Старик

Старик сидел на бревне, что лежало посреди двора. Летний ветер обдувал его, раздувая клетчатую рубаху на спине, и путая редкие седые волосы, но старик не обращал на это внимание. Он подпер лицо руками и было непонятно, задумался он или спит. А он тихо плакал. Бесшумно. Душой. Лишь тело изредка вздрагивало, но этого никто не видел. Не видел, не слышал, не жалел. Никто. Даже старый облезлый серый кот, отдав недавно богу душу, оставил своего хозяина в нестерпимом одиночестве.
“Жизнь - зараза, - оплакивал старик свои мысли, - злая жестокая зараза. Кто ж знал, что ты так больно можешь калечить”.
Он затих, будто и вправду уснул, и привиделось ему поле, пшеница и женка его  Любашка - первая красавица на селе, рукодельница, да хозяюшка. И любил он её, как любят самое душевное, самое тёплое и родное. Больше себя любил, больше жизни своей любил. Холил и лелеяли, и слова недоброго ни разу в жизни не говорил. И дочка их привиделась, Дарьюшка, маленькая, лупоглазая, пухленькая такая, с курчавым черным волосом и бантиком посредине - такой он её запомнил. Запомнил, как качал её на руках, напевая песни, как носил конфетку в кармане для неё - подарок от зайчика. Помнил потом, как сам мастерил дрожащими руками ей гробик, всматриваясь в тесаные доски мутными от слез глазами. А как хоронили не помнил: чужая девочка лежала с гробике, что он смастерил. Чужая, сухонькая, изъеденная хворью. Только волосенки курчавым, да бантик красный, что тоже сам повязывал на непослушные волосики, и целовал холодный лобик. И плакал. Горько плакал, не по-мужски плакал, по-отцовски - сердечно и тяжело.
И сынок привиделся, Ванюша. Шустрый, смышленый, весь в мать и лицом и добротою душевной. И ему гроб делал сам, своими руками, когда утонул сынка в свой день рождения, в самый последний день весны, когда вода ещё не нагрелась, а солнце светило уже тепло и ярко. И снова плакал, не стесняясь своих отцовских слез.
И опять Любушка встала перед его взором: чёрная, худая, изъеденная болью утраты. Она не плакала. Нет. Она прочитала, разговаривала с деточками, как с живыми. В буфете стояли фотографии и Дарьюшки и Ванюшки и каждое утро, она здоровалась с ними, сетовала на жизнь, спрашивала как они там, на облаке, слушала в ответ тишину и утерев кончиком платка глаза шла работать. Пусто было в доме. Нелюдимо и страшно. Пустота жила в каждом углу, гулким эхом раздаваясь в избе. Эхом, вместо детского смеха и радостных криков.
Ближе к сорока Любаша снова затяжелела. Жила надёждой и грядущей радостью, а он берег её, как хрустальную, ухаживал и ждал счастья. Счастье родилось недоношенное и болезненное. Но и мать и отец выхаживали младенца, боясь снова потерять. И выходили, и вырастили, и избаловали.
- Здравствуй, батя.
Старик вздрогнул и резко открыл глаза. Вытер мокрое морщинистое лицо и оглянулся.
- Ну здравствуй, сын.
Разговор не складывался. Большая пропасть разделяла этих, казалось бы родных людей. Слишком большая - огромная.
- Как живётся - можется? - спросил мужчина.
- И можется, и пока живётся. К матери на могилку приехал?
- Нет, потом. В следующий раз, - мужчина прятал взгляд.
- Лет десять не был уже. Не нужна мать стало быть. Забыл, как говнецо из под тебя, засранца, выносила. Забыл, - разозлился старик, но выпустив пар, спросил, - Давно из тех мест?
- Давно, - мужчина присел рядом.
- Как жить собираешься, Григорий? Али опять по этапу планируешь? - отец разговаривал сухо, без эмоций и выражения любви.
- Нет, батя, осесть хочу, к месту прибиться, - Григорий опустил голову, начиная тяжёлый разговор, - знаешь, батя, деньги нужны, квартирку бы купить, чтобы не бомжевать.
- Живи, не гоню. Изба родная всегда согреет, - ответил старик
- Да нет, батя, колхозная жизнь не по мне. Избу бы твою продать. Видишь, тут дело такое. Я долги раздать должен, а там копейка останется, и комнату куплю. Иначе порешат меня, батя. А тебе и в дом престарелых можно, там тоже живут. Тебе то какая разница на старости.
Старик молча встал, взял дровину из поленницы, повернулся к сыну и со всего маху ударил по руке.
- А ну, геть со двора, и чтоб ноги твоей здесь больше не было, паскуда. Дом родной, за долги променять? Память о матери осрамить. Жизнь свою под откос пустил, память растоптал. Мать в гроб прежде времени загнал! Уйди! Уйди с глаз.
- Батя, но порешат же. Прирежут.
- Собаке - собачья смерть.Прирежут, закопают. Сам путь такой избрал, сам, своими руками могилу себе роешь. Уйди, паскуда, уйди с глаз.
И откуда столько силы взялось в немощном теле старика, столько обиды и злости. И как не досмотрели с Любушкой, как не смогли воспитать сына, как бандита и разбойника вырастили. Как Любушку не уберег, от сына изверга и пьяницы.
Гнал он сына со двора дровиной, замахиваясь и проклиная.
Дожился. Какая тяжёлая эта жизнь, какая жестокая и несправедливая.

Григорий ушёл. Старик вошёл в избу, оглянулся, перекрестился у иконы в углу, поправил белоснежную скатерть и вышел на двор. Долго стоял на крыльце, осматриваясь по сторонам, будто прощаясь.
Кладбище. Вот они родные и любимые - Дарьюшка, Ванюша, Любаша. Лежат под раскидистой березой, ждут его. Заплакал старик по-отцовски больно, прощаясь с прожитой жизнью.
- Я здесь, я с вами, - шептал он, вытирая сухой ладонью фото детей и жены, - Любушка, родимая, заберите меня к себе. Заберите.
Долго плакал. Долго просил.
Сжалились небеса. Отпустили изболевшую израненную душу. Отпустили туда, где любят и ждут. К Дарьюшке, Ванюшке и Любаше.