de omnibus dubitandum 10. 289

ЧАСТЬ ДЕСЯТАЯ (1599-1601)

Глава 10.289. НЕ СПЕШИ ВАНЕЧКА…

июль 1562 года

    — Девичье недомогание
   
    — Какое?
   
    — Девичье, точнее, женское
   
    — А какое еще бывает?   И она рассказала.
   
    Про месячные, про поллюции, про зачатие, про оргазм, про сроки, про все.

    Удивлению моему не было предела, тот примитив, которым мы, парубки, потчевали друг друга в дворцовом саду, померк сразу и навсегда, но появились другие вопросы, и она на все ответила, я прошел полный курс и самым большим моим открытием было то, что они, девушки, тоже могут кончать, как и мы, парни, что они при этом могут рыдать, визжать и кусаться, и это, нормально. Как хорошо, что она мне это сказала, иначе я бы навсегда стал бы импотентом, так как, даже будучи подготовленным ею, я все же был напуган, тем как она вела себя в минуты нашей первой высшей близости.
   
    Она была чудесной наставницей. Ты еще ни с кем, спросила она прямо. Ни с кем, ответил я, тупо скрыв свою случайную связь с боярышней. Будешь хорошим мальчиком, я тебя кое-чему научу, прошептала она мне почти в ухо.

    Сердце мое бешено билось, я физически, как зверь, чувствовал, приближение любовного действа, ради нее я был готов на все, лишь бы свершилось, лишь бы она дала, лишь бы отведать этого неведомого, вся жизнь моя разделилась теперь на две неравные части, с одной стороны была она и, надежда на любовь с нею, и эта часть моего бытия была огромна, и другая часть, куда отошло все прочее: друзья, дом, отец, соколиная охота, другие сударушки, все это стало вдруг таким малым и незначительным.
   
    Я превратился в ее рынду. Мы ходили вместе, окружение царя смотрело на нас с завистью, я был при ней словно привязанный, мы тайком обнимались и, целовались.

    Еще три дня, шепнула она, когда я, прижав ее к двери горницы, осторожно скользнул ладонью по ее животу, туда вниз, к ее манкой впадинке, нет, нет, еще три дня, она отвела в сторону мою руку, отвела, я бы сказал бережно, совсем не так, как отталкивали меня мои сестры, когда мы устраивали им групповой зажим в дальнем углу терема. Там хлестали по рукам иногда злобно, иногда нет, но всегда от души.

    Терпежа не хватило. Я обнял ее и повалил в кровать, ну что ты, ну что ты, смеялась она тихо, я торопливо расстегивал крючки на ее сарафане, перед моими глазами открылись ее небольшие округлые груди, темные землянички сосков торчали наивно и доверчиво, и я лег рядом с ней, стал целовать эти соски, свободной рукой я непрерывно гладил ее живот, ладонь скользила вниз к коленям, снова вверх по гладким бедрам, тревожная задержка на тонкой ткани ее рубахи, пальцами я ощутил ее маленький холмик, и раздвоенную впадинку, я продолжал нежно и осторожно целовать сосок ее груди.

    Я с восторгом заметил, что она не отталкивает мою руку, я осмелел, я передвинул ладонь выше, но лишь с той целью, чтоб скользнуть пальцами в ее ложбинку, и здесь меня никто не остановил.
   
    — Не спеши, Ванечка, — вдруг дошел до меня ее голос
   
    Я не слушаю ее, мои пальцы изучают густой кучерявый островок, бог мой, можно я тут буду жить, еще чуть-чуть, и я проваливаюсь средним пальцем в ее нежную щелочку, я, как сквозь сон, слышу тихий стон Марии [Гошаней (Кученей)] (1550 - умерла в 1569 г.[1564/5 – Л.С.]), бог мой, а вот здесь, позволь мне умереть…
   
    Но я, не умер. Словно кто-то наглый и смелый занял мое место. Я стал над ней на колени, нагнулся и стал изучать ее любовный треугольник. Открылась совсем белая, не загоревшая кожа, я продолжал растягивать удовольствие, вот темные густые курчавые волосики, она неожиданно схватила мои руки, ты что, ты что, зашептала она.
   
