++++++++++++
    
     Сартакпай. Алтайские сказки!!
     На Алтае, в устье реки Ини, жил богатырь Сартакпай. Коса у него до земли. Брови точно густой кустарник. Мускулы узловаты, как нарост на березе, — хоть чашки из них режь.
     Еще ни одна птица не пролетала мимо головы Сартакпая: он стрелял без промаха.
     Копытных зверей, бегущих вдали, всегда метко бил Сартакпай. В когтистых зверей он целился ловко.
     Не пустовали его арчемаки'. В них всегда была жирная дичь. Сын, Адучи-Мерген, еще издали услыхав топот иноходца, выбегал навстречу отцу, чтобы расседлать коня. Сноха Оймок готовила старику восемнадцать блюд из дичи, десять напитков из молока.
     Но не был счастлив, не был весел прославленный богатырь Сартакпай. Он день и ночь слышал плач зажатых камнями алтайских рек. Бросаясь с камня на камень, они рвались в клочья. Дробились в ручьи, натыкаясь на горы. Надоело Сартакпаю видеть слезы алтайских рек, надоело слушать их немолчный стон. И задумал он дать. дорогу алтайским водам в Ледовитый океан. Сартакпай позвал своего сына:
     — Ты, дитя, иди на юг, а я на восток пойду.
     Адучи-сын пошел к горе Белухе, поднялся туда, где лежит вечный снег, стал искать пути для реки Катунь.
     Сам богатырь Сартакпай отправился на восток, к жирному озеру Юлу-Коль. Указательным пальцем правой руки Сартакпай тронул берег Юлу-Коль — и следом за его пальцем потекла река Челушман. В эту реку с веселой песней устремились все попутные ручейки и речки, все звонкие ключи и подземные воды.
     Но сквозь радостный звон Сартакпай услышал плач в горах Кош-Агача. Он вытянул левую руку и указательным пальцем левой руки провел по горам борозду для реки Башкаус. И когда засмеялись воды, убегая с Кош-Агача, засмеялся вместе с ними старик Сартакпай.
     — Оказывается, левой рукой я тоже работать умею. Однако не годится такое дело левой рукой творить.
     И Сартакпай повернул реку Башкауе к холмам Кок-Баша и тут влил ее в Челушман и повел все воды одной правой рукой вниз, к склонам Артыбаша. Тут Сартакпай остановился.
     — Где же сын мой Адучи? Почему не идет мне навстречу? Слетай к нему, черный дятел, посмотри, как работает Адучи-Мерген.
     Черный дятел полетел к горе Белухе, от Белухи река Катунь бежала на запад. Дятел устремился следом за рекой. Недалеко от Усть-Коксы догнал он силача Адучи. Тот вел Катунь все дальше к западу.
     — Что ты делаешь, Адучи-Мерген? — крикнул дятел. — Отец твой уж полдня ждет тебя в Артыбаше. Сын сейчас же повернул Катунь на северо-восток. Дятел поспешил к Сартакпаю.
     — Прославленный богатырь, ваш сын ошибся: реку к западу начал вести, теперь повернул ее на восток. Через три дня он будет здесь.
     — Славный дятел, — сказал Сартакпай, — ты мою просьбу уважил. За это я научу тебя, как всегда сытым быть. Ты не ищи червей в земле, не лазай за мошками по ветвям деревьев, а уцепившись когтями за ствол, стукни клювом по коре и крикни: «Киук-киук! Караты-хана сын свадьбу справляет, киук! Наденьте желтую шелковую шубу, черную бобровую шапку. Скорей, скорей! Караты-хана сын вас на свадьбу зовет!" И все черви, букашки, мошки тотчас выбегут из-под коры на свет.
     Вот с тех пор и доныне дятел кормится так, как научил его старик Сартакпай.
     Дожидаясь своего сына, Сартакпай три дня держал указательный палец в долине Артыбаша. За это время к нему под палец натекло Телецкое озеро. Отец повел из Телецкого озера реку Бию, а сын Адучи быстро бежал, — ведя за собой Катунь. Ни на шаг не отстал он от своего могучего отца. Вместе в один миг слились обе реки, Бия и Катунь, в широкую Обь. И эта река понесла воды Алтая в далекий Ледовитый океан.
     Адучи-Мерген стоял гордый и счастливый.
     — Сынок, — сказал Сартакпай, — ты быстро привел Катунь, но я хочу посмотреть, хорошо ли, удобно ли для людей ты вел ее.
     И старик пошел от Оби вверх по Катуни. Адучи-Мерген шагал сзади, и колени его гнулись от страха. Вот отец перешагнул через реку Чемал и подошел к горе Согонду-Туу. Лицо его потемнело. Брови совсем закрыли глаза.
     — Ой, стыд, позор, Адучи-Мерген, сынок! Зачем ты заставил Катунь сделать здесь поворот? Люди тебе за это спасибо не скажут. Плохо сделал, сынок!
     — Отец, — отвечает Адучи, — я не мог расколоть Согонду-Туу. Даже борозду провести по ее хребтам не хватило сил.
     Тут старик Сартакпай снял с плеча свой железный лук, натянул тетиву и пустил литую из меди трехгранную стрелу.
     Согонду-Туу надвое раскололась. Один кусок упал пониже реки Чемала, на нем тут же вырос сосновый бор Бешпек. Другая половина Согонду-Туу до сих пор стоит над Катунью. И до сих пор хвалят люди старика Сартакпая за то, что провел он дорогу прямую, как след стрелы.
     Дальше идут отец и сын вверх по Катуни. Видит Сартакпай: река рушит и рвет берега. Свирепо и быстро бегут ее воды.
     — Как же будут люди ездить с одного берега на другой, сынок?
     У самого устья Чобы богатырь Сартакпай сел на камень и крепко задумался.
     — Здесь, сын мой, — сказал он, — как раз середина реки. Надо будет выстроить тут большой мост.
     Ничего не ответил молодой Адучи-Мерген. Он очень устал и стоя качался из стороны в сторону, как высокая трава.
     — Пойди отдохни, милый, — позволил Сартакпай, — только не смей спать, и жена твоя Оймок из уважения к моей работе пусть не смыкает век.
     — Неужели, отец, вы всю ночь не уснете?
     — Когда творишь великое дело, сон не посмеет прийти, — ответил Сартакпай.
     Он стал собирать груды камней в подол своей шубы. Весь день без отдыха работал Сартакпай. И когда стемнело, он тоже не захотел отдохнуть.
     Катунь бежала, как бешеная. Ветер гнул деревья. В небе дымились черные тучи. Они грозно плыли навстречу друг другу. И маленькая туча, налетев на большую, высекала яркую молнию. Сартакпай поднял руку, поймал молнию и вставил ее в расщепленный ствол пихты. При свете пойманной молнии Сартакпай стал строить мост. Он вонзал камень в камень, и камни покорно лепились один к другому. До того берега осталось проложить не больше пятнадцати кулашей'. И тут мост рухнул.
     Сартакпай рявкнул, как медведь, выбросил камни из подола шубы, и они, гремя, просыпались от устья Чобы до устья Эдигана.
     От страшного грохота проснулся сын Адучи, открыла глаза сноха Оймок. Испугавшись гнева Сартакпая, они обернулись серыми гусями и улетели вверх по реке Чуе. Сартакпай бросил им вслед стопудовый камень. Этот камень упал на Курайской степи и до сих пор лежит там. Сын Адучи и сноха Оймок остались гусями навечно. Одинокий и печальный, сел Сартакпай на своего коня и вернулся к устью Ини. Его родной аил давно рассыпался. Сартакпай расседлал коня, бросил на большой камень стопудовый кедим' и, чтобы он скорей высох, повернул камень к солнцу, а сам сел рядом и умер.
     Тут кончается песня про Сартакпая-строителя, про Сартакпая — хозяина молний, про Сартакпая-богатыря.
     +++++++++++++++++++
    
     Семеро братьев. Алтайские сказки!!
     В незапамятные времена, когда людей на Алтае ещё не было, пришли сюда семеро братьев. Были они крепкие, как семь медноствольных лиственниц, сильные, как семь бурых медведей, дружные, как семь серых волков.
     Коня на земле не нашлось, который мог бы поднять хоть одного из них. Кочевали братья пешие, опираясь на семь медных посохов, толщиной в обхват. Когда братья по земле идут, быстрокрылой птице их не догнать; если они по горам шагают, легконогой кабарге от них не убежать.
     Косы шестерых старших братьев были сединой, как инеем, подёрнуты, коса младшего — черна, как крыло чёрного ворона.
     Вот однажды, после удачной охоты, сидя у зимнего костра, братья призадумались:
     — Мы, шестеро, состарились одинокими. Но седьмой ещё молод. Однако на семи горах, на берегах семи рек, в семи лесах — нигде человека не видно. Где найдём жену младшему брату?
     Младший на небо посмотрел и молвил:
     — Там, в стойбище Улькер-каана, живёт светлоликая Алтын-Солоны, стройная, как игла. С ней хотел бы я зажечь один костёр, поставить один аил.
     Эти слова ещё не вспорхнули с губ, глаза, обращённые к созвездию Улькер, ещё не мигнули, а братья уже на ноги вскочили, дичь, добытую на охоте, в сумы положили, посохи свои медные подхватили и зашагали вверх по скалам и горам.
     Вот поднялись на белую мраморную гору, на синюю гору взошли, на ледяную вершину чёрной горы вскарабкались.
     Облака далеко внизу остались, звёзды ходят совсем близко, старые — в золотых доспехах, молодые — в доспехах из бронзы. Не спеша, степенно звёзды движутся, подолами своих шуб медные посохи братьев задевая.
     — Однако, — сказал младший брат, — мне, человеку, родителей своих не ведающему, имён дедов-прадедов не знающему, разве отдаст Улькер-каан свою дочь Алтын-Солоны?
     — Да, — отозвался старший, — мы родом-племенем не можем похвалиться, имён дедов-прадедов назвать не сумеем. Ни в песнях, ни в сказках памяти по себе они не оставили. Но зато мы сами прямые и крепкие, как лиственницы, сильные, как медведи, дружные, как серые волки.
     И, стукнув посохами, братья шагнули с вершины горы на дно неба.
     Почуяв людей, захрапели небесные кони, привязанные к золотой коновязи у входа в золотой шатёр Улькер-каана.
     Услыхав братьев, свирепые псы, прикованные золотыми цепями к серебряным колодам, сели от страха на свои хвосты и заскулили тонкими голосами, как слепые щенята.
     Братья прислонили к семи граням золотой коновязи семь медных посохов, сдёрнули шапки и вошли в золотой шатёр.
     Гостей в шатре — не сосчитать. Со всех семи небес, со всей земли собрались сюда на великий пир боги, чудища и герои.
     Братья низко-вежливо пирующим поклонились.
     Семиголовый Дьелбеген-людоед, увидав семерых братьев, семью глотками захохотал:
     — А-а-а, ха-ха! А-а-а… Хорошее угощенье ко мне само, на своих ногах пришло! Ха-ха-ха-ха!
     Кобон-Очун, силач, ездящий на сине-сером коне, увидав семерых братьев, железной трубки изо рта не вынул, только сильней запыхтел, на братьев сквозь дым посмотрел, на их поклон не ответил.
     Сын небесного царя Тенери-каана, Темир-Мизе, богатырь, ездящий на сером, как железо, коне, даже не обернулся. Кисточка на его лисьей шапке не шелохнулась, коса, перекинутая через левое ухо, не качнулась.
     Сам хан Улькер-каан восседал на золотом троне с тремя ступеньками. Глаза его — спокойные озёра, нос — ровная гора; усы закинуты за плечи, борода до колен.
     Низко-низко братья ему поклонились.
     Улькер-каан правую бровь поднял, левый глаз прищурил:
     — Вы, семеро, безлошадные, вы, семеро, бездомные! Мой шатёр земным духом не поганьте, овчинными тулупами моих гостей не смешите!
     Семь дней, семь ночей стояли братья, дары свои предлагая.
     Улькер-каан не хотел их слов слушать, на подарки не смотрел.
