Что нужно для счастья

Много ли человеку, пережившему войну, надо для счастья?
      Первое время у нас в доме не было даже керосиновой лампы, а возможно и керосина в потребкооперации, и вечерами родители брали сухое полено, откалывали от него тонкую длинную щепу- лучину и зажигали ее вместо лампы. Щепа была сухая, дымила мало, но при свете лучины можно было и молоко процедить, и поужинать, попить чая или парного молока, а некоторым и уроки делать при таком свете. По хате расползался легкий и приятный смоляной запах. Позже появилась керосиновая светелка. Видимо скопированная из прежней партизанской жизни в лесных землянках. Это латунная гильза от небольшого зенитного снаряда, сплющенная сверху, в щель которой вставлен фитиль из полоски мешковины и залит керосин. И уже позже мы, родившиеся в войну, а некоторые даже на самой войне, в партизанском отряде, впервые увидели настоящую керосиновую лампу с дутым стеклом, с настоящим фитилем. В ручке этой лампы была вырезана фигурная дырочка, чтобы можно было вешать эту лампу на гвоздик в стенке. Стекло к лампе, дутое в форме луковицы, было дефицитным поэтому относились к нему очень бережно. Стекло надо было протирать от копоти скомканной газеткой каждый день перед ее использованием. Спички - большие, с толстой серной головкой, обычно россыпью лежали в печурке русской печи в кухне, и вместе с ними лежала коричневая дощечка, о которую зажигали спичку. Но для большинства селян это была роскошь, т.к. это надо покупать, а у колхозников денег просто неоткуда брать. У людей просто не было денег, чтобы покупать спички в магазине, поэтому они вместо спичек использовали кусок рашпиля, и кремниевый камешек. Это называлось кресало. Чиркали рашпилем по камню, выбивали искру, а искра зажигала кусочек пакли, прислоненной снизу. Подростки, как и взрослые мужики, носили в кармане эти штуки, чтобы прикуривать свои самокрутки. Табак мужики сеяли почти в каждом доме, а за газетками для самокрутки постоянно приходили к отцу. Он выписывал несколько газет и всегда делился ими с нуждающимися в курительной бумаге. Сам он курил папиросы. Тогда в продаже были в основном папиросы небольшого размера «Бокс», «Спорт», «Байкал», покрупнее и подороже «Беломорканал», еще дороже - «Казбек» и «Любительские». Подавались и сигареты «Прима», «Памир», позже появились коротенькие, для мундштука, почему-то названные «Южные». И конечно всегда была махорка в светло-коричневых бумажных пакетиках.
       Люди работали в колхозе за трудодни, которые в конце уборочной подсчитывали в конторе и докладывали на собрании сколько чего пришлось на один трудодень. И потом урожай, оставшийся после сдачи положенной части государству, делили на трудодни. Каждый получал свою долю урожая в зависимости от количества трудодней, заработанных им на тех или иных работах. Основные трудодни зарабатывали на полевых работах с зерновыми, за что и получали зерно. Зерно потом везли на мельницу, мололи муку. За свеклу давали сахар, который многие тут же продавали. За коноплю, которую выращивали в больших количествах, а потом сдавали на пенькозавод, людям платили деньги. Часть конопли тоже шла на трудодни и ее перерабатывали сначала в пеньку, а потом на ткацком стане в длинные полотнища холстины. Холстину вымачивали в щелоке и потом сушили, расстилая на траве в солнечные дни. Щелок делали из древесной, желательно березовой, золы, выметенной из печки. Из холстины шили штаны, рубашки, делали онучи для лаптей, шили сумки, вили веревки. Штаны и рубахи красили в синий цвет растительными красителями из трав и коры деревьев. Штаны после непродолжительной носки меняли свой вид, собрались гармошкой и становились короткими, похожими на шорты. При ходьбе штанина-гармошка растягивалась и сжималась в такт шагам.  