Летний этюд

Все водители мира специально для меня держат в своих загашниках рваные и грязные десятирублёвки. В каком бы городе я ни был, если я расплачиваюсь за проезд крупной купюрой, мне обязательно на сдачу выдают эти грязные десятирублёвки. При этом водители всегда улыбаются мне так невинно, так простодушно, что у меня просто дух не поворачивается выразить недовольство. Поэтому, чтобы избегать подобных ситуаций, я всегда ношу с собой полный карман металлических денег, чтобы расплачиваться под расчёт — без какой-либо сдачи. Правда, иной раз карман мой становится таким тяжёлым, что начинают сползать штаны, и, хотя мне уже шестой десяток, я становлюсь похожим на ребёнка из детского сада, который то и дело подтягивает портки, карманы которых набиты всякой нужной для познания мира всячиной: камешками, мотками проволоки, цветными стеклянными шариками, железными болтами и гайками. Когда я иду на прогулку, в карманах у меня звякает лишь несколько монеток, которые я готов потратить на стакан газировки или мороженое — по желанию на данный момент, штаны мои при этом легки, а душа и вовсе кажется сотканной из эфира по причине хорошего настроения.
Вот и сегодня я отправился в парк налегке. Я люблю этот парк, он расположен в трёх минутах ходьбы от моего дома. Хотя он в последние годы подвергался различного рода нападкам (часть его выкорчевали под суперсовременный бассейн, то там, то здесь появлялись сомнительного вида пивные, площадки для автомобильного транспорта), но в нём ещё сохранялись довольно глухие места, в которых можно было бы уединиться для творческого созерцания природы. Одно из таких мест располагается в юго-западной его части. Парк там выглядит особенно дико ещё и по той причине, что оставшись без опеки, он зарастает травой и кустарником, и иногда кажется, что там даже можно без всякого следа потерять КАМАЗ, гружёный горячим асфальтом — такие там непроходимые заросли и тишина.
Иногда я делаю там важные для себя открытия. Например, оказавшись на какое-то особой точке, я, взглянув на ночное небо, обнаружил вдруг висящую почти над самой землёй величественную спиральную галактику. Я не смог определить её точного названия, так как мои знания в области астрономии с юношеских лет изрядно потускнели, но я точно помнил, что все они имеют буквенно-числовые обозначения (это помимо того, что некоторые имеют и собственные имена, как, например, Туманность Андромеды, Малое и Большое Магеллановы Облака), и я ничтоже сумняшеся стал звать её Апрель-10 — по дню рождения Ивана Ефремова, творчество которого я люблю до сих пор. Повторяю, галактику, имеющую красивую спиральную форму из разноцветной материи, видно только из одной определённой точки на земле, и стоит сделать хотя бы шаг в сторону, как она пропадает неизвестно куда. Я не стал с кем-либо делиться этой информацией, решив, что это будет моя личная тайна. Я уже однажды совершил ошибку подобного рода, когда рассказал человеку, которого считал своим товарищем, о секретном проходе к Чёрному морю за ЖД-линией подле южной части НЭВЗА, где дальше располагается так называемая Норкина Дача — обрывистый берег реки, сплошь изрытый речными крысами. Почти что в тот же день сакральное место украсилось рядом торговых палаток и уличными зазывалами на туристические маршруты по побережью. Что сказать, сердце до сих пор у меня болезненно ёкает, когда я вспоминаю про эту свою ошибку.
В парке было несколько главных аллей. Я не стал особо по ним расхаживать, а сразу свернул в южную часть, где плотными рядами стояли клёны и каштаны. Всем известно, что именно эти растения создают наиболее плотную и прохладную тень. Когда входишь туда, кажется, будто вокруг меняется климат — окружающая температура падает сразу градусов на 5, на 7, такое, во всяком случае, складывается впечатление. Ближе к краю деревья редеют и почти сразу начинается кустарник — я не особо сведущ в ботанике; конечно, у каждого растения есть собственные названия, но не помню, чтобы это когда-либо меня интересовало. Мне было достаточно общего названия — заросли, кустарник, иной раз разраставшийся выше человеческого роста. Именно там, среди кустарника, впечатление дикого леса казалось особенно сильным. Где-то в самой гуще обнаруживалась поросшая густой травой и зарослями ежевики глубокая балка, уходящая в какую-то таинственную неизвестность. Я никогда не ходил по ней до конца, но знал, что дальше сухая почва постепенно влажнеет, появляется осока, камыш, а на дне обнаруживается мелкий ручей с холодной зуболомной водицей, которую я набираю в специально приготовленную для этого армейскую фляжку — плоскую и широкую, в плотном чехле из хлопчатобумажной ткани, выкрашенной в зелёный защитный цвет. Именно такие мы носили в армии на марш-бросках и прочих учениях. Чтобы вода как можно дольше сохраняла прохладу, мы мочили чехол водой, превращая его в своеобразный холодильник. Но сейчас я этого делать не стал, не желая ходить с мокрой задницей, так как пристёгивал фляжку на пояс над ягодицами.