     — Земные жители, обратно на землю идите!
     Но братья стоят, прямые и крепкие, как лиственницы, сильные, как бурые медведи, дружные, как серые волки:
     — Работу осилим, какую пожелаете, службу сослужим, какую прикажете. Даров наших не отвергайте, просьбу нашу выслушайте: мы сватать пришли дочь вашу Алтын-Солоны.
     Улькер-каан в ответ усмехнулся:
     — Костёр, из двух смолистых ветвей сложенный, будет жарко гореть, детям двух небесных ханов хорошо будет в одном шатре жить. Молодой Темир-Мизе-богатырь и юная Алтын-Солоны друг для друга созданы, друг другу отцами их обещаны.
     Сунули братья шапки под мышки, ещё ниже поклонились:
     — Скажете полдневное высокое солнце достать — достанем, повелите десятидневную луну к порогу прикатить — прикатим.
     — Ну, ладно, — вздохнул Улькер-каан, — одолейте чёрного марала, у которого на рогах семьдесят отростков. Своими рогами этот марал звёзды с неба снимает, себе под ноги швыряет и топчет передними копытами. Живёт тот марал у берега семи морей, у подножья семидесяти гор с семьюдесятью отрогами. Кто маральи рога принесёт и поставит их перед моим шатром, вместо коновязи, кто из шкуры марала аркыт-мешок для кислого молока сошьёт, тот получит Алтын-Солоны.
     Семиголовый Дьелбеген-людоед прежде всех с белой кошмы поднялся. Он выбежал на зелёный луг, поймал своего синего быка, ухватился за кривые рога и вскочил на широкое седло, чеканенное серебром и бронзой. Яростно крича, свирепо свистя, быка кулаками подбадривая, быстрей волшебной Каан-Кередэ-птицы мчался Дьелбеген-людоед к берегу семи морей, к подножью семидесяти гор с семьюдесятью Вершинами.
     Сын небесного царя Темир-Мизе-богатырь, размахивая восьмихвостной плетью, скакал быстрее ветра на сером, как железо, коне.
     Кобон-Очун силач, сине-серого коня не щадя, летел, как стрела, пущенная с тугой тетивы.
     Семь братьев, на семь медных посохов опираясь, позади всех пешком, не спеша идут. Семь пеших братьев за семь шагов семь верст позади себя оставляют. За семь дней семеро братьев на семь переходов обогнали Дьелбегена.
     Людоед Дьелбеген от злости совсем коричневый стал:
     — У-у-у! Этих братьев я догоню-у-у! Этих братьев я проглочу-у-у!
     И вот братья уже слышат тяжёлый бег быка, уже видят впереди себя на дороге тень бычьих рогов.
     Старший брат вытянул шею, заглотил горное озеро и выплюнул его на дорогу.
     Но уже слышен топот серого, как железо, коня, уже видна на дороге тень восьмихвостой плети Темир-Мизе богатыря.
     Второй брат протянул руку к горному кряжу, выдернул лесистую гору и выставил её на дорогу.
     Но уже слышен звон сбруи сине-серого коня, видна на дороге тень железной трубки Кобон-Очуна силача.
     Третий брат поднял тысячепудовый гранитный валун, сжал в кулаке и швырнул на дорогу острые осколки.
     Семеро братьев первыми пришли к берегу семи морей, четвёртый брат взбежал на семьдесят гор с семьюдесятью отрогами.
     Спасаясь от крика, каким четвёртый брат кричал, убегая от топота, каким четвёртый топал, чёрный марал выскочил на самый высокий утёс семидесятого отрога. Голова его — выше туч, рога за звёзды цепляются.
     Пятый брат сквозь тучи, сквозь облака увидал зелёные рога с семьюдесятью отростками, снял с плеча железный лук. Он тетиву резко натянул, даже лопатки за спиной стукнулись, и от большого пальца правой руки дым пошёл. Быстрая стрела маралу сердце пронзила.
     Много-долго не прошло, вернулись семеро братьев в стойбище Улькер-каана. Они поставили ветвистые маральи рога против серебряной двери золотого шатра, как две коновязи. Аркыт-мешок для кислого молока, сшитый из маральей шкуры, они положили к ногам хана. Плотной тучей расстелился аркыт, половину неба закрыв.
     Улькер-каан, восседавший на золотом троне с тремя ступеньками, на подарки даже не взглянул, в лицо братьям он не смотрит. Один глаз к луне скосил, другой к солнцу:
     — Сам я охоты вашей не видал, песни о подвигах ваших не слышал. Подождем остальных охотников.
     Прежде всех уехавший семиголовый Дьелбеген-людоед вернулся через семь лет. Через десять лет спешился у шатра Темир-Мизе-богатырь. Вместе с ним прискакал Кобон-Очун-силач. Лица их были, как земля, чёрные, песок скрипел на зубах.
     Улькер-каан вздохнул, голову опустил, глаза его туманом заволокло:
     — Свою дочь, Алтын-Солоны, я отдам тому, кто самую красивую сказку споёт.
     — Я, я спою-у-у! — заревел на семь голосов семиголовый Дьелбеген.
     От его пения птицы слетели с насиженных гнёзд; звери, детёнышей своих покинув, ринулись в разные стороны, скот умчался с голубых небесных пастбищ.
     — Однако, вы очень плохо поёте, — сказал Улькер-каан, — замолчите, пожалуйста. Белого скота нашего не гоните, жителей наших не пугайте, стойбище наше не разоряйте.
     Дьелбеген от стыда синим стал, как его синий бык. Быстро вскочил в своё высокое седло и умчался.
     Теперь запел свою сказку молодой Темир-Мизе-богатырь. Вместе с ним пел и Кобон-Очун силач.
     От унылой этой песни, от тоскливых голосов птицы на лету, звери на ходу уснули.
     — Ваша сказка совсем никудышная, — рассердился Улькер-каан, — сейчас же замолчите.
     Кобон-Очун и Темир-Мизе друг на друга не смотрят, собираются, снаряжаются, по домам спешат.
     Шестой брат взял в руки звучный топшур, пальцами тронул струны, грустную песню протяжно запел.
     Пугливые птицы к стойбищу прилетели, слушают. Дикие звери прибежали, слушают. Деревья, хвоей не шелестя, слушают. На сухостое почки свежим соком налились, кожура треснула, молодые листья к певцу, как к солнцу, потянулись. Тёплый-тёплый дождь на стойбище пал, тёплый-тёплый ветер повеял, солнце выше поднялось, и семицветная радуга на плечи певца встала.
     Слов нет — рассказать, до чего красивая была эта песня.
     На далёкие созвездия смотрел Улькер-каан, эту сказку слушая, этой песне внимая.
     Колени его ослабли, нижняя губа вытянулась, слёзы на бороду падают. Четыре дня слушал, головы к подушке не приклоняя:
     — Нет, этих семерых братьев я не могу победить.
     И тут, в одежде, сотканной из лунного света, вышла сама Алтын-Солоны. Седьмой брат на правое колено пал, за правую руку Алтын-Солоны взял:
     — Мы двое один костёр на земле разожжём.
     — Один шатёр поставим, — отозвалась Алтын-Солоны и вместе с братьями стойбище отца своего покинула.
     Улькер-каан нижнюю губу до крови прикусил, ногой топнув, лодыжку свихнул.
     Горькие слёзы Улькер-каана падают на землю густым дождём. Из глаз рвутся молнии, голос громом грохочет:
     — Этих семерых братьев жестоко я покараю.
     А братья в просторном аиле пируют, песни поют. Они справляют свадьбу младшего и Алтын-Солоны.
     Вдруг с неба посыпался огненный град, упало жаркое звёздное пламя.
     — Ой, братья мои, — вскричал младший, — на нас идёт небесное войско!
     Старший брат поднял ледяную вершину горы Белухи, и братья укрылись за ледяной стеной.
     Огненный град обрушился на ледник и стучал не переставая, белое звёздное пламя бушевало не умолкая, и бурные реки талой воды побежали со стен аила.
     — Алтын-Солоны! — гремел Улькер-каан. — Сейчас же домой вернись!
     — Отданная человеку, я с людьми не расстанусь, — ответила Алтын-Солоны.
     Тут с неба звёзды, как мошкара, посыпались, земные угодья поджигая.
     Братья сурово наверх посмотрели:
     — Не даёте нам на земле жить? Хорошо! Мы пойдём к вам на небо.
     Алтын-Солоны, светлая звёздочка, ни на шаг от своего мужа не отступила.
     Поднялись на небо и встали развернутым строем Семеро братьев, и рядом с седьмым братом — верная Алтын-Солоны.
     Открыто отнять дочь Улькер-каан не смеет, всё хочет он со своим воинством зайти с тыла. Но братья всегда настороже, всегда поворачиваются лицом к Улькеру.
     Так вечными противниками стоят они на небе друг против друга.
     Литературная обработка А. Гарф и П. Кучияка. ...
     +++++++++++++
    
     Серый воробышек. Алтайские сказки!!
     Давно-давно на голубом Алтае жил Байбарак, пребогатый бай. Скота у него в долинах было — как муравьев
     На муравейнике. Рабам своим Байбарак счета не знал. Был он жадный и злой. Если чужая собака к его стойбищу подбегала кость погрызть, он ту собаку на месте убивал. Если путник на его пастбище останавливался коня покормить, он того путника плетьми порол.
     Был у него пастух Кодурлу. Лето и зиму пае отару овец. Под дождем и снегом, под ветром и знойным небом пастух постарел — крепкие кости его ослабели, зоркие глаза притупились, ноги передвигать сил не стало.
     Заметив старость пастуха, Байбарак позвал его в свою богатую кошомную юрту.
     — Довольно тебе, старик, на моем стойбище без дела жить, — сказал Байбарак. — Удались на покой.
     — Куда мне идти? — сквозь слезы спросил Кодурлу. — У порога вашего отца я на ногах ходить стал, мальчишкой таскал ему дрова из лесу. Ваш скот всю жизнь пас. Пожалейте меня, старого человека, не гоните. Долго мешать вам не буду…
     — Ты думаешь, у меня нет других дел, как только. с тобой разговаривать? — закричал Байбарак, черные глаза его кровью налились, толстые губы заподергивались. — Свет широк — куда хочешь, туда и шагай.
     Отошел Кодурлу от хозяйской юрты, взял свою старуху за руку и пошагал, сам не зная куда. Верный друг его черный пес жалобно завыл, потом по следу пошел догонять хозяина.
     Сколько времени старик со старухой шли, они сами не знали. Остановились под мохнатым кедром. Возле кедра текла веселая, светлая речка. Тут старик со старухой поставили шалаш и в нем жить стали. Их верный друг черный пес каждый день ходил на охоту и приносил им то серого зайца, то дикого козла, то краснобрового Глухаря.
     Бежали месяц за месяцем, кружась, как веретена. Год за годом ползли, как тяжелые медведи. Вот и черный пес постарел, глаза его далеко видеть уже не могли, нос его запах зверя учуять не мог, ноги его стали тяжелыми. Старик Кодурлу загоревал:
     "Видно, ко всем нам троим голодная смерть подходит… "
     Горы расцветали по-весеннему. В лесу пели птицы.
     Одна серая птичка прилетела к стойбищу старика Кодурлу, села на кедровую ветку, и умный черный пес, лежа под деревом, услышал:
     — Что ты, четвероногий охотник, пригорюнился? Если ты не можешь теперь зверя настичь, то я помогу тебе… Черный пес поднял голову и увидел на кедровой ветке
     Маленького воробышка.
     — Как ты можешь помочь мне? — удивился умный пес. — Ты даже сорок боишься.
     — Ты ошибся, я сорок не боюсь, — сказал серый воробышек и спрыгнул на нижнюю ветку. — Я научу тебя легкой, добычливой охоте. Ты сядешь в засаду, а я полечу с другой стороны горы, в лесу шум подыму — зайцы испугаются и прямо на тебя набегут, только успевай ловить.
     Черный пес улыбнулся, показал свои пожелтевшие стертые клыки.
     — Попробуем.