По части веревок были специалисты надомного труда, единоличники, не вступавшие в колхоз. У них было свое оборудование для завивания веревок, и они с ним ходили по селам и на заказ вили из пеньки веревки. Одного такого веревочника звали Косоротик. Он жил в соседнем Троицко Никольском поселке и почти всегда его видели пьяным. Видимо его вид в пьяном состоянии и дал ему это прозвище. Хотя в селе Столбово этим занималась женщина. Делала она это только у себя дома. Семена конопли шли на масло и в начинку для пирогов. Да и поджаренные семечки любили погрызть все. Но семена получались только на местных сортах невысокого роста, а когда их заменили высокорослой коноплей «Южная», то семена уже не вызревали, но пеньки получалось гораздо больше. Работать с такой коноплей гораздо труднее, ведь ее надо выдернуть из земли руками, потом связать в снопы и вымочить в воде, вытащить мокрые снопы из воды и расставить торчком на поле, высушить, а потом отправить на пенькозавод. Но замоченная конопля издает такой тяжелый и удушливый запах, что выдержать его продолжительное время трудно. Мочили снопы в специальных котлованах, копанях, вырытых поближе к реке, чтобы можно было туда запускать воду. Однажды решили проявить инициативу и сократить расходы. Для этого коноплю замочили прямо в речке. Вся рыба сначала одурела от конопляного рассола, всплыла наверх, а потом большая часть подохла. Все село от мала до велика сбежалось к реке собирать всплывшую рыбу. Крупную насаживали на вилы и вытаскивали, мелкую подхватывали плетушками. Тонны рыбы было загублено в реке. И еще долго после этого некоторые виды рыб не могли жить в этой воде. 
            Могли колхозники продать поросенка или овцу, что-то со своего огорода. Только покупателей среди односельчан, таких же колхозников, было мало. Поэтому зимой ездили на воскресный базар в райцентр, в Локоть.  Возвращались обычно уже в сумерках- ехать было далеко,25 километров, а зимние дни короткие, да и в чайную перед дальней и морозной дорогой надо было заглянуть. А там всегда дешевая «Перцовка» по рубль восемьдесят бутылка и невероятно аппетитный аромат котлет с макаронами или картофельным пюре с красной подливкой просто напрашиваются на закуску. Выпили, перекинулись новостями со знакомыми мужиками и в путь. Возвращались лошади обычно все в инее, хозяин подгонял их в начале пути, торопил, они вспотели, а потом хозяин погрузился в сон, укутавшись в овечий тулуп и бежать уже не обязательно. Вот и покрылись инеем. Пока кучер спит лошадка сама решает куда ей идти и идет она всегда к дому. Кто-то в деревне в ожидании сильного мороза протопил на ночь буржуйку и по улице расползся прижатый к земле смоляной запах дыма.   Снег под полозьями саней уже не хрустит, а тонко цвикает — это мороз приступил к своему делу.
      Все домашнее хозяйство в селе тщательно учитывалось фининспекторами, которые то и дело обходили дома с сумочкой, набитой какими-то бумагами, сверяли наличие собственности с зарегистрированной ранее. Надо было платить налог за скотину, за любой куст смородины и яблоню, за дом, за землю и налогов этих набегало достаточно много. Если человек по какой- то причине не мог исправно их заплатить, то у него могли конфисковать что-то из собственности, что покрыло бы его задолженность. Однажды зимой мы услышали душераздирающий женский крик возле сельсовета. А это в сотне метров от нашего дома. Ну, конечно же, надо посмотреть, что там случилось. Прибежали и увидели толпу людей, в средине которой стоял бригадир этой бригады. Здоровенный свирепого вида мужик, которого обычно приглашали зарезать поросенка. Он приходил с немецким штыком - кинжалом и запросто один убивал шестипудового боровка. Так вот он стоял внутри толпы, накидывал на рога корове веревку, собираясь увести ее, а в шею корове вцепилась ее хозяйка. Она истерично причитала, упрашивала не обрекать ее семью на голодную смерть. А корова действительно источник жизни. Она и молоко даст, и сметану, и творог, и масло можно сбить. Но никакие мольбы не помогли, бригадир исполнял порученное ему дело. Она не заплатила налоги и государство поступает по закону. Это была середина зимы, а в начале марта перед рассветом загорелся дом этого бригадира. Потушить не смогли, да и тушить было не чем кроме ведерок, все сгорело.
