366 снов на Благуше. Часть 21

Сон 169
«Сударь! Очнитесь!» Кто-то сильно тряс его за плечо. Эмиль с трудом открыл глаза.
Он лежал на траве, на берегу неподвижного и гладкого, словно зеркало, озера. Вдали плавала пара лебедей, а у самого берега цвели мелкие желтые кувшинки и белые лилии.
Над ним склонился полный господин в широкополой  соломенной шляпе. Его небольшие серые глаза и мягкие неопределенные черты  излучали благодушие.
«Ах, милостивый государь, сегодня такая жара, не иначе, как у вас солнечный удар!»
Эмиль отхлебнул какой-то тепловатой и весьма противной  жидкости из протянутой ему фляжки и закашлялся. «Осторожнее, это не вода!» - улыбнулся господин. Сей странный напиток оказал мгновенной действие, и Эмиль окончательно  пришел в себя.
«Позвольте представиться, - продолжал господин на несколько старомодном французском языке с едва приметным славянским акцентом, - я здешний землевладелец, и зовут меня…» Тут господин произнес какое-то длинное нечленораздельное имя. Заметив, что его не поняли, господин снова немного виновато улыбнулся, и медленно повторил свое имя. На этот раз Эмилю послышалось: Митридат-Гедимин.
Эмиль, в свою очередь, тоже представился.
«Очень-очень рад встрече», - промолвил Митридат-Гедимин, и его широкое румяное лицо просияло. – Так вы француз? Последнее время ваши соотечественники охотно путешествуют по российской глубинке. В прежние времена их притягивали лишь Петербург да Москва, однако это, милостивый государь, не совсем Россия. Настоящая, истинная, первозданная Россия, а точнее, Русь изначальная, святая Русь – только здесь, в провинции.  Однако не сочтите за дерзость спросить, вы собираетесь написать путевые заметки о России?» - «Нет, - ответил Эмиль, - я  пишу труд по истории культуры древней Руси».  «Как интересно! – воскликнул Митридат-Гедимин. – Что же подвигло вас,  милостивый государь, на сей похвальный труд?» - «Сложно сказать, - промолвил Эмиль. – Видите ли, веление сердца, зов крови… Я с детства очень люблю все русское, хотя так и не смог выучить этот самый сложный и самый прекрасный в мире язык. Кроме того, покойный отец моей невесты был российским подданным». Эмиль не знал, что сказать дальше. Не мог же он, сидя на берегу озера в российской глубинке, сообщить этому доброму простодушному господину, что его, Эмиля, похитили и заперли под каким-то венецианским мостом в вип-подземелье, где он должен писать для каких-то неведомых целей историю культуры древней Руси?
Впрочем, его сбивчивые объяснения вполне удовлетворили сентиментального Митридата-Гедимина. «Понимаю! – воскликнул он. – Любовь! Ах, я и сам был молод и любил и готов был ради избранницы сердца моего на самые отчаянные безумства!»
Эмиль вздохнул. «Избранница сердца моего…» - повторил он вполголоса и подумал: «Никто никого не выбирал: ни он ее, ни она его. А выбрал его для Софи доктор Люксембург, чтобы пристроить внучку после смерти матери. Да не все ли равно? Софи уже пять лет как вдова того ведьмака …»
«Не вздыхайте так тяжело, молодой человек, - сказал Митридат-Гедимин. – как ни велико принятое вами ради любви испытание, оно исполнимо, и я помогу вам. А пока выпьем, закусим, чем господь послал, и побеседуем о святой Руси, историю которой мы, с божьей помощью, напишем». И Митридат-Гедимин вытащил из своего вместительного ягдташа клетчатую, со следами былых застолий, скатерть-самобранку, и вскоре на ней появилось превеликое изобилие всякой снеди. Были здесь соленые ядреные огурчики,  картошка в мундире, зеленый лук, сваренные вкрутую яйца, жареная курица, колбаса, черный хлеб, посыпанный крупной сероватой солью и, конечно же, вместительная фляжка с тепловатым напитком, вкус которого после третьей рюмки показался Эмилю куда приятнее, чем с непривычки.