     Вот он сел в засаду в густые кусты, а воробышек полетел с другой стороны высокой горы, зачирикал, крыльями захлопал, в лесу шум поднял, всех зайцев перепугал. Один заяц набежал на черного пса. Черный пес легко поймал зайца и понес его старику со старухой. Той порой к лесу подъехал Байбарак на быстром, как птица. вороном коне, увидел собаку с добычей и зарычал по-медвежьему:
     — Кто разрешил тебе моих зверей уничтожать? — схватил свой лук и выпустил стрелу в собаку.
     Падая на шелковую траву, черный пес сказал:
     — Друг мой, серый воробышек, старика со старухой не забывай…
     Воробышек слетел к черному псу, а у того уже глаза затуманились.
     — Подожди, Байбарак, я тебе отплачу за друга, — я сказал серый воробышек.
     Байбарак слов его понять не мог, поднял зайца, при- вязал к своему седлу и поехал домой.
     Рабы увидели хозяина, бросились навстречу. Одни подхватили Байбарака под локти и осторожно спустили на землю, другие повели коня расседлывать. Байбарак заторопился в юрту — жене зайца показать. — Меткий стрелок привез тебе подарок. Коня Байбарак очень любил и не позволял уводить я далеко от юрты, часто выходил полюбоваться им. Рабы привязали коня на аркан на лужайке возле реки, а сами ушли ячмень толочь, кожи мять, сапоги и шубы шить.
     Вдруг откуда-то прилетел серый воробышек, сел коню между ушей и давай ему голову долбить. А то место у коня — самое хлибкое, как у человека висок. Конь головой трясет, катается, а назойливого воробья отогнать не может. Байбарак услышал, что вороной конь, который носил его как на крыльях, от врага не может отбиться, выбежал из теплой юрты и, не задумываясь, выпустил стрелу из тугого лука. Воробышек вспорхнул невредимый, а любимый конь упал без движения. Байбарак ногами затопал и закричал, чтобы рабы уничтожили всех воробьев на земле.
     Жена у Байбарака была еще жаднее мужа. Она очень любила кровяную колбасу. Увидев коня мертвым, юна обо всем позабыла, побежала кровь конскую в ведро собирать, конские кишки выматывать. Серый воробышек вернулся, сел на голову байской жене и давай долбить.
     — Что это за проклятая птица? — взревела байская
     Жена. — Она мою дорогую шапку издолбит, темя проклюет.
     Байбарак узнал серого воробышка и страшно обрадовался:
     "Дурак воробей смерти просит", — подумал он и выпустил стрелу из лука.
     Стрела просвистела в воздухе, голову байской жене расколола, как скорлупу ореха, а воробышек успел улететь невредимым.
     Байбарак шубу на себе разорвал, обрывки в соседние долины забросил, а сам голый, рыдая, упал на землю. Имя любимого коня повторял с горечью.
     Серый воробышек снова вернулся на байское стойбище, сел самому Байбараку на спину и давай клевать острым клювом между лопаток и царапать когтями, как стальными иголками. Байбарак дико заревел, начал кататься по земле. А воробышек прилип к его спине и такую ямку выдолбил, что раздавить его было невозможно и руками достать нельзя. Байбарак испугался, что воробышек, продолбив спину, доберется до сердца, и закричал, чтобы сбежались все рабы, все прислужники. Рабы прибежали и упали перед баем на колени.
     — Подайте мне нож с желтым костяным черенком, острый, как алмаз, — потребовал Байбарак. — Я убью наконец этого негодяя. Убью проклятую птицу.
     Прислужники поспешили выполнить требование хозяина — принесли ему нож, острый как алмаз.
     Байбарак схватил нож правой рукой и замахнулся на серую птичку. Воробышек перепрыгнул на его левый бок.
     — Уж теперь-то я уничтожу тебя! — вскричал Байбарак, сверкнул глазами и изо всей силы ударил ножом… Серый верткий воробышек был уже высоко в воздухе, а Байбарак хрипел на земле… Черная кровь из него ручьем текла.
     Умный воробышек, весело чирикая, полетел на пастбище, захватил там байскую отару и пригнал ее к старику Кодурлу.
     — Вот тебе овцы, мой старый друг, — сказал воробышек. — Нет теперь Байбарака на голубом Алтае. Ты хозяин этих овец. Молоко овечье пей, мясо ешь, из овчин сшей себе и старухе новые шубы. Долго, счастливо живи под ласковым солнцем.
     Старик Кодурлу стоял как столб. Он не знал, что спросить, не знал, что сказать, а когда пришел в себя и понял все, то громко воскликнул:
     — Я умирать собрался, ты меня оживил! В груди моей огонь угасал, ты его раздул, милый серый воробышек! Что я могу сделать для тебя хорошего? Чем отблагодарить? Живи со мной, добрая птичка, свей себе гнездо возле дымового отверстия моей юрты!
     Серый воробышек так и сделал. В юрте со стариком и старухой прожил всю жизнь, много птенцов выкормил.
     А потомки его и сейчас по юртам гнездятся и дружат с человеком.
     +++++++++++++++++++
    
     Сказка о бедняке Оскюс-Ооле и его мудрой жене. Алтайские сказки!!
     Жил возле устья семи рек Оскюс-обл - сирота парень. Работал он с малых лет на богатых людей и заработал
     Всего-навсего одну рыжую кобылицу. Стал Оскюс-оол пасти её, всячески холить. А через год кобылица принесла ему семь гнедых коней. Обрадовался Оскюс-оол: теперь и у него есть скот!
     Да недолго он радовался. Пришёл ночью волк и съел одного гнедого коня. Переселился Оскюс-оол в другое место, к устью шести рек. Но волк прибежал и сюда и съел ещё одного гнедого коня.
     Отправился Оскюс-оол с пятью своими гнедыми конями на новое место, к устью пяти рек. Сам думает: «Сюда этот волк не прибежит!»
     Но волк прибежал и опять загрыз гнедого коня Так он съел одного за другим шесть гнедых коней
     Оскюс-оола.
     Остался у Оскюс-оола всего один конь. Рассердился Оскюс-оол - решил выследить волка. Залёг ночью возле своего последнего коня и стал ждать.
     Тёмной ночью прибежал волк, накинулся на коня, повалил его и стал грызть. Подскочил Оскюс-оол, схватил волка за шею и говорит:
     — Попался ты мне в руки, ненасытные твои глаза! Ты съел моих гнедых коней, а я не хочу ходить пешком: теперь вози меня сам.
     И не успел волк щёлкнуть зубами, как Оскюс-оол захлестнул его своим крепким арканом. Видит волк, не вывернуться ему, смерть его приходит, стал упрашивать Оскюс-оола:
     — Я всё сделаю, что ты мне прикажешь, только не убивай меня! Если хочешь получить плату за своих коней, ступай за мной!
     Взял Оскюс-оол конец аркана и пошёл вслед за волком. Вёл его волк, вёл и по тайге, и через горы, и по степи, и по караганникам вёл. Наконец перевалили они через жёлтый хребет и пришли к большой белой юрте.
     — В этой юрте, — сказал волк, — живёт мой отец, хан всех волков. Будет он предлагать тебе разные подарки, но ты ничего не бери. Скажи: «Дай мне маленькую рыжую собачку, тощего ягнёнка и три верхние жерди с твоей юрты; больше мне ничего не надо». Послушаешь меня - будешь жить счастливо и богато.
     Вошёл Оскюс-оол в белую юрту и видит - сидит большой старый волк. Поклонился ему Оскюс-оол и сказал:
     — Здравствуй, почтенный старик! Здоров ли ты, как твой скот
     — Как твоё здоровье, друг В порядке ли твой скот - спросил старик волк.
     — Сам я здоров, — ответил Оскюс-оол, — а скота у меня нет. Было семь гнедых коней, да твой сын всех съел. Вот я и пришёл к тебе с жалобой на него. Чем ты заплатишь мне за моих коней
     Старик волк сказал:
     — Не хочешь ли взять табун моих коней
     — Нет, — ответил Оскюс-оол, — мне твои кони не нужны. Прибежит твой сын и загрызёт их.
     — Тогда возьми стадо моих верблюдов и верблюдиц, — предложил старик волк.
     Но Оскюс-оол отказался от верблюдов и верблюдиц.
     — Если тебе не нужны верблюды, — сказал старик волк, — возьми сколько пожелаешь быков и коров.
     Не взял Оскюс-оол быков и коров, не пожелал он взять и стадо овец.
     — Что же ты тогда возьмёшь, друг - спросил старик волк.
     — Дай мне твою маленькую рыжую собачку, тощего ягнёнка и три верхние жерди с твоей юрты! — потребовал Оскюс-оол.
     — Что же ты будешь с ними делать - спросил старик волк.
     Оскюс-оол ответил ему так:
     — Жерди я свяжу верхними концами вместе и воткну в землю, вот у меня и будет своя маленькая юрта. Тощего ягнёнка я буду пасти, а маленькая рыжая собачка будет всюду бегать за мною.
     — Хорошо, — промолвил старик волк, — я дам тебе всё, что ты просишь!
     И он дал Оскюс-оолу три верхние жерди со своей юрты, маленькую рыжую собачку и тощего ягнёнка.
     Оскюс-оол поблагодарил старика волка и хотел уходить. Старик волк взглянул на Оскюс-оола и громко расхохотался. Потом посмотрел на свои подарки и горько заплакал
     Перевалил Оскюс-оол через жёлтый хребет и пошёл. Долго он шёл и пришёл на какое-то пустынное место. Остановился он, связал жерди концами вместе, воткнул в землю и лёг под ними. Маленькую рыжую собачку положил рядом с собой, а тощего ягнёнка отпустил пастись. Сделал он всё это, потом разделся, разулся и крепко заснул.
     Рано утром проснулся Оскюс-оол, открыл глаза, огляделся - ничего не может понять! Лежит он в большой новой юрте. Юрта вся устлана шердаками - мягким войлоком. Вокруг большие сундуки стоят, серебром украшены. Среди юрты в очаге горит огонь, а возле огня сидит девушка невиданной красоты, варит чай.
     — Кто ты такая - спрашивает Оскюс-оол.
     — Я твоя жена.
     — А чья это юрта
     — Наша. Вставай, Оскюс-оол, будем чай пить!
     — Встану, — отвечает Оскюс-оол, — только дай мне мой халат, — вон он, у входа лежит!
     Девушка подняла изодранный, старый халат, бросила Оскюс-оолу - упал к его ногам новый, шёлковый халат. Бросила старые, стоптанные сапоги - упали к ногам Оскюс-оола новые, вышитые Оделся Оскюс-оол, вышел из юрты, смотрит - ходят табуны коней, стада верблюдов, коров, овец
     — Откуда всё это появилось - спрашивает Оскюс-оол.
     Засмеялась девушка и сказала:
     — Хорошие подарки получил ты от старика волка!
     Так они и стали жить вместе. Оба молодые, оба красивые и счастливые, всё у них есть - белая новая юрта, нарядная одежда, лошади, верблюды, коровы, овцы
     Сколько они жили - кто знает, только приехал
     Однажды в эти места на охоту сын Каратты-хана. Вошёл он в юрту Оскюс-оола, увидел его молодую жену - чувств лишился; упал: такая она красавица! Такой красоты люди не видели, только слышали о ней от стариков, когда зимними вечерами они в юртах сказки рассказывали. Такая хорошая и красивая была жена у Оскюс-оола!..
     Подошла жена Оскюс-оола к ханскому сыну, сбрызнула его водой, подняла и прислонила к столбу юрты. Сама спрашивает:
     — Что это с тобой случилось Неужели ты никогда людей не видал
     Ничего не ответил ей сын Каратты-хана. Вскочил на своего коня, ускакал.
     Прискакал он к своей юрте, остановился, в юрту не вошёл, плачет, рыдает, ревёт, стонет.
     Выбежали из юрты Каратты-хан с женой, расспрашивают сына, успокаивают его, упрашивают войти в юрту. А он не слушает их, ногами топает и только одно кричит:
     — Если хочешь, отец, чтобы твой сын был жив - сейчас же отними у Оскюс-оола его жену, а его самого убей! Я хочу, чтоб она моей женой стала! Не отнимешь - ножом себя зарежу!