Я двигался по дну оврага, поглядывая по сторонам, где на склонах в густых зарослях щебетали птицы, порхали бабочки, изредка мелькало гибкое тело ласки или кота домашнего. Поглядывал я и на ручей. Он постепенно расширялся (не сильно, правда), и в нём то там, то здесь появлялись темные спины карасей и прочей рыбы, лениво двигавшейся в глубине. Однажды стаей пронеслись какие-то желтые и полосатые тени, похожие на аквариумных барбусов. На обоих берегах то и дело попадались группы ярко-красных и малиновых грибов, которые кажутся прибывшими издалека путешественниками. На широких листах кувшинок, лежавших на воде, сидели крупные зелёные лягушки, раздувавшие щёки от напряжения, связанного, должно быть, с моим появлением. Но я не причиняю им вреда. Лишь изредка долго разглядываю их, дивясь разнообразию животного мира. Я не могу вспомнить, чтобы видел подобные раньше. А ведь я в детстве облазил вокруг Новочеркасска всю местность, видел всякое — особенно в Агролесе, где был пионерлагерь "Звёздочка Ильича", но похожих лягушек не могу припомнить... Да пусть их! Я вдруг как-то мгновенно о них забывая, так как справа по курсу вижу какую-то стену. Она полускрыта деревьями, но видно, что она высокая и сложена из какого-то тёмно-красного, почти бордового, камня, потерявшего от времени глубину цвета, ставшего с лёгким белёсым оттенком. Заинтересовавшись, я стал выглядывать тропинку, чтобы подняться наверх. Не нашёл, но и без того довольно легко взобрался по склону наверх, где стена стала реалистичнее. Заросли ежевики и плюща лепились по ней, но не особенно высоко, потому что стена была гладкая и не за что было зацепиться. Кое-как продираясь сквозь кустарник, я углубился в гущу парка, и там обнаружилось, что это не ограда, как я подумал поначалу, а стена здания. Довольно высокого, между прочим — я, честно говоря, не припоминаю такого в нашей местности. Но ведь я сюда никогда особо и не углублялся, ограничиваясь прогулками по краю дикой части парковой зоны. Здание оказалось фасадом обращено в противоположную от оврага сторону, и перед ним была аккуратно подстриженная лужайка, где среди васильков лежала белая коза, помахивавшая мелким хвостом, с краю стоял допотопный грязно-зелёный мотоцикл с коляской. В нём лежал сложенный кое-как брезент, из-под которого торчали черенки лопат и граблей. Непонятно было, сколько в этом здании этажей, так как оно было построено в странной архитектуре. Окон было не очень много, и они были разного размера, и располагались как-то беспорядочно, что не позволяло определить их этажную принадлежность. Какое-то мутное воспоминание мелькнуло у меня в голове, и я подумал, что так, наверное, строят в Италии. Почему в Италии? Почему не в Голландии или в Аргентине? А может, я действительно сейчас в Италии? Просто забыл, как именно в неё попал — дорогу забыл, дорожную суету, поезда, самолёты, связку прокомпостированных билетов, облепленные стикерами разных городов чемоданы. Латинская местность подле Рима, или Альба-Лонги, города, которому больше трёх тысяч лет, он старше Рима лет на пятьсот и, по преданию, основан потомком Энея, бежавшего со своими сторонниками из осаждённой Трои. А может, и самим Энеем, не помню. Кто желает более точной информации, может обратиться к "Энеиде" Вергилия. Если это Италия, то тут должен быть и виноград. Впрочем, виноград хорошо растёт и на Дону, так что его наличие, буде обнаружится такое, ни о чём мне не скажет.