        А летом продавать было нечего. Лишь в августе, когда созревали в садах сливы, яблоки и груши, а в Глоднево были большие престольные праздники, весь центр Глоднева, Базарная площадь заполнялась празднично одетыми людьми. Были там специальные столики со скамейками, на которых выкладывались самые разные товары местного производства, была даже трибуна. Все, что было в садах и огородах окружающих сел и деревень, свозилось на этот базар. А гончары из лесного поселка Пожар и соседней деревни Глушни привозили сюда глиняные изделия: горшки, кувшины, тарелки, кружки и особенно большое разнообразие различных свистулек. Какие тут только фигурки, размалеванные и бесцветные, ни свистели, гудели, тарахтели в руках у ребятни. Лесные жители из деревень подальше привозили деревянные поделки: ложки, чашки, пральники, рубильники с каталками, сита, коромысла, кадки для засолки, дежки для теста, изделия из бересты. Молодые мужики приходили в ярких сатиновых рубахах. Причем у каждой деревни свой цвет. Это они покупали «миткаль» у заезжего коробейника. А он каждый раз в разные деревни привозил разные ткани. Пройдясь по торговым рядам, запасшись семечками, они отходили в сторонку и играли на деньги. Где-то в орлянку, где-то в биту. Потом шли в чайную, которая была тут же через дорогу или в ларек в самом центре базара обмывать выигрыш. В чайной стоял гвалт, сизый папиросный туман висел над столиками. Пили русскую водку, закусывая котлетами и консервами из разных речных рыб. Были даже французские консервы в банках лодочках. Видимо трофейные. Эти банки потом ребята собирали за чайной и делали из них кораблики. Добавляли мачту, бумажный парус и пускали по речке. Бывало, плыла по реке целая флотилия парусного флота. После застолья в чайной мужики выходили на улицу и начинали выяснять отношения. Драки почти неизбежное сопровождение таких массовых гуляний. Кто-то дрался из-за азарта, чтобы показать свою удаль, кто-то сводил старые счеты, расплачивался за старые обиды. Но бывало, что конфликт переходил на почву недавней войны. Ведь многие в этих местах служили в полиции. Хотя не все по доброй воле, часть оказалась там по мобилизации, но это не снимало с них клеймо предательства. Аргумент «твоя семья из полицаев» был неотразим. Тот, кто был замаран временами оккупации, не пытались отстаивать свою непричастность к полицаям, старался избежать конфликта и предпочитал вовремя покинуть скандальное место. Начнешь ершиться, привлечешь внимание и непременно попадешь к Гибалкину, начальнику МГБ (министерство госбезопасности, потом КГБ) района. А там разговор не долгий, быстро разберутся и можешь попасть к родственникам в Караганду. Местные полицаи попали в основном в Карагандинские лагеря. Оттуда они частично вернулись по амнистии после смерти Сталина, но большая часть домой так и не вернулась, а осталась работать там на шахтах. А пока время было сталинское, спецслужбы тщательно присматривались к населению, а население не теряло связи со спецслужбами. С помощью населения в Глоднево арестовали несколько человек. Все они были приезжими. Врач, учительница, какой-то бродячий философ Анциферов. Забрали их за связь с немцами. Насколько они были связаны неизвестно, только в Глоднево они уже не вернулись. Говорили, что учительница, она преподавала немецкий, была у немцев переводчицей. Мне она запомнилась ослепительной красавицей с ярко-голубыми глазами, пышными русыми волосами. Конечно, она не могла не привлечь внимание немцев. Учительницу спустя несколько лет отец случайно встретил в Брянске. Она отсидела свой срок и была совершенно раздавлена, превратилась в немощную старуху.