     — Успокойся, мой сын, — говорит Каратты-хан, — хитростью или силой отниму жену у этого Оскюс-оола! Убить его не могу, а жену отниму!
     Кликнул Каратты-хан сто пятьдесят своих воинов, приказал им скакать к Оскюс-оолу:
     — Добром не пойдёт, притащите его силой! Прискакали воины к юрте Оскюс-оола, передали ему приказ Каратты-хана.
     — Что мне делать, жена моя - спрашивает Оскюс-оол.
     — Отправляйся к Каратты-хану и узнай, что ему нужно от тебя, — сказала жена.
     Привезли Оскюс-оола в ханскую юрту. Каратты-хан говорит:
      — По три раза ты и мой сын будете прятаться один от другого. Найдёт он тебя - отдашь ему свою жену. Не найдёт - останется она у тебя. Завтра утром мой сын приедет к тебе!
     В большом горе вернулся Оскюс-оол в свою юрту. Рассказал жене, что затеял Каратты-хан. «Отнимут тебя, — говорит, — а без тебя я жить не могу »
     — Не горюй, — утешила его жена. — Пусть ханский сын ищет тебя! Посмотрим - найдёт ли он!
     — А где же мне спрятаться от него, — спрашивает Оскюс-оол, — в горах, в утёсах
     — Нет, там он тебя разыщет. Я сама тебя спрячу, а сейчас ложись и спи спокойно!
     Утром жена превратила Оскюс-оола в иголку и села шить. Выглянула она из юрты - видит пыль над степью стоит: ищет ханский сын Оскюс-оола. Обыскал, обскакал всё - и степь, и горы, и утёсы, и лес, — примчался к юрте. Стал в юрте искать - все сундуки открыл, все войлоки поднял, все чашки осмотрел.
     Туда, сюда кидается - не может найти
     — Не могу найти! — говорит. — Где твой муж, скажи
     Тут жена Оскюс-оола незаметно бросила на пол иголку, показала рукой и говорит: «Вот он!» Появился перед ханским сыном Оскюс-оол и сказал:
     — Плохо ты искал! Теперь я буду тебя искать! Ускакал ханский сын в свой аал1 прятаться. А Оскюс-оол пригорюнился и спрашивает:
     — Где же я буду его искать Куда мне идти - в степь или в горы
     — Не в степи его надо искать! — отвечает ему жена. — Ступай прямо в ханскую юрту. Увидишь там шёлковые халаты, хватай их и рви. Так ты и найдёшь сына Каратты-хана!
     Прискакал Оскюс-оол к ханской юрте, вошёл в неё, видит - лежат в углу шёлковые халаты. Он не
     Аал - селение.
     Сразу к ним подошел - сначала всю юрту осмотрел, а потом давай рвать халаты! Один халат разорвал, другой разорвал, а когда взял третий, халат жалобно закричал:
     — Не рви, Оскюс-оол! Не рви! Чуть руку не оторвал! Больно мне! Ведь это я, сын Каратты-хана!..
     Смотрит Оскюс-оол - халата уже нет, перед ним стоит ханский сын и говорит ему:
     — Ну, теперь твой черёд прятаться. Иди! Прискакал Оскюс-оол к себе в юрту, стал думать: куда бы ему спрятаться А жена говорит ему:
     — Будь угольком!
     Превратила она Оскюс-оола в уголёк, а сама села у очага и стала помешивать угли.
     Примчался сын Каратты-хана. Всё кругом осмотрел, перещупал, перерыл по три раза - не может найти Оскюс-оола! Устал он, измучился и стал просить:
     — Скажи, куда твой муж спрятался Всё равно мне его не найти!..
     — Разве ты не видишь его Вон он сидит возле огня, — сказала жена Оскюс-оола и незаметно отбросила один уголёк.
     Глянул ханский сын - правда, сидит на войлоке Оскюс-оол, над ним смеётся.
     — Теперь, — говорит, — мой черёд искать. Ступай, спрячься получше!
     Позеленел от досады ханский сын, вскочил на коня, поскакал в юрту своего отца.
     А Оскюс-оол спрашивает жену:
     — Найду ли я в этот раз сына Каратты-хана
     — Найти сына Каратты-хана - дело совсем немудрёное, — отвечает ему жена. — Беги скорее в юрту Каратты-хана. Там лежат три чёрные собольи шапки. Возьми среднюю и выдирай из неё мех. Найдётся тогда сын Каратты-хана!
     Оскюс-оол так и сделал. Вбежал он в юрту Карат ты-хана, огляделся и увидел три чёрные собольи шапки. Схватил он среднюю и стал выдирать мех. Вдруг шапка закричала жалобным голосом:
     — Ой, перестань!.. Ой, не отрывай мне уши!.. И в тот же самый миг шапка превратилась в ханского сына.
     — Нашёл ты меня, Оскюс-оол, — говорит он, а сам от досады чуть не плачет. — Будем в последний раз прятаться! Беги к себе домой!
     Прибежал Оскюс-оол, говорит жене:
     — Куда мне теперь спрятаться Может, в тальниках, возле реки ..
     — Нет, там он тебя разыщет! Я превращу тебя в гребень.
     Превратила жена Оскюс-оола в гребень и стала расчёсывать волосы. Тут вбежал в юрту сын Каратты-хана и стал искать. Долго искал, измучился, устал, а найти нигде не может и говорит:
     — Выходи, Оскюс-оол: не могу я тебя найти!..
     — Да зачем ему выходить - говорит жена Оскюс-оола. — Вот он!
     Рукой махнула - гребень упал и превратился в Оскюс-оола. Побелел от злости сын Каратты-хана.
     — Погоди! — кричит. — Мне ещё раз прятаться! Ну-ка, попробуй, найди меня теперь! Сказал и ускакал в свой аал. Жена Оскюс-оола говорит:
     — Теперь не ищи его в юрте. Ступай к реке, на пастбище. Там пасётся ханское стадо. Позади стада ходит бурый грязный бык. Схвати его за хвост и крути изо всей силы. Найдётся тогда ханский сын!
     Как жена сказала, так Оскюс-оол и сделал. Прискакал он к реке, схватил грязного бурого быка за хвост и давай крутить что было мочи. Закричал бурый бык человеческим голосом:
     — Отпусти, Оскюс-оол, больно мне! Смотрит Оскюс-оол - грязного бурого быка нет, а перед ним стоит сын Каратты-хана, от стыда и от
     Злости весь трясётся С чёрными мыслями убежал! он в юрту своего отца и давай реветь, стонать, выть и| кричать:
     — Как хотите, изведите этого Оскюс-оола! Как знаете, отнимите у него жену!..
     Стал Каратты-хан думать. Долго думал, а как надумал, послал за Оскюс-оолом гонцов, велел сейчас же привезти его.
     Привезли Оскюс-оола.
     Каратты-хан говорит ему:
     — Победил ты моего сына, это так! Теперь ступай и сосчитай, сколько зайцев живёт в лесу и на хребте. Если не сосчитаешь - прикажу отнять у тебя твою жену.
     Вернулся Оскюс-оол в свою юрту печальный.
     — Какое у тебя горе появилось - спрашивает его жена.
     — Каратты-хан приказал мне сосчитать всех зайцев, которые живут в лесу и на хребте. А как я их сосчитаю
     — Не горюй, — сказала жена, — ложись и спи спокойно, а завтра утром пойдёшь в лес.
     Утром она смешала в чашке муку и соль, разбудила Оскюс-оола и сказала:
     — Иди в лес, поставь под дерево эту чашку, а сам спрячься и слушай хорошенько!
     Пришёл Оскюс-оол в лес, поставил чашку под толстое дерево, а сам спрятался. Немного времени прошло, прибежал большой заяц. Стал он есть муку с солью, а как съел всё, сказал:
     — Восемьдесят тысяч зайцев живут в лесу, шестьдесят тысяч зайцев живут на -хребте, а никто из них никогда не находил такой вкусной еды!
     Заяц убежал, а Оскюс-оол пришёл к Каратты-хану и сказал:
     — Восемьдесят тысяч зайцев живут в лесу, шестьдесят тысяч зайцев живут на хребте. Хотите проверить - проверьте!
     Выслушал Каратты-хан и говорит:
     — Это ты узнал. Теперь ступай на горный хребет. Там живёт большой старый медведь. Узнай, сколько ему лет. Если не узнаешь - останешься без жены!
     Невесёлый пришёл Оскюс-оол к жене. Расспросила она его, что в этот раз потребовал Каратты-хан, и сказала:
     — Ложись отдыхай. Завтра утром пойдёшь на горный хребет!
     Заснул Оскюс-оол, а жена принялась за дело.
     Сделала она шестьдесят маленьких кукол, нарядила всех в меховые шапочки и шёлковые халаты и посадила в решето. Утром она разбудила Оскюс-оола и сказала:
     — Иди на горный хребет, найди берлогу старого медведя и поставь возле неё это решето, а сам спрячься за камень.
     Поднялся Оскюс-оол на горный хребет, разыскал берлогу старого медведя и поставил возле неё решето с куколками. А сам спрятался за большой серый камень. Сидит и ждёт. Скоро из берлоги вылез медведь, подошёл к решету, осмотрел куколок и сказал:
     — Вот уже шестьдесят два года живу я на свете, много всего перевидал, а такого маленького народца никогда не встречал!
     Сказал он это и опять залез в свою берлогу. А Оскюс-оол побежал к Каратты-хану. Прибежал и говорит:
     — Большому старому медведю шестьдесят два года. Он сам сказал!
     Рассердился Каратты-хан. Отпустил Оскюс-оола и стал собирать войско:
     — Пойдём силой отнимем жену у Оскюс-оола! Собрались, пошли. Увидел их Оскюс-оол и говорит жене:
     — Видно, гибель моя пришла! Идёт сюда Каратты-хан со своим войском!
     Усмехнулась жена и сказала:
     — И к нам Каратты-хан не дойдёт, и в свой аал не вернётся!
     Вынесла она маленький железный ящик, открыла крышку и поставила на пути Каратты-хана. Хлынула из ящичка вода, опрокинула и Каратты-хана, и его сына, и всё войско, и унесло их далеко в море Весь ханский скот взяли себе бедняки из ближних залов. А у Оскюс-оола не стало врагов, и он долго ещё жил со своей красивой и мудрой женой.
     +++++++++++++++++++
    
     Скупая лягушка. Алтайские сказки!!
     Жила-была лягушка: Вот раз она вышла из своего дома, из круглого озера. И прыг-прыг — пошла гулять. Прыг-прыг — и дорогу домой потеряла.
     А тут еще на беду попала она на муравьиную тропу. Муравьи десятками взбежали ей на спину. Сотнями вцепились ей в живот.
     — Ой, — заплакала лягушка, — ай! Как вам не стыдно заблудшегося кусать, у голодного кровь сосать?!
     Муравьям в самом деле стало очень стыдно. Низко поклонились они ей и говорят:
     — Уважаемая лягушка! Пожалуйте к нам в гости — пищу нашу кушать, мед пить.
     Лягушка согласилась. Что ела, не помнит. Какую беседу за столом вела, сама не поняла. На чем спала и то не знает. Так много она меду выпила — совсем пьяная была.
     Утром проснулась и просит одного муравья:
     — Пожалуйста, влезь на эту лиственницу, посмотри, в какой стороне мой дом.
     Муравей влез на дерево и говорит:
     — Вон там на западе блестит озеро. Хотите, покажу вам короткую дорогу?
     — Ах, какой ты добрый! — обрадовалась лягушка. — Пойдем, пойдем. Я тебя за это хорошо угощу.
     — Нет, — отвечает муравей, — я один угощаться не согласен. Мы все вас вчера поили-кормили. Сегодня, если хотите, тоже нас всех позовите. Мы народ дружный. Ни работать, ни отдыхать врозь не умеем.
     И лягушка позвала всех муравьев к себе в гости. Вот юна прыг-прыг — как зеленый камушек, а муравьи за ней ручьем текут.