Я продолжаю осматривать здание, всё больше поражаясь его странной гармонии. Крыши в традиционном понимании у него нет — есть невысокий широкий купол, накрывающий большую часть здания, тускло блестевший потемневшей бронзой, а на его вершине остатки какого-то, должно быть, культового сооружения — может, там был когда-то христианский (католический или православный) крест, но я бы не удивился, если бы там было и что-то языческое — например, Луна, или лик бога Велеса с пучком молний в руке. Что это может быть обычное жилое здание, я с негодованием не подумал, так как категорически отрицал в моём сказочном путешествии банальную бытовуху. Дорожка перед фасадом была выложена широкими серыми плитами, а посерёдке стены имелась высокая двухстворчатая дверь, выкрашенная под цвет стены, то есть тёмно-красная. Подойдя ближе, я обнаружил там внятную русскоязычную табличку, что недвусмысленно свидетельствовало — я всё-таки в России. Хотя, признаться, и ощутил при этом укол лёгкого разочарования в сердечную мышцу, которая, признаться, уже губы раскатала на Колизей. На табличке был следующий текст: "МУЗЕЙ АГРАРНЫХ ТАЙН работает круглосуточно. Плата за вход — 1 (один) рубль. Просьба опустить в жестяное ведёрко справа от входа. В помещениях просьба вести себя прилично и соблюдать чистоту". Вы даже не представляете, дорогой читатель, с каким облегчением я вспомнил, что утром, хотя и не планировал путешествия в общественном транспорте, но всё ж таки кинул несколько медяков в карман — так, на всякий случай, исключительно опираясь на личный старческий трансцендентный опыт, который свидетельствовал, что я уже неоднократно попадал в безвыходные ситуации по собственной же глупости. Что и говорить, название "МУЗЕЙ АГРАРНЫХ ТАЙН" меня поразило до глубины души. Я был сражён в самое сердце. Я понял, что теперь ни за что отсюда не уйду, пока всё тут не обсмотрю. И я, не сомневаясь ни на секунду, отворил дверь, переступил порог и кинул в тоскливо пустое ведро эту символическую плату за надвигающееся удовольствие. Я почему-то был убеждён, что удовольствие, по крайней мере, эстетическое (хотя бы от внутренней планировки здания), я обязательно получу.
Но ничего особенного я с первых шагов не увидел.
Я попал сразу в зал, огромный, сумеречная даль которого терялась в полутьме. Никаких этажей там не было и в помине. Зал в высоту занимал всё пространство этого здания — вверху под куполом в рассеянном свете парили странные шестикрылые фигуры, глядевшие на меня с каким-то непонятным потусторонним вниманием — будто бы пытались понять, за каким лядом я сюда явился. Было не очень светло. Через окна света попадало мало, а провести сюда электричество, наверное, ещё не догадались. Мой разум так и подмывало выстроить по обе сторону два ряда низких скамеек с широким чинным проходом посередине, как это бывает в католических храмах, по реальность меня опровергла. Вместо скамеек там и сям располагались столы с какими-то экспозициями. Я решил, что будет мудро, если я начну осмотр с самого начала, ничего тут не пропуская. Я для порядка повертелся по сторонам, выглядывая — есть ли тут какие-нибудь музейные работники, но никого не увидел. Зал был антропоморфно пуст, как безвоздушное космическое пространство. Что же касается остального (музейных экспонатов), то их тут было в избытке.
Я пошёл по кругу, и почти сразу откуда-то выбежал полосатый кот и, мурлыча, стал полировать мои ботинки.
— Нет ничего, — сказал я, разводя руками.
Кот с этим был явно не согласен, и, пока я ходил по залу, он всё время путался у меня под ногами. Не скажу, что на столах было много интересного. Экспозиции больше напоминали торговые ряды на блошином рынке, чем музейные достопримечательности. Старый заезженный патефон с отломанным верхом у раструба. Гаечные ключи, одетые в ржавчину. Огромные контейнеры, похожие на мусорные баки, доверху набитые разноцветными стеклянными шариками диаметром, примерно, в два сантиметра каждый, происхождением которых, кстати, так настойчиво интересовался Андрей Лазарчук на фейсбуке в этом году. Ряд спортивных лыж, стоймя стоявших подле верстака, все до невозможного облепленные комьями засохшей грязи. Резиновые фрукты: апельсины, яблоки, груши, — наполнявшие пластмассовые вазы, покрытые пылью. Я взял один из них, сжал в кулаке, апельсин издал тонкий полузадушенный писк, как детская игрушка. В одном месте висела на подставке чёрная маска из обожжённой глины, похожая на лицо мучающегося негра. Вдоль стен рядами, заслоняя друг друга, стояли пыльные картины в ободранных позолоченных рамах. На одной был изображён старик с пронзительными недобрыми глазами, как в повести Гоголя "Портрет". Кое-где порядку было побольше, и это свидетельствовало, что за экспозициями тут кто-то всё-таки присматривает. Например, длинный ряд белых тяжеловесных космических скафандров с красными толстыми буквами на рукавах: СССР. На них не было ни пылинки, и вообще они выглядели, будто их хоть сейчас запускай в безвоздушное пространство, и они не подведут. Одно только было непонятно, причём тут аграрные тайны. Может, я что-то пропустил? Или, может, разгадка кроется в других залах — если они, конечно, тут есть?
