Флэт на девяти китах. Второй Кит - игрушки

«Возьмите кирпич и добавьте всё, что только найдете лишнего и ненужного!».
Так гласит Принцип Барокко.
Принцип Баракко другой: «Возьми обычный дворец и уберите все излишества!».
(есть альтернативный вариант: «Возьми пирамиду Джосера, и замени всю метафизику на канализацию и электричество!». Но мы остановимся на первом).

Признаться, я не люблю ни барокко, ни пролетарского плебейства. Однако...
порою, простота не только хуже, но и лучше воровства! а в правлении принцепса Прежнего, Принцип Простота позволил 156 миллионам советских граждан получить бесплатное жилье. Среди этих счастливцев были и мы, с нашей трёшкой-матрёшкой. У этого Чуда проектной мысли времен Золотых Пятилеток (1965-75) было немало плюсов, убедительных как фото Сталина на лобовом стекле областного «пазика».

 Во-первых, имелись две спальни, малая, но глубоко изолированная, и большая, открытая для диверсификации.

Во-вторых, трёшка-матрёшка обладала просторной лоджией с потенциалом роста - как в сторону чулан, так и по вектору дополнительной комнаты :) Кстати, на первых этажах, лоджия чудесным образом сообщалась с палисадником и клумбой перед домом.

Наконец, в-третьих, у 2-х и 3-х-комнатных «анти-барочных конструкций» имелся и балкон-парадокс, крохотный, но всеобъемлющий, подтверждающий принцип "Нет ненужных вещей - есть маленькие балконы!". То, что не помещалось на полу или в шкафчиках, висело за зеленой кормой (напр., санки, велик и... то ли громоотвод, то ли сачок для бабочек).

На этом плюсы подходят к концу. А я возвращаюсь к спальням. У нас, большая спальня дала пристанище библиотеке, фонотеке (свыше пятисот винилов, пара сотен кассет и сидюков), а также видеомагнитофоном с тремя сотнями фильмов.
Кроме того, в углу Dormitora Maior стоял Господин Беккеръ, человек и фортепьян.

Dormitora Minor была попроще, и когда я был маленьким, в ней нашли прибежище разнообразные игрушки.

Игрушки, как известно, делятся на двенадцать категорий:
(1) Незатейливые игрушки;
(2) Игрушки-потягушки;
(3) Надоевшие игрушки;
(4) Игрушки, увиденные во сне;
(5) Игрушки, сложные как рифма на слово «пюпитр»;
(6) Соседские игрушки;
(7) Игрушки, издалека похожие на миражи;
(8) Игрушки-оборотни;
(9) Потерянные игрушки;
(10) Игрушки, которые лунными ночами поют кукольные колыбельные;
(11) Игрушки, найденные под радугой; и наконец,
(12) Игрушки, слепленные из жемчуга и капель росы.

Странно, что в эту казалось бы исчерпывающую классификацию не входят значительные роды игрушек, без которых мое детство... одним словом, мне жалко детей без таких игрушек: хасами-шоги, сиджа и болотуду, а также фантошки, куклы-муклы, живульки и тартарешки.

У некоторых игр была своя ярко выраженная судьба.
К примеру, «Пятнашки». Большую часть времени, эта плоскодонный рундучок был вне поля зрения, и давал себя обнаружить только во время ремонтов и перестановок (обычно, за диванами или книжными полками). В этом, наверное, был тонкий сарказм обстоятельств: перестановки в хрущевке – это и есть игра в пятнашки! Кроме такого "с лёгким паром", хе-хе, был и свой промысел: ремонты и перестановки затевались, обычно, в «сезон составов и полотен». И как же это здорово: сидеть, неторопливо касаясь костяшек подушечками пальцев, как бы в такт стуку сердца и колес, изредка поглядывая на проплывающие в окне огни... огни – окно... окно –  огни... ту-тук – кто тут? ту-тук – кто тут... ту-туту-тук...


А. ИГРИМИЩА

А теперь вернемся к этим загадочным созданиям, которых мы назвали простым словом «игрушки», а я бы использовал слово, вынесенное в подзаголовок. Это слово, выуженное из старинного Этнографического Обозрения, является сокращением от «пилигримище». Игримище – это персонаж устного народного творчества, применительно к моим «театрикам».