     Все, все, сколько их было в этом муравейнике, — и в том, и в третьем, и в десятом, и в тысячном, — все муравьи из леса к лягушке в гости идут.
     Пришли к озеру. А лягушка и говорит:
     — Вы, муравьи, здесь постойте, я сейчас пойду распоряжусь насчет угощения, — и бултых в воду.
     Муравьи день стоят, два дня стоят — однако лягушки все нет.
     На седьмой день рассердилась муравьиная матка.
     — Ну, — говорит, — лягушкиного угощения ждать — с голоду умрешь!
     Подтянула она потуже свой пояс и пошла домой. И все муравьи затянули свои пояса и отправились восвояси.
     Так с тех пор и поныне ходят муравьи с брюшком, перетянутым туго-натуго.
     Это они с того случая все еще не отъелись.
     +++++++++++++++++++
    
     Сто умов. Алтайские сказки!!
     Как стало тепло, прилетел журавль на Алтай, опустился на родное болото и пошёл плясать! Ногами перебирает, крыльями хлопает.
     Бежала мимо голодная лиса, позавидовала она журавлиной радости, заверещала:
     — Смотрю и глазам своим не верю — журавль пляшет! А ведь у него, у бедняги, всего только две ноги.
     Глянул журавль на лису — даже клюв разинул: одна, две, три, четыре лапы!
     — Ой, — крикнула лиса, — ох, в таком длинном клюве ни одного-то зуба нет.
     Стоит улыбается, а зубов у неё не сосчитать!
     Журавль и голову повесил.
     Тут лиса ещё громче засмеялась:
     — Куда ты свои уши спрятал? Нет у тебя ушей! Вот так голова! Ну, а в голове у тебя что?
     — Я сюда из-за моря дорогу нашёл, — чуть не плачет журавль, — есть, значит, у меня в голове хоть какой-то ум.
     — Ох и несчастный ты, журавль, — две ноги да один ум. Ты на меня погляди — четыре ноги, два уха, полон рот зубов, сто умов и замечательный хвост.
     С горя журавль вытянул свою длинную шею и увидел вдали человека с луком и охотничьей сумой.
     — Лиса, почтенная лиса, у вас четыре ноги, два уха и замечательный хвост; у вас полон рот зубов, сто умов, — охотник идёт. Алтайские сказки!! Как нам спастись?!
     — Мои сто умов всегда сто советов дадут.
     Сказала и скрылась в барсучьей норе.
     Журавль подумал:
     — «У неё сто умов», — и туда же, за ней!
     Никогда охотник такого не видывал, чтобы журавль за лисой гнался.
     Сунул руку в нору, схватил журавля за длинные ноги и вытащил на свет.
     Крылья у журавля распустились, повисли, глаза как стеклянные, даже сердце не бьётся.
     — «Задохся, верно, в норе», — подумал охотник и швырнул журавля на кочку.
     Снова сунул руку в нору, лису вытащил.
     Лиса ушами трясла, зубами кусалась, всеми четырьмя лапами царапалась, а всё же попала в охотничью суму.
     — «Пожалуй, и журавля прихвачу», — решил охотник.
     Обернулся, глянул на кочку, а журавля-то и нет! Высоко в небе летит он, и стрелой не достанешь.
     Так погибла лиса, у которой было сто умов, полон рот зубов, четыре ноги, два уха и замечательный хвост.
     А журавль одним своим умишком пораскинул и то смекнул, как спастись.
     Литературная обработка А. Гарф и П. Кучияка....
     +++++++++++++
    
     Страшный гость. Алтайские сказки!!
     Жил-был барсук. Днём он спал, ночами выходил на охоту. Вот однажды ночью барсук охотился. Не успел он насытиться, а край неба уже посветлел.
     До солнца в свою нору спешит попасть барсук. Людям не показываясь, прячась от собак, шёл он там, где тень гуще, где земля чернее.
     Подошёл барсук к своему жилью.
     — Хрр… Брр… — вдруг услышал он непонятный шум.
     — «Что такое?».
     Сон из барсука выскочил, шерсть дыбом встала, сердце чуть рёбра не сломило стуком.
     — «Я такого шума никогда не слыхивал…».
     — Хррр… Фиррлить-фью… Бррр.
     — «Скорей обратно в лес пойду, таких же, как я, когтистых зверей позову: я один тут за всех погибать не согласен».
     И пошёл барсук всех, на Алтае живущих, когтистых зверей на помощь звать.
     — Ой, у меня в норе страшный гость сидит! Помогите! Спасите!
     Прибежали звери, ушами к земле приникли — в самом деле, от шума земля дрожит:
     — Брррррк, хрр, фьюу.
     У всех зверей шерсть дыбом поднялась.
     — Ну, барсук, это твой дом, ты первый и полезай.
     Оглянулся барсук — кругом свирепые звери стоят, подгоняют, торопят:
     — Иди, иди!
     А сами от страха хвосты поджали.
     В барсучьем доме было восемь входов, восемь выходов.
     — «Что делать? — думает барсук. — Как быть? Которым входом к себе в дом проникнуть?».
     — Чего стоишь? — фыркнула росомаха и подняла свою страшную лапу.
     Медленно, нехотя побрёл барсук к самому главному входу.
     — Хрррр! — вылетело оттуда.
     Барсук отскочил, к другому входу-выходу заковылял.
     — Бррр!
     Изо всех восьми выходов так и гремит.
     Принялся барсук девятый ход рыть. Обидно родной дом разрушать, да отказаться никак нельзя — со всего Алтая самые свирепые звери собрались.
     — Скорей, скорей! — приказывают.
     Обидно родной дом рушить, да ослушаться никак нельзя.
     Горько вздыхая, царапал барсук землю когтистыми передними лапами. Наконец, чуть жив от страха, пробрался в свою высокую спальню.
     — Хррр, бррр, фррр.
     Это, развалясь на мягкой постели, громко храпел белый заяц.
     Звери со смеху на ногах не устояли, покатились по земле.
     — Заяц! Вот так заяц! Барсук зайца испугался!
     — Ха-ха-ха! Хо-хо-хо!
     — От стыда куда теперь спрячешься, барсук? Против зайца какое войско собрал!
     — Ха-ха-ха! Хо-хо!
     А барсук головы не поднимает, сам себя бранит:
     — «Почему, шум в своём доме услыхав, сам туда не заглянул? Для чего пошёл на весь Алтай кричать?».
     А заяц знай себе спит-храпит.
     Рассердился барсук, да как пихнет зайца:
     — Пошёл вон! Кто тебе позволил здесь спать?
     Проснулся заяц — глаза чуть не выскочили! — и волк, и лисица, рысь, росомаха, дикая кошка, даже соболь здесь!
     — «Ну, — думает заяц, — будь что будет!».
     И вдруг — прыг барсуку в лоб. А со лба, как с холма, — опять скок! — и в кусты.
     От белого заячьего живота побелел лоб у барсука.
     От задних заячьих лап прошли белые следы по щекам.
     Звери ещё громче засмеялись:
     — Ой, барсу-у-ук, какой ты красивый стал! Хо-ха-ха!
     — К воде подойди, на себя посмотри!
     Заковылял барсук к лесному озеру, увидал в воде свое отражение и заплакал:
     — «Пойду медведю пожалуюсь».
     Пришёл и говорит:
     — Кланяюсь вам до земли, дедушка-медведь. Защиты у вас прошу. Сам я этой ночью дома не был, гостей не звал. Громкий храп услыхав, испугался… Скольких зверей обеспокоил, свой дом порушил. Теперь посмотрите, от заячьего белого живота, от заячьих лап — и щёки мои побелели. А виноватый без оглядки убежал. Это дело рассудите.
     Взглянул медведь на барсука. Отошёл подальше — ещё раз посмотрел, да как зарычит:
     — Ты ещё жалуешься? Твоя голова раньше чёрная была, как земля, а теперь белизне твоего лба и щёк даже люди позавидуют. Обидно, что не я на том месте стоял, что не моё лицо заяц выбелил. Вот это жаль! Да, жалко, обидно.
     И, горько вздохнув, ушёл медведь.
     А барсук так и живёт с белой полосой на лбу и на щеках.
     Говорят, что он привык к этим отметинам и уже похваляется:
     — Вот как заяц для меня постарался! Мы теперь с ним друзья на веки вечные.
     Ну, а что заяц говорит? Этого никто не слыхал.
     Литературная обработка А. Гарф. ...
     +++++++++++++++++++++
    
     Счастливый Рысту. Алтайские сказки!!
     На солнечной стороне островершинной горы на берегу молочного озера жил мальчик. Ростом он был с козленка. Из двух беличьих шкурок мальчик сшил себе просторную шапку. Ноги обул в кисы из козьего меха. Лицо у мальчика было, как луна, круглое, и он никогда не плакал.
     Вот раз к молочному озеру приехал на белом коне Ак-Каан. Услыхал нежный звон.
     — Что такое?
     Перегнулся через седло. Черенком нагайки раздвинул кусты и увидал круглолицего мальчика. Малыш сидел на корточках, дул в сухой стебель цветка, и стебель пел, словно золотая свирель.
     — Как тебя зовут, дитя?
     — Мое имя Рысту — Счастливый.
     — Кто твои родители?
     Отец мой — гора, мать моя — озеро.
     — Откуда ты знаешь это?
     — Гора меня кормит клубнями цветов, озеро поит меня.
     Ответ малыша очень понравился Ак-Каану.
     — Хочешь быть моим дитятей, милый Рысту? Я тебе сошью шелковую шубу, вкусной пищей стану кормить, дам проворного коня.
     Рысту прыгнул на круп лошади, обнял Ак-Каана, и они поехали ко дворцу. Тут хан схватил малыша за шиворот, поставил на землю:
     — Мой белый скот ты будешь пасти!
     Зимой Рысту гнал стада с гор в долины. Весной и осенью, день и ночь он скот перегонял. Снег и дождь его не жалели. Ветер злобно дул. Сапоги на ногах скоробились. Шуба присохла к плечам. Глаза* научились плакать. Рот стал жалобные песни петь. Но никто его слез не хотел видеть. Никто плача его не желал слышать. Один раз споткнулся Рысту. упал в траву и сам не заметил, как уснул. Во сне к нему подошел сморщенный старик.
     — Ты. сынок, когда один на горе жил, не умел плакать. не знал тоскливых песен. О чем же ты стонешь так горько во сне?
     — Мои ноги болят. Мои руки устали. Живот озяб. Я не могу день и ночь за коровами бегать!
     Старичок погладил свой костыль, поправил усы; глаза его совсем узкими стали.
     — А ты, сынок, когда захочешь лечь, скажи коровам: "Пып!" Побегать захочешь — скажи коровам: "Тап-Тажлан"
     Рысту открыл глаза и увидел над головой солнце.
     — Моо… — мычали коровы и брели в разные стороны.
     — Пып! — крикнул Рысту. Коровы тут же легли.
     Теперь малыш опять повеселел. Он сидел целые дни на берегу реки и дразнил птиц. А коровы лежали и даже
     Не смели мычать. Но лежа они не могли шипать траву и стали худеть. Это заметил Ак-Каан.
     — Лентяй, коров пасти не умеешь! Разве ты мальчик? Я тебя заставлю теперь, как девчонку, чегень бить!
     И стал Рысту день и ночь мешать длинной палкой кислый чегень. Руки мальчика не отдыхали. Глаза не смыкались. Жена Ак-Каана гнала из чегеня араку и угощала всех. кто приходил во дворец. Гости и слуги валялись всегда пьяные. А мальчик Рысту стоял и работал.
     — Это что за работа! — ворчала пьяная ханша. — Разве так чегень мешают? Сейчас возьму нож — твою голову рассеку! Пику возьму — сердце выколю!
     У хана было двое детей. Они всегда пищали, точно слепые щенята. Вот раз девочка стала отнимать у брата
     Козлиные бабки. Мальчик крепко держал кости и мычал. Девочка царапалась и визжала.
     — Пып! — крикнул Рысту, и рука девочки прилипла к голове брата.
     Увидела это ханша.