Время от времени где-то в глубинах помещения, а может, и вне его, раздавались гулкие глухие удары, как будто кто-то на полном размахе бил кувалдой по бревну. Работника видно не было, но его присутствие ощущалось постоянно. Так и казалось, что не в это, так в следующее мгновение из полутьмы появятся усатые болбочущие на непонятном языке узбеки в бархатных халатах и с тяжёлыми мечами на поясах. Кот уже так обнаглел, что то и дело прихватывал меня зубами за ботинки, требуя, чтобы я немедленно его гастрономическому интересу уделил, наконец, посильное внимание. Но, кроме воды во фляжке, у меня ничего не было. Я виновато гладил усатого по голове, вздыхал и обещал, что уж в следующий раз обязательно приду с гостинцами. Вода, на удивление, ничуть не потеряла в своей леденистости, и я время от времени прикладывался к фляжке на глоток-другой, представляя, будто это волшебный эликсир, продлевающий жизнь. Когда я, наконец, добрался до конца зала, там обнаружилось довольно обширное, но невысокое возвышение вроде сцены на танцевальной площадке. Видимо, моё предположение, что здание, скорее всего, в какие-то незапамятные времена было культовым сооружением для отправления богослужений, было верным — на возвышении наверняка раньше стоял алтарь, а крупные холёные попы-кастраты медовыми голосами выпевали во время службы что-нибудь вроде "Господи, поми-и-и-и-илуй!" За возвышением имелся широкий коридор в глубины здания, и я, подумав, пошёл дальше, рассчитывая, что следующие экспозиции будут поинтереснее. Короткое время спустя я вышел в соседний зал — этот был поменьше первого, но тоже не мал. Многочисленные стеллажи и столы стояли там в беспорядке на всём его протяжение, а на противоположной стене висела гигантская икона Христа, выполненная в стиле Спаса нерукотворного. Глаза его, неподвижные, казались устремлёнными на всякого, кто появлялся перед ним. Я походил туда-сюда мимо иконы. Действительно, глаза Спасителя неотступно следовали за мной. Стало несколько жутковато. Потом за спиной в коридоре, из которого я только что вышел, снова раздались давешние размеренные удары — в этот раз более мощные и звонкие, будто кувалдой теперь били не по бревну, а каменному полу. Я прислушался, оглядываясь и удивляясь, почему это стены здания не колышутся, ведь тут явно развлекается какой-то великан. Во мне тревожно забилось что-то нервное. Я заметался — сначала влево, потом вправо, выискивая куда бы спрятаться, нашёл обширный стол, на который были навалены груды красного и синего бархатного материала, пыльными складками свисавшего до самого пола, сел там на низенькую скамеечку и замер, ожидая, что будет дальше.
Долго ждать не пришлось. Гулкие удары приблизились, зазвучали уже в зале. Было слышно, как они прошли мимо меня и замерли где-то подле иконы. Я выглянул и понял, что моё благоразумие, выразившееся в желании спрятаться, меня не подвело, потому что... Потому что подле иконы стоял рыцарь. Признаться, по началу я принял его за статую, что-то вроде статуи Командора из истории про Дона Жуана, но я-то помнил, что минутой раньше там ничего не было — стало быть, статуя туда пришла только что, а гулкие размеренные звуки, принимаемые мною за удары кувалдой, были её шаги, ведь она вся, в том числе и ноги, была закована в железо. Это было очень странно — заброшенный храм где-то в глубинах России, удивительная выставка под названием "МУЗЕЙ АГРАРНЫХ ТАЙН", тёмный, закованный в железо рыцарь, молчаливо замерший перед иконой. Впрочем, нет. Он вдруг шевельнулся, издав металлический звук, будто бы брякнули друг о друга два молотка, а потом заговорил вполне человеческим голосом — на вполне распознаваемом русском языке.
— Почто мучаешь?! — сказал он глухо, и я вдруг понял, что он обращается к иконе. — Убил бы лучше давно!
