Кыса

Кот жил у нас уже почти два года, когда моя старшая сестра подобрала на улице котёнка: крошечную серую кошечку полутора месяцев от роду со слезящимися больными глазами. У сестры уже жили две кошки, и заморенная гостья, тощая и горластая, не пришлась хвостатым домоправительницам по нраву. Они шипели и гнали её от себя. Сестра лечила ей глаза, а она кричала и кричала – почти круглые сутки. В таком положении её и увидел Валерка, примчавшийся на выходных погостить у своей тёти. Вернувшись домой, он сказал мне тихо:

– Знаешь, мам, мне кажется, будто это моя кошка. Я взял её на руки, а она мурлычет. И уснула у меня на коленках.

– Что ж, неси, – вздохнула я.

Стоял ноябрь. Валерка принёс её под курткой, высадил в прихожей – маленькую, колченогую, до сих пор болезненно тощую. Кот подошёл к ней, обнюхал и удалился, не выразив ни удивления, ни протеста.

– Раз кот у нас Кот, значит, она будет Кысой, – стягивая куртку, сказал Валерка.

– Странное имя, – заметила я. – Несколько... неоригинальное.

– Что ж, – пожал плечами Валерка, – не всегда же быть креативным.

Кыса и правда кричала почти без умолку. Только пригревшись на руках или на низенькой табуретке возле печки, она ненадолго умолкала. В остальное же время недавняя сирота бесприютно бродила из угла в угол, не находя себе ни места, ни покоя.

– Она просто боится, что её снова выгонят, – проницательно сказал кошачий психолог Валерка. – Никак не верит, что мы её любим и что еда и тёплый дом – это насовсем.

Но вскоре Кысу начал привечать Кот. Мы заметили, что она то и дело спит, прижавшись к нему, и он обнимает её своими большими лапами. Он вылизывал ей шкурку и обучал мыться самостоятельно. Играл с ней, вытянувшись во весь свой немалый рост на полу и ловя её, скачущую вокруг него, в прыжке. Они стали вместе сидеть на той самой низкой табуретке, бок к боку, и смотреть через открытую дверцу на огонь. В их глазах отражалось пламя, они жмурились и хранили величественную неподвижность.

– Телевизор смотрят, – комментировал их молчаливое созерцание Валерка.

Мы отваривали для Кысы рыбу, но она не начинала есть без дозволения Кота. Он неспешно подходил к миске... Поначалу мы думали, он съедает рыбу, но оказалось, он накусывает её мелкими кусочками. Раскрошив весь кусок, он отходил и подпускал к миске Кысу и, пока она ела, нежно лизал её за ушком.

Она не могла приучиться к туалету и оставляла лужицы везде: под столом, под шкафами и посреди комнаты. Сначала я «строила» её и отправляла в подпол, закрывая лаз перевёрнутой табуреткой, но она ломилась оттуда с отчаянным криком, как насмерть перепуганный ребёнок. Я перестала зверствовать и призадумалась, что же мне делать с создавшейся проблемой.

Мне пришло в голову: а может, это не только она? Вдруг часть лужиц оставляет Кот, решивший, что раз можно ей, то и он не хуже? Вообще-то, он был до крайности чистоплотен, но кто его знает? Поэтому, обнаружив очередную лужицу, я взяла Кота, поднесла к месту содеянного греха и объяснила (на словах, поскольку обращаться с ним иначе было просто невозможно, так он был горд), что вот этого делать нельзя, как теперь говорят, от слова совсем.

И преступления прекратились! От того же самого слова. Я даже не сразу осознала это, поскольку норма воспринимается как нечто естественное, и только потом присмотрелась: а что, собственно, произошло? Куда делась проблема? И стала свидетельницей короткой сцены: Кот гнал Кысу по дому. Гнал решительно, как лев, загоняющий зайца. Кыса катилась у него между передних лап, и он не выпускал её, уверенно задавая направление. Они исчезли на кухне под столом, и Кыса, не чая спасения, сама юркнула в подпол. Кот остался сидеть у лаза. Кыса высунулась, и он лапой отправил её обратно. Она высунулась снова – и снова была водворена на прежнее место. Только через несколько минут ей было позволено вылезти, и оба они мирно удалились в комнаты.