     — Что с вами, дети мои? — заплакала она, Обнимая сына и дочь. — Лучше б это с чужим мальчишкой случилось!
     — Пып! — прошептал Рысту.
     И ханша прилипла к детям.
     — Пьяные вы, что ли? — спросил Ак-Каая. Поднял он руку, ударил ханшу. Рысту сказал свое
     "Пып!", и ладонь хана прилипла к плечу жены.
     А Рысту срезал себе дудочку и заиграл, как порхающая в небе птица.
     — Ты, грязный, червивый Рысту! Беги позови лучших камов, — прохрипел хан.
     Рысту привел всех камов со всех стойбищ, и каждый взял себе по жирной кобыле для жертвы. Много скота зарезали камы, выпили всю араку, но вылечить семью хана они не смогли.
     Все камы, качая головами и отрыгивая жирную пищу, молча сидели вокруг склеенной семьи. Наконец самый
     Старый сказал:
     — Там, где земля сливается с небом, как раз на этой черте живет великий Телдекпей-кам. Он один сможет вылечить хана.
     Рысту побежал за Телдекпеем.
     Великий Телдекпей приехал ко двору хана на синем быке. Сплюнул сквозь зубы.
     — Такую болезнь если не вылечу, где ж тогда моя
     Слава?! Я не успею трубки докурить, как они будут здоровы.
     Так похваляясь, кам Телдекпей спешился, сел на зеленую траву, достал из-за пояса огниво, чтобы высечь искру для трубки, но тут малыш Рысту сказал:
     — Вы, такой большой человек, зачем садитесь на сырую траву? Лучше присядьте на теплый камень.
     Кам Телдекпей медленно встал и важно сел на белый камень.
     — Пып! — тихо сказал Рысту.
     Телдекпей-кам закурил свою длинную трубку. Все на него не дыша смотрят.
     — Эту трубку выкурю, и ты, хан, здоров, счастлив будешь.
     Но выкурил он и вторую и третью трубку, а хан и семья его сидели, прилипшие друг к другу, как прежде.
     Кам Телдекпей встал, вместе с ним поднялся с земли белый камень. Телдекпей-кам тут же обратно сел. Великому каму было стыдно стоять с камнем, прилипшим к тому месту, на котором люди сидят. Глаза Телдекпея чуть не выползли из век.
     — Что это за камень, дитя мое Рысту?
     — Обыкновенный камень, — отвечает малыш. — Камень с горы. Поклонитесь хозяину гор. Телдекпей припал лбом к земле.
     — Пып! — крикнул Рысту.
     И люди увидели, что кам не может поднять головы.
     — А-а, так это, значит, твои шутки, бессовестный Рысту? — взвыл хан. — Сейчас убью тебя!
     Рысту поднял вверх правую руку. Его луноподобное лицо заалело.
     — Тап-Тажлан! — сказал он, и семья хана покатилась в разные стороны.
     Великий Телдекпей-кам оторвал лоб от земли, прыгнул с камня в седло, и больше его никто не видал. Малыш Рысту подошел к освобожденному хану.
     — Ну, теперь убейте меня! Вы хотели.
     Хан дрожал, словно мышь, зажатая в ладонь. Ханша стояла как большая лягушка. Дети спрятались.
     А молодой Рысту шагнул через золотой порог, на золотой трон смело сел. Посидел немного и крикнул самому себе:
     — Тап-Тажлан!
     Трон подпрыгнул, и Рысту, слетев с трона, побежал к молочному озеру, на цветущую гору.
     +++++++++++++++++++
    
     Три маралухи. Алтайские сказки!!
     Жил на Алтае старик Кудай-берген. Зубы у него пожелтели, кожа от старости высохла, бородёнка белая стала, как у белого козла. Но сам старик лёгкий, быстрый был. Он не видел скота, не пахал земли, а жил охотой. Не было у него ни коня, ни седла, всё его именье — тугой лук да три собаки.
     Вот почуяли однажды собаки зверя, морды повернули, пошли по следу — трёх маралух подняли. Спасаясь от собак, маралухи частым лесом бежали, через ручьи перескакивали, сквозь кустарник продирались. Собаки ни на шаг не отстают, сам охотник Кудай-берген-старик без отдыха бежит.
     Много месяцев длилась погоня.
     Сколько раз хотел старик лук с плеча снять, стрелу спустить, да в частом лиственном лесу прицелиться на бегу несподручно.
     А маралухи всё бегут и бегут, устали не зная, собаки гонят их день и ночь.
     На седьмой месяц погони прибежали маралухи к краю земли, с края земли на край неба ступили и дальше по небу бегут. Собаки туда же, за собаками сам Кудай-берген вверх подался, на небо взбежал.
     Много-долго не прошло, собаки догоняют, вот-вот догонят трёх маралух.
     Кудай-старик лук с плеча снял:
     — Теперь, — говорит, — в чистом небесном поле вас, маралухи, я не потеряю!
     Прицелился, однако поспешил маленько, вот и промахнулся. Стрела, не задев маралух, чистая, белая, на запад полетела.
     — Эх, стар, а тороплив, — рассердился на самого себя Кудай-берген.
     В другой раз он усердно, не спеша целился, и вторая стрела всех трёх маралух насквозь проколола.
     Но подраненные маралухи не оступились, не упали. Шага своего не сбавляя, всё так же дружно-ровно бегут!
     — Земные ли вы звери, небесные ли, мне всё равно! — крикнул старик. — Если погнался, буду гнать вас, пока не настигну!
     Летней ночью, на восточном краю неба, эта погоня хорошо видна: три маралухи, три собаки, две стрелы — одна белая, другая в крови, — красная, а позади старик охотник Кудай-берген.
     Так и движутся они по небу, отдыха не зная, одним бессмертным, неразлучным созвездием Трёх маралух.
     Литературная обработка А. Гарф и П. Кучияка....
     +++++++++++++
    
     Хан Сары-каан. Алтайские сказки!!
     Жил на Алтае хан Сары-каан. Скота у него — как муравьев в муравейнике. Богатства его, подобно высокому берегу, окаймляли аил. А сам хан Сары-каан горькое от сладкого различить не мог, черное с бурым путал.
     Вот раз хан Сары-каан посылает своего раба:
     — Узнай, кто у моей жены родился.
     Пошел раб, видит — девочка. Испугался он, идет домой и думает: "Как быть? Скажу: "Сын" — хан Сары-каан поверил бы, да ему люди объяснят, тогда мне за ложь голову долой. Скажу: "Дочь — за дурную весть все равно шею под топор".
     Пришел домой.
     — Ну, — кричит хан Сары-каан, — кто родился? Говори скорее! Пусть мои уши порадуются.
     Раб не может рта раскрыть. Подол старой- овчиной шубы по коленкам хлопает. Шапка в руках дрожит. Коса на левое ухо свесилась. Зубы стучат, как в большой мороз.
     — Де-евочка…
     — А я говорю — сын, значит сын. Где мои палачи? Прибежали палачи, раба ремнем скрутили. Тут вдруг перепелка прилетела, хану на голову села.
     — Эй, раб, взвыл хан Сары-каан, — сейчас же перепелку поймай!
     Развязали ремни палачи. Раб протянул руку к перешелке.
     — Глупый ты, глупый! — засмеялся хан Сары-каан. — Кто же птицу руками ловит? Возьми железную кувалду и ударь.
     Хан Сары-каан строго приказал. Раб не смеет ослушаться. Кряхтя, обеими руками кувалду поднял. Размахнулся. Перепелка свистнула и улетела, а железная кувалда всей своей тяжестью опустилась на голую башку хана Сары-каана.
     +++++++++++++++++++
    
     Шелковая кисточка. Алтайские сказки!!
     Жила-была девочка, звали её Шёлковая Кисточка — Торко-Чачак. Глаза у неё были как ягоды черемухи. Брови — две радуги.
     Однажды заболел старик отец. Вот мать и говорит:
     — Пойди, Шёлковая Кисточка, позови мудрого кама! Поспеши, дитя моё, Торко-Чачак!
     Девочка прыгнула в седло и поехала. Кам жил в белом берестяном аиле. Аил стоял над бурной рекой.
     Кам сидел у своего порога и большим ножом резал берёзовые чочойки. Брови у него были как седой мох. Борода росла от глаз и до земли. Ещё издали увидел он Шёлковую Кисточку.
     Уздечка её лошади прыгала, как хвост трясогузки. Кольца сбруи весело звенели. Кисточка на шапке сияла, как лунный луч.
     Нож выпал из правой руки кама и до крови царапнул ногу. Из левой покатилась в костёр чочойка. Торко-Чачак три раза сказала:
     — Дядя, мой отец заболел. Помогите нам!
     И только когда Шёлковая Кисточка повторила свою просьбу восьмой раз, кам медленно зевнул, как бы пробуждаясь от сна.
     — Завтра, на утренней заре, приеду.
     Ещё не успели в стойбище расстелить на полу белую кошму, ещё не заквасили чегеня для араки, как уже стал слышен звон бесчисленных бубенчиков с шубы кама и грозный гул его кожаного бубна.
     Кам приехал затемно, задолго до зари. Молча, не открывая глаз, слез он с коня и вошёл в аил. Люди внесли за ним его тяжёлую шубу. Большой бубен повесили на гвоздь и зажгли под бубном костёр из душистых ветвей можжевельника. Весь день, от утренней зари до вечерней, кам сидел молча, не поднимая век, отказываясь от пищи. Поздней ночью он глубоко, до бровей, надвинул свою красную шапку. Перья, выдернутые из хвоста филина, торчали на шапке, словно уши. Две тряпки свисали сзади, как два крыла. На лицо упали крупные, как град, бусы. Кряхтя, поднял кам с земли свою двухпудовую шубу. Просунул руки в тяжёлые рукава. По бокам шубы висели колокольчики и ленточки. На спине болтались шкурки дятлов.
     Длинные тряпки вздрогнули. Бубенцы зазвенели. Кам упал наземь, и люди видели только тёмный бубен да слышали страшный стук деревянной колотушки.
     Кам встал, отблески пламени зажглись на его бубенцах. Кам вдел ноги в железные подковы и стал медленно кружиться. Он кружился всё быстрей и быстрей.
     Вдруг бубенцы разом стихли. В тишине, как удар грома, ухнул кожаный бубен. Кам выпрямился. Руки его раскинуты. Бусы упали с лица на темя. Он сел, протянул руку к берестяному подносу, съел сердце козла и сказал:
     — Надо уничтожить Шёлковую Кисточку — Торко-Чачак. Нечистый дух Дер-Ээзи, хозяин земли, наслал на нас её красоту. Пока девочка ходит здесь, коровы не дадут приплода, дети вымрут, болезнь старика не пройдёт.
     Женщины упали лицом вниз. Старики прижали руки к глазам, и сквозь стиснутые пальцы просочились слёзы. Молодые люди два раза покраснели, два раза побледнели.
     — Посадите Шёлковую Кисточку в деревянную бочку, — гудел кам, — окуйте бочку девятью железными обручами, заколотите дно медными гвоздями и бросьте в бурную реку.
     Кам скинул свою тяжёлую шубу. Снял шапку, сел в седло и уехал.
     — Эй, — сказал он дома своим слугам, — идите на берег бурной реки — вода принесёт мне большую бочку. Поймайте, выловите её и поставьте в мой аил. Сами бегите в лес. Плач услышите — не возвращайтесь. Стон, крик по лесу разольётся — не приходите. Раньше чем через три дня в мой аил не показывайтесь.
     Семь дней люди не решались выполнить приказ кама. Семь дней плакала Шёлковая Кисточка. На восьмой её посадили в большую бочку, оковали бочку девятью железными обручами, забили дно медными гвоздями и бросили в бурную реку.
     А у реки в этот день удил рыбу сирота-рыбак — Балыкчи. Он первый увидел большую бочку, выловил её, принёс в свой зелёный шалаш, взял топор, выбил дно и увидел девочку. Как стоял Балыкчи с топором в руке, так и остался стоять. Словно кузнечик, прыгнуло его сердце.