   Рядом с чайной была больница, а в ней жил врач. Он частенько по вечерам заглядывал в чайную, общался с мужиками, рассказывал им, что изобретает вечный двигатель и уже изготавливает в МТС действующую модель.  Но видать в пылу своих восторгов, да еще после посещения чайной ляпнул что-то лишнее и на него кто -то из этих мужиков донес. Врача увезла машина с решетками на окнах. Все в селе шептались: «он, оказывается, был шпионом!».
    Драки долго не тянулись, заканчивались быстро. Вот кто-то уже умывается у колодца, делает примочки к глазу, кого-то повели под руки домой, кто-то лежит в траве уже в недееспособном состоянии, не рассчитал своих сил, перебрал. Хотя в селе не было алкоголиков. Кроме двух человек. Один из них учитель математики и охотник. В молодости он чистил свое ружье и как-то нечаянно выстрелил. Попал в свою мать и убил ее. После этого он запил и пил уже до самой смерти, а смерть его наступила далеко за восемьдесят. Жил он в самом центре, рядом с ларьком на Базаре, и его частенько видели «отдыхающим» на травке где-нибудь невдалеке от ларька. Но человек он был исключительно интеллектуальный, талантливый математик и философ. Рода олн был купеческого и совсем не похож на своих односельчан. Было в нем что-то дворянское, как и у его сестры, тоже учительницы в соседней деревне. Эта женщина была артисткой в жизни и в работе, вообще уникальна по своей натуре. Жена философа- математика, Мария Кузьминична, тоже учительница и тоже из купеческой семьи. У нее были две сестры, жившие рядом. Одна из них, Валентина Кузьминична Романова, женщина статная, красивая, с карими крупными глазами, работала в начальных классах. Вторая сестра, Анна Кузьминична Ецукова, тоже не была крестьянкой. Все они резко выделялись среди местных женщин своей статью, манерами. И вообще учителя той поры представляли собой какой-то особый класс в селе. Видимо им еще достались навыки той, дореволюционной российской школы. И отношение к своей работе и к себе было особое.
        Местную чайную в будние дни в основном посещали те, кто работал за зарплату. Наплывы были в день получки. Это разные служащие, работники потребкооперации, механизаторы из МТС Колхозники все больше обходились самогонкой. За самогонку грозила тюрьма, были женщины, которые отсидели по три года за самогоноварение, но ее источник никогда не иссякал. Поэтому гнали ее не все, а лишь отдельные самогонщики, которых знали все. Это было три – четыре хаты на все село. Всегда знали, у какой бабки можно купить самогон получше, у кого он не очень. Гнали только из свеклы и был он отвратительного запаха, всегда мутный с синим оттенком. Ну, а бабка продавала только надежным людям. Милиционера и милиции тогда в селе не было, он приезжал на бричке, становился на постой Нюшки Баранницы и та его поила самогоном. Милиционер был и сам любитель выпить, поэтому особенно самогонщиц не преследовал.
       Как только наступали сумерки, где-то на печке или за печкой, в какой-нибудь расщелине трубы начинал трещать сверчок, его называли чурюкан. Звук громкий, пронизывающий. Если это вызывавший чувство одиночества, тревоги. В прихожей обстановка была предельно простой. Справа от входа в угол был встроен шкафчик для продуктов. Там стояли банки солений, варенье. На стене над окном на двух стальных штырях, вбитых в стену, лежала длинная доска – полка. На нее клали большие круглые буханки подового хлеба, которые мать выпекала в русской печи на капустных листьях, на несколько дней вперед. Под шкафчиком у стены скамейка и на ней два ведра с водой. Колодец был далеко, чуть ли не в километре, поэтому с водой обходились бережно. Русскую печь топили не сильно, только утром для приготовления пищи и за день и ночь в ней все выстуживалось. Зимой вода в ведрах замерзал и утром прежде, чем набрать кружку воды, нужно было проломить корочку льда. Морозы стояли крепкие, а двери были без утепления, поэтому стужа натекала в прихожую быстро. Низ дверей и притолока были