22. Свадьба Марии Протасовой

Весь 1816 год живет Жуковский "под дамокловым мечом", в ожидании свадьбы Маши с Мойером. Вместе с тем год этот в отношении изданий был для Жуковского чрезвычайно плодотворен. Еще в декабре 1815 года вышел первый том сочинений  Жуковского, а второй — на очереди. Журнал «Сын Отечества» в декабре дважды публиковал объявление, помещенное его друзьями: «В Санкт-Петербурге в Большой Миллионной, в доме Медицинского департамента Министерства полиции у титулярного советника Василия Тимофеевича Кашкина принимается подписка на издание Стихотворений господина Жуковского, в двух частях; в первой части помещены лирические стихотворения, романсы, песни, послания; во второй — баллады, смесь..."

В конце февраля 1816 года должен выйти второй том сочинений Жуковского, и вот он приезжает из Дерпта в Петербург. В феврале и марте 1816 года происходил самый разгар арзамасской буффонады. 17 февраля принят был в члены Вяземский. В протоколе, написанном секретарем Жуковским, стояло: «1-е. Под грудой шуб расхищенных должен был он отречься от всякого поползновения на соитие с Беседою. 2-е. Полузамерзлый, исторгся он из-под сего сугроба, вооружился стрелою Арзамаса и поразил в огнедыщущего лицедея Беседы». Далее следовала длинная цепь прочих ритуальных действий и речей, под конец новопринятый «Его превосходительство гений Арзамаса Асмодей» был весь в поту и еле передвигал ноги, а прочие все во главе с председателем Светланой изнемогали от смеха.

В марте состоялось еще одно из самых веселых заседаний: прием в общество «Его превосходительства гения Арзамаса Вот» — Василия Львовича Пушкина. Присутствовали: Светлана, Кассандра, Чу, Эолова Арфа, Асмодей, Ивиков журавль, Громобой и Резвый Кот (Северин). «Его превосходительство облекли в страннический хитон, дали ему костылек постоянства в правую руку, препоясали вервием союза, коего узел сходился на самом пупе в знак сосредоточения любви в едином фокусе... И его превосходительство с гордостию гуся потек в путь испытания», — писал в протоколе Жуковский. Каждое испытание сопровождалось речью одного из арзамасцев. Как и Вяземский, был Василий Львович завален кучей шуб и терпеливо прел под ними, пока Светлана читала «речь члену Вот, лежащему под шубами».

В конце церемонии последовала благодарственной речь Вота. Традиционный гусь, который готовился к каждому заседанию, удался на славу — румян, душист... Жуковский торжественно провозгласил привилегию Вота — унести с собой недоеденную половину гуся...

Удивительно как в душе Жуковского уживались внутренний трагизм и внешняя бравада. Душа плакала, а лицо улыбалось. Но, наверное, так ему было легче все происходящее пережить. "Смейся паяц над разбитой любовью" - как в опере Леонкавалло. Ведь известна истина - не показывай своего горя, а смейся наперекор судьбе и станет на душе легче.

Сочинения Жуковского вышли в свет, слава его упрочилась. В начале 19-го века он стал самым известным российским поэтом, любимцем молодежи. Талантливый художник Орест Кипренский в 1816 году написал его портрет. Это знаменитый портрет, в котором виден его внутренний мир, мир поэта-лирика и романтика. Вместе с тем многие, даже его друзья, считали его сочинения, весь этот лирический и балладный мир, неким началом и обещанием будущих шедевров. Да, гений! — говорили все, — и вещи есть гениальные! Но где же огромное, достойное России и гения Жуковского эпическое полотно?
Александр Тургенев: «Баллады хороши, но возьмись за настоящий род, тебя достойный: за большую поэму».
Петр Вяземский: «Поэмы! Ждем от тебя поэмы славной!»
Гнедич: «Рядом с Историей Карамзина должен бы расцвести твой поэтический эпос». «Все тебе прощу, если напишешь поэму или что-нибудь достойное твоего таланта!» — несся вслед голос Батюшкова.
«Я его электризую как можно более и разъярю на поэму», — пишет Батюшков Вяземскому. «Мы ожидаем от тебя поэмы», — он же Жуковскому от лица всех друзей...
Жуковского обдавало холодом одиночества от этих криков. Не видел он себя создателем русского эпоса, несмотря на то, что именно благодаря национальным мотивам прославилась его "Светлана".
«Не видят настоящего... - с обидой на друзей, думал он. - Души моей не видят, словно очарована она волшебством».

