День рождения

Я стоял у длинного штабного стола, заваленного личными делами и ворохами пожелтевшей бумаги, и вполуха слушал речь комбата Иванова.
-Ты вот что, - глухим, прокуренным голосом бухтел в нос Артём Иванович, - ты поезжай-ка в Уссурийск, да привези из тамошнего госпиталя рядового Полушкина. Вчера звонил завотделением - просил забрать этого раздолбая.
Лёва Полушкин, военный строитель нашего ВСО, загремел на госпитальную койку, будучи в командировке в составе роты, расположенной в приморском городе Артём. Лёва не справился с внезапно поразившей его диареей после посещения местного «чипка»(1). Зная неумеренный Лёвин аппетит и развитую способность «метать» всё без разбора, я ни разу не удивился поставленному диагнозу.
Полушкин, несмотря на субтильное телосложение, был постоянно голоден. Ладно, если это его состояние касалось «духанки»(2) - тогда голодными были все и всегда – но, даже достигнув возраста «черпака»(3), он всё время что-то жевал и жаловался на нехватку калорий.
-У меня растущий организм, - восклицал он и бил себя в грудь, отвечая таким образом на насмешки товарищей.
На самом деле, Лёвин организм перестал расти давно – во время пребывания в Читинском следственном изоляторе, где напрочь отсутствовал свежий воздух, а пайка было ничтожно мала.
Белёсые, чуть навыкате глаза комбата пронзительно оглядели мою фигуру в ушитом х/б.
- Да одень в дорогу «парадку». Не хватало ещё, чтобы тебя «расшили» приморские патрули. И не посмотрят, что ты дембель, враз упрячут на гауптвахту. Нехватало ещё проблем вызволять тебя с «кичи»(4).
Подполковник, всю свою службу имевший дело с определённым «контингентом», естественным образом перенял и его «феню»(5) - он часто использовал в разговоре жаргонизмы, и оттого его речь обретала большую убедительность, становясь сочной и весомой.
Нахмурив лоб и немного подумав, комбат погрозил указательным пальцем у моего носа и добавил:
- И шинель ему в каптёрке возьми. Холодно уже в одной гимнастёрке шарашиться.
Меня умилила забота Иванова о здоровье Полушкина. Не далее как вчера, нас возили на помывку в баню в открытых кузовах ГАЗ-66. На нас были лишь подбушлатники – зелёные фуфайки без воротника, не спасавшие от амурского ветра.
Покинув штаб, я пересёк сумрачный пустынный коридор со стоящим на посту полуспящим дневальным и, перепрыгивая через ступеньку, взбежал на четвертый этаж, в расположение каптёрки четвертой роты.
«Придётся таскаться по всему Приморью с шинелью подмышкой», - подумалось мне, пока старшина Радченко перебирал кипы сложенной амуниции.
-Возьми вот эту,- сунул мне в руки влажную, пахнущую сыростью, шинель напористый Дима, - правда, без погон и шеврона. Пойдёт Полушкину доехать.
-Димон, кончай горбатого лепить. Любой патруль, особенно краснопогонный, нас с Полушкиным за эту шинель заарестует,- вяло сопротивлялся я, перебирая шинели с пришитыми чёрными погонами и выдёргивая подходящую шинель.
-Вот отличный экземпляр!
-Ну, это же дембельская шинель Эдика Ринчино. Он с тобой вместе уходит.
Выбрав после нудной перепалки со старшиной нужную шинель, я вновь оказался в штабе, где Алмаз Баекенов заполнил на меня увольнительную до города Уссурийска. На маленьком квадратном листке были указаны сроки и красовалась большая фиолетовая печать с цифрами «в/ч 32978».
Такой документ давал его обладателю возможность перемещаться по всему Союзу, но лишь в пределы в нём обозначенные.
Алмаз пожелал мне счастливого пути и крепко пожал руку.
-Эх, Серёга, так бы хотелось двинуть с тобой, всё какое-то разнообразие. Ну, удачи тебе, дружище!
В его голосе чувствовались оттенки доброй зависти и радости за меня
Алмаз был одним из тех кустанайцев, с которыми я уже второй год топтал кирзовыми сапогами берега Амура. За это время мы через многое прошли и понимали друг друга с полувзгляда.
Следующий шаг к Уссурийску - добыча сведений о нём. Информация лишней не бывает.
Предстояло найти среди вернувшихся из командировки в Артём тех, кто лежал в Уссурийском госпитале и постараться узнать всё возможное о местных нравах.
В казарме четвёртой роты стоял шум и гам – строители только что вернулись с работы и перед ужином занимались своими делами.
Юру Кубатко я высмотрел, сидящим на верхней «шконке»(6) - он подшивал чёрными нитками неуставной подворотничок. Особенно хорошо у него получалась корона – стройбатовский символ.
-Прыгай, зёма, ко мне, поговорим.
Устроившись рядом с Юрой, не обращая внимание на головы, то и дело цеплявшие наши кирзачи, мы повели неспешный разговор. Рядом, на верхнем ярусе, тихо бренчал на гитаре Лобанёв:

У беды глаза зелёные,
Не простят, не пощадят,
С головой иду склонённою,
Виноват, и прячу взгляд...*

После обсуждения новостей из дома я поведал Юре о своей поездке в южные края, откуда он недавно вернулся.
-В Артёме нас сменила какая-то «борзая» часть,- медленно и спокойно, чуть повысив голос, проговорил земляк, - я бы не рискнул возвращаться из госпиталя туда. Мы постоянно с ними цапались. Лёва конечно не Эйнштейн, но не настолько глуп, чтобы схлопотать там по кумполу и вернуться повреждённым в госпиталь.
Юра окончил Кустанайский автодорожный техникум, был хорошо начитан и юмора ему было не занимать. Поговорив ещё с бывшим пациентом госпиталя, узнав про условия выписки, я отправился спать и сразу погрузился в сон, едва коснувшись щекой жёсткой ватной подушки.
На другой день после обеда Боря Раджапов, уроженец солнечного Узбекистана, подбросил меня на "таблетке" к железнодорожному вокзалу.
Маленький, сухощавый Боря являл собой настоящий сгусток энергии, бьющей через край, словно вода из городского фонтана. Стиль его вождения полностью соответствовал темпераменту водилы – не создали ещё такого автомобиля, который не хотел бы обогнать Боря. Киношная фраза: «Будь проклят тот день, когда я сел за баранку этого пылесоса!» в разных вариациях вновь и вновь оживала у Раджапова. Не раз мы сами рисковали стать пациентами лечебного заведения после очередной гонки со включенной сиреной по хабаровским пробкам. Хлебный город Ташкент отдыхал от Бориного вождения, пока тот отдавал долг Родине на Дальнем Востоке.
Вот и вокзал, наш старый шумный знакомый. Здесь каменный Ерофей Хабаров на площади вечно рвётся в дальнюю даль со своего постамента. Он встречает гостей города в своей папахе, напоминая о славных первооткрывателях Амура-батюшки.
В половине седьмого вечера я с полушкинской шинелью в руке, крепко схватив вагонные поручни, влез в общий вагон, до отказа набитый пассажирами. Народ принадлежал к разному сословию, но безусловно преобладали студенты, пенсионеры, и военные – пограничники и моряки Амурской флотилии. Там где молодежь, там и весёлый гомон, смех и песни. Под перестук колёс славно режется на видавшем виды пассажирском столике домашняя колбаса, за милую душу идёт килька в томате и сало с варёной картошкой. Вот уже и девушка – проводник просит много не наливать…Но в недавно образовавшихся компаниях, ясное дело, наливают.  А проплывающий за окном пейзаж накрывают лиловые сумерки. «Чудна Уссури при тихой погоде!- воскликнул бы классик, окажись он в нашем несущемся на юг поезде. Наша проводница то и дело объявляет названия остановок – Переяславка,Вяземский, Бикин, Иман…Мне подумалось, что в посёлках с такими названиями живут совсем необычные, непохожие на пассажиров спешащих мимо поездов, люди. Они лучше нас, чище и добрее, у них нет зависти и злости, они счастливы и в них никто никогда не умирает.
Когда голос проводницы возвестил: «Товарищи, следующая остановка – станция Лучегорск. Не забываем багаж…», я оторвал голову от шинели и стал напряженно всматриваться в густую, вязкую, словно кисель, темноту за вагонным окном. В тридцати верстах западнее, на реке Уссури, в кромешной тьме, жил своей жизнью остров Даманский, пятнадцать лет назад забравший жизни моих сверстников.
Я проспал и Дальнереченск и Спасск-Дальний и все места, где воевали пресногорьковские казаки в бригаде генерала Глебова, где был убит в октябре 1922 года кинжальным пулемётным огнём совсем молодой юнкер Коля Кубрин. Правда, тогда я этого не знал.
Ранним утром, ёжась от утренней прохлады, непрестанно зевая, я уже стоял на перроне станции Уссурийск, а спешащие пассажиры толками меня всеми своими сумками и рюкзаками. Солнце медленно выползало из недалёкого океана и щедро дарило свой ласковый свет улицам города. Быстро потеплело – теперь не только полушкинская шинель, но и своя собственная казалась мне лишней.
Впереди маячил длинный день находок и открытий. Уссурийск оказался небольшим уютным городком. Он состоял из множества старинных одноэтажных домов, сложенных из красного кирпича с резными ставнями и чудными воротами. В лабиринте хитро переплетённых улиц мог разобраться только местный – а ещё лучше – местный таксист. Во времена исторического материализма и классиков марксизма не было никаких навигаторов, даже карту города в киоске было затруднительно приобрести. Когда я плёлся по тротуару, высматривая зеленоглазое такси, моё внимание привлёк невесть откуда взявшийся старинный локомотив, будто только прибывший из фильма про неуловимых мстителей. На покрашенной чёрной краской дверях стояла цифра «ЕЛ-629», а к тендеру была прикреплена дощечка, которая свидетельствовала, что в топке этого паровоза в мае 1920 года белые сожгли Сергея Лазо и двух его товарищей.
Моя попытка взглянуть на топку была прервана, едва начавшись.
Проходившая мимо девушка крикнула мне:
-Двери заварены. Ничего у тебя не выйдет. Не ты первый…
Разговорчивый таксист долго петлял по узким улочкам, пока не подвёз меня к центральному входу в госпиталь.
По аллеям уютного городка в синей униформе и коричневых халатах бродили выздоравливающие. Свежий осенний воздух, запах сосен, увядающие клёны, роняющие сверху медный лист – всё способствовало быстрейшему выздоровлению. Заведующий отделением, седой полковник с рядами орденских планок на груди, бесстрастно сообщил мне, что рядовой Полушкин Лев Николаевич не далее как вчера отбыл по месту прохождения службы.
-Надо ехать в Артём, - подумалось мне,- а если Лёва всё же отправился в часть, а я вернусь без него? Скандал. Хотя дальше ехать я не уполномочен. Эх была-не была, в крайнем случае посижу во Владике на губе».
Вошедший в «Икарус» мариманский патруль объявил пассажирам о проверке документов, предупредив, что Владивосток – закрытый город.
Моряки проверили лишь передние ряды, и по приказу начальника патруля, старшего мичмана, отправились в соседний автобус. До проверки моих документов дело не дошло. Автобус ехал по местам, где когда-то бродили Арсеньев и его проводник Дерсу Узала. Я смотрел на тайгу за окном  и представлял их отряд, бредущий сквозь лесную чащу.
- А как чувствует себя здесь уссурийский тигр,- наклонившись к рядом сидящей бабуле, спросил я.
-Ничего он не чувствует. Давно их всех повывели, ироды. Из-за шкуры,- неласково откликнулась пассажирка,- единицы, говорят, остались. В Красной книге они.
Её ответ совпал с объявлением нашего шофера, что мы въехали на территорию международного аэропорта имени Арсеньева. Здесь я сошёл, взял такси и отправился в часть. Огороженная частоколом, воинская часть показалась мне средневековым острогом. Но за воротами оказались похожие на наших персонажи стройбата.
Из открытой двери Ленинской комнаты были слышны звуки гитары:

И нельзя мне выше,
И нельзя мне ниже,
Можно только неба кусок,
Можно только сны...**

Песню Высоцкого исполнял на "блатных" аккордах сидящий под бюстом Ильича дюжий татуированный строитель в чёрнополосатой тельняшке. Я  словно оказался в своей казарме.

 Небритый, с запахом перегара, замполит заявил мне, что ни о каком Лёве Полушкине он не слышал, и вообще, по жизни знает только одного Льва – Толстого. Он предложил мне переночевать в казарме, на койке недавно дезертировавшего воина. Ночевать там, где проживают неприятели моего друга Юры – сомнительная, даже опасная для здоровья, затея. Во Владивостоке я пробыл всего полчаса – постоял на берегу залива Петра Великого, посмотрел, как гигантские краны грузят на паром  «Кировцы» для отправки в Японию и поехал на станцию Угловая. Здесь можно было сесть на проходящий экспресс «Красная стрела» Владивосток – Москва. Полночи, голодный и замёрзший  - хоть одевай сверху полушкину шинель – я проторчал в одиночестве на Угловой. Подошедший железнодорожник, пряча лицо от крепкого ветра в поднятый воротник, прокричал мне, что поезд здесь только тормозит и надо успеть запрыгнуть на ходу. Так и случилось, поезд лишь сбавил ход на полминуты и тут же начал набирать скорость. Но я был уже в шикарном купейном вагоне с мягкими полками и тёплым неоновым светом. Проводник подсадил меня к англичанам. Они плеснули мне виски в обычный гранёный стакан. Я пил виски впервые в жизни. По русски мои новые знакомые почти ничего не понимали, лишь спросили, как у меня дела.
Мой ответ: «Хорошо. У меня сегодня день рождения» их не убедил, пришлось показать  военный билет. После чего мне налили по второму разу...
В Хабаровске оказались утром. Всю ночь мне снилась Лёвина физиономия – она то улыбалась, то корчила немыслимые рожи…
За окном двери на выходе из вагона я увидел на перроне «ввэшников» с  красными повязками с надписью «комендатура» и тут же попросил проводницу выпустить меня в противоположную дверь,что было категорически запрещено инструкцией. Но мне почему-то открыли.
И я побрёл по рельсам к просыпавшемуся в утреннем тумане зданию вокзала.

Спасибо тебе, Лёва. Если бы не твоя диарея, не видать мне 18 октября 1984 года залива Петра Великого…


*Песня из фильма "Опасные друзья"(1979).
**Песня В.С.Высоцкого "За меня невеста отрыдает честно"(1979).
1.Чипок - солдатский магазин
2.Духанка - первые полгода службы
3.Черпак, фазан - солдат,прослуживший год
4.Кича - тюрьма(блат.), здесь-гауптвахта
5.Феня - блатнай жаргон, блатная музыка
ВСО - военно-строительный отряд
На фото памятник Ерофею Хабарову у ж/д вокзала города Хабаровска