покрыты толстым слоем инея и льда. Рядом с дверью всегда был веник из полыни. Когда кто-нибудь входил с улицы в дом, то вместе с ним в дом врывались плотные клубы белого морозного воздуха. Гость тут же брал веник, обметал с обуви снег и только после этого проходил в дом. Если приходили люди случайные, странствующие, то они прямо от порога начинали креститься, и раскланиваться в сторону правого угла напротив двери, где лежали буханки с хлебом. В этом углу у верующих обычно висела икона с лампадкой перед ней. У окна стоял стол, грубо сколоченный из досок и две скамейки по бокам. Для отца в торце стола стояла табуретка. Молоко хранилась в шкафчике в глиняных кувшинах, а топленое в глиняных горшках. В этих горшках оно выдерживалось в русской печи до тех пор, пока сверху не появлялась румяная пленка - пригарок, а само молоко становилось светлого шоколадного цвета. Ложки только деревянные. Они разного размера и у каждого своя. Они отличаются одна от другой и узнаются по узорам, в которые раскрашены. Обычно края у них выщербленные.  Миски тоже из глины или из дерева. Вся деревянная посуда богато раскрашена разными и очень красивыми узорами. Чистый Палех.  Это все продавалось в «кооперации»- так называли магазин потребкооперации. В этом магазине, расположенном на площади села, прямо перед входом в школу, продавалось все. Тут были и соль, и сбруя, хамса и папиросы. Однажды рядом с магазином выгрузили бочки с хамсой, чтобы отправить их на склад, и они стояли вдоль стены, ждали своей очереди. При разгрузке в крышке одной бочки вылетела клепка-дощечка, из которых сделана крышка. А в двадцати шагах от магазина наша школа. На переменке ученики быстро обнаружили дефект, дожали эту клепку и стали таскать из бочки хамсу. Ели ее тут же без хлеба, засовывали в карманы на потом. А украденная, она была действительно особенно вкусная. Когда завмаг обнаружил пропажу, бочка была уже наполовину пуста. Потом всех участников «грабежа» таскали к директору, разбирались на собрании, пионеры выступали с гневными осуждения ми товарищей по пионерскому отряду, учителя грозились страшными карами, видимо сами боялись наказания больше, чем «налетчики». Но что было взять с голодных ребятишек? Простили. Тем более, что хамса эта была самым дешевым продуктом, стоила копейки.
       А вот хлеб колхозникам не продавали, хотя пекли его в сельской пекарне. Он предназначался для тех, кто не имел в своих доходах муку- служащих и рабочих. И у некоторых наиболее бедных колхозников хлеб бывал не очень съедобным. Пекли они его из картошки с добавлением муки. Муку мололи из полученного на трудодни зерна на ветряной мельнице возле Расстаней. Мельником был высокий одноногий фронтовик, ходивший на двух костылях с пустой пристегнутой к поясу штаниной, по фамилии Цыганков Сидор из деревни Матенино. Иногда подростки и дети катались на крыльях ветряка, за что получали от Сидора костылем под определенное место. Но запасов зерна, полученного на трудодни, и картошки не всегда хватало до нового урожая и тогда весной, как только сойдет снег, по полю бродили люди с корзинами и вилами. Это люди собирали прошлогоднюю, пролежавшую в земле, мерзлую и подгнившую картошку, которая назвалась тошнотики. Их перетирали, промывали и пекли из этих тошнотиков хлеб. Он получался черным, как сапожный крем и вполне соответствовал названию продукта, из которого выпечен. Вкус и запах тошнотворные. Но другого не было. Обычно в крестьянских семьях, бывало, по многу детей, у некоторых по пять - семь. После войны жили в страшной скученности и самоограничении в маленьких, тесных, сделанных иногда из плетня, обмазанного глиной, хатках. Кирпич-сырец для печек в этих хатках делали сами. За речкой возле кладбища была желтая глина. Ее копали, замешивали с навозом или хаботьями (остатки колосков после молочения пшеницы), затем заполняли ею четырехместную форму, относили на траву и выворачивали. Получалось четыре кирпича сразу. Потом сушили и клали печку.