«Как красивы русские имена, - думал Эмиль. – Митридат-Гедимин… Такое имя, вызывая ассоциации с великими героями древности, ко многому обязывает. Не сомневаюсь, что мой друг (за трапезой Эмиль стал считать Митридата-Гедимина своим лучшим другом) в свободное от рыбалки время выезжает погулять, серых уток пострелять, руку правую потешить, сарацина в поле спешить иль башку с широких плеч у татарина отсечь…»
Эти стихи он слышал от госпожи Эссельман, которая, как могла, объяснила ему их смысл, однако он все-таки почти ничего не понял. Впрочем, несмотря на это, стихи ему очень понравились, и он запомнил их наизусть по-русски.
«Итак, милостивый государь, - прервал его размышления Митридат-Гедимин, - нам надо сочинить историю культуры древней Руси. Начнем-с… Что первое вам приходит на ум, когда вы думаете о России?»
Эмиль оглянулся окрест.
Безбрежная равнина простиралась перед ним. В ярко-зеленой шелковистой  некошеной траве прятались розовые гвоздики Фишера, синие ирисы, степной клевер, подмаренник, степная таволга, иван да марья, северная орхидея и еще бог весть какие цветы, названия которых Эмиль не знал. В ослепительно синем небе летела к дальнему лесу  цапля, медленно взмахивая крыльями, а в ее клюве трепетала еще влажная серебристая рыба. Неспешно, словно почтенная матрона, плыла по озеру белокрылая утка, а за ней – выводок пушистых крошечных едва заметных комочков.
«Русские просторы…» - задумчиво произнес Эмиль.
«Вы совершенно правы, - ответствовал Митридат-Гедимин. – Именно бескрайние просторы любезного моего отечества определяли испокон веков характер русского человека. Один мой хороший друг, с которым я, помнится, сидел на этом самом месте, закусывая чем бог послал, говорил  так: «Есть соответствие  между необъятностью,  безграничностью, бесконечностью русской  земли и русской души, между географией физической и географией душевной. В душе русского народа есть такая же необъятность, безграничность, устремленность в бесконечность, как и в русской равнине».
Митридат-Гедимин говорил еще очень долго, но Эмиль, хоть и слышал, но не понимал его слов, хотя собеседник говорил на хорошем французском языке. Сытная еда, тепловатый напиток из фляжки, жара, свежий воздух разморили его, и он крепко заснул.


Сон 170
Эмиль проснулся от боя часов. Яркий свет проникал между голубыми занавесками. Эмиль встал, подошел к окну и, лишь прикоснувшись к ним, вспомнил, что скрывали они лишь картину. Однако на этот раз она была другой. На ней изображено было темно-синее озеро, в котором отражались белые облака. Погода казалась не столь жаркой, как во сне (если сном можно назвать то, что он видел ночью, а явью то,  что происходило днем). Большие белые кучевые облака, ослепительная небесная лазурь, прозрачная, чуть волнуемая ветром вода  свидетельствовали о легкой сентябрьской прохладе, которая, еще не тронув темно-зеленую листву, предвещала скорое ненастье и бесконечно-долгое зимнее небытие.
«Озеро Сенеж – последняя, предсмертная, картина нашего великого художника», - услышал Эмиль знакомый голос.
Перед ним стоял секретарь, держа в клюве корзину с розовым пушистым полотенцем. Как он мог говорить, в то время как его клюв был занят, Эмиль не понимал. Мучительно ломая голову над разрешением сей сложной загадки, Эмиль вышел из спальни в столовую.
Секретарь хлопнул крыльями-ластами, одна из дверей открылась, и Эмиль оказался в просторном гроте, озаренном голубоватым бледным сиянием. У ног его простиралось озеро с водой настолько прозрачной, что о ее существовании можно было догадаться лишь по отражению сталактитов.
Дверь  закрылась, и наступила такая тишина, что Эмиль слышал шум собственной крови. Поставив корзину с розовым пушистым полотенцем на берег, Эмиль разделся и осторожно ступил в воду. Чуть дальше дна уже не было, однако Эмиль не боялся глубины и поплыл.
Никогда ему не было так легко и приятно плыть, как сейчас.  Казалось, он не плыл, а летел над отражениями  сталактитов и сталагмитов, подобных фантастическим нерукотворным скульптурам, а тихая, едва слышимая музыка вилась и струилась вокруг них, но откуда лилась она, определить было нельзя.  Возможно, она лилась из самого его сердца, ибо, как некогда говорил ему малыш Якоб, подобно тому, как в бескрайних просторах Вселенной звучит космическая музыка, так и в душе человека, который есть микрокосмос, живут прекрасные созвучия, являющиеся эхом, отголоском небесных симфоний.