Итак, те, что из дерева, резины или пластмассы – в особенности, кубики и машинки – хранились в бывшем баре. Их было немного. А тех, что помягче и побольше, мама развесила на гвоздики: они смотрели на меня со стены. Чудесное решение: я очень любил мягкие игрушки, а теперь они были всегда на виду! Иначе, они занимали бы слишком много места, а кроме того, приходилось бы вытряхивать, говоря словами Жени Лукашина, всё отделе-е-ние, чтобы добраться до нужного персонажа. А такая необходимость вставала, обычно, когда болела младшая сестра, и надо было показать ей «Театрик».

Первым, кто очутился на стене, был Степашка. Так звали сумчатого тряпичного куклёнуша с магическим предназначением: в кармашек скомороха мы клали записки-просьбы Деду Морозу... Однажды мама заметила, что Степашка «пополнел», и решила проверить, что это: реальная и неожиданная необходимость или просто внеочередные требования спиногрызов. До Нового года оставался еще не один месяц – и мама решила рискнуть! А риск был немалый: ведь право доступа к «новогоднему почтальону» имел только Дед Мороз!..

В кармашке Степашки обнаружилось нечто действительно неожиданное. Это была записка примерно следующего содержания: «Дорогой Дедушка Мороз! Ты всем даришь подарки, а тебе никто ничего не дарит. Этот подарок тебе! Гиюшка». К письму прилагался крохотный красненький космонавтик – подарок Деду Морозу. Не думаю, что это была «магическая взятка» с моей стороны, в расчете на хороший подарок – ведь я запомнил то чувство, спонтанное, но щемящее: «Где он сейчас, летом, совсем один?»...

Напоследок, должен признаться: в Деда Мороза я верил всегда, и у меня не возникало ни сомнения, ни даже вопроса. Каждый год, ровно в полночь, в специально выставленных башмаках в прихожей появляются подарки. Ну, кто их, спрашивается, приносит? управдом? окружной мажоритарий? сосед Федул? Ни одна этих альтернатив не выдерживала критики. Вывод был ясен: подарки принс Дед Мороз. А вопрос «за чей счёт банкет?» меня нимало не тревожил: я был абсолютно советским ребенком.
Однако, как говорят дальнобойщики Забайкалья, вернемся к нашим баранкам.

Помимо Степашки, на стене расположились еще с десяток моих дружбанов:

Леопардик, с полдюжиной размытых белых пятен, разбросанных по черной шерсти, и с зелеными глазами. Последни были заменены, со временем, на перламутровые пуговицы. Будучи мягкой игрушкой де-юре, Леопардик не был мягок в собственном смысле; так, наверное, и подобает хищникам, хотя этого амплуа он был лишен в наших играх и спектакликах – скоре, Леопардик был добродушным персонажен второго, и даже третьего, плана. Одним словом, лохом. Но лохом непростым – с харизмой до отвала!

Лиса-Олисава. Этот псевдоним из русских народных сказок я дал рыжей лисице, вместе с трикстерским амплуа (для спектакликов, где она, в авантюрных целях, иногда меняла имя на «Лиса Патрикеевна»). Кстати сказать, лиса – до сих пор, мой любимый персонаж, и в лесной дали, и в сказочной были. Почему не зайцы или медведи, а лиса? "наука не в курсе дела"; возможно, ЛИСА каким-то образом заложена в названия: любимое озеро Лиси, родной микрорайон Делиси, да и сам Тбилиси!..
Говоря о лисах, я имею в виду именно рыжую красавицу «цвета Солнца самого» (и одной рыжей девочки) и курносую как гриб-лисичка. Речь, конечно, не идет о мрачном чернобуром степняке; белую, полярную лисице со звучным именем тоже "не предлагать!" (особенно ту, что с пятой ногой).

Однако, идем дальше.

«Серый Волк, Зубами-Щелк» отсутствовал. Хотя, в принципе, и понятно: злой, коварный, какой-то несоветский зверь! (хотя, в общем, на противоположной стене висела картина Виктора Васнецова «Иван-царевич на Сером Волке»). Интересно фонетическое родство ВОЛКА с именем Матери рек русских, Волги, со словом ВОЛОЧИТЬ, а также с краеугольным словом русского языка и русского духа - ВОЛЯ.
Интересно также и то, что народы Сибири всегда выделяли волка как особенно умного и даже благородного охотника, в большей мере, чем всех прочих хищников лесостепи и тайги – совы, росомахи, тигра... даже медведя!