     Шёлковая Кисточка рассказала Балыкчи про злого кама. Рыбак вынул девочку из бочки, посадил туда злую собаку и бросил обратно в реку.
     Слуги кама поймали бочку, отнесли в аил, а сами убежали в лес: так приказал кам. Они ещё не далеко ушли, когда из аила послышался крик, стон, вой.
     — Помогите! — кричал кам. — Помогите!
     Но слуги бежали ещё быстрей, ещё дальше: так приказал кам.
     Только через три дня они посмели вернуться. Кам лежал мёртвый поперёк костра. Кто перегрыз ему горло, слуги не могли понять.
     А Торко-Чачак стала жить у рыбака в зелёном шалаше. Но есть им было совсем нечего, потому что рыбак больше не мог удить. Он день и ночь смотрел на Шёлковую Кисточку. Сколько раз брал Балыкчи свою удочку, пробовал идти к реке! Шагнёт и — обернётся. А чуть только скроется за стволом сосны лицо девочки, Балыкчи бежит обратно, чтобы ещё раз взглянуть на Шёлковую Кисточку, потому что глаза у неё были как ягоды черёмухи, брови — словно радуги, а в косах звенели белые раковины.
     Взяла Торко-Чачак кусок бересты, вырезала ножом на коре своё лицо, прибила бересту к палке, а палку воткнула в землю у берега. И Балыкчи стал часто ходить к реке, чтобы увидеть поближе разрисованную бересту.
     Как-то раз засмотрелся на бересту Балыкчи и не заметил, что клюнула большая рыба. Рыба потянула леску, удочка выскользнула из рук Балыкчи, удилище зацепило палку, береста упала в воду и поплыла вниз по реке.
     Громко заплакала Шёлковая Кисточка, ладонями стала тереть свои брови, пальцами растрепала косы.
     — Кто увидит бересту, придёт сюда! Кто найдёт бересту, кто придёт? Уходи, Балыкчи, чтобы тебя не убили! Сшей себе козью шубу, выверни её мехом вверх, сядь на синего быка и поезжай искать меня вдоль реки.
     У самого устья бурной реки раскинулось стойбище Кара-хана.
     Его рабы выловили разрисованную бересту, увидели лицо Шёлковой Кисточки и сели на берегу, забыв о работе. Их шапки вода унесла. Скот разбежался по холмам.
     — Кто сказал, что сегодня праздник? Чей справляете той? — загремел Кара-хан, подскакав к рабам.
     Тут увидел он кусок бересты. Отнял бересту у рабов, тронул повод и повернул коня к истоку реки. За Кара-ханом поскакали его силачи и герои.
     Шёлковая Кисточка была одна в зелёном шалаше. Она не заплакала, не засмеялась, увидав это грозное войско. Молча села на белого, точно облитого молоком, коня, в шитое жемчугом седло.
     В стойбище Кара-хана три года никто её не слыхал. Три года зубов её в улыбке никто не видал. Она три года не плакала, три года не смеялась.
     Вдруг в одно раннее утро Торко-Чачак захлопала в ладоши и весело улыбнулась. По дороге шёл синий бык, на быке сидел парень в козьей шубе мехом вверх.
     — Не над ним ли смеёшься, Шёлковая Кисточка? — спросил Кара-хан.
     — Да, да!
     — Милая Торко-Чачак, надеть шубу мехом вверх я сумею. Сесть на синего быка я тоже могу. Я сам тебя сейчас развеселю.
     Кара-хан приказал Балыкчи слезть с быка, сорвал с его плеч козью шубу. Потом, сопя, подошёл к синему быку, поставил левую ногу в железное стремя.
     — Моо, моо! — замычал бык и, не дав Кара-хану перекинуть через седло правую ногу, потащил его по долинам, по холмам.
     Все народы, подвластные Кара-хану, стояли вокруг и смеялись.
     От стыда лопнуло сердце Кара-хана.
     А Шёлковая Кисточка взяла сироту Балыкчи за правую руку, и они, счастливые, вернулись вдвоём в свой зелёный шалаш.
     Литературная обработка А. Гарф. ...
     +++++++++++++
    
     Юскюзек и Алтын-Чач. Алтайские сказки!!
     На краю голубой долины, куда сорока не может долететь, у подножия ледяной горы, на которую ворон не залетает, стоял маленький, как сердце, аил. Из него вился тонкой нитью белый дым. В аиле жил смуглый мальчик Юскюзек.
     Он кормился молоком бурой коровы, играл с желтой козой, ездил на буланом коне.
     Вот раз проснулся Юскюзек, кликнул коня, а коня-то и нет и коровы нет, и коза пропала. На вершину ледяной горы ведут следы семи волков.
     Громко заплакал Юскюзек:
     — Оглянусь назад — кроме тени, нет ничего. Руки подниму — только за уши ухватиться можно. Чет у меня отца, который поддержал бы. Нет матери, что пожалела бы. Птенцу, выпавшему из гнезда, все равно где сгнить. Пока не отомщу волкам, домой не вернусь!
     И ушел Юскюзек от своего круглого, как сердце, аила.
     Идет день. Идет ночь. Вот поднялся он на узкое ребро горы. Шагнул — и скатился в пропасть. Здесь ни солнца, ни луны не видно. Закричал Юскюзек. Этот одинокий плач тронул сердце орла Каан-Кередэ. Сомкнул Каан-Кередэ широкие крылья, камнем упал на дно пропасти, когтистой лапой схватил Юскюзека и поставил его туда, где листья на деревьях не желтеют. Кукушка там нежно кукует весь год.
     Прямо против Юскюзека, на розовой каменной россыпи, лежали семь серых волков, опустив свои черные-морды на твердые лапы. Юскюзек выхватил из-за пояса синий топор.
     — Где мой буланый конь? Где бурая корова? Коза моя где?
     Что дальше было, не помнит Юскюзек. Очнулся он в большой пещере. На полу — медвежьи шкуры. Шелковые занавеси затканы лунным и солнечным узором. Семь. волков подают Юскюзеку золотую чой-чойку с крепким чаем, золотой поднос с жирным кушаньем. Юскюзек, поел.
     — Не хотите ли теперь на свой скот взглянуть? Юскюзек вышел из пещеры. Сытый буланый конь опустил ему на плечо свою шелковистую гриву. Корова пришла с приплодом; коза скачет, бородой трясет.
     — Что подарить вам? — спрашивают волки.
     — Если не жаль, дайте щенка, что валяется у вас под порогом.
     Семь серых волков, как один, спиной повернулись, тяжелую слезу уронили.
     — Берите собаку.
     С розовой каменной россыпи, от вечно цветущей белой черемухи ушел Юскюзек. Шел по зыбким болотам, поднимался на крутые горные перевалы. Шел серым степным песком. Но дороги домой не видно. Юскюзек сел на пень и закрыл глаза.
     — Приди, смерть! Меня, голодного, ты легко победишь.
     Но смерть не пришла. Открыл глаза Юскюзек. Что такое? Стоит перед ним поднос. На подносе сыр и мясо. Поел Юскюзек, отдохнул, накормил щенка. Встал, а перед ним голубая долина и под мышкой у ледяной горы круглый, как сердце, аил. Юскюзек зажег в темном аиле веселый костер и видит: через край деревянной чашки льются розовые сливки, над очагом в медном котле кипит густо заваренный чай. Кто это приготовил?
     Юскюзек лег на козью шкуру, закрыл глаза.
     Всю ночь и все утро лежал не шевелясь. Солнце из-за гор давно вышло, а Юскюзек все лежит.
     В полдень желтый щенок заскулил, завозился. Взвыл раз, взвыл другой, встряхнулся, и упала собачья шкура. Девушка к очагу подошла. Ре серьги — как две луны.
     Брови бархатно-черные. Золотые косы нежно сияют.
     Юскюзек схватил собачий мех, а красавица ударила
     Ладонями по круглым коленям. Открытые глаза полны слез.
     — Отдайте мне мою шкуру! Юскюзек на оба колена пал.
     — Грязными пальцами вас тронуть нельзя. Вопроса вам задать я не смею, почему вы собакой стали.
     — Караты-хан хотел меня в жены взять. Чтобы избавиться от него, мои братья обернулись волками, а я собакой. Зовут меня Алтын-Чач — Золотые Волосы. Отдайте мою шкуру.
     Юскюзек спрятал собачью шкуру в золотой ящик, запер в железный сундук и все это опустил в деревянный ларь.
     Вот как-то раз у Караты-хана пропал белый, как молоко, жеребец с четырьмя ушами. За жеребцом убежал табун молочно-белых кобылиц. Караты-хан сам поехал искать их. Куда только взгляд может достичь, всюду смотрел Караты-хан: белого табуна не увидел. Уже хотел повод обратно повернуть, но вдруг заметил он на краю голубой долины, под мышкой у ледяной горы, тихий свет.
     Присмотрелся Караты-хан: огонь выходит из маленького, как сердце, аила. Подобрал Караты-хан полы шубы хлестнул восьмигранной плетью своего иноходца. Как стрела из тугого лука полетел бурый конь.
     — Э-эй! — вскричал Караты-хан. — Чей аил горит?
     Юскюзек с испугу позабыл достать собачью шкуру. Алтын-Чач выбежала как была.
     И понял Караты-хан: не луна светит, не аил горит, — это волосы Алтын-Чач отражают утреннюю зорю.
     Подобно низкой горе сдвинулись брови Караты-хана. Как бурная река рвет берег, так разорвал, искусал он свои губы. Повернул повод коня и, не оглядываясь, позабыв о своем табуне, проскакал в свой белый дворец.
     Он не может на трон сесть: трон будто раскаленный камень. Он есть не может: будто кость застряла в горле. Из круглой сумки достал бумагу и стоя написал:
     «Я, хан Караты-каан, владеющий всеми народами Алтая, бесчисленным белым и красным, рогатым и однокопытным скотом, вызываю тебя, безлошадного Юскюзека, на великий подвиг.
     Если ты достанешь из орлиного гнезда золотое яйцо, то мои народы, говорящие на шестидесяти разных языках, твоими будут. Мой скот шестидесяти мастей я тебе отдам.
     Но если я, хан Караты-каан, тебя в аиле найду, Алтын-Чач моей станет. Твою голову отрублю — к твоим ногам приложу, твои ноги отрежу — к голове приставлю.
     Эту грамоту писал я, хан Караты-каан, ездящий на темно-буром коне".
     На краю дымохода во дворце всегда сидели два ястреба.
     — Быстрее слов летите! — сказал им Караты-хан. Ястребы, прихватив клювами грамоту, устремились к маленькому аилу, бросили письмо и улетели.
     Алтын-Чач прочла грамоту. Лицо ее два раза потемнело, два раза побелело.
     — Караты-хан велит тебе за золотым яйцом к орлиному гнезду идти.
     С того дня Юскюзек днем без отдыха, ночью без сна шел. Таяли дни, как снежинки. Годы, как змеи, ползли. Летом солнце ему плечи жгло. Когда снег за ворот падал, он зиму узнавал. Шел он, все шел — и вдруг растаяла черная туча. Бронзовый тополь с девяноста девятью сучьями перед Юскюзеком стоит. Из-под корней тополя глядят глаза змеи. На вершине тополя в большом гнезде — два орленка.
     Юскюзек отвел от ледяных зрачков змеи свои теплые глаза. Натянул черный лук. Концы лука сошлись. Юскюзек спустил стрелу. Три змеиные головы покатились в три конца земли. Из змеиной крови черное море налилось. Как вечная большая гора, тело змеи на берегу лежит.
     — Потухший костер кто раздул? Мертвых нас кто оживил? — крикнули орлята.
     Юскюзек вышел из-за тополя.
     Орлята выпростали голые крылья. Юскюзек ухватился за них, и орлята подняли его в гнездо.
     Луна всходила — Юскюзек с орлятами мясо варил, трубку курил. Луна таяла — Юскюзек с орлятами песни пел. Сколько раз вставало солнце, они не считали. Только когда страшный ветер подул, замолкли орлята.
     — Это наш отец и мать крыльями машут. Густой, буйный дождь пролился.