По короткой протоке Эмиль попал в другое озеро, а затем поплыл по широкой извилистой прозрачной подземной реке. На какое-то мгновение ему показалось, что по  реке он может покинуть свое заточение, но лишь только Эмиль об этом подумал, как раздался уже знакомый бой часов, и он увидел то самое озеро, в которое вошел час назад. «К тому месту, откуда реки текут, они возвращаются, чтобы опять течь…» - вспомнил он.


Сон 171
Он вышел из воды, вытерся розовым пушистым полотенцем, надел чистую, безупречно отглаженную одежду и вышел в столовую.
Скудость завтрака неприятно поразила его. Он состоял из большой чашки кофе с молоком, одной-единственной булочки и маленького кусочка масла в виде розочки. Подобный завтрак мог только раздразнить аппетит, но никак  не вызвать чувство насыщения. Но что делать? Оставалось только как можно дольше жевать душистую, нежную, с хрустящей корочкой булочку, дабы растянуть удовольствие и усыпить утренний голод.
Однако все имеет свой конец, особенно скудный завтрак. Часы пробили 7.30: пора было приниматься за работу.
До обеда Эмиль записывал все, что запомнил из лекции  Митридата-Гедимина, время от времени видоизменяя и расцвечивая собственной фантазией сохраненное в памяти. После обеда, отличавшегося от предшествующего разве что ассортиментом овощей, Эмиль, как и вчера,  гулял по оранжерее, пил кофе и опять писал, однако на этот раз без прежнего пыла и удовольствия.
Когда пришло время приниматься за сбор фактического материала, появился секретарь, толкая перед собой тележку, нагруженную историческими источниками. Это были рукописные и старопечатные книги в кожаных, украшенных драгоценными камнями переплетах, пожелтевшие и слегка обгоревшие свитки и даже несколько берестяных грамот.
«Это все подлинники из России, на языке оригинала, конечно», - гордо возвестил секретарь.
«А переводных изданий у вас нет?» - с тоской спросил Эмиль.
«Есть, - ответил секретарь, - но они вам не нужны. Повторяю: вас здесь содержат для написания серьезного научного текста на основании исторических источников, а не очередной компиляции».
«Но я не знаю даже современного русского языка, тем более языка, на котором написаны сии бесценные памятники письменности…» - «В Страсбургском университете вас разве не учили пользоваться справочными изданиями?» - саркастически вопросил секретарь, указывая ластой-крылом на книжные полки, где стояли всевозможные словари: церковно-славянский-русский, древнерусско-русский, русско-французский, русско-немецкий…
«Однако перевод источников потребует очень много времени, и я не успею за 333 дня завершить свой труд…» - «Не тревожьтесь, - произнес секретарь, - не только у Бога один день, как тысяча лет».
Эмиль содрогнулся. Означает ли это, что он должен провести в сем узилище 333000 лет? Неужели ему предстоит столь бесконечно долгая жизнь? А почему бы и нет, ибо сколько лет он жил до сих пор? Кем был и что делал? Он не помнил почти ничего и не знал тех, кто мог бы ему напомнить его прошлую жизнь или жизни. Однако существует ли вообще прошлое, стертое из памяти? Или, находясь только в памяти Бога, оно существует до тех пор, пока есть кто-то, кто помнит Бога и верит в него? Да, память о собственной жизни стерлась из сознания Эмиля, остались лишь ее разрозненные образы, и нет никого, кто мог бы помочь ему соединить их воедино. Означает ли это, что его прошлой жизни не было вовсе? И вообще, что есть прошлое: то, что хранит память разных людей, или есть прошлое, существующее, как «вещь в себе», независимо от наших представлений о нем?
Размышляя подобным образом, Эмиль лениво перелистывал древние книги на непонятном языке и рассматривал иллюстрации, похожие на детские рисунки.
Подошло время ужинать. На этот раз на своей тарелке он обнаружил крошечный холмик взбитого нежного и воздушного картофельного пюре со сливками и два куска вареной рыбы. Это была щука с большим количеством мелких косточек, расположенных без всякого порядка и логики. Эмиль понимал, что блюдо это чрезвычайно полезно и питательно, но есть его не доставляло  никакого удовольствия.
За положенные полчаса Эмиль справился со своей трапезой и принялся за работу, по окончании которой следовало заучивание и распевание псалмов с сестрой Луизой и молитва в капелле.
Второй день его заключения закончился. Впереди был 331 день