Вот как раз медведи были у меня в избытке!
Старшего величали Михайло Потапыч (тоже из сказок). Это был и в самом деле «довольно крупный мужчина катлетического сложения и в самом расцвете сил». Был он, естественно, зеленоватого цвета – а какого же еще? Михайло Потапыч носил пестрый фартук и фуражку в клеточку. А морда у него была, как я помню, деловита и относительно харизматична.

Михайло Потапыч проживал, большей частью, в Черниговской квартире бабушки и дедушки. Первое, что я делал по приезде туда, сразу после душа, принимался прыгать под антресолью: там меня дожидались Михайло Потапыч и электро-катер. И вечерком, вместе с дедушкой, Владимиром Никлаевичем Изюмовым, мы шли «кататься на катере». Прямо за домом была роща – разве не сказка? – через которую протекала "атмосферная" речка Стрижень. Ну,  «протекал», это громко сказано: после наводнения 1970 года, речка полностью покрылась ряской, и была совершенно несудоходна. А густая плотная ряска не только препятствовала навигации, но и была отличным питательным бульоном для стрекоз и комаров. Стрекозы своим размерами и древностью вызывали во мне почти мистическое восхищение, а комары, что называется,  мозгоклюйствовали - да так, что спасу от них не было!

Средний медведь, Мишутка, выцвел, и стал походить более на полярного медвежонка, недо-забитого глобальным потеплением и канадскими браконьерами. А самый младший, желтенький, был от природы облезлым и тощим: его обычным амплуа в «театриках» было «лузерок», а погоняло, «Мэдвэй-ошка», я выудил из словарика к «Песне о Гайавате». В оригинале, "Мэдвэй-ошка" означало «плеск воды», однако в нашем с сестрой дискурсе оно очень подходило нашему медвежонку: вылитый Медвэёшка!

Особым существом был Цюзипед: так его звали в натуре, то есть, по артикулу. Этого лохматого симпатягу подарила мне бабушка, вместе с набором фломастеров, тоже японских. Стоит ли говорить, что в конце 1970х, в нашей стране, самой счастливой бедолаге мира, и то, и другое было супер-подарком (которым я толком, увы, не воспользовался как и всем прочим в жизни).
В отличие от всех прочих зверушек, Цюзипед был ни зоо-, ни антропо-, а чудоюдоморфным персонажем; японамать, да и только!

Собственно антропорфных персонажей было всего трое: весьма симпатичная Красная Шапочка, мягкая Кукла Маша и так называемый Куклик. Последний был мальшичкой в сорочке и шортиках. Как-то раз, во дни тягостных раздумий – на осенние каникулы – я нацепил Куклику самодельный пионерский галстучек, а, немного подумав, и октябрятскую звездочку – мало ли!

Однако главным моим любимцем был Зайка Мисенкий! Почему я любил его больше всех других? Обычная тайна любви. Мне не пришло бы в голову брать с собою в кровать Михайло Потапыча (ну еще!), Лису-Олисаву или Леопардика, а Зайка всегда был рядом (как и журнал «Мурзилка» под подушкой – для того, чтобы приснился ЦВЕТНОЙ сон)! Как себя помню – а с того же возраста я помню и его – у Зайку уже не было ни фартучка, ни даже черт лица (было только выражение лица – «мисенькое»). Налицо – парадокс игрушки... даже парадокс любви! чужому не понять, что она самая красивая и любимая. Только родную любящую душу друга-хозяина умиляют все эти дырочки да штопки-заплатки на потрепанной игрушке. Как сказал бы какой-нибудь неокантианец, в случае Зайца было только чувство, отношение, а был ли сам объект – неизвестно...