       Невероятной бедой были вши и блохи, которые плодились еще и потому, что домашние животные жили рядом с людьми. Зимой, в холодную пору в дом к людям запускали, например, свинью, которая должна опороситься. Она жила в доме пока поросята не подрастали до нескольких недель. Потом поросят везли на базар, а свинью возвращали в сарай. Под кроватями в корзинах сидели гусыни, высиживающие потомство. Иногда, когда собирались вместе малолетки, то от нечего делать начинали соревноваться по вычесыванию вшей - у кого больше. На стол клали лист бумаги и частым гребешком чесали голову на эту бумагу. На листе шевелилось целое стадо бледных кровососов. Школьников по этой причине заставляли стричься наголо вплоть до восьмого класса.  Взрослые женщины обычно избавлялись от них керосином. Женщина садилась к окну, ставила зеркало и большой гребенкой от прялки слой за слоем разворачивала волосы на пробор. И образовавшийся пробор смазывала тряпочкой пропитанной керосином. В школе можно было часто видеть, как по рубашке сидящего впереди ученика ползает блоха или вошь.
        Вместе с вшивостью другой бедой, возникающей по той же причине-антисанитарии, были глисты. В школу периодически приходили медсестры из больницы, и весь класс кормили таблетками от глистов. В глазах все становилось зеленым, а на снегу вокруг школы появлялись зеленые дырки, просверлившие снег до самой земли. После этого зайти в открытый туалет, который был сделан из досок и находился в стороне от школы на краю бывшего блиндажа, было невозможно. Рвота от увиденного. Но вшивость победили довольно быстро с помощью государственных мер. Появился дуст, и проблема была снята. Была еще одна большая проблема-неграмотность старшего и среднего возраста. Люди не успели поучиться в школе до войны, за время войны стали уже взрослыми, семейными и ходить в вечернюю школу им было некогда. И вот тогда в приказном порядке создали десятидворки, т.е. десять неграмотных человек объединялись в одном дворе, и к ним приходил учитель, который и учил их грамоте. Это было обязанностью учителей начальных классов. Люди научились минимально необходимым навыкам - читать, писать. А то бывало, приходишь на почту, а там женщина жалобно просит: «Сынок, распишись за меня». А это какой-то платежный документ.  Расписываешься. Хотя тогда крупными суммами не оперировали. Школа, где были все начальные классы, была недалеко от нашего дома в старой деревянной церкви.
    Рядом со школой огромный котлован с большими каменными глыбами. Это остатки от высокой каменной церкви, которая разрушилась по каким-то причинам задолго до войны. По дну котлована были разбросаны человеческие черепа и кости. Видимо каким-то образом оголилось кладбище, которое было рядом с церковью или на ее месте. Никто не интересовался этими останками, подростки целились и стреляли в эти черепа из рогатки, устанавливая их на большие каменные глыбы. А между тем, уже гораздо позже, рядом со школой-церковью копали котлован под хозпостройку и обнаружили страшную находку. Почва там песчаная, желтый песок. И вот из траншеи извлекли толстую, плотно свитую косу русых женских волос. Она выглядела совершенно живой, как будто лежала на плечах у женщины. Чуть позже извлекли из песка гранитное надгробье с православным крестом. Там старославянскими буквами было написано, что здесь двести лет назад (там стояла дата, конкретный год) были захоронены люди, умершие во время какой-то эпидемии (употреблялось слово «мор»). А ведь эпидемия неизвестной болезни могла вернуться уже из могил? Как известно, инфекции таких болезней, как чума, оспа, долго сохраняются в погребениях и их оттуда могут вернуть на поверхность крысы, мыши и другие норковые животные.
        На чердаке школы жили совы, и по ночам они перекликались своими жутковатыми «угуканьями». А вокруг школы росли старые, доживающие свой век, липы. Церковь с совами, черепа, черные контуры высоченных лип в ночи выглядели жутковато. Преодолевая этот страх, подростки собирались на крыльце школы и пугали друг друга и себя, сочиняя самые разные страшилки про ведьм, слетающихся на эти липы в полночь, про покойников, встающих из могил, про какие-то приведения в белом, которые встречали то одну, то другую женщину. В общем, после такого обмена сенсациями идти домой мимо развалин церкви было невероятно жутко.