    — Хочу тебя, — заявил я прямо
   
    — Не сейчас, — ответила она тихо, возвращая задранную рубаху на место.
   
    — Когда? Я не могу больше терпеть, — это была истинная правда.
   
    Каждый день я тайком освобождался от юношеского бремени, и, несмотря на это, несильная, тупая, специфическая боль в яичках не давала мне покоя.
   
    — Сегодня вечером, — сказала она шепотом, — ведь отец собирается на соколиную охоту.
      
    Я поцеловал ее. Я почти успокоился. Я помог ей поправить сарафан, и мы вернулись в терем к ее наперсницам.
   
* * *

    Мария [Гошаней (Кученей)] стояла ко мне спиной и было совершенно естественно, что я ее обнял, одной рукой я гладил ее грудь, вторая скользнула вниз по животу, под пальцами сквозь тонкую рубаху я ощутил холмик ее лобка, я стал ласкать его, сдвигая сарафан вверх… Я стал целовать ее в шею, шептал ей слова любви, мой вертикально торчащий член уютно расположился между ягодицами ее попки…
 
    За окнами ночь. Я подошел к зеркалу. На меня смотрел высокий, загорелый парубок в рубахе и портах. Темные волосы, черные брови, прямой нос, темные глаза, удлиненное лицо.
   
    — Ты зачем стучишь? — она лежала в постели, укрытая простыней по самую шею
   
    — А вдруг ты здесь не одна
   
    — А с кем?
   
    — С любовником
   
    В тереме был полумрак, горела лишь маленькая лампадка иконостаса
   
    Я подошел к кровати, аккуратно сел на краешек.
      
    — Что это у тебя? — спросил я и нагнулся к ней.
   
    Я прекрасно знал, что это.
   
    — Браслетик, разве ты не видел? — ответила она.
   
    — Дай посмотреть, — я поймал ее руку, она потянула ее к себе.
   
    Я еще сильнее наклонился, голова ее была совсем рядом, я почувствовал чудный запах ее тела, она все притягивала к себе свою руку, моя рука, увлекаемая ею, легла на ее плечо, совсем рядом были ее глаза, и я, волнуясь, словно впервые, поцеловал ее в щеку.
   
    Глаза Марии чудно блестели.
   
    — Ты меня любишь? — спросила она.
   
    — Люблю, — ответил я.
   
    - А ты меня?

    - И я тебя.
   
    Я поцеловал ее в губы именно во время этих ее сладких слов.
   
    Мой поцелуй почти заглушил ее слова. Сначала я целовал ее легко, едва касаясь губами ее губ, моя правая рука искала покоя и нашла его у нее на груди, я слегка сжал ее левую грудь сквозь простыню, я почувствовал ее сосок и то, что она без рубахи.
   
    Левой рукой я стал сдвигать простынь вниз, не надо, прошептала она, ложись рядом, что же ты, так и будешь сидеть, я стал ложиться.

    - Боишься замерзнуть, спросила она

    - Нет, не боюсь, удивился я,

    - Не похоже, рассмеялась она.   

    Я лег рядом с нею. Я снова стал целовать ее лицо, нос, губы. Она откинула край простыни, и я лег ближе, боясь коснуться ее атласной прохладной кожи.
   
    Я стал снова гладить ее груди, только теперь обе, я целовал ее шею.

    - Милый мой, прошептала она и обняла меня. Я провел ладонью вниз по ее долгому телу и чуть не задохнулся от восторга — на ней не было ничего.
      
    От вида ее голого тела я чуть не застонал.
   
    — И ты сними все, — тихо прошептала она.
   
    Я потянулся к лампаде на иконостасе.
   
    — Нет, нет, оставь, пусть будет, — сказала Мария.
   
    Я сдернул с себя порты и прижался к ней.
   
    — Не спеши, миленький. О, какие мы большие, — изумилась она.
   
    Я не мог не спешить. Природа делала все за меня. Я лишь исполнял ее команды.
   
    Невыразимое ощущение ее голого (совершенно голого!) тела…
   
    Я крепко обнял ее, я лег на нее сверху, я оперся на левый локоть, чтоб не давить на нее своим телом, моя правая ладонь жадно скользила по ее груди, по животу, по бедрам.
   