А однажды Зайка Мисенький пропал! Мама постирала Зайку (я с самого начала был против этой идеи: «это же живой человек, а не кофточка какая-то!»). К ночи поднялся дикий шторм, моего Зайку сорвало со шпилек, и куда-то унесло. Весь вечер, мокрый от ливня и слез, я бродил между корпусами, в темноте... но тщетно! Так и настала ночь, но Зайку найти не удалось.
Несколько дней я пребывал, так сказать, в элегическом обломе: меня впервые бросил друг, пусть и невольно. Утешить меня приехала кузинка. мы играли с Наташкой – не помню, во что, ведь никакие игры меня не радовали. А этот кадр я запомнил на всю жизнь: я стою напротив Наташи, за нею окно, а на подоконнике восседает Зайка Мисенький, с книжкой-малышкой в лапках!
«Freude, schoene Goetterfunken, Tochter aus Elysium!»

Книжка была о лунных жителях. И спорить с выводом было нельзя: Зайка Мисенький побывал на Луне, но потом вернулся к своему лучшему другу! По этому случаю, я написал стихотворение, названное «Поэму о Зайце, самом лучшем Зайце моем».

Забавно, как я написал эту «поэму». Вы же знаете, каково оно, начало летних каникул: жарко, пусто, и отдыхаешь до одури, уже не понимая, от чего!.. надо бы заняться, хотя бы абы чем. Вот я и решил издать книжку: сначала склепать ее, а потом уже вписать стихи с иллюстрациями.
Я плотно вооружился цветными карандашами, фломастерами и «Спутником» (так называлась моя любимая обгрызенная чернильная ручка). На столе передо мною лежали альбом для рисования, ножницы, дырокол и скоросшиватель (стэплеров в СССР не было, хе-хе). В итоге, на каждом развороте книжки-самоделки было по стихотворению с иллюстрацией. Львиная доля стихов была экспромтами, которые были написаны специально по случаю. Объективно, стихи были более, чем убоги. Но разве можно ОБЪЕКТИВНО смотреть на такие вещи как первый снег, первая любовь, первое путешествие? первый сборник стихов – существо из этого же мира.

Впрочем, тема мягких игрушек иссякла. Если я что-то упустил, прошу простить, и напомнить! ;


Б. КУБЭКИ

Если назначением Игримищ были театрики, а в особых случаях и общение, то Кубики создавали Города.
«В уездном городе N было так много парикмахерских заведений и бюро похоронных процессий, что казалось, жители города рождаются лишь затем, чтобы побриться, остричься, освежить голову вежеталем и сразу же умереть».

Как вам кажется, это черный юмор? или, так, «сероватый юмор» – то есть, хохма о серых буднях уездного захолустья?

Я сказал бы так: как у всяких добрых одесситов, образ уездного города N, как говорится, не исчерпывается двойным дном. С одной стороны, тандем салонов красоты и бюро ритуалов выглядит смешно, как всегда у Ильфа и Петрова. А что, если рассмотреть образ жизни городка в контексте другой книги авторов – книги не столь известной, и совсем не смешной, однако же книги, которую заказал и высоко оценил легендарный председатель Совнаркома. Это «Одноэтажная Америка». В контексте этой книги можно рассмотреть ДВА ТИПА городов: ЯРКИЕ – это города, которые олицетворяют тот или иной БУМ, и СЕРЫЕ – те, которые ничем таким не примечательны. Примеры Первого типы – это, скажем, столица автопрома, Детройт, «полимерный город» Уэлч, или «алмазный» Колманскоп. Многие подобные города пережили богатую, бурную, но недолгую, молодость – а теперь обречены на нищую старость, запущение или смерть. «Серые» города живут как большинство людей – без авантюр и приключений, но с большей или меньшей стабильностью.

Город не может выбирать свою судьбу, но многие из горожан судьбы вольны выбрать. Вы можете мне сказать, «Да в тебе, братец, пропал дух  авантюризма! ты попросту, старпёр или совок...» Пусть и так. Пуская вам кажется, что градообразующими должны становиться предприятия игорно-добывающей промышленности или авто-горно-нефте-химпрома, а не какие-то заведеньица средненького калибра и серенького профиля. Заблуждаетесь: такие заведеньица куда стабильнее.
В качестве подтверждения, рискну привести два примера. Один, неприятный, из личного опыта, а второй, позитивный, из росказней.