    Вообще-то подростков в Глоднево было много. Подавляющая часть из них были без отцов. У одних отцы погибли на фронте, у других же, довольно значительной части, отцы сидели в тюрьме за то, что во время войны были полицаями. И вот эта безотцовщина, еще не достигшая работоспособного возраста, не желающая, а часто и не имеющая возможности учиться по бытовым причинам, сбивалась в уличные «отряды». Табунами кочевали они по селу, залезали в сады и огороды, затевали драки с такими же отрядами с другой улицы. Правда, драки эти не были кровавыми, через день вчерашние противоборцы уже запросто общались, вместе купались, объединялись для войны с соседним селом. Те, кто постарше, добывали взрывчатку, толовые шашки и глушили в реке рыбу. Боеприпасов вокруг было много, саперы на своих машинах проезжали через Глоднево чуть ли не каждый день. Где-то нашли мины или снаряды. Саперы проехали через село и через час в селе слышны раскаты взрываемых боеприпасов. Были и человеческие жертвы-ребятишки подрывались на минах. Возле заготларька, т.е. синдиката по -местному, были горы сдаваемого металлолома. В этих горах полно мин, снарядов с выплавленным толом, стволов винтовок, а однажды даже привезли огромный алюминиевый трехлопастной винт от самолета. В Ближний лес бегали смотреть сгоревший танк и зенитку. Зенитка лежала стволом на земле и уже ржавела. А танк был целый, с разорванными гусеницами и открытыми люками. Но лезть в танк никто не решался- а вдруг там боеприпасы? Хотя вокруг танка лежало несколько небольших крыльчатых мин. Но обрезиненные опорные катки все же пытались подрезать, вырезать кусок резины на мячики для лапты. Но резина оказалась твердой, как железо и мячик из нее получался не прыгучим. Рядом с нашим домом лежали штабелями деревянные ящики со снарядами. Скорее всего, они были без детонаторов, но сами снаряды там были. Бабушка сама вынимала эти снаряды, а ящики несла домой для хозяйственных нужд.
       В послевоенные годы вся страна была занята залечиванием ран и, видимо, для ребятни у нее пока не было времени. Но потом стали создаваться ФЗУ (фабрично-заводское училище), ФЗО (фабрично-заводское обучение), где подростков одевали, обували, кормили и обучали рабочим профессиям. Приезжали на побывку ребята в черных гимнастерках, подпоясанных прорезиненным ремнем, в черных фуражках с матерчатым козырьком и скрещенными молотками на кокарде. Ходили важные, деловые, хвастались своими похождениями. Но нужно было четыре класса образования. Четвертый класс был уже выпускным и человек дальше учиться не обязан. Вот тут вся эта братва стала кто доучиваться, а кто просто добывать справки, ведь были- то они уже переростками. Зная, что ребята будут при деле, справки им в школе давали. А некоторые уже настолько достали всех своим хулиганским поведением, что в школе были рады избавиться от них. И разлетелись пацаны по всей стране. И уже никогда не вернулись к своему дому, тем более что у многих из них этого дома здесь не осталось. Разлетелись в разные стороны- кто вверх, а кто и вниз, в тюрьму. Кто-то прервал свой полет на самом взлете. Время было суматошное, только что прошла амнистия, выпустившая на свободу тысячи уголовников. На этой волне глодневские подростки стали делать себе «фиксы» из фольги, подрезать чупчик наискосок, делать наколки. Т.е. стали косить под блатных, под урок..