    Я целовал ее почти безотрывно. Я заметил, что она стала дышать жарко и глубоко. Я стал гладить ладонью там, внизу, как назвать то, что я гладил?
   
    Великий и могучий, бедный и богатый руский язык, нет в тебе красивых и в то же время обыденных слов для описания любви. Либо слишком возвышенно, либо низменно и матерно, и то и другое неправда.
   
    Так что я гладил? Мария [Гошаней (Кученей)] сама потом подсказала мне, не обижай мою куночку (по-кабардински - Гуд), шепнула она, когда я сделал неловкое движение. Кунка (по-кабардински - Гуд), под моими пальцами была ее кунка, пусть будет так.
   
   * * *

    Я вышел в сад. Стояло прекрасное летнее утро. Я стал другим.
   
    Вчера одной тайной на свете стало для меня меньше.
   
    — Почему меня не разбудил?
   
    Я обернулся. Мария [Гошаней (Кученей)], улыбаясь, заплетала косу. Какая она красивая!
   
    Я подошел к ней. Мы обнялись. Не сговариваясь, мы пошли вниз, к зарослям сирени. Мы остановились, но лишь на мгновение. Целуя, я стал усаживать ее в траву, затем завалил на спину, заголил ее бедра…
   
    — Нет, нет, давай, я сверху, — прошептала она с тихим смехом
   
    Оказалось, что и так можно, прежде я считал, что есть только одно положение
   
    Она сама задрала кверху свою рубаху, под которым не оказалось ничего, и уселась на меня верхом, я стал гладить ее бедра, заголил рубаху еще выше, ее груди торчали крепкими грушками, я потрогал их.
   
    — Не смотри туда, — прошептала она, заметив, что я смотрю вниз, на ее кунку.
   
    Она наклонилась и сама впилась в мои губы жадным, нетерпеливым поцелуем.

    Дальше произошло нечто вообще, с моей точки зрения, немыслимое. Я почувствовал, что она своей маленькой ручкой направляет в себя мой таран!
   
    Мы соединились. Мария задвигалась на мне, я сжимал холмики ее грудей, она закрыла глаза, откинула голову, заохала, застонала.
   
    — Я не могу, ой, я не могу, — вдруг запричитала она жалобно.
   
    Она стала двигаться быстрее и резче, я слегка приподнимался ей навстречу
   
    И вдруг, словно судорога охватила ее тело. Непрерывное а-а-а, и она упала на меня, шепча, "мальчик мой, любовь моя, мальчик мой, любовь моя…"
   
    Все ее тело покрылось мелким потом. Она никак не могла восстановить дыхание
   
    Наконец, она приоткрыла глаза, я не выдержал и засмеялся.
   
    — Чего смеешься? — ее дыхание все еще было прерывистым.
   
    — У тебя взгляд, словно прилетела из дремучего леса.
   
    — Какой?
   
    — Глазоньки не центруются.
   
    Она рассмеялась. Ее косы свисали мне в лицо, она убрала их за спину.
   
    — Слушай, а ты? — она озабоченно наклонилась ко мне.
   
    Я, действительно, все еще находился в ней и был в полной готовности.
   
    И я взял ее за бедра, и стал двигать ее тело вверх-вниз.

    - Подожди, я устала, прошептала она, и я подождал, и был вознагражден тем, что через пять минут она повторила на мне свою неземную скачку, и теперь мы кончили практически одновременно, мы оба оказались в том дремучем лесу, откуда возвращаются только с неотцентрованными, замутненными глазами.

    И началась медовая неделя. Мы занимались любовью по три, четыре раза на день. Что только не служило нам ложем — моя кровать и поляна в саду, крыша нашего терема и стол в летней кухне, кресло в тереме и лавочка в полночном дворцовом саду.
      
    Я приходил к ее терему, мы подолгу гуляли, до одури целовались в беседке дворцового сада, я жил только одним — встречами с нею и сладостным ожиданием дня, который она назначила в ответ на мои, требовательные, ну когда, ну когда же.
   
    Этих дней оказалось всего два. Отец скоро возвращался. Мы клялись друг другу в вечной любви, женись на мне, просила она, конечно, отвечал я, ну тебе же только тринадцать, как ты на мне женишься, не знаю, отвечал я, но женюсь.