Не забуду чудовищный Тбилиси 1990-х. Люди перестали ходить на работу, в институты и школы, потом – к соседям и знакомым, потом – в кино, потом в бани, потом в рестораны (ходили только в ночные клубы, но это были походы в один конец). Одно время, не ходили даже в магазины: завтрашний день пугал, а в магазинах – как и в карманах – было пусто. Про библиотеки и театры я молчу: туда ходили те немногие, кто ходил и до 1989-го – за исключением тех, кто умер от голода...

Единственное, куда люди еще ходили, это, если так можно выразиться, конторы красоты и ритуальных услуг. Последние, при дефиците рождений и свадеб, стали обязательным пунктом общественной жизни; и потом, с этим делом в Грузии строго: ударить в грязь лицом никак нельзя! Что касается салонов красоты, у них было две функции: заполнять вакуум общения и не давать опуститься до уровня зиджантропов.

Альтернативой – а скорее, дополнением – салонов  красоты были автомастерские. Многие люди ходили туда не то что без поломок, но даже без автомобилей. Примерно так, как сам я, с недавнего прошлого, хожу в знакомые салоны красоты (и не жалею десятки за сеанс стрижки). Поначалу, мастера и их асистентки смотрели на меня с нездоровым любопытством: «С таким же успехом, дидуль, ты мог бы сходить на курсы молочного кормления!», говорили их невеслые лица. Немного позже общение восстановилось – столь же скупое, но трогательное, как и растительный покров на моей голове...

Напоследок, приведу и забавный пример, хотя бы для того, чтобы у вас не осталось трагического послевкусия. Это история одного приморского города, который в те незапамятные годы носил гордое имя «Котовский» (а сегодня – Бог весть, следы теряются...). Градообразующая сфера Котовского проявилась в богатой топонимике этого славного городка: Площадь Туза червей, проспект Бубнового Валета, бульвар Дамы пик, даже Джокеров Лесопарк.... и все в том же духе. Конечно, основная часть подобных топонимов имела нейтральную де-юре окраску: «Червовый Король» оказался Ильичем, «Трефовая дама» – Революцией, а «Пиковый валет» – Великим Октябрем. И что бы не изменилось после 1991 года, для гостей и старожилов Котовского в силе остались старые-добрые «производственные» топонимы.

...Эк, куда занесла меня нелегкая!

Итак, кубики были Вторым классом игрушек; я описал бы их одним устаревшим неологизмом: «ЛАХТОВЫЕ». Помню, что как только отбой со школкой, мы опустошали бар, вываливая огромный объем кубиков из разных наборов. Старейшими были кубики для игры в алфавит, с полустертыми буквами. В более новых комплектах была масса планок, из которых мы сооружали ж/д-полотно, цилиндры (для АЗС), а также всевозможные непонятные детали. Моим любимцем был алый шпиль, маленького размера, который я водружал на городскую ратушу.

Однако сначала мы сооружали Вокзал – эдакий городообразующий хаб. На Главной Башне Вокзала восседал так называемый Курилка – он был столь же инварианто, как памятник Ильичу на центральной площади любого города. Кто из вас помнит начало 1980х – где-то между хулахупами и восковыми светильниками – когда в советскую моду просочились «курильщики»? Это были такие крохотные фигурки из глины, которым в трубку вставляли специально прилагавшиеся папироски-благовония с замечательным ароматом.

Наш Курилка какбэ завязал и переквалифицировался в Городничие. Он был призван решать возникающие конфликты (в этоми состояла суть игры). А конфликтов было – будь здоров! Кто-то строил или пристраивал дома не по чину. Кто-то завозил на поезде «не то, что положено» или не завозил то, что нужно. А иногда на Город нападали пираты – и тут в дело вступал набор «Осада крепости» с башнями и даже пушками. Я очень любил этот набор, ведь он был приобретен в Чернигове, в магазине – то ли «Тысяча мелочей», то ли «Юный техник», на краю рощицы за домом...