     Чуть позже появились вербовщики, которые зазывали девушек на строительство в Москву. И уехали наши девушки и девочки, стали лимитчиками, а потом уже и москвичками. Еще позже людей приглашали целыми семьями для работы на Украине, потом в Калининградской области, потом на Амур, Енисей. И потянулись к станции Брасово гужевые колонны, которые увозили глодневцев в далекие, более сытные и благополучные края. Опустели улицы, освободились переполненные людьми дома, а кое-где и исчезли сами хаты, оставив после себя кучи мусора и кусты крапивы да бурьяна. Люди уезжали не просто семьями, а целыми фамилиями со всеми братьями, сестрами и прочей родней. Кое-где их места заполняли люди из медвежьих углов, маленьких поселочков в глухих уголках этого региона. В результате с карты района исчезли многие поселки. Начиналась перестройка села, затеянная Хрущевым.
    Особым событием в жизни села были цыгане. Летом они въезжали в село на своих кибитках с кучей детей и крикливых цыганок. На ночь располагались где-нибудь на лугу вблизи от речки. Разводили костры, варили ужин и совсем не обращали внимания на сбежавшихся сюда и толпящихся вокруг табора местных жителей. Люди рассматривали цыганский быт с любопытством, отмечали необычные для себя предметы цыганского быта, поведения. Цыганята просили папироску, за это они танцевали на пузе, выворачивали веки глаз, плясали. Поужинав, укладывались спать. Мужчины ложились в телегу, женщины под телегой, дети внутри кибиток или в шатрах. У цыган есть такой закон, что цыганка не имеет права быть выше цыгана, над ним. Утром цыганки расползались по селу, предлагали погадать, клянчили что-нибудь съестное для цыганят. А мужчины разводили походные кузницы, ковали, паяли, лудили. Иногда шли в правление колхоза или другую организацию и предлагали продать коня. Кони у них всегда в богатой сбруе, в золотистых бляхах, с высоко задранной головой. Потом они демонстрировали коня - садились на него верхом без седла и гоняли рысью и галопом. Конь храпел, распускал длинную шелковистую гриву, вздыбливался, расстилая по ветру шелковистый хвост. Чтобы они что-то воровали в селе, такого не было. Но вот у них однажды украли коня, и цыган пришел в сельсовет к председателю Булатову с заявлением о пропаже. Булатов отфутболил его с его жалобой, возможно, это было не его дело, для этого была милиция. Был один год, когда на зиму цыгане стали на постой на Поплевке - улице в нижней части села. Это была какая-то часть цыган, отбившаяся от табора. Цыганки в длинных пестрых платьях, с ребенком на груди, замотанным в платок, ходили по домам, просили «что-нибудь скаромного для цыганят.» Им давали. В те времена вообще было много побирушек. Ходили по домам изможденные голодом старцы, которым невозможно было не подать кусок хлеба. Ходили калеки в сопровождении малолетних детей и им подавали. Ходили погорельцы, собирающие на постройку хатки. Стучались в дом слепые, глухонемые, искалеченные, страдальческого вида люди. Но никогда не встречались люди, которых кто-то в селе знал. Хотя тут все знали друг друга в радиусе пятнадцати километров. Кроме побирушек ходили по селам мужички в зипунах, в лаптях или галошах с онучами, которые возили за собой санки с разными поделками, они тоже стучались в дом. В какой-то период зимой на этих санках стояли корзинки с гусаками. Это любители-гусятники из других сел меняли гусаков, улучшая породу своего стада. Гуси были особой статьей деревенского мужского быта. Обычно днем гусей выгоняли к проруби или к ключам между улицами Коммуной и Поплевкой. Пока гуси купались, чистили перья, мужики стояли вокруг ключей, наблюдали за своими любимцами. Потом начинали стравливать гусаков. Они толкали их друг на друга и те начинали щипаться и бить друг друга культями крыльев. Мужики млели от азарта. Наконец один гусак обращался в бегство под победные возгласы хозяина победителя. Хозяин гусака сам подбоченивался, мол, знай наших. Его гусак самый лучший. Был у гусятников и некий координационный совет «Гусь – перо». Вечерами он собирался на Поплевке у гусятника-инвалида Мишки Хромого. Там за игрой в карты и бутылочкой самогонки решалось, кому и с кем стоит поменяться гусаками, какие породы нынче в почете, каких пора пускать на перья и холодец.