     — Это отец с матерью по нас плачут. Над горами, над реками, над всем широким Алтаем распластались два крыла, это Каан-Кередэ орел летит. И еще два крыла над всей землей распахнулись от
     Восточного конца неба до западного: это летела Каан-Кередэ мать.
     — Чем в гнезде пахнет? — крикнули птицы Каан-Кередэ.
     Как спущенные с тетивы, они рванулись вверх.
     — Кто в гнезде сидит?
     — Отец, мать, под тополь взгляните! — просят птенцы.
     Каан-Кередэ увидели под тополем труп трехглавой змеи. Они пали вниз, как сброшенные сверху мечи.
     Три раза убитую змею глотнули, три раза выплюнули.
     — Какой богатырь врага победил?
     — Пока ваше сердце не успокоится, пока желудок не
     Согреется, пока клювы не высохнут, не покажем, — отвечают птенцы.
     — Верные наши орлята, богатыря покажите! Мы его когтем не зацепим, клювом не тронем.
     Орлята медленно крылья расправили. Робкими глазами смотрел Юскюзек на больших орлов, Каан-Кередэ отец взъерошил перья. Каан-Кередэ мать страшным клекотом заклекотала. Страшным клювом рванула шубу Юскюзека, увидела на его голом плече четыре глубоких шрама. Четыре раза простонала Каан-Кередэ.
     — Когда-то из глубокой пропасти я спасла тебя, Юскюзек. На твоем плече след моих когтей. Теперь ты орлят наших спас. Что хочешь? Зачем пришел?
     — Караты-хан велел мне из вашего гнезда золотое яйцо украсть.
     — Мы с Караты-ханом друзьями не были, — отвечают Каан-Кередэ. — Разве станет он свое добро в чужом гнезде хранить! Золотого яйца у нас нет.
     Тут молодые кости Юскюзека окрепли. Его голос мужским стал. От гнева смуглое лицо его посинело.
     — Если позволите, — сказал Каан-Кередэ отец, — я отнесу вас к вашему стойбищу.
     Сел Юскюзек на широкую спину Каан-Кередэ отца. Вцепился в темные перья. Как летел, не видел. Сколько летел, не понял. Куда попал, сам не знает. На этом стойбище никогда не бывал.
     В пустом поле только один развалившийся шалаш стоит. В шалаше — черный, гнилой старик. Передние зубы у старика выпали. Усы побелели. Ноги крепко спутаны тугим ремнем. Шея зажата деревянной колодкой.
     — Откуда ты, милый мальчик, пришел?
     Дал старик Юскюзеку ломоть курута', угостил его молоком. Поздно вечером к шалашу подошла старуха. Хотела курут пожевать — не нашла. Хотела молока попить — чашка пуста. Подняла старуха деревянный костыль и стукнула старика по голове:
     — Последний кусок проходимцу отдал! Как теперь будем жить?
     — Шибко не брани меня, старуха. Жив ли, умер ли наш сын, мы не знаем. Я этого голодного накормил, — может быть, и нашего сына люди не оставят.
     В полночь старик уснул.
     А старуха, думая о молоке и куруте, заснуть не может.
     — Курут — сыр, приготовленный из творога, оставшегося после гонки араки. Плитку этого сыра сушат над костром в дыму.
     Со злобой взглянула она на голую спину Юскюзека. Увидела родимое пятно. Встала старуха, старика трубкой тычет. Старик проснулся, потускневшие глаза налились слезами.
     — Э-эй, мальчик, юноша! Проснись! Ты огонь наших глаз. Ты кровь нашей груди. Ты наш единственный сын. Тебе только год был, когда мы подать Караты-хану не смогли уплатить. Нас поймали, связали, далеко увезли. С тех пор о тебе не слышали. Свою смерть мы на девять лет оттянули. Хотели хоть перед смертью тебя увидеть. Юскюзек поцеловал горячими губами сморщенный рот отца, черные губы матери. Твердыми ладонями погладил их белые волосы.
     Старики как сидели — так вечным сном спят. Из дому Юскюзек вышел дитятей. Из орлиного гнезда юношей улетел. Теперь Юскюзек зубы стиснул, выпрямил плечи. Он возмужал, созрел, человеком стал.
     Караты-хан ночью не спит. Днем не спит. Все время
     На ходу живет. Он ждет вести о гибели Юскюзека, хочет скорее жениться на Алтын-Чач.
     — Эй, раб! Ступай в сердцеподобный аил. Посмотри,
     Плачет там или смеется Алтын-Чач. В тот же день обратно вернись, мне правду скажи.
     Пятясь, вышел раб из дворца. Быстрее темно-бурого иноходца устремился к аилу Юскюзека. В тот же день вернуться ему приказал Караты-хан. Раб спешил. Раб не останавливался. Раб одним глазом взглянуть хотел — и обратно бежать. Но только полглазом увидал он Алтын-Чач — и забыл, зачем шел. Рот широко открыл, не мигая на Алтын-Чач смотрит.
     Волосы ее золотые, как осенние березы. Ресницы — густая хвоя.
     День сидел и ночь сидел раб у раскрытой двери Он не знал, зачем шел. Забыл, куда должен идти.
     На второй день земля и небо покачнулись. Черный вихрь ударил. Как сухой лист, взлетел вверх аил Юскюзека. Ездящий на темно-буром коне Караты-хан раба за косу схватил. — Ты как смеешь смотреть на Алтын-Чач?
     Намотал Караты-хан косу раба на свою медную руку и перебросил его через две горы…
     С сердцем холодным, как вечный камень, с черным сердцем вернулся домой Юскюзек.
     — А, это ты, Юскюзек! Где золотое яйцо? Ременной плетью ударил Юскюзека Караты-хан. Питающийся человеческой кровью Караты-хан! — крикнул Юскюзек. — Хвастаясь силой, не бей слабого. Злым языком молчаливых не оскорбляй. Под худым седлом ходит добрый конь. Под рваной шубой может оказаться богатырь непобедимый.
     Схватил тут Юскюзек Караты-хана за соболий ворот и стащил с темно-бурого коня.
     Караты-хан обеими руками обхватил Юскюзека. Началась великая борьба. Семь лет тягались. По щиколотку уходили их ноги в землю на твердом камне. По колено увязали в рыхлой почве. Ни один не упал. Ни одни не коснулся земли рукой. Девять лет боролись. Земля дрожала от их борьбы. Горы прыгали, как сарлыки', а холмы, как лани. Озера вышли из берегов. Реки бросались с камня на камень в разные стороны.
     Вот Юскюзек уже тронул землю левой рукой и правым коленом тронул.
     — Эй, братья волки! Ой, орлы Каан-Кередэ, помогите! Раскинув крылья над горами и долинами, прилетели орлы. Серые волки, как серые вихри, в семь глотков сожрали темно-бурого иноходца, семь раз выплюнули. Орлы Каан-Кередэ железными когтями подцепили Караты-хана, унесли его на дно неба и сбросили оттуда на вечный горный ледник. Собакам куска мяса не осталось от тела Караты-хана. Иголкой раз поддеть не осталось куска от шкуры Караты-хана. Ветер развеял прах его, словно пыль.
     Как с тех пор жили Алтын-Чач и Юскюзек, что стало с семью волками, где теперь птицы Каан-Кередэ, никто мне не мог рассказать.
     +++++++++++++++++++
    
     Ячменное зерно. Алтайские сказки!!
     Хорошие дни не забываются, добрые дела — вечно в памяти. В давние времена порхала по нашим лесам весёлая синица, насвистывала свои песенки.
     Однажды в зимнюю пору навалилась беда: из чёрной тучи хлынул дождь. И не утихал девять дней. А на десятый день за-пощёлкивал мороз, и вся земля покрылась толстой коркой льда. Животные копытами пробить его не могли, зубами не могли прогрызть. Ни одной травинки нельзя было достать. Весь скот погиб голодной смертью.
     Люди позабыли вкус мяса. В котлах кипятили пустую воду. Старики умирали от голода. Крепкие молодцы обессилели. Девушки разучились улыбаться. Беда придавила всех, как тёмная ночь. Вместо песен — всюду глухие стоны. Даже птицы приумолкли. Только синица насвистывала свои простые песенки. А когда увидела умирающих людей — задумалась:
     — «Как им помочь? Как спасти народ от голодной смерти?».
     Много раз ей случалось летать далеко в степь. Там она видела русских людей. Те люди жили в домах. Землю пахали, хлеб сеяли. Женщины пекли калачи в жарких печах. Перелётных синиц хлебными крошками подкармливали. Вкуснее тех крошек ничего на свете нет!
     Синица всё припомнила и, бойко подпрыгнув на ветке, людям гор сказала:
     — Я вам помогу.
     Она взвилась в воздух и полетела в сторону степей.
     Умирающие люди проводили её глазами и вздохнули:
     — Разве такая маленькая птичка может спасти народ? Не под силу ей.
     А всё-таки посматривали туда, куда она улетела, и ждали.
     Солнце поднялось высоко, весеннее тепло растопило ледяную корку. Загремели ручьи, зазеленела молодая трава. Голодные люди, едва передвигаясь, выкапывали из земли и ели корни травы кандык. А сами всё посматривали вверх:
     — Не видно синицы.
     — Наверно, злой коршун настиг, острыми когтями разорвал, кривым клювом расклевал.
     А бойкая синица всё летела и летела высоко над землёй. В степях шумел ковыль, берёзки начинали одеваться зеленью.
     Русские мужики пахали землю. На межах — мешки с семенным зерном: пшеница, рожь, ячмень.
     Синица покружилась над мешками, а взять зёрнышко без спроса не посмела. Ударилась она об землю и стала молодой девушкой. Щёки лесными пионами горят, глаза на чёрную смородину походят. Брови — словно крылья птицы в полёте.
     Подошла девушка к пахарю, поклонилась в пояс и рассказала, что в горах голодают люди.
     — Дай мне пшеницы, — попросила она.
     — В горах лето короткое, пшеницу осенний мороз убьёт, — сказал пахарь. — Я дам тебе ячменного зерна.
     Он насыпал ячменя в мешок и отдал девушке. А чтобы она не запоздала, подвёл ей заседланного коня.
     Девушка поблагодарила пахаря и помчалась в горы. А там, за высокой синей скалой, её поджидал белый волк с хвостом в шестьдесят аршин. Пасть раскрыл, зубы навострил. Ноги у него напряжены, как тетива лука. Вот-вот на коня прыгнет, девушке перервёт горло. Она уронила мешок, и ячменное зерно рассыпалось по камням. Конь повернулся и быстрей стрелы полетел домой.
     Девушка опять обернулась синицей, спрыгнула на землю и стала набивать клюв драгоценным зерном.
     Белый волк бросился на неё, хотел смять, зубами разорвать, но бойкая птичка ускользнула от него. В зубах у волка осталось одно пёрышко.
     Волк ударился о землю и стал зайсаном. Остатки рассыпанных ячменных зёрен собрал в приподнятую полу широкой шубы и стал горстями кидать в ненасытный рот.
     Синица вернулась к нашим людям и отдала им ячменное зерно.
     Снова обернувшись девушкой, она рассказала, как русские землю пашут, хлеб сеют, как в жарких печах пекут калачи.
     В долине взрыхлили землю, посеяли зёрнышки. Осенью собрали урожай. Из ячменных зёрен женщины приготовили муку — талкан. Стали чай пить с талканом. Хорошо!
     Про голод скоро все забыли. На лицах парней появились улыбки, девушки запели песни.
     В ту осень в горах играли свадьбы. К девушке, которая принесла ячменное зерно, сватались многие женихи. Все нахваливали её. Ей надоело слушать льстивые слова, и она опять стала синицей.
     Всю зиму по стойбищам летала и распевала свои простые песенки. Подлетит к юрте, сядет на ветку дерева и начнёт посвистывать. И всем казалось, что пташка рассказывает про русских. Как они в домах живут, какие вкусные калачи пекут.
     И наши люди решили перекочевать поближе к русским. Там они научатся дома строить, для скота сено косить, из муки для себя хлеб стряпать.
     Так и сделали.
     Жизнь хорошая пошла!..
     +++++++++++++