3. СНЕЖНЫЕ ИГРУШКИ

На космически бескрайних просторах Пацифики есть остров Новая Фландрия.
Остров этот был создан по воле кораллов и вулканов, которые креативом не блещут. Да и климат здесь какой-то одинаковый, на протяжении всего года... года? да нет здесь никакого года, за неимением сезонов: ночью бриз с моря, ночью – на сушу. Летом – до +30, зимой тоже. Все разнообразие сводится к брачным сезонам морских макак и мрачным песням какаду. Ну, еще папуасы выцыганили себе кроху разнообразия: аборигены перекрашивают фасады зданий или меняют дислокацию клумб и валунов в местных «садах камней». А главное – периодически, по договору, они украшают самую большую пальму на острове. Новый год назначают наугад: если чаще – достанет, реже – вся рыба сдохнет от тоски. А «внеёлочными игрушками» служат разукрашенные осколки кокосовых орехов, поплавки, ракушки, поделки из кораллов и дырявых камушков... новогоднее дерево венчает огромная морская звезда, а главным украшением считались старые подновленные буйки от рыбацких сетей. Да еще проделки какаду – этим красавчикам страх как не нравилось, что оккупанты хозяйничали на ИХ дереве!..
Заменой Санте служит то самый успешный рыбак, то попросту самый развеселый человек. А заменой снегу – конфетти, серпантин и коралловые гирлянды с подсветкой; их развешивают по всему острову, и выглядят они просто сказочно! Одним словом, какое-никакаое, а всё-же развлечение! – чего не сделаешь ради праздника? На что не пойдешь, против трясино-рутино-тягомудо-монотонности?
Слава Богу, у нас дело обстояло куда веселее!
На конец декабря приходился сезон мягкой зимы – сезон без ураганов и морозов. Сразу после Крещения, снег уже не падал –падала температура, резко и глубоко вниз! Февраль был, большей частью суров и хмур, как «злорд Хрычардсон», окоченевший в своем пронизывающе темном замке. В конце февраля и в начале марта дул «супсаркис». Это самый невыносимый сезон: мряка, стужа, да еще плановые отключения света... Еще один невыносимый сезон – полтора-два месяца в июле-августе: когда даже по ночам стоит невыразимый зной, не радуют и летние каникулы. Впрочем, во «второй невыносимый сезон» спасала Мохиси, наша деревенька, расположенная сравнительно в горах.
Зато, весь остальной год царили блеск и великолепие! Особенно, с середины марта до мая, и с конца сентября до начала зимы.

Апрель была пестрой дверцей, которая открывала нам сезон цветов. Бывает, идешь по улице, кругом цветы, а в голове – Вальс цветов или Финал Жар-Птицы!.. Первым зацветал миндаль, затем... под конец, цвели гранат и айва. Но это в деревне. А в городе главными деревьями были: в апреле, миндаль, в мае – акация (аромат летних каникул), в июне – яблони и вишни... в ноябре у нас за северном окном алел клен. Ну а потом «зацветала» Ёлка-Зелёная иголка, и цвела она до Старого Нового года. После январских календ Ёлочка возвращалась на свою обычную, невидимую, стоянку.
Этой стоянкой служила антресоль, под потолком в прихожей. С нее и начинался Новый год! – между 25 и 30 декабря, мама бросала клич, папа ставил стремянку, а мы с Катей становились на подхвате.

Первым номером программы шла «Крутилка» - старинная немецкая подставка для Рождественской Ёлки. Как только Ёлка была смонтирована и установлена на Крутилке, ее заводили большущим ключом, и она играла рождественские мелодии Моцарта. Эта крутилка, непохожая ни на что на свете, была настоящей сказкой!

Впрочем, ёлочные игрушки не меркли даже на фоне старинной немецкой крутилки! В детстве у нас были не просто мыльные пузыри, отлитые в пластике по законам кубизма. Это были настоящие СНЕЖНЫЕ ИГРУШКИ. Пестренькая связка стеклянных сосулек (уж не помню, каких цветов). Два большущих шара, синий и красный – тоже из стекла. «Майкофки танцуют»: о них мне помнятся две вещи: они были из ваты, и они хрустели. Как видите, воспоминания несовместимы. А как было на самом деле, скрыто во мраке невозвратного – просто, две ватные морковки, скрепленная проволкой «сладкая парочка». Наконец, «Моя любимица»: это была восточная ханум, грушевидной формы, которая была облачена в тюрбан и шаровары.
Ее стеклянное происхождение оказалось фатальным...

Впрочем, сам я не был свидетелем того, рокового для нее, украшения ёлочки. Наверное, потому, я уверен, что в один прекрасный день в конце декабря я раскрою большую картонную коробку, а Моя любимица лежит себе среди снежинок и серпантина, и ждет своего часа...