По смыслу высказанного в реплике должен был слышаться укор, но голос был, скорее, равнодушным, усталым, словно бы рыцарь произносил эту фразу уже далеко не в первый раз, привык к ней и даже перестал обращать внимание на вложенное когда-то в неё смысловое содержание. Он постоял ещё минуту-другую неподвижно, не отрывая обращённого на икону взгляда, а потом стал снимать доспехи. Судя по усилиям, которые он прилагал, это было не лёгкое занятие. Гаечные ключи, которые он то и дело прикладывал то к груди, то к бёдрам, постоянно срывались, звучали треск и скрежет. Рыцарь молчал, но казалось, что беззвучные матюки висят тут в воздухе в виде злобных флюидов. Кое-как он снял доспехи целиком, свалив их в груду у своих ног, и оказался в грубых холщовых штанах и рубашке, свободно висевших на нём. Это был старик со свалявшейся седой бородой и грязными длинными волосами на голове, с измождённым, изрезанным глубокими морщинами лицом, с глазами, похожими на давешний портрет, то есть пронзительными, устрашающими. Рубашка у него была покрыта странными коричневыми пятнами, происхождение которых стало понятным через несколько минут. Он вдруг плюнул на икону и, достав какую-то тряпку, стал размазывать плевок по изображению, отчего оно, освобождённое от пыли, стало чётче, явственнее. Он постоял какое-то время почти не двигаясь, вздыхая и только лишь потягиваясь да разминая заскорузлыми пальцами шею, потом вдруг поднял за полу свою серую рубашку и стал разглядывать живот, а я ужаснулся. От бёдер до подмышек он был плотно, в несколько витков, обмотан тяжёлой на вид цепью. Хотя я находился метрах в десяти, до меня дошёл тяжёлый дух этого истязаемого, давно немытого тела. Я невольно прижмурил глаза и зажал пальцами ноздри. Нет, это нынешнее приключение мне совсем, совсем не нравилось. Я вообще не мог понять, какого ляда этот безумный старик появился в моём рассказе. Вот он сделал неловкое движение, и задубевшая кожа подле его ключицы вдруг лопнула и вперемешку с кровью потёк гной — вот и причина происхождения коричневых пятен на его рубашке. Конечно, я знал о законах прозаического сложения — каждый элемент, появляющийся в повествовании, должен быть логически обоснован, иначе его наличие разрушает литературную гармонию. Наиболее убедительно это показал Антон Чехов — все знают его пример с ружьём, которое, если появляется на страницах произведения, должно потом обязательно выстрелить. Против такой логики трудно что-либо возразить. Я и не буду пытаться. Скажу только, что логики-то разные бывают. Как параллельные, так и вертикальные — иерархические. К примеру, научный мир человечества две тысячи лет жил геометрией Эвклида, но появился в 19 веке господин Лобачевский, гениальный русский учёный, и эвклидова геометрия превратилась в частный случай чего-то более впечатляющего, что обывательское сознание никак не могло принять. Криволинейная геометрия — само это словосочетание говорит о психозе. Ну да — психоз, почему бы и нет? Старый ум разрушается, и на его место грядёт другой — непонятный, но от этого не менее реальный. То же самое было и в физике — сначала прямолинейная физика Ньютона, а потом в начале 20-го века, благодаря усилиям Альберта Эйнштейна, Нильса Бора, Макса Планка, становится ясно, что она просто частный случай чего-то большего, требующего иного ума, иного сознания, иной формы раскрытия разума. И вот сейчас уже век 21-й, и все современные цифровые технологии построены на иных началах. Так, думается, со временем происходит и во всех прочих областях человеческого знания, в том числе и в литературе. Линейный классицизм, достигший вершины в творчестве Антона Чехова, не имел дальнейшего развития. Литература, как и геометрия, как и физика, должна перейти в иное качество, перейти разом, скачкообразно, туда, где прежние достижения, какими бы великими не были, превращаются лишь в частные моменты чего-то более сложного. Человечество стоит на пороге глобального культурного преображения. Пройдёт двадцать, тридцать, может быть, пятьдесят лет, и появится масса новых гениев, литературных талантов, творчество которых затмит всё, что было создано в прежние эпохи. Конечно, произойдёт это не мгновенно, хотя и лавинообразно. И будет, увы, поначалу много паразитов от литературы, заявляющих, что, мол, они-то и есть эта новая волна, но ничего впечатляющего, кроме пошлых скабрезностей вроде затёртых до дыр анекдотов на сексуальные темы, всё тех же собачьих экскрементов на мольберте у модных художников, предложить не смогут. Элементы в новых произведениях будут появляться по другим, более глубоким законам, и не обязательно это должно быть обосновано поверхностной логикой. И ружьё там, появившись, не обязательно должно выстрелить; может быть, там будет достаточно всего лишь его вида, который создаст нужное настроение у читателя, подводя его к глубокомысленным выводам.
