Фет стал Шеншиным в огорчении Тургеневу. 7ч

"До сих пор я, в наших прениях,
только защищался от резких нападок.
Теперь я вынужден говорить о Вас.
Сошлись мы с Вами вследствие тожества
не социальных, а художественных инстинктов.

Вы знаете, как я дорожил в Вас этим качеством,
упрямо закрывая глаза перед другими.
В прошлом году вы написали,
что Вам надоели эстетические тонкости
и ео ipso оставили меня лицом к лицу
с несимпатичной для меня стороной Вашей.

На этом слове следовало мне прекратить с Вами
переписку и всякую солидарность.
Но мне было жаль прекрасного прошлого;—;
в этом моя вина. Я никогда ничего не говорил
про Вас за глаза, чего не сказал бы в глаза.
Я не способен сказать той бессмыслицы,
какую мне приписали. Но дело не обо мне,
а об Вас и несимпатичном для меня качестве.;

—;На него, в свое время, метко указано
нежно любившим Вас дядей Николаем Николаевичем.
Это крайняя избалованность и необузданный эгоизм.

Перехожу к фактам. Добиваясь, между прочим,
славы остряка, Вы распустили:
«брыкни, коль мог»;—;не помыслив,
что отнимаете у труженика переводчика насущный хлеб.
Mais, le rois s’amuse —;стоит ли думать о бедняке.
Вы окаменили нас брошенной в лицо Толстому
ничем не заслуженной дерзостью ;—;
и когда я в Спасском заикнулся просить
Вас о человеческом окончании этого дела,
Вы зажали мне рот детски капризным криком,
которого я, все по той же симпатии к художнику,
наслушался от Вас вдоволь.

Вы сами знаете, насколько наши отношения
пострадали от невозможной катастрофы
с дядей Николаем Николаевичем.

И тут голос мой замолк перед Вашим эгоистичным капризом.
;—;Из-за Ваших денег я принял вызов
Павлова за французскую телеграмму.

Только Кеттчер заставил Павлова
сочинить примирительную статью.
Я выслал Вам деньги. Вы и спасибо мне не сказали,
точно гладиатору, обязанному драться не за Вашу честь,
а даже за Ваше удобство или удовольствие.;

—;Это невероятно,;—;но свидетели этому живы.
Удивительно ли, что Вы, в последний раз во Мценске,
не говорю при дамах, а при Петруше Борисове
дозволили себе отвернуться от моей неоконченной
речи и обратиться в сторону, что изумило мальчика,
воспитанного в законах приличия.
Мальчик не изумился бы, если бы знал,
что это у Вас в обычае, что Вы когда-то просидели
целый вечер спиной к его матери, а затем к Ковалевской.

С тех пор, как на мои замечания о Дыме
Вы отвечали мне дерзостью,
я замолчал о Ваших писаниях;
это не помешало Вам продолжать
бранить меня в лицо как поэта.

Необходимо припомнить, что после катастрофы
с Толстым последний энергически просил
меня не упоминать Вашего имени при нем.

Но, зная Вас в сущности за хорошего человека,
я не поддался Толстому, и он отвернулся от меня.;

—;Я подумал: «отворачивайся;—;я ничего худого
не сделал и не хотел тебя обидеть».

Однажды, делая сначала вид, что не замечает меня
в театральном маскараде, Толстой вдруг подошел
ко мне и сказал: «Нет, на Вас сердиться нельзя»;—;
и протянул мне руку. С той поры мы снова
разговаривали с ним о Вас, без всякого раздражения.

Последняя выходка Ваша capo d’opera.
Вместо того, чтобы прекратить неприятную переписку,
Вы вышли с голословным обвинением,
кроме одного выражения: «страсть к преувеличению»,
а затем опять и прочие привычки (читай: позорные).

Как это определительно и верно!
Какие это привычки (позорные)?
Оказывается: ни единой.

Позволяю Вам все их пропечатать на всех диалектах.
Что касается гипербол, то ни один психолог
не признал Гамлета лгуном за его 40.000 братьев.

В последнем письме торжествует Ваша метода диспутов.
Вам указывают на разительный пример Вашей
невоздержанности на оскорбления,
а Вы пишете об уважении к Толстому
и в доказательство воздержанности дозволяете
себе инсинуацию о людях,
достойных быть забросанными грязью.

Как это любезно, справедливо и, главное, логично!
Прочитав Ваши 2 последних письма ко мне,
Толстой сказал: «Понимаю: Шеншин говорит,
что Тургенев говорит, что Полонский говорит,
что Маркевич говорит, будто Фет говорит,
что Тургенев говорит.;—;Как подымать такую сплетню?»
Вы подняли ее не потому, что поверили ей.
Вы слишком хорошо знаете, что я не способен;—;
сказать такой глупости, как жажда в Сибирь.

На такие умные слова у меня мозгу не хватит.
Но Вам нужно было: людей посмотреть;—;себя показать,
как Вы это делали всю жизнь.
Вы могли бы прогнать старика дядю, не обижая его.
Вы могли бы разойтись с Толстым, со мною и вообще
с человеком из противуположного лагеря,
не меряясь обидами, но это значило бы,
что действительно боишься руки замарать.

Нечего церемониться с человеком, стоящим,
по смыслу статьи Тютчева «Россия и революция»,
в противуположном с нами лагере.

Мы, начиная с самого Тютчева,
считаем наших противников заблуждающимися;
они нас ругают подлецами.;—;Таков дух самого лагеря.

Не один дядя Николай Николаевич
признал в Вас избалованного,
M-me Viardot не раз обзывала Вас,
при мне, un Sauvage.

В её дружеской шутке скрыта глубокая правда.
Я просто боюсь Вас, ибо считаю способным
написать дерзость, забыв, что мы 25 лет
были приятелями, что мы оба одной ногой
в могиле и что браниться или, по выражению
петербургских литераторов, заушаться можно
в крайнем случае лицом к лицу,
а не на 3000-верстном расстоянии.;

Как жаль, что Вы нагнулись подымать
эту сплетню и вынудили настоящее объяснение.
Раскланиваясь навсегда, я все-таки не смешиваю
милого, талантливого автора «Записок охотника»
с формой enfant terrible, в которую отлили
последнего неблагоприятные, в воспитательном
отношении, условия жизни.

Страсть вещь естественная и законная,
но нельзя в искусственном обществе
все соизмерять ею и оправдывать.

Выйдут уходы за Инсаровыми да Базаровыми,
т.;е. выйдет, по меткому, хотя не совсем
деликатному сравнению некоего критика:
собачья свадьба. Кроме каждого из нас,
есть еще чужие личности, и благовоспитание
требует к ним хотя отрицательной вежливости.

Dixi.;—;Думайте что хотите,
но не беспокойтесь отвечать.
С истинным почтением имею честь быть
Милостивый Государь
Вашим покорнейшим слугой
А. Шеншин."
УУУУхххххххххххххххххУУУУ
   АЖ: Теперь-то-ужЖж
Фет перестал подписываться ФЕТом,
   а подписался Шеншин...