И он опять возвратился в Дерпт, другого дома у него не было. Маша помолвлена и Жуковский для нее, по мнению Екатерины Афанасьевны, опасности теперь не представлял. Там он живет, смиряется со всем происходящим, и как будто  совершенно отказывается от своего счастья. Здесь Жуковский сформулировал тезис, который принял и много раз потом повторял в своей жизни: «На свете много хорошего и без счастья».

В Дерпте Жуковский погрузился в дебри исторического самообразования. Он готовится к написанию русской эпической поэмы. В черновую тетрадь он заносит и свои размышления о литературе. «Оригинальность есть зрелость, произведенная собственною растительною силою... Быть национальным не значит писать так, как писали русские во времена Владимира; но — быть русским своего времени, питомцем прежних времен... Оригинальность нашей поэзии в истории. В ней материал; надобно угадать дух каждого времени и выразить его языком нынешним... Много занять из летописей. История Карамзина — большое усовершенствование прозы. Тою же дорогою должна идти и поэзия». Жуковский отметил даже, что не худо бы «собирать народные предания, сказки». Перечень тем из русской истории: «Игорь. Владимир. Александр Невский. Д. Донской. М. Черниговский. Годунов».    

Жуковский стал думать и о русских сказках, мечтая гекзаметром обработать настоящий народный сюжет... Готов был бродить по деревням и записывать, но не в Дерпте же это делать и не в Петербурге... И вот он пишет Анне Петровне Юшковой (сестре Авдотьи Петровны) в Мишенское: «Я давно придумал для вас всех работу, которая может быть для меня со временем полезной. Не можете ли вы собирать для меня русские сказки и русские предания: это значит заставлять себе рассказывать деревенских наших рассказчиков и записывать их россказни. Не смейтесь. Это — национальная поэзия, которая у нас пропадает, потому что никто не обращает на нее внимания. В сказках заключаются народные мнения; суеверные предания дают понятия о нравах их и степени просвещения, и о старине... записывать сказки — сколько можно теми словами, какими оне будут рассказаны».

Тогда же, в конце 1816 года, закончил Жуковский заброшенного было «Певца в Кремле». 6 ноября он писал Тургеневу: «Посылаю тебе «Певца», милый друг, и благодарю за то, что ты принудил меня его кончить». Изданием «Певца в Кремле» отдельной брошюрой занялся Кавелин, — книжка вышла в конце того же года. В Москве Каченовский, по собственному почину, выбрал из «Вестника Европы» все прозаические переводы, сделанные Жуковским (в это число попали и переводы родных Жуковского), и выпустил в 1816 году три тома, готовя к следующему году еще два. Год в отношении изданий был для Жуковского плодотворен!

В декабре 1816 года Жуковский приехал из Дерпта в Петербург. 24 декабря явился на 16-е заседание «Арзамаса». В своей речи он покаялся в том, что до сих пор не исполнил возложенной на него еще при первых заседаниях обязанности написать «Законы Арзамаса». «Почитаю беззаконие более для нас выгодным! — говорил он. Он не хотел «порядка». Главное для него в обществе было — комедия, буффонада, хотя некоторые члены стали представлять себе «Арзамас» по-иному...

30 декабря 1816 года Жуковскому в результате хлопот А. Тургенева была назначена пожизненная пенсия. 6 января в доме Блудова Тургенев зачитал членам «Арзамаса» указ: «Взирая со вниманием на труды и дарования известного писателя, штабс-капитана Василия Жуковского, обогатившего нашу словесность отличными произведениями, из коих многие посвящены славе российского оружия, повелеваю, как в ознаменование моего к нему благоволения, так и для доставления нужной при его занятиях независимости состояния, производить ему в пенсион по четыре тысячи рублей в год из сумм государственного казначейства. Александр».

Арзамасцы закатили Жуковскому целый праздник. «Мой пенсион есть для меня происшествие счастливое, без всякой примеси неприятного, — писал Жуковский в Мишенское Анне Петровне. — Я ни о чем не заботился и не хлопотал. Все сделала попечительная дружба Тургенева. Он без моего почти ведома заставил поднести кн. Голицына, нынешнего министра просвещения, государю экземпляр моих сочинений. Правда, надобно было написать посвятительное письмо государю — но вот все, что сделано с моей стороны... Мысль, что будущее обеспечено, успокаивает душу.
Теперь постоянный труд для меня обязанность». 