Я и не заметил, как, обогнув рыцаря, который ничего не видя стоял в коленопреклонённой позе перед иконой, вышел из одного зала, потом из другого и жадно глотнул воздуху за входной дверью, оказавшись на площадке перед зданием. Меня потрясло то, что местность вокруг меня теперь полностью изменилась. Леса и лужайки с козой не было. Была выложенная брусчаткой дорога, на другой стороне которой тянулись привлекательного вида дома, явно такие же древние, как и этот храм. Подле дверей, кстати, сидел человек в лохмотьях, чем-то похожий на давешнего рыцаря, носатый, как утка, и с пронзительным гнойным взглядом. Завидев меня, он тут же вскочил и закричал требовательно и нагло: "Дай на хлеб! Дай на хлеб!" Я, ошарашенный сменой обстановки, такой неожиданной, видом незнакомого города, который совсем не походил на мой Новочеркасск, машинально выгреб из кармана всё, что в нём было, сунул нищему и быстро пошёл прочь, стараясь не слушать, как недовольный голос за спиной визгливо кричит: "Мало! Мало!" Я помнил, что за храмом был склон оврага, и, рассчитывая вернуться на прежнюю тропу, двинулся в том направлении. Там действительно обнаружился склон. Но это не был овраг. Склон выл гораздо длиннее и порос экзотическими кипарисами и пальмами. Кое-где из зелёной ваты торчали белые крыши — то ли беседки, то ли развлекательные павильоны. А глубоко внизу до самого горизонта тянулась огромная синяя чаша, на которой кое-где белели яхты и прочие суда. Что это за местность? Я был поражён. Я знал, что от моего дома до ближайшего моря не менее двухсот километров. Да и море это было мало похоже на Азовское. Может быть, Чёрное, Средиземное? Одно было ясно — я всё ещё в России. Мимо меня прошли друг за другом туристы, в шортах, с рюкзаками за спинами, с сучковатыми посохами в руках, весело переговаривавшиеся по-русски. Впрочем, наших туристов теперь во всём мире полно — естественный рефлекторный отлив после длительного пребывания за железным занавесом.
Я по извилистой тропе пошёл к морю, как-то разом обнаружив, что просто жажду подышать его солёным воздухом. По мере продвижения я продолжал размышлять. О чём великие авторы прошлого писали в своих книгах: Толстой, Достоевский, Гончаров? Конечно же, главной темой был духовный выбор человека, который у них всегда был в пользу экзистенциального добра. И в этом они видели причину человеческой эволюции. О чём будут писать писатели будущего? Наверняка проблемность творческих усилий станет шире, масштабнее. Речь уже будет идти не только о конкретном человеке в частности, но и обо всей земной цивилизации в целом. Станет ясно, что земная цивилизация во вселенной не сама по себе, вроде крохотного зёрнышка, одиноко вложенного в грунт, но в некой таинственной мистической связи с цивилизациями иными, которых во вселенной много (может быть, даже бесконечно много) и которые зачастую неизмеримо нас превосходят — не только в сфере технологий, но и в областях искусства, нравственности, духовного развития, и, что самое замечательное, мы с ними в непрерывной творческой связи, как, к примеру, сообщающиеся сосуды на школьных уроках естествознания, в которых вода (ноосфера) общая для всех. Непрерывный качественный взаимообмен, и в этом залог духовной эволюции человечества...
Меж тем я миновал парк, лежавший на склоне, и как-то незаметно внедрился в частный сектор, который вдруг мне показался удивительно знакомым. Неужели это Ялта, подумалось мне. Я вспомнил, как в далёком детстве мы всей семьёй ездили в Крым (тогда он ещё был советским) и снимали небольшую хибарку у добродушной хозяйки — всего в пяти минутах от моря. У хозяйки был собственный двор, и в нём всё было как в известном фильме Гайдая "Спортлото-82". Все площади сдавались отдыхающим: дом, сараи, даже летняя кухня, из которой на ночь вытаскивали кухонный стол, газовую плиту и взамен ставили три раскладушки. Я с родителями располагался в сарайчике, где стояла широкая кровать (на ней спали родители) и узкий деревянный топчан, ужасно скрипучий — он предназначался для меня. В доме жила сама хозяйка, а в другой комнате молодая четы. Высокий мускулистый мужчина лет тридцати, который по утрам, поражая мышечным рельефом, тягал двухпудовые гири, после чего долго плескался в летнем душе и на бежевой "Ладе" уезжал по каким-то делам в город. И его супруга, которая валялась в постели до десяти, а иной раз и до одиннадцати, субтильное эфемерное создание не от мира сего. Она не очень любила загорать на пляже под солнцем, берегла белоснежную кожу, ходила в каких-то полупрозрачных кисейных платьях, накидках, шляпках. Так получилось, что мы с ней сблизились. Она была очень красива. И я, конечно, не мог этого не отметить. Мне было 17, ей же не больше двадцати трёх. Наверняка она была опытной женщиной. Но по каким-то причинам проявлять свои таланты не стала. Когда народ, выползши утром из своих нор, убирался к морю, мы садились с ней под тенью фруктовых деревьев за столиком в саду и читали вслух что-нибудь романтическое — из Грина или Джека Лондона. Помню, под конец нашего общения я был полностью ею очарован. В последний день перед отъездом я читал ей что-то из Пушкина и Гумилёва. Она тихо смеялась или, задумчиво склонив голову набок, осветляя окружающее бытие нежным и тонким профилем, вспоминала ту или иную строчку из Цветаевой, и тогда раздавался её проникновенный протяжный голос. В какой-то момент я вдруг с предельной ясностью осознал, что жить без неё не могу, что я просто обязан на ней жениться. Я тут же твёрдо решил обо всём рассказать её мужу и потребовать от него немедленного развода. Только не подумайте, дорогой читатель, что причиной там была какая-то нечистая связь. Я был к ней столь романтически настроен, что, кроме платонической любви, там больше ничему не оставалось места. Чувство лёгкого полёта и какой-то невероятной гордости наполняли меня. Я даже помню начало речи, с которой намеревался обратиться к её супругу. "Милостивый государь! Давайте говорить, как мужчина с мужчиной..." М-да! Позднее, когда я стал значительно мудрее, опытнее, чувство едкого стыда добавилось к моим воспоминаниям. Наверняка культурист без всякого видимого напряжения сделал бы из меня компот, и этот позор, возможно, отравил бы мне всю последующую жизнь. Не помню, что именно меня тогда остановило, но катастрофы удалось избежать, чему я внутренне благодарен до сих пор.
Дорога шла то вверх, то вниз. Море постепенно приближалось. Персиковые деревья вываливались ветвями через изгороди, в глубине дворов, полускрытые виноградом, виднелись уютные домики. Иногда деревья, стоявшие по обе стороны, смыкались над дорогой кронами, образуя тенистые туннели, и тогда я вступал в благодатную прохладу, желая, чтобы она не кончалась подольше. Там и сям какие-то коричневые лианы толщиной с человеческую руку, по-змеиному цепляясь за стволы и заборы, висели причудливыми сплетениями, и на них пылали огромные, размером с две сложенные человеческие ладони, пунцовые цветы. Где-то лаяли собаки. Пробегали коты. А людей там почти не было видно. В одном из дворов я увидел взрослого леопарда, который ходил там без всякой привязи и присмотра. Я даже похолодел от неожиданности, от обдавшего меня с ног до головы ощущения опасности. Но леопард ничем не проявил ко мне враждебности. Он лениво ходил по двору, помахивая хвостом, позвякивая колокольчиком, который висел у него на ошейнике, потом упал на спину и мягкими резкими движениями стал бить лапами воздух. Он, должно быть, игрался с бабочками, потому что над ним виднелись какие-то мягкие белёсые крохотные пятнышки. Потом он упал на бок и поглядел на меня долгим равнодушным взглядом, лизнул лапу, зевнул, распахнув внушительную зубастую пасть. Было понятно, что такой зверюге ничего не стоило бы перемахнуть через изгородь одним прыжком. Признаюсь, я всю жизнь очень любил больших кошачьих — но только по телевизору. Наблюдать же такое сильное животное в непосредственной физической близости, не в клетке, а, можно сказать, — на свободе, мне приходилось впервые. В общем, стараясь не делать резких движением, я поспешно удалился.
Интересно, слоны в этом городе есть? А может, пингвины? Нет, пингвинов, пожалуй, здесь нет, слишком для них тут было бы жарко.
Меня удивляло другое — почему вокруг так мало людей. Только однажды я встретил седого старика, который сидел у забора на низенькой скамеечке, опираясь обеими руками на палку, поставленную между колен, но заговаривать с ним я не стал, так как вид у него был полностью отрешённый, он был погружён в какие-то свои думы, глаза у него были закрыты. Он, наверное, спал...
На небо постепенно набежали тучки, солнышко скрылось, и стало значительно темнее — быть может, ещё и потому, что приближался вечер. Но с какого-то момента стал я замечать, будто солнышко, несмотря на плотный облачный покров, то и дело пуляет мне в лицо своим лучиком, спрячется на секунду-другую и опять пуляет, словно бы играясь, как давешний леопард с бабочками. И было оно где-то впереди по курсу почти над горизонтом. Я отмечал это вскользь, краем сознания, так как всё продолжал размышлять о месте писателя в современном мире, а если бы задумался конкретно, то сильно бы удивился, так как солнцу полагалось в этот момент быть не впереди, а сильно правее — на западе. Я же шёл куда-то к югу. Это, конечно, были странности творческого содержания мира, который откликался на мои желания, стремясь услужить понравившейся ему душе. То, что миру я тут очень и очень нравлюсь, я уже понял, иначе окружающая атрибутика была бы значительно суровее — к примеру, как в давешнем храме. Мы в те мгновения (я и мир) были как единое целое. Я был как точка сборки для целого мира, а мир — как податливый пластический материал, сотканный из внимания и любви...
А потом я как-то разом вышел на берег.
Вот только что вокруг меня были деревья, кустарник, изгороди, дома, а в следующее мгновение и справа и слева свободная земля, покрытая крупнозернистым песком, сбегавшим всей своей массой и плавным изгибом к воде, а вокруг — толпы людей (так вот почему их не было в городе, они все собрались здесь), обращённых лицами к какой-то точке, в которой вдруг вспыхнуло что-то ослепительно яркое. Какой мощный прожектор, подумалось мне. Лица окружающих людей были какие-то... как бы праздничные, что ли. Одухотворённые... На меня никто не обращал внимания. Тогда я поглядел в ту сторону, в какую было обращено всеобщее внимание, и едва не ослеп от очередной солнечной вспышки. Там, посреди берега и далеко от кромки воды, было широкое (метров пятнадцати-двадцати в диаметре) углубление, и в нём с одного склона на другой перекатывалось, как огромный биллиардный шар, солнце собственной персоной. Да-да, именно о солнце я подумал в первую очередь, когда посмотрел туда, и ещё я подумал, почему это оно не на небе, где ему испокон веков полагается быть, а здесь, на земле, но уже в следующие секунды я увидел, что это не солнце, а человек, сияющий нестерпимым блеском. Он ходил из стороны в сторону, заливая ослепительным светом окрестности. Больше всего у него сияли грудь и голова. Концентрация света в этих местах была такова, что без болезненных ощущений для глаза на них нельзя было смотреть, и я, опасаясь за сохранность зрения, смотрел чуть в сторону, не в силах отвернуться совсем, настолько это было необычное завораживающее зрелище. "Кто это?!" — бормотал я, но никто не отвечал мне — все были словно бы зачарованы. Я, не чуя ног, шёл к этому сияющему человеку, огибая стоявших на пути людей, а потом в какой-то момент остановился, как-то разом вдруг осознав, что — ша! — дальше пути для меня нет, я достиг предельной своей точки, и если попробую пройти дальше в этом невероятном потоке светового излучения хотя бы шаг, то это может стать для меня роковым. Я могу просто сгореть. Я остановился, прислушиваясь к внутренним ощущениям. Мне казалось, будто плотный и мощный ветер выдувает из меня весь тот интеллектуальный мусор, что накопился во мне за всю мою далеко не праведную жизнь, что я становлюсь чище, сильнее, невесомее. Вопрос "Кто этот человек?" постепенно терял остроту. Быть может, спустился с неба или вышел из моря — это становилось не столь важно, как минуты назад. Я вдруг понял, что меняюсь, меняется всё моё естество, соприкоснувшееся с иной чудесной реальностью. Клетки моего организма перестраиваются, приобретая иное содержание. Я становлюсь совершеннее, гармоничнее. А потом, через минуту-другую, стало ясно, что меняюсь не только я, а меняются и все прочие люди вокруг меня, потому что один из них, какой-то статный высокий мужчина, находившийся ближе всех к солнечному человеку, вдруг вспыхнул тоже, заблистал, как космическая радуга всеми цветами, показалось, будто в центре его груди с невероятной скоростью закрутился вихрь, постепенно превратившийся сначала в белый кипящий огонь, а потом в ровное ослепительное сияние — такое же, как у того — первого. А потом вспышки пошли одна за другой. Все люди (мужчины и женщины), что стояли вокруг двух человеческих солнц, стали вспыхивать один за другим, превращаясь во что-то непостижимое, великолепное, прекрасное. Не знаю, сколько времени я там простоял. Быть может, целую вечность. Время и пространство словно бы потеряли для меня привычное значение. Постепенно боль в глазах от ослепительного сияния проходила. Я уже мог смотреть на преобразившихся людей без всякого для себя вреда. И совсем не удивился, когда вдруг почувствовал и внутри себя присутствие божественного огня — (благодатное жжение), пожигающего остатки ничтожного мусора, которым я когда-то жил, полагая его важной составляющей моего человеческого существования: родовые программы, сексуальные влечения, многочисленные фобии, чувство социально-патриотического долга, правила хорошего тона и многое-многое другое, что цепями приковывало меня к безрадостному бытию. Вселенский энергетический поток грандиозных масштабов проходил сквозь меня. Я и не заметил, как сам превратился в пылающее солнце. И уже тем более я не заметил, когда оторвался от Земли, устремляясь как комета в пылающие небеса, — видел лишь только, как летят вокруг и подле меня другие человеческие солнца, прекрасные, совершенные, мои братья и сёстры — в новую жизнь, в неизведанное, во вселенскую радость. И совсем не вспоминаются в этот момент каменный храм на дне глухого провинциального оврага и несчастный железный рыцарь, похоронивший себя в нём, как в гробу...

                25.06.2019 г.