Немного освоившись в доме и убедившись в неизменной Валеркиной любви, Кыса приноровилась потихоньку, чтобы я не заметила, взбираться к нему на коленки, когда он сидел за обеденным столом. Совершив этот манёвр и немного переждав, она осторожно поднимала над столом голову и тянулась к Валеркиной тарелке или хлебу в его руке.

Меня это возмущало до потери речи, но сын не сгонял Кысу на пол. Вместо этого он командным тоном произносил:

– Уши ниже стола!

И локтем надавливал ей на макушку. Очень скоро Кыса поняла суть распоряжения и сидела, сгорбившись и подобравшись на его коленях, пока он ел, но всё равно упорно не желая слезать на пол.

Эта команда сохранилась у нас на всю Кысину жизнь. Уже став взрослой кошкой, она продолжала сидеть во время еды у Валерки на коленях. Теперь она сама изо всех сил опускала голову, чтобы уши были действительно ниже стола, хоть спина и выпирала выше разрешённого ей уровня.

Ещё одним проявлением её яркой индивидуальности стал акробатический прыжок, когда Валерка делал за столом уроки. Она прыгала с пола, с маху вцеплялась когтями в его спину и повисала всем весом, стараясь вскарабкаться ему на плечо. Валерка вопил от боли, я влетала в комнату и осторожно отцепляла её когти от его тела, шлёпала Кысу и сбрасывала на пол. Вся спина Валерки была покрыта глубокими царапинами.

Этот же финт Кыса выкидывала каждый раз, стоило Валерке надеть куртку для похода во двор за дровами или на иные работы. В этих случаях у неё нередко получалось взобраться по его спине на плечо и оттуда на шапку. Вместо того чтобы в воспитательных целях сбросить нахалку, Валерка смеялся и выходил с кошкой на голове во двор. Возвращались они уже каждый своими ногами, но, открывая Кысе дверь, Валерка всё ещё продолжал смеяться.

Кыса больше не плакала. Как видно, она всё-таки сумела поверить, что собственный дом, еда и тепло – это не сказка и не временное явление, а прочная действительность.

Они с Котом полюбили лежать вместе, Кыса – облокотившись на бок Кота, и его басовитое мурлыканье сплеталось с её громким мурчаньем. Войдя в комнату, Валерка каждый раз останавливался при виде этой мирной и немного фантастической картины: кошка и кот лежат одни в комнате и мурлычут друг другу.

Когда Кысе становилось скучно, она начинала драконить Кота, невозмутимого от природы. Она напрыгивала на него, стукала мягкой лапкой по бокам и ушам, скакала через него и снова стукала, била хвостом и тыкалась мордой. Кот оставался невозмутим. Он лежал долго и терпеливо сносил её выходки, только выражение на его морде становилось всё более суровым и гордым. Но в конце концов наступал момент, когда он отбрасывал спокойствие и кидался на неё – свирепо и молча. Кыса издавала перепуганный крик и вприскочку неслась по дому искать пятый угол.

Кысина шерсть блестела, под шкуркой образовался слой жирка, ясные глазки смотрели уверенно и смело. Когда она немного повзрослела, мы свозили её на стерилизацию, после чего она больше недели ходила в доме и на улице в предохраняющем шов ситцевом фартучке, бантиками завязанном на спине. Но и это испытание закончилось, после чего Кыса ещё немного потолстела, хоть её активная деревенская жизнь не способствовала лишней полноте.

Кот обхаживал её и лелеял. Сколько раз во дворе раздавался душераздирающий кошачий крик, столько раз причиной ему были непримиримые бои, которые вёл Кот за свою Кысу. Бои происходили возле крыльца под ёлкой, под которой собирались Кысины ухажёры. Сама она усаживалась на крыльцо или на крышку погреба, выпрямлялась кувшинчиком, оборачивала передние лапки хвостом и величественно, словно королева, наблюдала за турниром, ведущимся за её лапу и сердце. Кот побеждал неизменно и постоянно, подходил к ней, и они удалялись в дом, шествуя рядом, бок к боку.

Она не слишком выросла, а рядом с крупным Котом казалась и вовсе миниатюрной, изящная, как истинная леди, и прекрасная, будто драгоценная статуэтка. Это не мешало ей ловить вместе с Котом мышей и охотиться на птиц, словом, жить полноценной кошачьей жизнью под покровительством и защитой Кота.