В январе он снова приезжает в Дерпт и на столе появляется  томик Гете... Его совершенно покорила лирика автора «Вертера»... Он приготовил к изданию «Двенадцать спящих дев» и прибавил к ним вступительное стихотворение — это перевод посвящения первой части «Фауста» — и взял немецкий эпиграф ко всему произведению, тоже из «Фауста»: «Чудо — любимое дитя веры»...

И снова вытаскивает на свет божий пыльные планы «Владимира», выстраивает на полках целую библиотеку книг — «материалов» для будущего патриотического произведения... И собирается ходить в Дерпте на лекции Иоганна Эверса, профессора русской истории... И все изучает, изучает всякие «источники», чертит исторические схемы и думает о путях, которыми шло образование русского национального характера. Среди прочих работ достал он экземпляр «Слова с полку Игореве», подаренный ему некогда Андреем Тургеневым, и начал делать переложение, деля текст на ритмические отрывки. Эта работа несколько удовлетворила его патриотическое чувство, но она была оставлена из-за важных событий и положена до времени в стол. 

14 января 1817 года Маша была обвенчана с Мойером. Жуковский был на свадьбе. Он даже не позволил себе показать внешне свою печаль. «Свадьба кончена, — пишет он Тургеневу в январе, — и душа совсем утихла. Думаю только об одной работе». Однако утихшая душа жестоко страдала. «Старое все миновалось, а новое никуда не годится, — продолжает он, — душа как будто деревянная. Что из меня будет, не знаю. А часто, часто хотелось бы и совсем не быть. Поэзия молчит. Для нее еще нет у меня души. Прошлая вся истрепалась, а новой я еще не нажил. Мыкаюсь, как кегля».

Он погрузился в некоторый душевный туман — или оцепенение. Романтически-лирическая поэзия от него отвернулась. И пишет о своем состоянии в письме к Авдотье Петровне. «Мое теперь хуже прежнего, здешняя жизнь тяжела, и я не знаю, когда отсюда вырвусь. Ваше одно и то же кажется мне прекрасным положением: работать без всякого рассеяния, в кругу своих, отделясь от прошедшего и будущего — вот чего мне хочется... Поэзия отворотилась. Не знаю, когда она опять на меня взглянет. Думаю, что она бродит теперь или около Васьковой горы, или у Гремячего, или в какой-нибудь долбинской роще, несмотря на снег и холод! Когда-то я начну ее там отыскивать! А здесь она откликается редко, да и то осиплым голосом. О Дерпте не хочу писать ни слова. Лучше говорить, нежели писать!»

Друг А. Тургенев не понимает, как мог Жуковский дать Маше согласие на брак. «Трудно было решиться, — разъясняет ему Жуковский. — Но минута, в которую я решился, сделала из меня другого человека... Я хлебнул из Леты и чувствую, что вода ее усыпительна... Мое теперешнее положение есть усталость человека, который долго боролся с сильным противником, но, боровшись, имел некоторую деятельность; борьба кончилась, но вместе с нею и деятельность. К этой деятельности душа моя привыкла: эта деятельность была до сих пор всему источником».
 
Жуковскому трудно сосредоточиться, он почти ничего не пишет. Свое старое ему перечитывать больно. «Не могу читать стихов своих... Они кажутся мне гробовыми памятниками самого меня, — пишет поэт, — они говорят мне о той жизни, которой для меня нет! Я смотрю на них, как потерявший веру смотрит на церковь, в которой когда-то он с теплою, утешительной верою молился... Музыка моя молчит, и я сплю!»

Но все-таки написал стихи новобрачному, мужу Маши, Мойеру:
   Счастливец, ею ты любим,
   Но будет ли она любима так тобою,
   Как сердцем искренним моим,
   Как пламенной моей душою?
   Возьми ж их от меня и страстию своей
   Достоин будь судьбы твоей прекрасной,
   Мне ж сердце и душа и жизнь и все напрасно
   Когда нельзя отдать всего на жертву ей.

Список литературы: