Часть первая. 5. Июль 1998. Настоящее лето

Часть первая. 5. Июль 1998. Настоящее лето

 

     1 июля 1998.

     Среда.

     Наконец-то пришло настоящее лето с его уютной жарой, ласковым ветром и правильным солнцем. Единственный минус — очень сухо, и дождей, увы, не ожидается. Именно поэтому я с утра решила ехать на дачу с ночёвкой, чтобы вечером, когда спадёт жара, добросовестно полить теплицу и грядки.

     Позавтракав вчерашними Лилиными блинчиками с рисом, яйцом и зелёным луком, я выгладила гору вещей, пропылесосила квартиру и вымыла её, можно сказать, до блеска и хруста, собрала дачную сумку с продуктами и полотенцами.

     Как вчера договорились, я пришла обедать к Лиле, которая устроила для меня настоящий пир: рассольник, куриная печёнка, поджаренная с овощами, макароны с сыром. Ещё был сварен волшебный смородиновый кисель, и напечены булочки с изюмом. Подняться из-за стола после такого количества съеденного было трудновато, но пришлось, чтобы вовремя успеть на автобус. Во время обеда Лиля без устали задавала мне вопросы об Альберте, и я послушно и подробно отвечала на каждый. Помимо обычных вещей — обстоятельств нашего знакомства, внешности, характера и рода занятий Альберта — Лилю интересовал образ его жизни, внешность, квартира, одежда, ну и все наши “конфеты-букеты”. Узнав, что Альберт неплохо готовит, Лиля одобрительно хмыкнула и спросила, когда я намерена представить семье “этого своего парня” и в каком качестве? Я храбро ответила, что всё произойдёт в ближайшую пятницу, о качестве трусливо промолчав.

     Дача встретила меня запахами горячей сухой земли и цветущей зелени, хрупкой тишиной и непаханным полем работы, так что мне пришлось с неподдельным энтузиазмом взяться за прополку грядок, за наполнение бочек водой, а ближе к вечеру — за тщательный полив абсолютно всего.

    Теплица меня, можно сказать, радует: сладкие перцы, помидоры и баклажаны дружно завязываются. Что же касается ягодных кустов — малины, смородины и крыжовника — здесь всё не так лучезарно. Смородину пришлось обработать от тли. Малины, судя по всему, будет немного по причине предыдущего холода и продолжающейся засухи. Пока текла вода, я добросовестно полила все кусты из шланга.

     Ужинала поздно. На электрической плитке поджарила яичницу с хлебом. Заварила зелёный чай. Открыла баночку прошлогоднего малинового варенья... Долго сидела на крыльце, смотрела на остывающее небо, на лимонный ломтик месяца, на чёрные силуэты домиков и деревьев. На этом конкретном кусочке земли я осознанно выбираю одиночество и несмотря на то, что больше всего на свете хочу быть с Альбертом, не жалею о своём выборе: мне необходимо место, в котором никто и ничто не сможет меня растворить.

     Стихотворение дня:

Жди ясного на завтра дня, 

Стрижи мелькают и звенят, 

Пурпурной полосой огня 

Прозрачный озарён закат.

В заливе дремлют корабли, — 

Едва трепещут вымпела. 

Далёко небеса ушли — 

И к ним морская даль ушла.

Так робко набегает тень, 

Так тайно свет уходит прочь, 

Что ты не скажешь: минул день, 

Не говоришь: настала ночь.

                Афанасий Фет, 1854.

 

 

     2 июля 1998.

     Четверг.

     И снова день был настолько хрустален, что даже записывать его страшно: как бы не разбить эту чудесную сферу, заключающую в себе впечатления невероятной интенсивности.

     Вопреки собственным ожиданиям, проснулась я рано — не было ещё и семи. Так и не поняв, отчего же мне не спится, я поднялась с постели и обошла свои угодья. После этого с аппетитом позавтракала кофе и хлебом с маслом, нарвала зелени и редиски, поздоровалась с приехавшими всем колхозом Лаврешковыми, посмотрела по телевизору новости и собралась на дневной автобус.

     Приехав в город, зашла в наш минигастроном, купила хлеб, молоко и творог. Галина Леонтьевна была уже дома — это меня насторожило, так как они с отцом всегда приезжают вместе в половине седьмого вечера на машине. Как оказалось, беспокоилась я не напрасно: Галина решила поговорить со мной “по душам”. Восторга по такому случаю я, ясное дело, не испытывала, поэтому твёрдым голосом сразу же сказала, что завтра в семь часов вечера Альберт придёт знакомиться с нашей семьёй, что Лиля в курсе и поможет мне приготовить стол. ГЛ разулыбалась, обняла меня, объявила, что рада и ждёт завтрашнего события с нетерпением.

     Вечером зашла Лиля с кастрюлькой свекольника, сообщила, что на завтра взяла отгул и предложила мне своё видение событий: суп-харчо, салат “Леон” с ананасами, котлеты с гречкой, грушевый компот и кексы с шоколадной глазурью. Само собой, я была согласна.

     В семь вечера мы встретились у подъезда с Альбертом. Увидев его, я с ужасом поняла, что соскучилась гораздо больше, чем мне бы хотелось, что потребность в нём стала сродни зависимости, что он красивее, чем я помнила. Ошарашенная этими открытиями и осознанием собственной на их фоне ничтожности, я почти не могла говорить, зато Альберт был просто в ударе. Едва мы поздоровались, он тут же объявил, что приготовил для меня два сюрприза, и оба — у него дома.

     Вечер был душный, но ветреный. Явно ощущаемый запах гари давал понять, что где-то за городом горит лес. Сильный ветер только усугублял положение, поэтому я была очень рада оказаться в квартире Альберта, уютной и тихой, где, кстати, умопомрачительно пахло свежей выпечкой.

     Сюрпризом номер один стала собственноручно приготовленная Альбертом пицца — первая в моей жизни пицца вообще. Была она просто волшебна — с ветчиной, грибами, помидорами и каким-то особенным пикантным сыром, и прилагалось к ней розовое итальянское вино с дурацким названием “Пуллио примитиво”, оказавшееся очень вкусным.

     За ужином я сказала Альберту, что завтра в семь часов вечера я хочу познакомить его со своей семьёй. Он совершенно не удивился новости, напротив, заявил, что давно этого ждал.

     Я никогда не могла себе представить, вообще никогда, что однажды буду так глупо и малодушно любоваться мужчиной — безоглядно, остро, буквально до боли в сердце, буквально вырываясь из собственной кожи при каждой его улыбке, при повороте головы, при звуках моего имени, произнесённых ровным глуховатым голосом... В этом есть что-то страшно плохое, что-то... не знаю, что.

     Ожидание обещанного мне второго сюрприза затянулось до самого чая с пирожными “Картошка” (“Это из кулинарии на площади,” — поспешил сказать Альберт в ответ на мой восхищённо-вопросительный взгляд). А потом он сделал мне удивительное предложение...

     Если по существу: Альберт предложил писать “мой роман” вместе — каждый о “своём” персонаже: я — о Еве, а он... Он сказал, что это пока его большой секрет, но через некоторое время я всё узнаю и познакомлюсь с новым героем во всей его красе. Так значит, у Альберта есть герой, есть план, и уже вовсю начата работа над первой главой романа!

     Я сразу поняла, насколько крута идея Альберта, и какие возможности она предоставляет мне, дилетанту, неумехе, мечтателю-теоретику. Мечтателю? Да могла ли я мечтать о таком чуде — работать над своим первым произведением в паре с профессионалом?..

     А с человеком, которого я люблю?

     Присутствие Альберта, итальянское вино и перспектива общего творчества — всё вместе ударило мне в голову, я не чувствовала под собой ног. Да что там ног — всё тело стало невесомым и словно прозрачным, и только сердце — горячий камень — тянуло вниз и стучало оглушительно. И когда Альберт обнял меня, я поняла, что обмякла в его руках как замшевая тряпочка. Тогда он засмеялся и негромко сказал: “Я провожу тебя”.

     Дорогу домой я помню не очень хорошо.

     (Последнюю фразу зачёркиваю, уж слишком жалкой и некрасивой она выглядит).

     Дома я поспешно юркнула в ванную, а сейчас, записав этот странный воздушный день, тороплюсь в постель. Вряд ли получится скоро уснуть: я слишком взбудоражена впечатлениями, меня сушит жажда быть с Альбертом, глубокая жажда. Я и не подозревала, что способна испытывать такие сильные эмоции и желания. Уже сам факт существования мужчины, воплощающего мой персональный соблазн, манкого, умного и красивого — для меня подтверждение существования бога. Как бы коряво и беспомощно это ни звучало.

     Стихотворение дня:

     Поток

Источник страсти есть во мне 

Великий и чудесный; 

Песок серебряный на дне, 

Поверхность — лик небесный; 

Но беспрестанно быстрый ток 

Воротит и крутит песок, 

И небо над водами 

Одето облаками.

Родится с жизнью этот ключ 

И с жизнью исчезает; 

В ином он слаб, в другом могуч, 

Но всех он увлекает; 

И первый счастлив, но такой 

Я праздный отдал бы покой 

За несколько мгновений 

Блаженства иль мучений.

                Михаил Лермонтов, 1830.

 

 

     3 июля 1998.

     Пятница.

     Какое счастье, что этот трудный день позади. Чувствую себя вымотанной, вычерпанной и мечтаю хорошенько выспаться.

     Всю ночь мне снились тяжёлые странноватые сны: заснеженные леса, чёрные птицы, замёрзшие реки — сплошное беззвучие. Я постоянно просыпалась, ворочалась в постели; вставая, то закрывала, то открывала окно. Утром окончательно проснулась от холода, по комнате свободно гулял ветер, а моё одеяло валялось на полу.

     Позавтракала без аппетита. Взялась пылесосить и мыть квартиру, вытирать пыль. В одиннадцать прибыли Лиля с Андреем и списком необходимых продуктов. Мы съездили в магазин на площадь, потом Андрей уехал по делам, а Лиля взялась за приготовление ответственного ужина имени Альберта Великого. Кстати, грушевый компот в шестилитровой кастрюле прибыл уже в готовом виде и сразу же отправился в холодильник. Я исправно помогала Лиле в несложных кухонных операциях: прокручивала мясо, чистила овощи, нарезала салатные ингредиенты, промывала гречку и изюм и т. д. В полседьмого приехали с работы отец и Галина, следом Андрей привёз тётю Фаину.

     К семи праздничный стол в гостиной был накрыт, а из музыкального центра мягко лился кул-джаз. Ровно в семь на нашем пороге стоял образцово-показательный Альберт К. с четырьмя букетами цветов — и церемония знакомства началась буквально-таки по всем правилам.

     Выводы, сделанные мной за два с половиной переживательных часа (именно столько длился ужин):

Я люблю его.

Он — совершенный мужчина для меня.

У меня прекрасная, лучшая в мире семья.

     Мнения членов семьи, высказанные после того, как за Альбертом Прекрасным закрылась дверь:

     “Серьёзный, надёжный молодой человек, имеющий убеждения и готовый их аргументированно отстаивать. Интересный собеседник, знающий историю страны и мировую историю, умный, начитанный и, слава богу, не этих чёртовых либеральных взглядов. Очень достойный, очень” (отец).

     “Практичный парень, умеющий жить и радоваться жизни, уважающий семейные ценности, аккуратный, модный, небедный — с таким не пропадёшь” (Галина Леонтьевна).

     “Я уже давно всё сказала: мальчик из приличной семьи, добрый, воспитанный, ответственный, хозяйственный, любит тебя, — такого упустить — преступление” (т. Фаина).

     “Красивый, высокий, щедрый, добрый, заботливый, весёлый, отличный товарищ и, к тому же, умеет и любит готовить. Если позовёт замуж, не вздумай отказываться!” (Лиля).

     “Мужик с нормальным чувством юмора, не неженка и трудяга, хоть и писатель, компанейский, спортивный, уравновешенный. Всем нам нужно вообще чаще встречаться!” (Андрей).

     Иными словами, семье моей Альберт понравился и внушил абсолютное доверие. Я же весь день, и особенно весь вечер, была в сильнейшем нервном напряжении, и лишь когда все разошлись, а я принялась мыть посуду, меня потихоньку начало отпускать. Я вся как-то расслабилась и начала засыпать стоя.

     Сейчас сонливость прошла. Я заварила себе слабый зелёный чай, положила в него ложечку мёда и ломтик лимона. В тишине перебираю дневные и вечерние впечатления: семья покорена Альбертом, а наши отношения приобрели официальный статус — важнейшее событие... И даже не верится, что не прошло и месяца со дня нашего знакомства. Правильно ли то, что всё происходит так быстро? Правильно ли вообще то, что происходит быстро? Что бы чувствовала сейчас Ева?

     Ева — персонаж моего романа?

     Или это — моя внутренняя Ева, Ева, которую я знать не знаю?

     Наверное, Ева была бы довольна: всё идёт по плану, разве нет? Но было бы это заслугой исключительно Евы?

     Мир не церемонился с Евой, и Еве незачем церемониться с миром.

     Альберт же прямо сейчас направляется в Иркутск, к родителям. Уходя от нас, он сказал мне, что за ним приехал брат на своей машине, и что машина уже под нашим окном, так что они немедленно едут. Интересно, почему Альберт не водит сам? Вернётся он только через неделю, так как они всей семьёй завтра отправляются на курорт “Аршан”.

     Когда Альберт садился в припаркованный у нашего подъезда сверкающий чёрный джип, я помахала ему с балкона.

     Я устала. Иду в постель и уверена, что усну мгновенно, без глупых мыслей и всяких стихов.

 

 

     4 июля 1998.

     Суббота. 

     Ночью пошёл дождь — первый нормальный дождь за весну и лето. Я очень надеялась, что на даче он прольёт всё как следует, хотя для этого, наверное, ему пришлось бы стараться неделю без перерыва. Тем не менее, ехать на огород было необходимо, чтобы полить теплицу, набрать вечером в бочку воды и ещё проверить, как обстоят дела с малиной и огурцами.

     Позавтракав и хорошенько подумав, я решила уехать на неделю и вернуться только в следующий понедельник. Эта идея захватила меня необычайно. После завтрака (кофе, омлет, зелёный горошек) я сгоняла до нашего гастронома и купила два батона, масло, сыр, пакет “Юбилейного” печенья, два молока и вареники с грибами. С учётом дачных продуктовых запасов и свежей зелени, на неделю мне этого очень даже хватит. В десять часов дождь закончился, наделав жуткую грязь и гигантские лужи повсюду, так что я дошлёпала с дачной остановки до домика в плачевном виде и к тому же голодная.

     Огород выглядел мирным и красивым. Отмывшись и переодевшись, я приготовила обед, состоявший из дачного супчика с тушёнкой, картошкой и яйцами. Сорвала с грядки парочку первых огурцов и сделала миску салата, добавив редисочку, укроп и прочую весёлую зеленушку. Заварила чай с мятой.

     После обеда полила теплицу.

     Уже пошла малина. Лезть в мокрые кусты было совсем неинтересно, поэтому я немножко поела с краю, не углубляясь, а промышленный сбор отложила на завтра или послезавтра — будет зависеть от погоды. Я решила, что собранную малину потом потолку с сахаром и отправлю в холодильник, разлив по поллитровым баночкам.

     День был серенький с сильным прохладным ветром. Я прополола теплицу, подвязала тепличные помидоры, вечером набрала воду. В семь часов сварила на ужин три картофелины, посыпала их зеленью, положив сверху хороший кусочек масла.

     Потом я писала роман. Ева меня не отпускает, я всё время думаю, знала ли она, встретив Диму, что это судьба в её слишком соблазнительном варианте, от которого можно было отказаться? У Евы был выбор, почти всегда есть выбор — достаточно сделать паузу, замереть и прислушаться. Но Ева — не тот человек, который готов бороться с соблазном. Наверное, это потому, что она сама — соблазн. Воплощённый соблазн. Боюсь, что Еву уже не спасти. Мне страшно за неё.

     И всё же я надеюсь на Альберта. Возможно, у него есть решение. Мне бы этого очень хотелось.

     Когда я думаю о борьбе с соблазном, меня охватывает тоска. Мне кажется, что я заставляю Еву решать мои собственные, загнанные на задворки сердца проблемы. Тёмный угол, куда не заглядывает солнце. Мне страшно об этом думать. И я не буду.

     Стихотворение дня:

 Чуж-чуженин, вечерний прохожий,
хочешь — зайди, попроси вина.
Вечер, как яблоко, — свежий, пригожий,
теплая пыль остывать должна…

Кружева занавесей бросают
на подоконник странный узор…
Слежу по нему, как угасает
солнце мое меж дальних гор…

Чуж-чуженин, заходи, потолкуем.
Русый хлеб ждет твоих рук.
А я все время тоскую, тоскую —
смыкается молодость в тесный круг.

Расскажи о людях, на меня не похожих,
о землях далёких, как отрада моя…
Быть может, ты не чужой, не прохожий,
быть может, близкий, такой же, как я?

Томится сердце, а что — не знаю.
Всё кажется — каждый лучше меня;
всё мнится — завиднее доля чужая,
и все чужие дороги манят…

Зайди, присядь, обопрись локтями
о стол умытый — рассказывай мне.
Я хлеб нарежу большими ломтями
и занавесь опущу на окне…

          Ольга Берггольц, 1927 (28?)

 

 

     5 июля.

     Воскресенье.

     Ночь была прохладная. Я очень пожалела, что не протопила с вечера печку. Дрожала утром под стёганым одеялом, страшно было вылезать. Взяла себя в руки только в полдевятого, затопила печь, вскипятила чайник на кофе, приготовила бутерброды с маслом и зеленью. Сделав вывод, что день будет прохладный и ветреный, решила устроить себе приятный дачный выходной. Включила телевизор с беззаботными воскресными передачами, собрала миску малины и удобно устроилась в кровати — благо домик достаточно прогрелся. Пообедала вчерашним супом и медленно прогулялась по огороду.

     Соседи Корниловы затеяли ремонт сарая, весь день от них раздавался весёлый строительный шум.

     К вечеру ветер частично разогнал тучи. Я прополола пару грядок, поговорила через забор с тётей Таней Корниловой о новом сарае и заодно о её сыне Филиппе, моём однокласснике, который после института работает в городской пожарной охране, числясь у руководства на хорошем счету. Тётя Таня уверена, что Филипп станет большущим начальником. Мне он в школе казался смешным, волнуясь, переминался у доски с ноги на ногу, говорил часто невпопад и со странными интонациями... Представить его хоть каким-то начальником мне пока трудно.

     Вечером я решила не повторять свою вчерашнюю ошибку и основательно протопила печь в доме, ну и баню тоже. Помылась, напилась чаю с малиной. Хорошо, что прошлой осенью мы купили машину дров. После лёгкого ужина я занялась своим романом и ушла в него с головой.

     Меня очень волнует Дима — высокий светлоглазый герой, грустный человек, нежный, слишком настоящий и абсолютно обречённый с того самого мгновения, когда Ева, в свой одинокий вечер, решила полюбоваться у окна весенним снегопадом. От каких мелочей, деталей, оттенков настроения фатально зависит человеческая судьба!..

     Поймала себя на мысли, что отношусь к своему (нашему с Альбертом) роману как к абсолютной реальности и даже испугалась — не так ли начинают сходить с ума? — но потом эту дурацкую мысль прогнала, списав её на позднее время и усталость. В домике тепло, но это не повод отказаться от второго одеяла: кто знает — каким будет утро?

     Стихотворение дня:

В не новом мире грез и прозы
Люби огни звезды вечерней,
Со смехом смешанные слёзы,
Дыханье роз, уколы терний,
Спокойным взглядом строгих глаз
Встречай восторг и скорбный час.
Предстанут призраки нежданные,
Смущая ум, мечте грозя:
Иди чрез пропасти туманные,
Куда влечет твоя стезя!
И в миг паденья будь уверена:
Душа жива, жизнь не потеряна!
Тебя прельстит ли пламень славы,
Яд поцелуев, тайна кельи, —
Пей, без боязни, все отравы,
Будь гордой в грусти и весельи!
За склоном жизни, как теперь,
В мечту, в любовь и в счастье — верь!

          Валерий Брюсов, 1911.

 

 

     6 июля 1998.

     Понедельник.

     Наверное, это лето войдёт в историю моей жизни как самое пасмурное и холодное. Утром мне очень пригодилось второе одеяло: домик почти полностью выстыл. На завтрак поджарила яичницу с хлебом, в кофе добавила немножко ванили.

     Солнца не было, а ветер дул такой свежий, что июльский день чрезвычайно напоминал ноябрьский. Ну или почти ноябрьский.

     Полдня полола траву под малиной — вырубала тяпкой кочки, решительно уничтожала молодую наглую поросль, грозящую превратить мой аккуратный малинник в джунгли.

     На обед сварила уху из рыбной консервы с картошкой, рисом и луком, щедро приправив её свежим укропчиком. Сделала огуречный салатик. После обеда собрала малину — получился полный трёхлитровый бидон.

     У Корниловых весь день продолжалась стройка. Энергичная музыка сотрясала окрестности. Около семи вечера неожиданно приехали Лиля и Андрей. Они погрузили в багажник всю эту надоевшую мне гору пакетов с мусором: рваными шлангами, ломаными вёдрами и тазами, древними железками и битым стеклом. Лиля привезла кастрюлю тушёной печёнки с картошкой и вафельный торт. Мы дружно попили чаю. Андрей расспрашивал меня об Альберте, его работе, семье, истории нашего знакомства. Мирный разговор, чаепитие в кухне, затопленная печь как воплощение тепла и уюта — всё это настроило меня на откровенный лад, и неожиданно для себя я рассказала о нас с Альбертом несколько больше, чем можно было предположить. У меня до сих пор горят щёки.

     Я отдала Лиле бидон с малиной и пакет огурцов, было это около половины десятого. Помыла посуду, ополоснулась в бане и устроилась в постели со своей тетрадкой. Сердце конкретно растревожено разговорами об Альберте, ноет в груди, и хочется, чтобы этот невероятный принц скорее вернулся в Сосновоборск, ко мне. Мне его не хватает. Мне не хватает ощущения полёта, которое я всегда испытываю рядом с ним — другая жизнь, другие краски, другой воздух. Но не только. Меня к нему тянет, и я хочу раствориться в нём без остатка — неудобное, непривычное чувство, переворачивающее мир во мне. Я учусь с этим чувством жить, отступить просто невозможно.

     Писала о Диме, о безупречном рыцаре и светлом герое, об идеальной жертве. Он всегда у меня перед глазами — высокий, спортивный, сероглазый, внешне похожий на Еву словно брат, но — чистый, воплощение света, материализация постулата “Ромео должен умереть во имя любви”. Бедный и прекрасный Дима.

     У меня закрываются глаза. В моей уставшей голове Дима превращается в Альберта или в кого-то похожего на Альберта, даже не внешне, а в другом, безмерно большем. Пора спать.

     Стихотворение дня:

Перед воротами Эдема
Две розы пышно расцвели,
Но роза — страстности эмблема,
А страстность — детище земли.

Одна так нежно розовеет,
Как дева, милым смущена,
Другая, пурпурная, рдеет,
Огнем любви обожжена.

А обе на Пороге Знанья…
Ужель Всевышний так судил
И тайну страстного сгоранья
К небесным тайнам приобщил?!

          Николай Гумилёв, 1911.

 

 

     7 июля 1998.

     Вторник.

     Благословенный день настоящего лета... А я уже успела забыть, что бывают такие дни — солнечные, медовые, жаркие, с ласковым ветром.

     Я спала аж до половины девятого, крепко, без снов, в абсолютном комфорте, благодаря добросовестно протопленной печке и довольно тёплой ночи. Утро встретило солнцем и звериным голодом. Сделала на завтрак гору бутербродов с маслом и сыром, думала, что в меня не влезет, но влезло очень легко. Наелась так, что трудно было дышать, и какое-то время пришлось провести в состоянии блаженной лени перед телевизором. Смотрела всё подряд: новости, документальный фильм про Амазонку, международный чемпионат по плаванию...

     Выйдя на обзор огорода, обнаружила у забора соседа и в то же время одноклассника Филиппа Корнилова, чему несказанно удивилась, так как Филипп на даче появляется не чаще двух раз за сезон. Сегодня он был необыкновенно разговорчив и полчаса красочно описывал мне свою работу, не забыв упомянуть, что начальство его ценит, что осенью его отправляют в Москву на учёбу, после чего, по его словам, “карьера круто попрёт в гору”. Наконец-то закончив этот нудный разговор, я опрометью бросилась в дом, — мне требовался основательный отдых. По радио передавали Пятую симфонию Бетховена, и я, заварив зелёный чай с мятой, уютно устроилась на кровати с горячей чашкой.

     Из дома я опасливо вышла после отменного обеда (вчерашняя печёнка). У Корниловых было тихо, из чего я сделала (правильный) вывод, что все они уехали в город, и новая встреча с мистером Говорливостью мне больше не угрожает.

     Не спеша я полила теплицу и грядки, прополола клубнику, опрыскала смородину бордоской жидкостью. Спокойно поужинав рисовой кашей, напившись чая с печеньем, я вернулась к своему роману, вернее, к Диме...

     Трагический персонаж — это когда сердце читателя, зрителя и автора разрывается от сострадания. Мог ли Дима считать себя таковым, если бы хоть раз об этом задумался? Хотя я не исключаю того, что он задумывался и об этом тоже. Конечно, не в тот самый летний вечер, когда пил чай из голубой чашки в компании светловолосой женщины, которая его убьёт. Разве можно в такой чудесный вечер думать о страшном, ведь птицы поют как в раю, и тёплый ветер так задорно треплет лёгкую штору на дачной веранде, а у женщины напротив такие прохладные глаза и такие манкие губы, что дыхание перехватывает...

     Дима, Дима... К двенадцати ночи я сама уже была Димой, и сияющий райский сад обступал меня со всех сторон.

     А теперь я иду спать с надеждой, что Альберт скучает по мне. Может быть. Я хочу этого больше всего на свете.

     Стихотворение дня:

Перешагнув порог высокий, 

остановилась у ворот. 

Июльский вечер светлоокий 

спускался медленно с высот. 

И невский ветер, милый, зримый, 

летел с мостов гремя, смеясь… 

… Но столько раз мне это снилось, 

что не обрадовалась я. 

Я не упала тут же рядом 

в слезах отважных и живых, — 

лишь обвела усталым взглядом 

унылый камень мостовых.

О, грозный вечер возвращенья, 

когда, спаленная дотла, 

душа моя не приняла 

ни мира, ни освобожденья…

          Ольга Берггольц, 1939.

 

 

     8 июля 1998.

     Среда.

     Укладываясь вчера вечером в постель совершенно без сил, я была уверена, что просплю до обеда, но утром с удивлением обнаружила, что на часах полвосьмого, а у меня уже сна — ни в одном глазу. 

     Погода радовала. Позавтракала хлебом с сыром и кофе. Прополола цветочные клумбы. Собрала три литра малины и потолкла её с сахаром, разлила в поллитровые баночки, поставила в холодильник. Сварила вареники, пообедала, прилегла перед телевизором посмотреть “В мире животных”, да и как-то незаметно на лемурах уснула крепким сном. Проснувшись, обнаружила, что уже полшестого и пора набирать воду, иначе вечером было бы нечем поливать огород.

     Теплицу пришлось полить на два раза — вроде жары особой нет, но земля почему-то страшно сухая и кое-где даже потрескалась. Помидоры начали усиленно расти и некоторые уже краснеют.

     К вечеру чувствовала, что спина немного поднывает. Натопила баню, помылась, прогрелась. Напилась чаю с печеньем.

     Вечер красивый, тёплый. Мягкий закат над густым дальним лесом. Опять предательски представила себя здесь с Альбертом. Я маюсь, я хочу быть с ним, я с ужасом понимаю, что он держит в руках моё сердце — это совсем не радует, это пугает. Мне нужно разобраться в своих желаниях, иначе дальше будет хуже. Когда я представляю себе его лицо с синими глазами, с нежным ртом, его горячие пальцы на моих плечах, у меня сердце переворачивается, и я готова бежать к этому невозможному Альберту немедленно. Но когда я понимаю то, что не только Альберт будет моим, но и я — его, что без обмена настоящие отношения невозможны, моя душа начинает болеть, я задыхаюсь от тоски. Да и готова ли я отвечать за чужое тело и чужую душу? В любом случае у меня есть время до понедельника, чтобы всё решить. Эта необходимость решать отравляет мне моё тихое дачное счастье.

     Корниловых так и нет. Прямо какая-то непривычная тишина с их стороны. Лаврешковы в эти дни так же отсутствуют. Зато вся остальная улица полна народу. Со всех сторон несутся модные трынди-брынди. В домике я включаю себе что-нибудь нормальное в музыкальном центре или слушаю классику по радио.

     Вечером поставила себе Второй концерт Рахманинова и села за стол со своей заветной тетрадкой. Писала про семью Димы и даже не заметила, что уже первый час ночи. Так что, пора баиньки.

     Стихотворение дня:

Они проходят по земле, 

Слепые и глухонемые, 

И чертят знаки огневые 

В распахивающейся мгле.

Собою бездны озаряя, 

Они не видят ничего, 

Они творят, не постигая 

Предназначенья своего.

Сквозь дымный сумрак преисподней 

Они кидают вещий луч… 

Их судьбы — это лик Господний, 

Во мраке явленный из туч.

        Максимилиан Волошин, 1917.

 

 

     9 июля 1998.

     Четверг.

     Сумасшедший день, в конце которого я чувствую себя досуха выжатым лимоном. Хочу лечь спать пораньше. Гаснет вечер. В домике я хорошо натопила, так как ветер на улице прохладный, боюсь к утру замёрзнуть. Несмотря на то, что лето в разгаре, ночи почему-то холодные.

     Утро было свежим. Я позавтракала яичницей с хлебом, в кофе добавила ложку мёда. Обойдя с традиционным осмотром огород, обнаружила, что уже можно снова собрать клубнику и даже сварить варенье. Приготовила ещё пять поллитровых баночек, помыла их и поставила сушиться. Клубники вышло около трёх литров, я её сварила с последним сахаром. Как только варенье остыло, разлила его и поставила варить на обед картошку. Когда делала салат, приехали Лиля с Андреем, да не одни — на своей машине их привёз одноклассник Андрея Саша. Лиля с порога сообщила, что приехали они не просто так, а с замаринованным уже мясом, и что сегодня у нас на обед будет замечательный шашлык. Честно говоря, это известие меня не очень-то обрадовало: сюрпризы я не люблю, но деваться было некуда. Андрей и Саша поставили на лужайке перед домом мангал, развели огонь. А мои картошку и салат пришлось срочно и существенно дополнять, чем мы и занимались с Лилей, пока мужчины занимались мясом.

     Саша мне показался серьёзным и воспитанным. Знакомясь, подал руку, твёрдую как камень, и, глядя в глаза, сказал, что много обо мне слышал и давно хотел познакомиться. Лиля при этом почему-то закашлялась, слегка покраснев.
     Саша — чуть выше Альберта, темноволосый, загорелый, спортивный, молчаливый молодой человек. Они с Андреем — не только одноклассники, но ещё и однокашники, оба заочно учатся в политехе на втором курсе, Андрей — на химико-технологическом, Саша — на строительном факультете. Работает Саша у частника, фирма строит дома, дачи, бани, занимается самым разнообразным ремонтом. Проживает с родителями в микрорайоне “Олимпийском”, в доме, где располагается магазин, в народе называемый “Крокодил” из-за ярко-зелёного фасада. Три раза в неделю они с Андреем ходят в тренажёрный зал. Месяц назад Саша купил машину.

     Все эти сведения радостно сообщил Андрей, когда мы дружно сидели за столом на веранде, распивая “Сангрию” и закусывая её тающим во рту шашлычком. Андрей говорил и говорил, Саша же молчал и улыбался.

     Лиля, кстати, сообщила, что их кафе-кондитерская “Машенька” будет участвовать во всероссийском конкурсе, что для самой Лили это — отличный шанс заявить о себе. В августе она поедет в Липецк на курсы повышения квалификации аж на три недели за счёт бюджета. Андрей во время этого рассказа трагически закатывал глаза и крутил головой с самым сокрушённым видом, на что Лиля со смехом заметила: “Ничего-ничего, будешь три недели кушать у мамы”, при этом не уточняя, у какой именно мамы будет предположительно питаться Андрей. Мы хохотали, и от состояния простого и нормального веселья вино и еда казались мне ещё вкуснее. И день радовал — не жаркий, ветреный, с летящими кучевыми облаками.

     Провела для всех обзорную экскурсию по огороду. Похвасталась красивыми грядочками и кустами, помидорно-баклажанно-перечным изобилием в теплице. Потом пили долгий чай с Лилиными коричными кексами, хором пели советские пионерские песни и ржали как кони на всю округу.

     Вечером собрали с Лилей корзину первых красных помидор. Я отдала ей всю толчёную малину и варёную клубнику, нарвала пакет огурцов и охапку зелени.

     Саша, весь день пивший только яблочный сок и чай, забирая своих весёлых друзей, пообещал вдруг, что приедет в субботу и протяпает мне всю картошку. Я обрадовалась, так как завтра сама планировала приступить к этому каторжному труду, а теперь чудесным образом всё волшебно устраивается само собой.

     На прощание Лиля шепнула, что вчера вечером родителям звонил Альберт и спрашивал обо мне. Просил передать, что скучает и приедет в понедельник вечером.

     Проводив гостей, перемыв посуду и наведя на террасе порядок, я поняла, что сильно устала и мечтаю как можно скорее оказаться в постели. И сладко уснуть мне не помешает даже весёлая песня “Бабы-стервы”, гремящая откуда-то через дорогу.

     Стихотворение дня:

Последние лучи заката
Лежат на поле сжатой ржи.
Дремотой розовой объята
Трава некошеной межи.

Ни ветерка, ни крика птицы,
Над рощей — красный диск луны,
И замирает песня жницы
Среди вечерней тишины.

Забудь заботы и печали,
Умчись без цели на коне
В туман и в луговые дали,
Навстречу ночи и луне!

          Александр Блок, 1898.

 

 

     10 июля 1998.

     Пятница.

     Всю ночь мне снились мучительно-прекрасные сны, и я балансировала на грани пробуждения, не решаясь упасть в реальность, и в то же время страшась продвинуться дальше в освоении страшного и манящего, хрупкого мира другой стороны. Мне снился Альберт и связанное с ним, мне снились поцелуи, проникающие до самого сердца. Это было хорошо и страшно. Другой мир смотрел на меня синими глазами Альберта, множился в зеркалах, звал по имени, звал настойчиво, звал всё громче и громче... Я проснулась — за окнами гремел гром, ливень хлестал по стёклам, на часах было восемь утра.

     Я вскочила и в одной футболке, наскоро сунув ноги в резиновые сапоги, полетела закрыть в теплице потолочные люки. Вернулась промокшая и подзамёрзшая, ругая себя за то, что не накинула хотя бы куртку.

     Приготовила кофе и рисовую молочную кашу, позавтракала под “Времена года” Вивальди. “Зима” — моя любимая часть. Возможно, оттого, что я родилась зимой, зимние вибрации отзываются во мне особенно остро.

     После завтрака вернулась в постель со старинной подшивкой “Вокруг света”. Какое-то время читала про Стамбул (город контрастов!), потом незаметно уснула и мирно, без снов, проспала до половины второго. Дождь к этому времени уже закончился, и солнце светило вовсю. Надев резиновые сапоги, я вышла на огород. Солнечный свет радостно отражался в лужицах, в каплях на листве. Птицы пели со страшной силой. От соседей Корниловых доносились громкие голоса, среди которых, к счастью, отсутствовал голос Филиппа Выдающегося. Я не спеша обошла свои отлично политые небом угодья. В малину было не залезть. Хорошо, что вчера я собрала хотя бы клубнику.

     Я сварила макароны, обжарила к ним лук, нарезала салатик. Обед получился поздний, ставший одновременно и ранним ужином. На улице постепенно потеплело, и с террасы я долго любовалась красивым закатом.

     Думаю, что в своём романе обязательно должна написать о грозе, о её воздействии на Еву. Ева — абсолютно “зимний” человек, гроза выбивает её из колеи, заставляя страдать физически и душевно и, возможно, толкает на необдуманные поступки.

     Я долго сидела в кухне со своей голубой тетрадкой. Именно это состояние — сочинение историй в автономном пространстве — и есть мой вариант рая. Но почему тогда я постоянно думаю об Альберте, почему я так беззащитно нуждаюсь в его присутствии, хотя сама мысль о его присутствии именно здесь, в этом самом месте, пугает меня? Я не понимаю себя, и это мне очень не нравится. А может, я уже начинаю скучать по работе? Может, мне уже не хватает аудитории, своей стихии, общения с коллегами и учениками; недостаёт планов, тетрадок и совещаний? Если бы это было так!..

     Просто нужно разобраться со своими тенями, но пока я к этому абсолютно не готова. Конечно, я не готова! — ведь даже имя, всего лишь имя вгоняет меня в панику...

     В понедельник вечером я увижу Альберта, остальное до поры, до времени не важно. Ну и ладно.

     Стихотворение дня:

Мы ли — пляшущие тени?
Или мы бросаем тень?
Снов, обманов и видений
Догоревший полон день.
 
Не пойму я, что нас манит,
Не поймёшь ты, что со мной,
Чей под маской взор туманит
Сумрак вьюги снеговой?
 
И твои мне светят очи
Наяву или во сне?
Даже в полдне, даже в дне
Разметались космы ночи...
 
И твоя ли неизбежность
Совлекла меня с пути?
И моя ли страсть и нежность
Хочет вьюгой изойти?
 
Маска, дай мне чутко слушать
Сердце тёмное твоё,
Возврати мне, маска, душу,
Горе светлое моё!

                Александр Блок, 1907.

 

 

     11 июля 1998.

     Суббота.

     Сегодняшний день получился неожиданно хорошим. Дело не в том, что я ожидала от него плохого, но именно совсем отличная от моего представления “хорошесть” прошедшего дня согревает, утешает и даже сияет особенным тихим светом.

     Перечитала написанное, ужаснувшись бесконечной фразе и странной сумятице в мозгах.

     Утром встала рано, позавтракала наскоро кофе и хлебом. Сварила дачный суп с тушёнкой. Прибралась в домике и на веранде. В одиннадцать подъехал Саша, подарил пакет больших красных яблок, переоделся в рабочую одежду, взял поданные мной тяпку и ведро, отказался от дачных перчаток и отбыл на картофельное поле. Вообще-то, я думала, что мы поработаем вместе, но Саша твёрдо сказал, что прекрасно справится сам. На том и порешили.

     День был совсем нежаркий, с лёгким ветерком. Пока Саша добросовестно трудился, я собирала малину — она в этом году мелковатая, но сладкая, и, вопреки моим опасениям, её достаточно много. Вышел трёхлитровый бидон с горкой.

     Я разогрела суп, вскипятила чайник, заварила чай с чебрецом и позвала Сашу обедать. Был он, по своему обыкновению, неразговорчив, но на мои вопросы отвечал старательно. Узнала я, что фамилия его Кириленко, отец — украинец из Одессы, а мама — наполовину чешка (по отцу), её девичья фамилия Вацуликова, а родственники проживают в чешском городке Леднице. Саша был там один раз в трёхлетнем возрасте и мало что помнит. В своей семье он единственный ребёнок и всегда мечтал иметь брата или сестру. С Андреем они дружат с первого класса и даже в армии (в Забайкалье) служили вместе. Несмотря на Сашину сдержанность, общаться с ним мне легко, и даже общие темы нашлись — ведь мы выросли в одном городе и учились в одной школе (Саша и Андрей на три года старше нас с Лилей). Нашлись и общие увлечения — Саше нравится возиться с землёй, но дачи у его родителей нет, поэтому огородничает он исключительно на балконе: выращивает там помидоры, сладкие перцы и цветы. Балкон у них большой, застеклённый, выходит на юг, так что какой-никакой урожай всё же вырастает. В планах Саши — закончить институт (через три с половиной года) и организовать собственный строительный бизнес, а также построить свой дом и создать сад-огород.

     Работа у Саши продвигалась стремительно, и уже к трём часам картошка была образцово-показательно прополота и протяпана. Дополнительно к этому Саша полил мне огород, отремонтировал забор и починил дверь в теплице. Потом мы пили на веранде чай. Саша, немного разговорившись, рассказывал истории из их с Андреем армейской бытности. День пролетел быстро.

     Саша уехал в полвосьмого. Я буквально заставила его взять бидон с малиной. На прощанье он пообещал бидон незамедлительно вернуть, а ещё просил почаще обращаться за помощью по огороду, так как работа на земле для него — большая радость.

     Помыв посуду, я долго сидела на веранде, наблюдала закат, размышляла о прошедшем дне, и мысли мои текли мирно, успокаивали, расслабляли. И даже думать об Альберте было почему-то совсем не больно, и не хотелось задаваться никакими “а почему?” И деревья шумели умиротворяюще, и ветер был ласковым. А потом я протопила баню, помылась и теперь иду спать. 

     Стихотворение дня:

Среди вседневного волненья,

Среди житейской суеты

Не раз, в минуты утомленья,

Зовешь поэзии мечты.

И если в миг такой случайно

Листки к вам эти попадут,

Тогда — невидимо и тайно —

Я буду с вами, буду тут.

Я буду жить в странице каждой,

Я в каждом слове буду жить,

Стараясь вас духовной жаждой,

Любовью к людям заразить;

И если к вам проникну в душу

Чрез эти черные глаза

И в ней спокойствие нарушу,

И дрогнет в них подчас слеза, —

Тогда — счастливый и довольный

Тем, что вас поднял хоть на миг

Над миром мелочных интриг

И пошлости самодовольной,

Над миром злобной суеты, —

Благословлю в тиши укромной

И этот труд свой, слишком скромный,

И силу любящей мечты.

     Феликс Волховский, 1887.

 

 

     12 июля 1998.

     Воскресенье.

     Утро было тёплым, да и весь день — тоже. Проснулась в восемь часов и ещё полчасика полежала в приятной дрёме. На завтрак сделала себе овощной салатик и кофе. Поняла, что уже совершенно привыкла жить здесь, на даче, и мысль об отъезде в город кажется даже немного непривычной, что ли... Тем не менее, набив немаленький пакет огурцами, помидорами и зеленью, я покинула своё милое летнее гнездо на двенадцатичасовом автобусе.

     Родители по мне соскучились, мы вместе пообедали. Галина Леонтьевна собственноручно наварила борща — не знаю, что на неё нашло. При каждом удобном случае она пыталась расспрашивать меня об Альберте, и я заметила, что это совсем не нравится отцу.

     Весь остаток дня я занималась разными хозяйственными делами: выстирала дачную одежду, пропылесосила и вымыла свою комнату — своё мирное голубое укрытие. Отчего-то вдруг подумалось: для чего мне покидать это место так надолго? Мне хорошо в нём, мне так легко быть маленькой и слабой здесь, где меня любят просто за то, что я есть и не требуют ничему и никому соответствовать. Я хочу быть обычным человеком, хорошим, добрым, незаметным в этом спокойном рассеянном свете, быть простым божьим созданием... Потом я подумала про Альберта — и свет в окне погас, сердце стало горячим, и стук его оглушил меня. За всё придётся заплатить, но как мне не хочется сейчас об этом думать!..

     Я очень пожалела, что ещё на день не осталась на даче — там иначе течёт время, иначе текут мысли, да и сам вкус мыслей и времени другой, в нём нет горечи. А большего я и не прошу.

     Временами я совсем не понимаю себя, впадаю в крайности, не чувствую землю под ногами — совсем как сегодня... Плохой день, разрывающий меня напополам. И подумалось ещё: если бы мать не бросила меня, я была бы совсем другой и очень счастливой.

     Мысли о матери, об этой подлой бессердечной твари, полностью лишают меня сил и воли к жизни. Как следует прорыдавшись и дав себе слово, что это — в последний раз, я иду спать. И пусть завтрашний день совсем ничем не напомнит мне день сегодняшний.

 

 

     13 июля 1998.

     Понедельник.

     Такой хороший день я прожила сегодня! Он стал волшебной компенсацией за день вчерашнего отчаяния. И даже жара при плотной облачности не смогла испортить прелесть сегодняшних впечатлений. С самого утра я словно летала, и сердце пело...

     Я проснулась довольно поздно, в девять часов. Родители давно уехали на работу. В холодильнике обнаружился сыр, и я сделала отличные бутерброды, добавив к ним дачную зелень. Кофе щедро приправила кардамоном. Поставила себе “Страваганцу №2” и позавтракала на балконе, наслаждаясь летним теплом, пусть даже и пасмурным. Около десяти позвонил Альберт, я удивилась: обычно он приезжает к обеду и звонит в семь вечера. Голос Альберта показался мне напряжённым, суховатым. Я спросила, в чём дело? Он, слегка замявшись пробормотал что-то невнятное о семейных разногласиях и попросил меня “не забивать себе голову этими делами”. Мы договорились, что в половине седьмого Альберт будет ждать меня у подъезда, а потом мы отправимся на “интересное мероприятие”.

     Вместо обеда я просто напилась чаю с сухарями, есть совсем не хотелось, хотя в холодильнике после кратенького Лилиного визита появилось овощное рагу.

     Чтобы дневное время прошло быстрее, я затеяла небольшую уборку на балконе: перемыла полки с вареньем, почистила и протёрла линолеум. Балконная маттиола в этом году очень красивая и пышная. Вечерами квартира наполняется тонким ароматом ночной фиалки.

     К вечеру я оделась, можно сказать, торжественно: тёмно-синяя строгая юбка, чёрная в белый мелкий горошек блузка с металлическими пуговичками. Волосы уложила на затылке в узел. Застегнула на запястье тяжёлый серебряный браслет с голубыми топазами — подарок от отца на двадцатилетие.

     Смотрела в окно. Очень хотела увидеть идущего к моему подъезду Альберта, и когда он наконец-то появился в поле зрения, как дурочка любовалась им из-за шторы, затаив дыхание. А потом выскочила к нему, стоящему с букетом светлых роз и улыбающемуся такой улыбкой, что я просто летела на этих своих двенадцатисантиметровых каблучищах над землёй, и сердце пело. Я не знаю, почему каждый раз вижу его словно впервые в жизни, и не могу ничего с собой поделать. Хотя какими-то задворками разума понимаю, что так нельзя, что я просто теряю себя и однажды навсегда себя потеряю в темноте и манкости чужой души.

     Как мне показалось, Альберт был занят своими мыслями, задумчив и даже слегка рассеян. К счастью, это состояние прошло, как только мы оказались в его квартире. Розы были немедленно поставлены в старинную хрустальную вазу, на столе, накрытом белой скатертью, появились фрукты, узкая бутылка немецкого “Рислинга”, а из духовки была вынута запечённая с овощами рыба. Для человека, невыносимо любящего покушать (то есть для меня) в такие моменты Альберт представляется ангелом, а сама себе я кажусь жутко приземлённым и скучным существом.

     Во время ужина Альберт задавал мне вопросы о моей дачной жизни, о родителях, о Лиле с Андреем — со скоростью пулемётной ленты, — я едва успевала на них отвечать, и постоянно чувствовала в Альберте, казалось бы, вовсе несвойственную ему горячность... Странное ощущение. И едва я, решительно набрав в лёгкие воздуха, хотела начать задавать ответные тревожащие меня вопросы, Альберт торжественно произнёс: “Сейчас я расскажу тебе о нашем герое”. И рассказал. И теперь я думаю о нём, об этом самом нашем герое, и не могу остановиться. Я должна понять его, привыкнуть к нему, пропустить его через своё сердце, связать с Евой и с собой. Хотя пока мне это представляется невозможным.

     Этот Алишер (ужасно неудобное имя!) 

— чужой: слишком молод, слишком далёк, слишком непонятен;

— нереальный: я работаю в школе и современных семнадцатилетних наблюдаю совершенно другими;

— декоративный: приложение к идее, дому, саду.

     Ему не хватает крови. Или пока не хватает...

     Сейчас мне стало стыдно. Я поймала себя на том, что почти не верю в силы Альберта влить в идею жизнь.

     А ведь он сказал, что прекрасно знает этого Алишера.

     А ещё он попросил не рассказывать ему ничего о Еве. Пока не рассказывать. Однако, мне никто не может запретить думать о том, что могло бы их связать. И как. И зачем. Потому что просто так ничего не бывает.

     Вот, например, Артур. Раньше я думала, что два года, проведённые с ним, потеряны для меня. Теперь же я уверена, что это не так. Артур произошёл в моей судьбе, чтобы мне всегда было с чем сравнивать, с кем сравнивать людей и события всей моей жизни. Наверное, это цинично звучит.

     В десять Альберт проводил меня домой. Моё сердце слегка царапала мысль, что за время его недавнего тесного общения с семьёй что-то произошло, но, скорее всего, я никогда об этом не узнаю.

     Готовлю себе чай с мелиссой и иду в постель.

     Стихотворение дня:

Жизнь – без начала и конца.
Нас всех подстерегает случай.
Над нами – сумрак неминучий,
Иль ясность божьего лица.
Но ты, художник, твердо веруй
В начала и концы. Ты знай,
Где стерегут нас ад и рай.
Тебе дано бесстрастной мерой
Измерить всё, что видишь ты.
Твой взгляд – да будет тверд и ясен.
Сотри случайные черты -
И ты увидишь: мир прекрасен.

     Александр Блок, 1911.

 

 

     14 июля 1998.

     Вторник.

     Мне снилось, связанное с Альбертом или с кем-то ещё, теперь уже не вспомню точно. Я знаю, что сон этот был осторожным, но отчётливым, и в нём была хорошо знакомая музыка. Проснувшись, я долго не могла выйти из-под его жуткого очарования, хотя припомнить ни единой детали так и не сумела. Я полежала какое-то время с закрытыми глазами, едва дыша, потом поняла, что за окнами шумит дождь, что в открытую форточку летит влажная прохлада.

     Задумчиво позавтракала крепким кофе и рыбным пирогом, видимо, принесённым Лилей вчерашним вечером, когда я была у Альберта.

     Мы с Альбертом договорились встретиться сегодня и пойти в кафе-мороженое “Молодёжное”, а потом погулять где-нибудь в городских окрестностях. Рассматривая за завтраком густой дождь, я так и представляла эту нашу прогулку в акварельных тонах, довольно романтических, надо заметить.

     Днём пылесосила, мыла пол и боролась с вездесущей пылью. Сложила в пакет чистые дачные вещи. Около шести вечера зашёл Андрей, принёс от Лили куриный супчик и оладьи. Сказал, что они купили в рассрочку новые диван и кресла и пригласил в пятницу вечером “обмыть” покупку.

     Достала с антресолей свои резиновые боты. Надела свитер, джинсы и куртку. К вечеру ощутимо похолодало, дождь усилился. Альберт дожидался меня под козырьком подъезда, одетый примерно так же, как я, только вместо резиновых бот на нём красовались высокие кожаные ботинки, напоминающие военные, из-за чего Альберт выглядел как-то сурово. Зато под его большим тёмно-синим зонтом-тростью мы прекрасно поместились оба.

     Решив, что в такую погоду мороженое явно окажется лишним, мы (через весь город) направились в кондитерскую “Багульник”, находящуюся на самой окраине, по дороге в городскую больницу. Народа в кондитерской было достаточно много, но нам повезло: у окна нашёлся свободный столик. Мы взяли по чаю и по куску шоколадного торта. Альберт сообщил, что вообще-то предпочитает клубничный, но сегодня “решил попробовать чего-нибудь другого”. Тортик, кстати, оказался не очень — Лиля готовит такой гораздо вкуснее, но присутствие Альберта придаёт странное очарование любому пространству с его деталями и любому времени с его музыкой; предметы приобретают значение и весомость, я же, наоборот, становлюсь светлее и легче...

     Я не могу понять, как наш безоблачный разговор повернул на мою мать, мне никогда не хочется ни говорить, ни даже думать о ней. Отвращение и боль — вот что я при этом чувствую, но глядя в синие глаза Альберта, видя в них понимание и сострадание, я почувствовала странную свободу и даже какую-то потребность говорить об этом презираемом мной человеке.

     Альберт слушал молча, держа мои руки в своих, ощущаясь своим и тёплым. И с каждой фразой, словно выплюнутой кровью из сердца, мне становилось легче дышать. Потом мы вышли под дождь и ходили по городу: я рыдала, Альберт целовал меня, а дождь продолжал хлестать наш зонт, город и окрестные леса со всеми их чащами и пущами...

     Когда я наконец-то вернулась домой, мокрая и зарёванная, мне не удалось прошмыгнуть в ванную незаметно. Галина меня шустро перехватила, и пришлось дать честное слово, что Альберт ни в чём не виноват. В итоге я призналась, что рассказала Альберту о матери, но тут же об этом пожалела, потому что было заметно, что ГЛ расстроилась. Потом на кухне даже попахивало валерьянкой — я обнаружила это, выйдя из отлично согревшей меня ванны.

     Приготовив себе на завтра сумку с бакалеей в виде сахара, чая, сгущёнки и напившись какао, ползу в постель.

     Стихотворение дня:

Не тайны и не печали, 

Не мудрой воли судьбы — 

Эти встречи всегда оставляли 

Впечатление борьбы.

Я, с утра угадав минуту, 

Когда ты ко мне войдешь, 

Ощущала в руках согнутых 

Слабо колющую дрожь.

И сухими пальцами мяла 

Пеструю скатерть стола… 

Я тогда уже понимала, 

Как эта земля мала.

                Анна Ахматова, 1915.

 

     15 июля 1998.

     Среда.

     К счастью, утром оказалось, что дождь закончился, но при этом немного похолодало. Прогноз обещал днём +17°С. Позавтракав оладьями и кофе, я выгладила гору белья под Генделя, полюбовалась из окна на огромные лужи во дворе и стала собираться на дачу. Гордо нарядилась в синюю болоньевую куртку, тёплые джинсы и резиновые сапоги. По дороге на остановку купила в нашем магазине печенье “Лимонное”. Народу в автобусе почти не было, доехала быстро и даже комфортно.

     Дача встретила меня повсеместной сыростью и радостно зеленеющими на расквашенных грядках сорняками. Сразу стало ясно, что запланированный сбор смородины и крыжовника придётся отложить на субботу из-за невыносимо мокрых кустов.

     Затопила печку, нажарила картошки, сделала овощной салат. Заварила чаю и с удовольствием пообедала. Потом до самого вечера, согнувшись в три погибели, полола заросшие лебедой и красной травой грядки с морковью, свеклой, репой, луком, чесноком, горохом, редиской и зеленью. В шесть часов набрала в бочку воды и полила теплицу.

     Домой приехала около семи, помылась и переоделась. Налив себе чашку чая и предвкушая, как выпью его с курабье, я выглянула в окно и похолодела до самых пяток, бережно упакованных в мохеровые носочки: на площадке возле нашего подъезда напротив друг друга стояли Альберт и Саша, при этом внимательно рассматривая предметы в своих руках: Альберт — букет светлых роз, Саша — наш дачный облупленный бидон, зелёный в белый крупный горох. У подъезда была лихо припаркована Сашина машина, до самой крыши заляпанная грязью. 

     Выйдя на улицу и старательно обойдя лужу, я бодро произнесла: “Всем — привет!” Оба сосредоточенных молодых человека в недоумении на меня уставились, и мне ничего не оставалось, кроме как их немедленно познакомить: “Мой друг Альберт... Друг нашей семьи Александр”. Ребята осторожно пожали друг другу руки. “А почему ты к нам не поднялся?” — обратилась я к Саше. “Да не успел,” — последовал невнятный ответ. Я взяла бидон, на дне которого лежала конфета “Ромашка” в зелёной фольге. Саша (чуть выше Альберта и отчётливо шире в плечах) внимательно смерил визави взглядом с головы до ног, затем перевёл глаза на меня, улыбнулся и сказал: “Полина, я буду в воскресенье на даче и огребу картошку”, после чего с той же приветливой улыбкой попрощался, сел в машину и укатил. Я взяла так же и букет, и, попросив Альберта немного подождать, унесла домой цветы и дачную посудину.

     Ставя букет в вазу у себя в комнате, я, кажется, впервые ощутила в себе это странное и сильное чувство, которое на знаю, как назвать, и, тем более, — как к нему в себе относиться. Мне нужно об этом подумать.

     Весь вечер Альберт, принц серебряный, был задумчив и молчалив. Мы гуляли по городу в районе моей школы. Я рассказывала о том, как ещё в восьмом классе решила стать учителем: именно тогда в школе появилась молодая “русичка” Елена Маратовна. Она приехала с мужем-офицером из Саратова и поразила меня тогда просто в самое сердце: высокая, тоненькая, с шапкой кудрей и невероятными нарядами — чего стоила светлая короткая юбка-карандаш и пушистый зелёный свитер с рукавом “летучая мышь”!.. А уроки литературы! — они превратились в приключения-погружения, выныривать из которых на хотелось ни за какие коврижки. Именно тогда я выучила наизусть поэму Лермонтова “Демон” и с упоением прочла её любимой учительнице у неё дома — иногда она приглашала меня и моих подружек, Ларису и Олю, на воскресный чай. Боже мой, какие это были волшебные времена...

     Было заметно, что мысли Альберта витали где-то очень далеко. Конечно же, он раздумывал о Саше — это было видно даже невооружённым глазом. Мне же ситуация казалась слегка комичной, но и чуть тревожной одновременно.

     Прощаясь у подъезда, Альберт сухо поцеловал мне руку и с прохладцей произнёс: “Завтра утром я еду к родителям — годовщина свадьбы, собираемся всей семьёй. Пока не уверен, что вернусь в понедельник”.

     За это день я страшно устала.

     Иду в постель без какао, стихов, песен и плясок.

 

 

     16 июля 1998 г.

     Четверг.   

     Проснулась в плохом настроении, которое было слегка исправлено кофе и пирожками с грибами. За завтраком пришло внезапное решение: позвонить т. Фаине и договориться о встрече, что и было безотлагательно исполнено.   Я позвонила прямо в аптеку. Тётя Фаина, кажется, совсем не удивилась моему странному порыву и ждёт меня сегодня вечером в полвосьмого.

     День я посвятила библиотеке: сдала книжки и взяла новые: юмористическую фантастику “Разбойничья злая луна”, “Ярмарку тщеславия” Теккерея и настоятельно рекомендованную молодой сотрудницей Екатериной “Книгу воина света” модного писателя Паоло Коэльо. Начать я решила с весёленького и до шести вечера провалялась на кровати с книжкой, сделав перерыв только на обеденный куриный супчик.

     Погода чтению благоприятствовала: было пасмурно и прохладно. Надеюсь, что дождя не будет — в субботу-воскресенье мне край нужно собрать смородину и крыжовник. Ближе к вечеру Андрей привёз 20 кг сахара. В этом сезоне Галина Леонтьевна пожелала варить варенье собственноручно. Наше с Лилей прошлогоднее ей показалось слишком густым и малосладким.

     В семь часов я, в болоньевой куртке и старых Лилиных кроссовках (мои, как выяснилось, развалились) вышла из дома. В нашем магазине купила шоколадку “Elen” с клубничной начинкой.

     Тётя Фаина нажарила картошки, нарезала колбаски и сыра.

     За ужином я довольно бессвязно рассказала, что наши с Альбертом отношения заметно похолодели, что я расстроена и сбита с толку, и осознаю, что нужно что-то делать. Т. Фаина внимательно выслушала мой монолог, а потом начала задавать простые вопросы:

— Насколько важны для тебя эти отношения?

— Кто для тебя Альберт?

— На что ты готова ради него?

... и тому подобное.

     Отвечая, я запуталась, окончательно сбилась и расплакалась.

     Тётя Фаина дала мне хорошенько прорыдаться, заварила ромашковый чай и сказала примерно следующее: “Успокойся и постарайся честно ответить себе на эти вопросы, и если этот человек для тебя действительно важен, если ты не хочешь его потерять, если готова доверить ему свою жизнь, то сделай решительный шаг навстречу. Скорее всего, Альберт этого ждёт. Но если у тебя есть сомнения, скажи ему, поговорите. Люди должны говорить, молчание слишком многозначно и может уничтожить любые отношения”.

     Домой приехала на такси. Отец и Галина Леонтьевна смотрели в зале телевизор и, к счастью, не увидели моего заплаканного лица.

     После ванны я прошмыгнула к себе, легла в постель и крепко задумалась о нас с Альбертом. Времени думать у меня полным-полно — неизвестно, когда он вернётся. И даже неизвестно, вернётся ли он вообще.

     Да, мы совсем недолго знакомы, но даже и за этот короткий промежуток времени Альберт стал важной частью моей жизни, стал необходимым. Моё сердце тянется к нему и (это почти самое ужасное) хочет им обладать. И это тот самый пункт, который заставляет меня сомневаться в себе — разве любовь (слово, которое знают все, состояние, которое, если верить книжкам и кино, даёт крылья и силу) не предполагает растворение, жертву? Разве любовь — не служение, не горение ради другого, не готовность в любое время отказаться от себя ради него? У меня нет опыта, у меня есть только книги и неудачи.

     Артур, да, Артур. Длинные ореховые глаза, понимающий взгляд, умные разговоры... Много романтической дури, мечты о прекрасном и высоком. Результат: каша в голове, тупик в отношениях, разрыв, оказавшийся неожиданно болезненным.

     Арсений... Трудно, почти невозможно просто написать, произнести слово "Арсений". На этом месте я фактически беру себя в руки и, преодолевая отвращение, пытаюсь продолжить. Болезнь, вытесненная в дальний, тёмный угол души — я это осознаю, даже слишком хорошо осознаю. Впервые за прошедшие месяцы я пытаюсь посмотреть правде в глаза — я должна это сделать, чтобы как-то двигаться дальше. Арсений, нет, Арсений. Моя грандиозная ошибка, слабость, мучение, бессмысленная и беспощадная фантазия, едва не закончившаяся катастрофой. Нет, закончившаяся ей. Результат: выгорание, сердечная пустота. Отвращение.

     Альберт. Чудо, посланное небом, призванное спасти меня, шанс жить нормально. Неужели я хочу его упустить и остаться наедине с собственным ничем, сожалениями и всё тем же отвращением к себе? — и всё из-за какой-то дурацкой и только в моём мозгу существующей развилки “обладать-принадлежать”! Ведь я уже знаю, как легко и быстро выветриваются из головы детские глупости — ведь выветрилась из неё романтическая дурь по имени Артур и галлюцинации по имени Арсений... Но Альберт вовсе не заслужил долгих ожиданий и не должен терять в моих сомнениях своё время.

     Я встала с постели, чтобы записать день и своё решение: я хочу быть с Альбертом Остальное — глупости, от которых необходимо быстро и безболезненно избавиться.

     Стихотворение дня:

Как белый камень в глубине колодца,
Лежит во мне одно воспоминанье.
Я не могу и не хочу бороться:
Оно — веселье и оно — страданье.

Мне кажется, что тот, кто близко взглянет
В мои глаза, его увидит сразу.
Печальней и задумчивее станет
Внимающего скорбному рассказу.

Я ведаю, что боги превращали
Людей в предметы, не убив сознанья,
Чтоб вечно жили дивные печали.
Ты превращен в моё воспоминанье.

          Анна Ахматова, 1917.

 

 

          17 июля 1998.

          Пятница.

     Если бы не запланированный на сегодняшний вечер ужин у Лили и Андрея, я бы с утра уехала на дачу. 

     Хотя день, как и вчера, был пасмурным, но — чуть теплее и без осадков: можно было бы заняться сбором ягоды и прополкой.

     Я смотрела на телефон: не позвоню, но как бы удивился Альберт...

     Весь день заставляла себя сосредоточиться на домашних делах, на мелочах... Ну вот как я, с моим принципом никогда не создавать проблему на ровном месте, дошла до такой ситуации, дошла до такой жизни? Я запуталась в трёх классических соснах, а нужно-то всего лишь выйти на дорогу и решительно двинуться вперёд. “Я тоскую по снам великой вседозволенности” — кто это сказал и для кого?

     Вымыла все кухонные шкафы и навела в них порядок. Разморозила и помыла холодильник. Время до вечера тянулось бесконечно.

     В половине восьмого мы с родителями уже вовсю любовались новеньким Лилеандреевым диваном, тёмно-вишнёвым, угловым, очень удобным. Лиля приготовила на ужин домашние вареники с капустой и салат “Мимоза”. К чаю был подан клубничный торт. Андрей с отцом долго говорили о политике, а мы с Галиной любовались свеженьким ремонтом под детальные комментарии Лили. Галина Леонтьевна всю дорогу пыталась выяснить, когда молодые собираются подавать заявление, на что молодые отмалчивались, загадочно улыбаясь.

     Я рада за Лилю и желаю ей счастья, но тонкая иголочка беспокойства по имени зависть нет-нет да и покалывает мне сердце — я тоже хочу, чтобы меня позвали замуж, хочу белое платье, хочу собственный дом и своего человека всегда рядом и на всю жизнь. А если это Альберт?..

     Конечно, Альберт, с его уверенным теплом, надёжным плечом, светом в душе. Альберт. Да, Альберт.

     Кажется, лето, наконец-то слегка опомнилось и решило порадовать нас хотя бы относительным теплом, если не солнцем. Сегодня было около +20°С, пасмурно, но вечер в гостях был ещё теплее, и я просто радовалась жизни без оглядки.

     Андрей спросил меня, согласится ли Альберт поехать как-нибудь на рыбалку на Оку. Я ответила, что узнаю, но мне почему-то кажется, что Альберт и рыбалка — понятия несовместимые. Вообще, не могу даже представить Альберта в любых природных декорациях — в лесу, на речке, в горах... Мне кажется, что он слишком урбанистичен, просто впечатан в городской пейзаж... Хотя, на берегу океана я его, кажется вижу. Вместе со мной.

     Домой вернулись почти в десять. Вечер был ветреный и прохладный.

     Форточка открыта, и я слышу, как где-то в тёмных деревьях нежно поёт ночная птица.

     Стихотворение дня:

     Соловей
Сладкозвучный соловей!
Говори душе моей;
Пой мне песнь бывалых дней,
Сладкозвучный соловей.
 
Как я любовался ей,
Без заботы, без затей,
В светлой юности моей,
Сладкозвучный соловей.
 
Верил я словам друзей,
Верил доброте людей,
Песне радуясь твоей,
Сладкозвучный соловей.
 
Песнь твоя в тиши ночей
Нынче стала мне грустней;
Спой мне песнь бывалых дней,
Сладкозвучный соловей.

          Иван Мятлев, 1842.

 

 

     18 июля 1998.

     Суббота.

     Утро началось неуютно, но, постепенно выровнявшись, даже немного побаловало солнцем. Я проснулась рано, позавтракала рисовой кашей и кофе с печенюшками.. Собрала дачную сумку с чистой одеждой, пакетом сахара и пачкой зелёного чая. Уехала первым автобусом.

     Дача, в основном, меня порадовала: всё неплохо растёт, сорняков пока немного. Учитывая, что первая половина лета была сухой и холодной, ставлю себе за теплицу и огород твёрдую “пятёрку”. У соседей, кстати, дела обстоят похуже, если судить по беглому просмотру из-за забора.

     До обеда пропалывала теплицу. Помидоров много, и они дружно и весело краснеют. Ободрала “пасынки”, подкормила кусты удобрением. Галина Леонтьевна где-то услышала, что нужно опрыскивать помидоры от вредителей молочной сывороткой. Не знаю, есть ли в этом хоть какой-то толк, но ГЛ твёрдо стоит на своём. Видимо, придётся в следующий приезд прихватить с собой сыворотку, хотя раньше мы всегда обходились бордоской жидкостью, и этого вполне хватало.

     На обед приготовила картофельное пюре с маслом и овощной салат. Посмотрела по телевизору новости — всё какое-то унылое. Выключила телевизор и вернулась к прополке. Занятие, конечно, нудное, но, в целом, отчасти успокаивающее. К вечеру грядки стали образцово-показательными. Тётя Таня Корнилова через забор долго восхищалась моим идеальным огородом. Было приятно.

     Ужинать не хотелось. Заварила смородиновый чай, затопила печку. Уютно устроилась в постели и посмотрела по ТВ старый чёрно-белый фильм “Весна на Заречной улице”. Ну вот как раньше снимали такие простые и безупречные вещи, обходясь минимумом технических средств, “вывозя” проект замыслом и талантом? И почему теперь, когда прогресс наступает на человека как заведённый, когда компьютерная графика решительно захватывает все территории смыслов, конечный продукт зачастую холоден, уныл и абсолютно скучен?.. Конечно, я не имею в виду “Титаник”, промытый моими слезами вдоль и поперёк.

     Представила себе, как бы мы смотрели эту самую “Весну” вместе с Альбертом, обнявшись, чувствуя тепло друг друга, улыбаясь на весёлых сценах, замирая — на лирических. Нас окружали бы уютные стены нашего дома, на кухне деловито шумел бы чайник, а за настежь распахнутым окном догорал бы красочный закат... Воображение услужливо рисует лёгкую серо-сиреневую штору, ласково развеваемую весенним ветром, жизнерадостные герани на подоконнике, яркие чашки в белый горох, чувство надёжного покоя в моей душе.

     С ощущением этого желанного будущего покоя отправляюсь спать.

     Стихотворение дня:

Минула суетность и людность. 

Растаял леденец во рту. 

И, как спокойствие и мудрость, 

Мы набираем высоту. 

Под нами снег такой скрипучий, 

Такой великолепный наст. 

Как медленно дымятся тучи, 

Как медленно минуют нас. 

И там по кромочке залива 

Под ливнем топчется народ, 

А здесь живут неторопливо, 

Как только истина живет. 

Я чувствую её начало, 

Её едва приметный взмах. 

А я мелькание в глазах 

Всегда за скорость принимала…

          Галина Гампер, 1977 (?)

 

 

     19 июля 1998

     Воскресенье

     Утро было пасмурным и каким-то нервным. Завтракать не хотелось, хотя я вчера не ужинала. Сделала грустный кофе, с трудом проглотила колючий бутерброд и пошла собирать ягоду. Это нудное занятие меня всегда успокаивает и даже как-то примиряет с окружающим и происходящим. Смородины набрала большое десятилитровое ведро, с которым теперь срочно нужно что-то делать. Крыжовника получилось литров пять. Можно будет просто разложить его по небольшим баночкам, присыпать сахаром и заморозить прямо здесь — морозилка просторная. А вывезем уже поздней осенью, когда начнутся морозы.

     Крыжовником я занялась сразу. Обедать не хотелось, поэтому я просто выпила чаю с лимонными вафлями. Когда баночки были уже наполнены ягодой, посыпаны сахаром, за окнами зашумел мотор. Я вышла на крыльцо и увидела, как в ворота входит Саша Кириленко с бумажным пакетом в руках.

     В пакете оказались горячие ещё пирожки с картошкой, перед которыми я, ясное дело, не устояла.

     Кстати, о Сашином приезде, обещанным в связи с подоспевшим огребанием картошки, я забыла начисто — все эти тяжёлые мысли об Альберте, много слёз и всего грустного немного выбили меня из реальности.

     Саша очень хороший. Мне с ним легко. Он почти всегда молчалив, но и немногие его слова, коротенькие рассказы о племяннике (он учится в нашей школе в первом классе), о приключениях вместе с Андреем, одноклассником и однополчанином, о Сашином опыте приготовления этих самых пирожков, которые мы тут же принялись есть, запивая горячим сладким чаем (у меня тут же появился аппетит!) — всё это великолепно подняло мне настроение, я почувствовала себя беззаботным человеком, радующимся лету, цветочному ветру, на котором вполне себе весело развевались серо-голубые шторки с розочками.

     После чаепития Саша, переодевшись в рабочую одежду и вооружившись тяпкой, которую он ловко и быстро наточил, отправился на картошку, а я вернулась к крыжовнику. Через распахнутую дверь я невольно наблюдала за Сашей, за его ладной и скорой работой, и думала о том, как было бы здорово иметь такого хорошего друга. Надёжного, сильного, верного... Разве не об этом мечтает каждый человек в этом мире?

     К шести вечера с картошкой был покончено. Саша, к моему удивлению, не выглядел уставшим и даже рассказал мне пару весёлых анекдотов, когда я кормила его гречневой кашей с тушёнкой. Потом был чай с печеньем. А потом, уже на террасе, обувшись и накинув на плечи синюю в клетку рубашку, Саша вдруг сказал: “У тебя, значит, парень есть?” “Есть, — ответила я с небольшой заминкой, — и очень хороший”. Саша улыбнулся, и, уже поворачиваясь, чтобы направиться к калитке, спокойно сказал: “Он должен быть фантастически хорош, чтобы быть рядом с тобой”, после чего попрощался и уехал.

     Сегодня был такой долгий, но такой лёгкий день! И дышать было просто, и произносить звуки, и почти не думать о смысле слов. А как же иначе — разве не для этого нужны друзья?

     Стихотворение дня (отрывок):

Безусловно всё то, что условно,

Это утро твоё, немота.

Слава Богу, что жизнь многословна,
Так живи, не жалей живота.

Я тебя в этой жизни жалею,
Умоляю тебя, не грусти.
В тополя бы, в июнь бы, в аллею,
По которой брести да брести.

Мне б до лета рукой дотянуться,
А другою рукой — до тебя,
А потом в эту зиму вернуться,
Одному, ни о ком не скорбя.

          Геннадий Шпаликов, (?).

 

 

     20 июля 1998.

     Понедельник.

     Я очень устала сегодня. Устала настолько, что хотела бы просто упасть в постель без повторения проживания этого тяготящего меня дня. Но... Но всё же я пишу, приготовив себе большую чашку зелёного чая с ложечкой смородинового варенья. Пишу и почти плачу.

     Видимых причин ни для каких слёз нет.

     Я проснулась рано, не было даже семи часов. Думала, что ещё усну, но от Корниловых загремел “Тополиный пух, жара, июль”, и сон сразу как рукой сняло. Приготовила на завтрак манную кашу, запила её кофе и пошла собирать смородину. Не устаю удивляться тому, какой неплохой урожай случился нынче при крайне скудном на солнце и дожди лете. Наверное, дело в каких-то особых вибрациях атмосферы над нашим обычным садоводством.

     Было довольно жарко, и я буквально выбилась из сил, набирая ведро, при этом без восторга представляя, как повезу всё это богатство вечером в набитом под завязку автобусе.

     Именно в тот самый момент, когда я обвязывала ведро своей старой цветастой косынкой, за забором зашумела машина, а спустя полминуты в калитке обозначилась широкоплечая фигура Саши. Вчера мы ни о чём таком не договаривались. В ответ на мой немой вопрос Саша сказал, что у него сегодня выходной, что он переделал всю работу по дому и в гараже, уверен в том, что мне понадобится помощь. Честно говоря, я обрадовалась: у меня ныла спина, и мне ужасно не хотелось тащить на себе неподъёмное ведро с ягодой.

     На радостях я набрала ещё два ведра огурцов и ведро помидоров. Урожай переместился в машину, а я блаженно устроилась на переднем сиденье. Всю дорогу Саша рассказывал о племяннике Никите, который, как мне уже известно, учится в нашей школе в первом классе и занимается в городской шахматной секции. А ещё Саша мне сообщил, что увидел меня впервые в прошлом году, первого сентября, в школе, после торжественной линейки. Я стояла в холле в окружении своих старшеклассников, на мне красовалось голубое платье. “Ты была похожа на Снегурочку из сказки”, — добавил Саша и жутко покраснел. Мне же стало от этих слов весело и очень легко, и в голову снова пришла вчерашняя стойкая мысль, как замечательно было бы иметь в жизни такого друга.

     Припарковав у нашего подъезда машину, Саша вызвался занести в квартиру вёдра с урожаем. К моему удивлению, родители оказались дома, и не одни — в гостиной я обнаружила Альберта, мирно беседующего с моим отцом за чашкой чая. Галина Леонтьевна, увидев нагруженного вёдрами Сашу, буквально потеряла дар речи, но быстренько взяла себя в руки и пригласила нового гостя к столу. Саша, разглядывая вышедшего из гостиной Альберта, вежливо отказался, сославшись на неотложные дела в гараже. Альберт, поприветствовав нас и обняв меня, быстренько обулся и со словами: “Полина, я зайду за тобой в семь часов, а сейчас мне тоже пора” почти вывел из квартиры Сашу, едва успевшего поставить на пол вёдра и не успевшего попрощаться.

     Галина Леонтьевна выразительно на меня посмотрела и объявила, что прямо сейчас начинает заниматься ягодой.

     Ровно в семь Альберт в белой рубашке и тёмных джинсах стоял под моим окном. (Ловлю себя на мысли, что эта фраза — из дурацкого романа, но что делать?) Он поцеловал меня в щёку, он был немногословен и так отстранён, что я остро почувствовала: всё кончено между нами. Я внутренне сжалась, ощутила себя комком несчастья под шёлковым светло-зелёным платьем с глянцевыми пуговицами на спине.

     Мы немного погуляли по городу. По небу неслись большие пушистые облака. Несмотря на то, что ветер был очень тёплый, меня знобило. Альберт предложил зайти к нему на чай. В голосе, каким это было сказано, я не уловила для себя ничего доброго и поэтому отказалась, совершенно упав духом, несмотря на положенную в сумку голубую с орхидеями тетрадку. “Я тебя прошу, — сказал Альберт, — мне очень нужно поговорить с тобой о романе”.

     Через полчаса я сидела на уютной квадратной кухне. В раскрытое окно медленно вплывал тихий летний вечер. Негромко пели птицы в ближних деревьях. Передо мной стояла голубая в цветочек чашка с крепким сладким чаем.

     Альберт принёс из комнаты толстую тетрадь альбомного формата на пружине. На твёрдой обложке была нарисована, словно бы акварелью, рябиновая кисть.

     Всё это время меня очень интересовал разговор, который, я уверена, произошёл между Альбертом и Сашей, но как об этом говорить, я не представляла, да и сил на это всё у меня не было. А когда Альберт сел напротив, раскрыл тетрадь и начал чтение, я и вовсе забыла о каком-то Саше, полностью погрузившись в атмосферу прохладного майского дня, точнее, вечера, когда высокий странный мальчик с экзотическим именем пишет на первой странице своего нового дневника: “Во мне намешано слишком много кровей — это позволяет везде чувствовать себя своим и чужим одновременно...” Эта фраза прозвучала так, словно я всегда её знала. Она и сейчас во мне звучит, заставляя сердце учащённо биться.

     Когда Альберт закончил чтение, я боялась пошевелиться, чтобы не спугнуть чувство абсолютного и прекрасного покоя, заполнившего меня всю. Этот Алишер, с его острым чувством сострадания, с его фантастической способностью к эмпатии, молодостью, стойкостью и жертвенностью, безоговорочно покорил меня и даже чем-то мне помог. Пока не могу определить точнее.

     Я похвалила героя и текст, и Альберт немного оттаял. Он спросил, не голодна ли я и предложил нажарить картошки. Я отказалась, раскрыла свою тетрадку с орхидеями и начала читать. Альберт слушал внимательно, не сводя с меня глаз и не говоря ни слова. Лишь один абзац он попросил меня перечитать и, слушая, делал пометки в своей огромной тетради.

     Вот этот абзац: “Я сразу узнала его — мальчика из внезапного весеннего снегопада, героя моего повторяющегося ночного триллера. Поверни я в тот момент назад, скажись я занятой или нездоровой, — моя жизнь сложилась бы совершенно иначе. Не захотела и не смогла. Судья бесстрастно кладёт камень в чёрную чашку... Через десять минут я уже наливала Диме чай и с колотящимся в висках сердцем предлагала зефир в шоколаде”. Интересно, что задело Альберта в этом фрагменте? Вот бы узнать!

     Закончив чтение, я перевела дыхание. Немного помолчав, Альберт произнёс: “Ева и мальчик, да?” “Да, и не один”, — ответила я, на что Альберт как-то рассеянно отозвался: “Это не важно”. Потом мы долго обсуждали план дальнейшей работы над книгой и решили:

Алишер и Ева. Жизнь каждого в усадьбе.

Ева — женщина с прошлым.

Алишер — мальчик с секретами.

     Мы с Альбертом встретимся 29 июля (дату назначил он из каких-то своих соображений, я согласилась) и обсудим написанное за этот период.

     Именно о нас не было сказано ни слова. Это обескураживает меня и доводит до слёз. Начинать разговор самой у меня нет никаких сил. К тому же я должна писать. Почему я говорю “должна”? Я хочу писать книгу и буду.

     Альберт предложил меня проводить. Я гордо отказалась, хотя была уже половина одиннадцатого вечера. Всю дорогу домой у меня из глаз подло текли слёзы, поэтому пришлось сразу по возвращении прокрасться в ванную и постараться успокоиться и привести себя в порядок.

     Отвратительный понедельник, и вся жизнь тоже отвратительная.

 

 

     21 июля 1998.

     Вторник.

     Какая огромная разница с днём вчерашним!.. — Сегодня был прекрасный день. Сейчас, сидя за чашкой зелёного чая с мёдом, я опишу его с лёгким сердцем и отправлюсь в постель светлой, если не сказать, счастливой. Кто бы мог подумать!..

     Всё утро занималась изрядно позаброшенным из-за дачи домашним хозяйством. ГЛ, конечно, необходимую работу по дому выполняет добросовестно и, заметно, что её это устраивает, хотя больная нога даёт о себе знать.

     Я сделала генеральную уборку на балконе: пропылесосила и вымыла с мылом ковёр, протёрла все полки, навела порядок в уличных цветах — половину пришлось выбросить, были совсем безнадёжны. Оставшимся устроила хороший душ, подкормила, расставила по-новому.

     Сварила куриный суп с макаронами и после плотного обеда поехала на дачу.

     День был довольно тёплый, облачный, с мягким ветром. Добралась в почти пустом автобусе, зашла в магазинчик, купила хлеб, сметану и курабье — любимое, кстати, печенье отца.

     Выпив чаю, принялась за теплицу: подрыхлила, ощипала и подкормила помидоры, всё тщательно прополов. Навела в теплице порядок, ненужное собрала в мешок, который приволокла к калитке —на выкид.

     Урожай помидоров в этом году очень неплохой. Галина Леонтьевна едва успевает закручивать банки. Огурцы тоже хорошие, а могли бы быть прекрасные, если бы лето радовало дождями, но увы...

     Поужинав, я устроилась в кресле и начала писать. Ева, Ева... Всегда со мной эта Ева. А тут ещё и Алишер. Что же в нём от Димы? Ничего, кроме возраста, однако, этого будет достаточно, чтобы запустить в Еве сильнейший механизм самоотрицания.

     Хотя, нет. Кроме возраста есть ещё страсть, это сильнее, Алишера ведь будет тянуть к Еве со страшной силой.

     Почему Алишера тянет к Еве?

— Ева красива. Но разве мало на свете красивых женщин? Даже и в Алишеровом окружении (ведь он учится в выпускном классе, где привлекательных сверстниц пруд пруди) обязательно нашлась бы хоть одна умная и симпатичная и, возможно, по уши в него влюблённая.

— Ева фатальна, она хранит молчание и тайну, разрушающую её — а это, кстати, весомый довод к переводу энергии в мирные цели!.. Но разве недостаточно Алишеру собственных тайн? Собственной (не от хорошей жизни) избранности? Собственной сердечной боли, ответственности, наконец?

     Значит, это просто судьба?

     Я думаю, Ева обязательно изменит Алишера — необратимо, полностью, безжалостно. Хотя:

— Она будет очень стараться этого избежать.

— Она понимает, что ничто не бывает без отдачи, следовательно, сама она не сможет не измениться

     С какими результатами каждый выйдет из войны? Это интересный вопрос. 

     Вот над всем этим я старательно думала до реденьких вечерних сумерек. Нужно было отправляться поливать, слабый дневной жар отступил, и я направилась к бочке с двумя лейками.

     И тут появился Саша, огромный, лёгкий. С коробкой торта “Полёт”, который я терпеть не могу... Дальше торт ел Саша, запивая это жутко сладкое безе горячим зелёным чаем, настоянным на малиновых листиках. От Саши исходил прекрасный покой, мы долго говорили о музыке, и сам этот разговор почему-то был тихим счастьем, и мне хотелось, чтобы вечер длился и длился.

     Он и длился. В процессе беседы я узнала, что Саша слушает Ника Кейва, а Саша узнал, что я слушаю классику, а огород и теплица были наилучшим образом политы.

     Уже по темноте Саша уехал, загрузив в багажник дачный мусор и захватив попутно три ведра огурцов. Галине Леонтьевне завтра будет чем заняться.

     Стихотворение дня:

Ночь тиха, в небесном поле
Светит Веспер золотой.
Старый дож плывет в гондоле
С догарессой молодой.
Воздух полн дыханьем лавра.
Дремлют флаги бучентавра.
Море темное молчит.

     Александр С. Пушкин, 1827–1836.

 

 

          22 июля 1998.

          Среда.

          Утро было хорошим, но пасмурным и ветреным, а я проснулась весёлая и голодная. Поджарила яичницу, приготовила кофе, к которому подала себе курабье.

     После завтрака, прошедшего под “Лето” Вивальди, я отправилась в теплицу окучивать помидоры. Работа шла легко и непринуждённо, и, если бы не мысли об Альберте, я бы обязательно чувствовала себя счастливой.

     Мысли об Альберте:

— человек, волнующий меня,

— чувство, не приносящее покоя и воли,

— надо что-то делать.

     После скромного обеда (рисовая каша и чай с печеньем) я решила тщательно всё это обдумать, и вместо того, чтобы уютно устроиться с заветной тетрадкой перед окном, в раме которого тихо тёк пасмурный день, легла под одеяло с древней подшивкой “Вокруг света” — так мне думается спокойнее.

     Всё, что связано в моей жизни с Альбертом — область высокого напряжения. Наверное, это и есть та самая страсть, а страсть — это очень плохо, это тонюсенький мостик над бездной, а я от природы люблю надёжные дороги. Поначалу вот таким верным путём мне виделся и слышался Альберт. Сейчас — нет.  Неизвестно, почему всё, касающееся Альберта, становится двойственным, если не тройственным. Неопределённые встречи, разговоры “обо всём”, главное — о книге.

     Кстати, о книге. Теперь мне кажется, что она — единственное, что по-настоящему нас связывает. И всё чаще я думаю, что это очень хорошо.

     Самое странное, что я точно знаю, что Альберт любит меня, но к этой любви (я зачёркиваю слово “сумасшедшей”), к этой безусловной любви, примешивается у него что-то ещё, то, что я пока не умею назвать, но интуитивно этого жутко боюсь.

     Когда я смотрю ему в лицо, я хочу спасаться бегством, как будто остаться с ним означает полностью потерять себя.

     Подытоживая вышеизложенное, я прихожу к выводу: надо что-то делать и как можно скорее.

     Выхода всего два — иначе и быть не может. Даже как-то глупо писать, и всё же: или, как можно скорее, расстаться — и это было бы правильно, но больно, или сделать решительный и бесповоротный шаг навстречу — это было бы неправильно и потом намного больнее.

     За этими мыслями я нагребла из поддувала золу и тщательно посыпала ей луковые грядки — человек должен двигаться, должен что-то делать, иначе тяжёлые думы взорвут голову, кроме поглощающей боли не останется ничего.

     Вечер был тихим и мирным. Я настрогала овощной салатик, сварила рис, заварила зелёный чай. Полистала журналы. Всё решено, отступить невозможно.

     Стихотворение дня:

Сознанье, Сила и Основа 

Три Ипостаси Одного, 

О, да, вначале было Слово, 

И не забуду я его. 

В круженьи Солнца мирового 

Не отрекусь ни от чего.

          Константин Бальмонт, 1927.

 

 

     23 июля 1998.

     Четверг.

     Описание унылого пасмурного утра — теперь, кажется, моя дневниковая традиция. Но что делать, если утро всегда пасмурное? Рассеянный свет в комнате дачного дома, низкое небо в квадрате голубого окна, полуприкрытого серыми шторами, ровный унылый покой в моём пробуждающемся мозгу. Опять без солнца — ну и ладно. В принципе, зачем солнце, когда у меня есть Альберт..? Есть ли у меня Альберт? Мысль об Альберте — тоже солнце, и это — если даже не думать о будущем. Это потом...

     Проснувшись около семи, я немножко полежала в постели, слово “Альберт” каталось на языке и было музыкой моего сердца, хотя это выражение мне совсем не нравится.

     Я сделала кофе, доела вчерашний рис. К кофе прилагались остатки печенья. После более чем скромного завтрака я решительно отправилась на клубничные грядки собрать последнюю в этом году ягоду. Получилось около трёх литров. Отдам их Лиле.

     К обеду стало почти тепло. Я нарезала овощной салат и сварила картошку. После обеда часик полежала перед телевизором, посмотрела местные новости, и под эмоциональное обсуждение банкротства Коршуновского ГОКа слегка вздремнула. Проснувшись, пошла полоть грядки. Домой решила ехать завтра утром — заберу ягоду и отвезу стирать рабочую одежду.

     Весь вечер я поливала огород и теплицу. Устала ужасно, натопила баню и помылась. Устроилась с чаем и заветной тетрадкой. Писала о Еве, возделывающей чужой сад с покорностью и терпением. В конце концов, ну что я к ней привязалась, чем она хуже многих других, окружающих меня? И в ней (даже и в ней!) есть свет, пусть чёрный, ведь дарит же она радость людям через свою красоту и свечение, дарит упорный труд земле... А то, что она в первую очередь любит себя — так разве это не делает каждый из нас, прикрываясь изящными словами или будто философскими рассуждениями? И совсем в конце концов: разве не будет она (насколько хватит сил) беречь от себя Алишера? А что до тьмы — в каждом есть тьма. На то и жизнь человеку даётся — бороться.

     Стихотворение дня:

Небо — сверху, Небо — снизу, 

Небо хочет быть двойным.

Я люблю святую ризу, 

Я люблю огонь и дым,

Небо каждое мгновенье 

На Земле и вкруг Земли. 

Близок праздник просветленья, 

Пусть он мнится нам вдали.

Небо так же вечно с нами, 

Как доступная Земля. 

Здесь мы слиты с облаками, 

В Небе — здешние поля.

Звезды вечно с нами слиты, 

Хоть небесный свод вдали. 

Звездным светом перевиты 

Все мечтания Земли.

     Константин Бальмонт, 1905.

 

 

     24 июля 1998.

     Пятница.

     Сегодняшнее пасмурное, но тёплое утро я посвятила уборке домика. Вынесла проветриться на террасу постель, перемыла полы. Навела порядок в кухонных шкафчиках.

     Завтракать мне совсем не хотелось: ограничилась кофе и кусочком хлеба, зато после уборки проголодалась и решила приготовить нормальный обед: сварила картофельный суп с тушёнкой. Сделала дачный овощной салат, заварила чёрный чай с сушёной смородиной. И в тот самый момент, когда я наливала в тарелку супчик, за окнами зашумела машина. Я пошла было к забору, но калитка распахнулась быстрее, чем я к ней приблизилась: это был Саша, он широко улыбался и нёс в руках большой пакет - как обычно. В пакете оказались груши и шоколадные конфеты “Морские”, которым я очень обрадовалась. Пообедали вместе. Саша сказал, что не ел с самого утра, так как они с отцом работали в гараже, потом он возил маму по магазинам (она в отпуске), и вот решил навестить меня и помочь по дачному хозяйству. Говорили о погоде и странном лете, о Сашином племяннике Никите-отличнике, даже и обо мне: Саша расспрашивал о родителях, моих увлечениях и любимых книгах.

     Мне очень легко с ним. Даже говоря о моей матери, я не плакала и не задыхалась от горя, как это обычно со мной бывает. Просто рассказала всё, как было, и ещё — о Гоголе, стихах и модных современных писателях, которых, кстати, Саша тоже читал.

     После обеда и долгого чая Саша взял в сарае инструменты и занялся ограждениями цветников: старые были быстренько разломаны, а из приготовленных ещё в прошлом году досточек (руки ни у кого так и не дошли!) быстренько изготовлены новые, чудесные, и теперь осталось только их покрасить.

     Потом мы сидели на крыльце, ели груши под “Скрипичный концерт” Мендельсона, а потом Саша засобирался домой. Мы договорились, что завтра он за мной заедет, и мы съездим в город купить краску. Я вышла проводить Сашу за калитку. Он задержался у машины, достал из нагрудного кармана сложенный вчетверо тетрадный лист и протянул его мне со словами: “Надеюсь ничего этим не испортить”, быстро попрощался и уехал. Я прошла на террасу, выключила музыку, залезла с ногами в кресло и развернула письмо.

     “Чтобы не писать долго, не ходить вокруг да около, скажу сразу: я говорил с ним и убедился, что он разобьёт тебе сердце. Он занят только собой — своими книжками, семьёй, настроениями. Он затянет тебя в болото и принесёт, в конце концов, лишь боль. Мне очень тяжело будет это видеть, мне уже тяжело, потому что я люблю тебя и хочу, чтобы тебе было хорошо. Не представляю, как сказал бы это тебе, глядя в глаза, я вообще не люблю говорить, да и не умею. Я терпелив, я умею ждать. Знай, что ты всегда можешь рассчитывать на меня — без объяснений, без оправданий, без условий. Твой Саша”.

     У Саши — аккуратный твёрдый почерк и потрясающая выдержка. А у меня в голове и в душе — полный разброд.

     Попробую как-то уснуть.

 

 

     25 июля 1998.

     Суббота.

     Весь день во мне — чувство падения с огроменной горы. Пасмурное пространство, много впечатлений, ужасная усталость к вечеру, но нужно записать все события и эмоции, иначе может утратиться что-то очень для меня важное.

     С вечера долго не могла уснуть, думала об Альберте, о Саше, и жаркая, тяжёлая истома обволакивала сердце. Вот тебе и друг, вот тебе и лучший в мире друг! Я понимаю, что разбрасываю камни, но именно теперь не могу остановиться. Наверное, это ужасно. И так сладко снова пела в ветках невидимых деревьев ночная птица, сладко-сладко пела для меня... Интересно, что же сказал Саше Альберт? И Саша — Альберту? И всё время стояла передо мной эта картина: Саша с советским бидоном и Альберт с букетом роз возле моего дома, — стояла так отчётливо, словно была вырезана на изнанке глаз, и чем дольше и пристальнее я в неё всматривалась, особенно — в себя, стоящую между этими двумя, тем вернее знала: это моё место и оно мне нравится... Странно, как эти простые слова “мне это нравится”, как это невыразительное клише вмещает в себя все состояния, пережитые мной в тот самый момент!.. Я становлюсь другой, я становлюсь светом, наверное, тёплым. Я словно бы приподнимаюсь над землёй — цвета, звуки, запахи становятся отчётливее и острее. Я чувствую на своих губах солнце, а в пальцах — лёд. И сердце разрывает нежность.

     Весь сегодняшний день я пыталась найти слова для этого ощущения, состояния, чувства. Удалось ли мне? Я не знаю.

     В полвосьмого, с невыспавшейся больной головой, я без аппетита позавтракала овсяной кашей, запив её невыразительным кофе, потом вышла на террасу: было прохладно и пасмурно. Я смотрела на грустный огород, грустную теплицу, грустные деревья, грустный лес в грустной дальней дали. Грустный ветер морочил мою грустную голову, из которой не выходили Альберт, роман и все остальные внутренние острые углы. Начинался новый летний день.

     В полдевятого приехал Саша. Я напоила его чаем с печеньем, и мы выдвинулись в город. В хозяйственном магазине “Ларин” происходила перестановка: переезжали отделы и параллельно ремонтировался фасад — везде полная неразбериха. Я купила здесь большую трёхлитровую банку зелёной краски, две кисточки, упаковку перчаток и бутылку растворителя, а в продуктовом на площади — пакет лимонного печенья, килограмм риса, пачку сливочного масла, стаканчик сметаны и кетчуп. После этого мы с Сашей повернули в обратный путь.

     Саша излучает покой, ни о чём больше не расспрашивает, говорит о музыке и природе. Его любимое время года — тоже зима.

     Я приготовила тазик овощного салата и сварила картошку, заварила зелёный чай. Мы дружненько пообедали и приступили к запланированной покраске: ограждения, перила террасы и забор.

     Мне легко с Сашей, мне кажется, что я знаю его много лет.

     Когда работа была закончена, Саша засобирался домой, объявив, что едет с отцом на рыбалку. Он отказался от ужина, улыбнулся, попрощался и уехал.

     Вечером я опрыскала помидоры слабым раствором сахара, полила капусту аммиачной селитрой, попила на кухне чаю с печеньем. Есть вообще не хотелось. После ужина села за роман. Писала о Еве и саде. Ветер медленно перебирал за окнами листья, в приёмнике муркал джаз. Ещё потом нужно было записать этот медленный день... А теперь я иду спать.

     Стихотворение дня:

     Возрождение

 Возвращение к жизни, и первый сознательный взгляд.
– «Мистер Хайд, или Джикиль?» два голоса мне говорят.

Почему ж это «Или»? я их вопрошаю в ответ.
Разве места обоим в душе зачарованной нет?

Где есть день, там и ночь. Где есть мрак, там и свет есть всегда.
Если двое есть в Мире, есть в Мире любовь и вражда.

И любовь ли вражду победила, вражда ли царит,
Победителю скучно, и новое солнце горит.

Догорит, и погаснет, поборется с тьмою – и ночь.
Тут уж что же мне делать, могу ли я Миру помочь.

Ничего, Доктор Джикиль, ты мудрый, ты добрый ты врач,
Потерпи, раз ты Доктор, что есть Мистер Хайд, и не плачь.

Да и ты, Мистер Хайд, если в прятки играешь, играй,
А уж раз проигрался, прощай – или вновь начинай.

И довольно мне слов. Уходите. Я с вами молчу.
– О, начало, о, жизнь, неизвестность, тебя я хочу!

          Константин Бальмонт, 1905.

 

 

          26 июля 1998.

     Воскресенье.

     Радио интеллигентно мне сообщило, что этой весной посеяно значительно меньше кормовых культур, и ещё напомнило, что 1998 год объявлен ООН годом прав человека. В этот момент я завтракала овсяной кашей, запивая её кофе. Было очередное грустное утро. Я плохо спала ночью, мне мешали тяжёлые сны, и они были об Альберте: каждая ночь всё неутешительнее и тяжелее. Альберт уехал навсегда, потеряв ко мне интерес, всё кончено. Эти мысли делают меня больной, унижают мою гордость, перечёркивают мои мечты, смеются над моими планами и разбивают моё сердце.

     От Корниловых вовсю неслась эстрада в виде тошнотворной песенки “Голубая луна”.

     После завтрака я вышла в огород рыхлить и подкармливать крыжовник, потом до самого обеда занялась прополкой грядок и дорожек. Болела голова. Съела таблетку цитрамона и решила съездить домой. Цель была совершенно ясной: мне до зарезу нужно было знать, звонил ли в моё отсутствие Альберт. От результата поездки должно было зависеть моё решение. — так я себе постановила со странным спокойствием.

     В два часа дня я была в Сосновоборске. Город замер на макушке лета — спокоен, расслаблен, затянут низкой плотной облачностью. На улицах пустынно. Мало людей, мало машин, затишье перед грозой — подумалось мне.

     Отец и Галина Леонтьевна были дома, обедали, очень удивились, увидев меня. Я сказала, что баня на даче стала совсем никудышной, холодной и прожорливой (это чистая правда), поэтому мне нужно помыться, постираться, и я пока не знаю, надолго ли я здесь. Галина расспросила, как дела на даче, посетовала на больную ногу и пообещала “как-нибудь туда наведаться отдохнуть”. Отец выглядел осунувшимся, ругал власть и депутатов почём свет стоит, сказал, что дела на заводе плохи, нет денег на зарплату и налоги, и что грядут тяжкие времена... Я же думала только об Альберте.

     Набравшись духу, я поинтересовалась, звонил ли Альберт, пока меня не было, на что родители в голос ответили “Нет”, — и чёрная дыра начала больно расползаться в груди. “А записка?” — попыталась собрать себя в кучу я, — Галина молча покачала головой, а отец просто углубился в газету “Аргументы и факты”. Я ушла в ванную мыться и проплакала там полтора часа. Потом пришлось лежать на спине на кровати, прикладывая примочки с ломтиками огурца к глазам, так как всё лицо превратилось в розовую подушку с распухшим носом. “Воплощённая молодость и красота!” — вспоминалось мне, и чёрная дыра расползалась в груди всё шире.

     В семь вечера я оделась, собрала сумки с продуктами и вещами и поплелась на последний автобус, немало озадачив родителей.

     На даче полила грядки и теплицу, вымыла полы в доме и на террасе.

     Сгущаются холодные сумерки. Сижу на кухне, пью чай ни с чем и думаю об Альберте. “Хочется плакать, но плакать нечего”. Всё кончено, не успев толком начаться — и это полностью моя вина. Думать об этом невыносимо больно и просто невыносимо, но думается всё равно. Опыт ничему меня не научил, и это — самое обидное, это даже обиднее того, что меня бросили! Ну почему я так и не научилась быть умной и осторожной и опять (опять!) так облажалась?

     Ну ладно Артур — тогда я была слишком молодая, эгоистичная и поверхностная, но Арсений! — самая большая моя ошибка, исправленная немыслимой ценой... И снова ошибка, снова, снова... Альберта нужно вырвать из сердца с мясом.

     А может, во всём виновата буква “а”?

     Кажется, у меня истерика.

     Я отправляюсь в постель безо всяких дурацких стихов. 

      

 

     27 июля 1998.

     Понедельник.

     Проснулась с невыносимой головной болью, но сильнее болела дыра в груди. Позавтракала несладким кофе без ничего. Ночь была очень холодная. Зря я не протопила с вечера дом.

     Огород выглядит грустным, несмотря на тщательно прополотые грядки и дорожки, на ухоженные ягодные кусты. Ни солнца, ни радостного тепла — и это лето? Какое же это лето?

     Собрала малину, получилось два ведра — пять и три литров. Собрала по три ведра помидоров и огурцов. Вечером забрать урожай приехали Андрей и Лиля. Галина Леонтьевна потом закатает соленья, а Лиля сварит варенье.

     Пили чай на кухне, говорили о разных разностях, то есть, Лиля, в основном говорила — о работе (скоро поедет в Липецк на курсы повышения квалификации), о купленных за ползарплаты бархатных туфлях терракотового цвета (“Куда теперь надевать такую красоту?”), о придуманном и доработанном рецепте слоёного теста (“Жалко, что нельзя получить на него патент в нашем бардаке...”) и т. д. Андрей же почти всё время рассеянно молчал, и только уже перед отъездом заметил, что хорошо бы отремонтировать баню.

     Загрузив в багажник полные вёдра, Андрей сел в машину и небрежно спросил меня, часто ли заезжает сюда Саша. Я ответила: “Да,” — и светлая “Тойота” унеслась в направлении города.

     Вечер был, как обычно, грустный. Чтобы не думать о прекрасном, но потерянном для меня принце Альберте, недосягаемом как планета Юпитер, я села за уже изрядно потрёпанную тетрадку с орхидеями и углубилась в исследование парадигмы “Ева -сад”.

     А теперь я иду в постель.

     Стихотворение дня:

Проводила друга до передней,
Постояла в золотой пыли.
С колоколенки соседней
Звуки важные текли.

Брошена! Придуманное слово, —
Разве я цветок или письмо?
А глаза глядят уже сурово
В потемневшее трюмо.

          Анна Ахматова, 1913.

 

 

     28 июля 1998.

     Вторник.

     Наступив по своему обыкновению на грабли, то есть снова не протопив с вечера дом, проснулась жутко на себя злая. Включила радио, прослушала унылые новости и отвратительный эстрадный концерт по заявкам, приготовила завтрак: кофе, рисовая каша, бутерброд с сыром. После завтрака вышла полоть огород и пропала на сорняках  на два часа. Удивительно, что в это безосадочное лето сорняки растут как бешеные, в то самое время, как я надрываюсь, без остановки поливая свои бедные грядки и бедненькую теплицу.

     Пообедав без особого аппетита остатками рисовой каши, запив её сладким зелёным чаем, выдвинулась на сбор смородины. Было не жарко, что-то около +20° с лёгким ветерком — самое то. На смородину этим летом жаловаться грех — все три куста усыпаны ягодой. До вечера я набрала полное десятилитровое ведро, которое нужно доставить Галине Леонтьевне на переработку. Кажется, говорилось о желе.

     Полив огород, затопила баню, помылась и привычно уединилась с потрёпанной своей тетрадкой. Кстати, она закончилась, и поэтому: а) размышления по поводу литературных предпочтений Евы пришлось записывать на прилагательных листочках, вырванных из дачной тетради с планами грядок и сроками посадок; б) необходимо срочно купить новую тетрадь... От будущей новой тетради мысли плавно переместились к прошлому Альберту, заныло сердце, тихий вечер померк, и осознание того, что я — просто природный брак отравило мой мир.

     Иду в постель вся в слезах и без всяких там стихов.

 

 

     29 июля 1998.

     Среда

     Этот день изменил меня навсегда во всех возможных смыслах. И не только в физическом. Я ощущаю мир иначе. 

     Больно не было, зато было тошнотворное чувство подчинения, зависимости, собственной ничтожности.

     Знаю, что когда-нибудь это сгладится, перестанет восприниматься так драматически-остро. Знаю даже, что будет хорошо, но только — потом...

      

      Я проснулась в полвосьмого утра, голодная, и позавтракала омлетом, салатом и кофе под концерт по заявкам местной радиостанции “Витаминный коктейль”. Потом быстренько прополола пару грядок и, обвязав ведро со смородиной старым вафельным полотенцем, поехала в город. Несмотря на будний полдень, автобус оказался полон и тащился целую вечность. Дома никого не было. Я помылась, выстирала грязные дачные вещички, пообедала обнаруженными в холодильнике тефтелями и овощным рагу, напилась чая, надела чёрную шёлковую юбку макси с белой майкой и отправилась в канцтовары на площадь. После средних мук выбора купила толстую тетрадь в линейку с зеленоватыми грушами в плетёной корзинке на обложке. Это интересно, хоть и странно, что теперь вместо романтических орхидей эта невозможная Ева выбирает аппетитные груши. Кстати, вернувшаяся вечером вместе с отцом с работы Галина Леонтьевна, увидев новую тетрадку на тумбочке в прихожей, авторитетно заявила, что этот сорт груш называется “Конференция”.  Весь день и вечер я была совершенно спокойна.

     ГЛ варила в кухне смородиновое желе в оранжевом эмалированном тазу. Густой аромат плыл по квартире. Отец в своём любимом кресле в гостиной смотрел (больше слушал) политические дебаты, периодически их энергично комментируя, и пил зелёный чай с Лилиными творожными плюшками. Я вымыла стеклянные баночки, предназначенные для желе, и легла у себя в голубой спальне с новым романом о русско-турецкой войне. Книгу, оказывается, купила в “Былине” Лиля, прочитала и вчера вечером принесла для меня. Книга начиналась затягивающе. И я уже дошла в ней до длинноухого ослика, отдыхающего во дворе корчмы, как постучалась Галина Леонтьевна и сообщила, что мне звонит Альберт.

     Удивляясь собственному крепкому спокойствию, я подошла к телефону, взяла трубку и сказала: “Привет”. Альберт тихо поздоровался, помолчал и продолжил: “Через час я буду у тебя под балконом. Приглашаю к себе на ужин, я должен сказать тебе что-то очень важное”. “Я к тебе не пойду,” — промямлила я, обнаружив, каким чужим и ровным может быть мой собственный голос. “Хорошо, — отозвался он после секундной паузы, — тогда мы можем зайти в кафе, если ты не против”. “Договорились,” — и я положила трубку. Я знать не хотела вообще никакого Альберта, и сердце было точно таким же спокойным и ровным — как голос: “Кто такой Альберт?” — спрашивало оно и тут же отвечало себе: “Никто-никто”.

     Ровно через час я, в длинном белом сарафане с мелкими зелёными розочками, в новых чёрных босоножках, в накинутой на плечи джинсовой рубашке, открыла на улицу подъездную дверь. Напротив этой самой двери стоял человек с лицом Альберта. Человек был одет в аккуратные классические чёрные брюки и белоснежную рубашку. Официальный наряд довершали ботинки и галстук.

     — Не знала, что ты носишь костюмы. А где пиджак?

     — Пиджак остался дома. Вообще, это костюм брата, он стал ему тесноват. Вот, решил попробовать.

     — Тебе не идёт, но неважно.

     Никаких цветов и прикосновений. Я очень спокойна, и единственное, чего я хочу, сказать, что всё кончено. Да, я этого хочу.

     День в целом был хмур и самую чуточку прохладен. Птицы молчали, город тоже помалкивал. Редкие горожане бесшумно двигались по пустынным летним улицам.

     В кафе мы оказались одни. Я всегда сажусь у окна, чтобы видеть небо. Стинг негромко пел “Не по сердцу”, вечер медленно сгущался за высоким окном, полузанавешенным оранжевым тюлем с зелёными цветами. Мы сделали заказ миниатюрной весёлой девушке в длинном белом фартуке, и через некоторое время нашего молчания мне принесли шоколадное мороженое, нежадно политое грушевым сиропом, и лимонад. Перед Альбертом стояла одинокая, но довольно большая чашка крепкого кое, отчаянно дымящаяся.

 

     “Он играет, чтобы разгадать

     священную геометрию случайности,

     скрытый закон вероятности исхода,

     но это — загадка не из лёгких”.

 

     Мелодия текла сквозь усталый голос, шоколадная груша медово поблёскивала в металлической вазочке, кофе стыл. Какое-то время мы молчали.

     — У тебя тает мороженое.

     — У тебя остывает кофе.

 

     “Если бы я сказал, что люблю тебя,

     ты бы подумала, что что-то не так”.

 

     — Я хочу сказать тебе что-то важное.

     — Я тоже.

     — Хорошо, говори.

     — Ты же первый начал. Говори ты.

     — Давай бросим жребий.

     — Как мы бросим жребий?

     — Русский — говорю я, английский — ты.

     — Что это значит?

 

     — Девушка, подойдите, пожалуйста.

     Весёлый эльф в длинном белом фартуке подошёл к нам (то есть, к Альберту) с восхищённо-вопросительным лицом. На оранжевом, в виде апельсина, бэйджике зелёным было написано “Ванда”.

     — Вас не затруднит поставить что-нибудь другое? — далее последовал выразительный жест в виде скрипичного ключа кистью руки.

     — Желаете что-то определённое?

     — На Ваш личный вкус, пожалуйста.

 

     “Скоро-скоро наши зёрна упадут

     в неведомую землю

     в остывшие ладони...”

 

     Флейта — это пастушья дудка, дудка глуповатого Париса, решающего судьбу мира. И войны.

     Парис лукаво улыбался из-за стойки милым лицом фруктовой Ванды.

 

     Моими словами сказанное Альбертом: “Мы всегда были очень близки — я и мои братья. С детства у нас действовала договорённость о “чужих”: любая личность, претендующая на любого из нас, должна быть одобрена и принята двумя остальными. Дружили только втроём, так как ни один или ни одна из кандидатов в друзья-подруги не проходили такого отбора. В девятом классе к нам пришла новенькая Алёна, рыжая тихоня, переселенка из Карабаха. Братья сказали решительное “нет”, и я полгода посвящал ей романтические стишки, стоял и плакал под её окнами, из чувства протеста пропускал школу, болтался где попало. Родители какое-то время ничего не знали, были вечно на работе, бабушку администрация школы жалела, или просто не хотели выносить сор из избы... Словом, узнали, когда я уже страшно скатился в учёбе, хотя братья мне и помогали, то есть прикрывали, как могли, и делали за меня домашние задания. Потом был скандал жуткий. Алёна сначала перешла в другую школу, а потом и вовсе с семьёй уехала в Канаду. Я смирился, стихи сжёг, учёбу исправил постепенно и как-то пришёл к выводу, что братья были правы. Викторию одобрили все, но она ушла от меня к младшему брату, а он через полгода её бросил, сказав, что мне крупно повезло... Я без памяти тебя люблю, поэтому сначала ничего не рассказывал о тебе братьям, держал всё в тайне до поры-до времени. Три дня назад мы с ними собрались, я сказал, что встретил человека, ради которого стоит жить. Райнер был категорически против, убеждал, что я потеряю себя, а Мартин считает, что нужно просто подождать и присмотреться. Что же касается родителей, то все свои личные вопросы мы привыкли решать сами. Отец всегда работает, а у мамы больное сердце. 

 

     — А что будет потом?

     — А потом я женюсь на тебе.

 

     “Но если ты хотела спрятать это дерево,

     то спрячь его в лесу

     и никому не доверяй ключи от дома...”

 

Когда мы уходили из кафе, Ванда спросила: “А песня-то понравилась?” “Хорошая песня!” — хором ответили мы.

 

     На своей уютной кухне, наливая мне чай, Альберт сказал: “Только не решай ничего прямо сейчас”, а я ответила: “А всё уже решено”.

 

     Лиловые сумерки медленно заполняли комнату. “Можно, я застегну тебе платье?” — это Альберт. “Нет, никогда,” — это я.

 

     И это я шла по улице в гордом (зачёркнуто) в полном одиночестве. “Вечер-июль, вечер-июль”, — это мои чёрные каблуки по асфальту. “Альберт, Альберт, Альберт,” — это шелест белого сарафана с зелёными розами. “Я ненавижу весь этот мир,” — это тоже я.

 

...

 

 

     30 июля 1998.

     Четверг.

     Томительный, тошнотворный, тоскливый день. Хорошо, что он закончился. Плохо, что завтра будет всё то же самое.

     Утром не хотелось открывать глаза. Ужасная тоска, доходящая до тошноты. Утро имени Сартра. Позавтракала обжигающим несладким кофе. Забежавшая на минутку Лиля спросила, не заболела ли я. Я ответила, что немного простыла на даче. Просто не представляю, как смогу рассказать Лиле об Альберте. Вернее, о нас с Альбертом. Даже слово “Альберт” вызывает у меня невыносимое отвращение. Но это ещё не всё: одновременно я хочу немедленно оказаться с ним — отвратительная двойственность, от которой хочется плакать, что я и делала весь день в своей комнате, так как Галина Леонтьевна взяла на работе неделю за свой счёт, чтобы заниматься заготовками. Я сказала ей, что у меня очень болит горло, выслушала несколько лечебных советов, развела в стакане настойку календулы и весь день послушно полоскала своё здоровое горло. В промежутках между этими процедурами я рыдала в постели или смотрела в окно.

     По небу летели облака, деревья привычно покачивали на ветру зелёными ветками, по улицам прогуливались спокойные и радостные летние люди, для которых слова “Альберт Кёлер” — пустые звуки.

     Я отказалась от обеда, выпила чай и вернулась в постель, где и пролежала до самого вечера с “Вечерами на хуторе близ Диканьки”.

     Альберт не позвонил и не явился.

     Хотя аппетита не было совсем, пришлось поужинать, иначе отец и Галина встревожились бы не на шутку и сразу бы начали с пристрастием выяснять, что же со мной такое. Я с трудом проглотила пшённую кашу с хорошеньким куском масла и выпила чаю с малиной. Перед сном полежала в ванне с полынной солью и невесело записала этот серый день.

     Стихотворение дня:

 

Был домик в три оконца
В такой окрашен цвет,
Что даже в спектре солнца
Такого цвета нет.

Он был еще спектральней,
Зеленый до того,
Что я в окошко спальни
Молился на него.

Я верил, что из рая,
Как самый лучший сон,
Оттенка не меняя,
Переместился он.

Поныне домик чудный,
Чудесный и чудной,
Зеленый, изумрудный,
Стоит передо мной.

И ставни затворяли,
Но иногда и днем
На чем-то в нем играли,
И что-то пели в нем,

А ночью на крылечке
Прощались и впотьмах
Затепливали свечки
В бумажных фонарях.

          Арсений Тарковский, 1976.

 

 

     31 июля 1998.

     Пятница.

     Брат-близнец вчерашнего дня. Исключением лишь то, что на моём столе лежит нераспечатанное письмо от Альберта — утром его принесла Лиля, регулярно заглядывающая в почтовый ящик. В ответ на её вопросительный взгляд пришлось промямлить, что попозже я всё объясню, что ничего такого ужасного не произошло, небольшая размолвка. Лиля попила у нас чай, сообщила что на выходные они с Андреем вдвоём едут на Братское водохранилище, и упорхнула, оставив после себя аромат “Ванильных полей” и светлое ощущение счастья.

     Конверт с новогодним снеговиком лежит передо мной. На конверте аккуратно выведено “Полине от Альберта”, и он не распечатан. В душе — всё то же отвращение к себе и к нему — не к конверту, конечно... Всё та же глухая больная тоска, всё та же жажда бежать к нему и быть с ним. С ним было так сладко, что мне хочется умереть от печали... Да что я за человек такой несуразный? Казалось бы: вот же оно, человеческое нормальное счастье, возможно, даже и любовь, бери и радуйся — так ведь нет! Обязательно появляется какая-то царапина на нерве и отравляет всё. Ненавижу себя. Я — глупое создание, никчёмная тварь, портящая жизнь себе и людям.

     Весь день я снова полоскала горло настойкой календулы под бдительным присмотром ГЛ. Весь день читала Гоголя, периодически плача в своей комнате с видом на настоящее лето. Нужно срочно взять себя в руки, иначе всё это может закончиться для меня плохо. Кажется, Галина начинает что-то подозревать, ещё не хватало, чтобы моими слезами заинтересовался отец — и всё из-за пшённой каши в моей дурацкой голове!

     Дочитала книжку и решительно засунула в неё так и не распечатанное письмо, сами же “Вечера” положила на дно одёжного шкафа под обувные коробки. Сначала я хотела этот отвратительный конверт просто разорвать со всем его содержимым, но потом решила, что прочитаю его, но позже, когда успокоюсь и смогу смотреть на всё, связанное с Альбертом, немного трезвее. Главное — перестать себя жалеть и заняться нормальным делом. И завтра я отправлюсь на дачу на целую неделю. Работы там полно.

     Стихотворение дня:

     Смотри, как роща зеленеет,
Палящим солнцем облита —
А в ней какою негой веет
От каждой ветки и листа!

Войдем и сядем над корнями
Дерев, поимых родником, —
Там, где, обвеянный их мглами,
Он шепчет в сумраке немом.

Над нами бредят их вершины,
В полдневный зной погружены —
И лишь порою крик орлиный
До нас доходит с вышины…

     Фёдор Тютчев, 1857.