Земное и небесное. Глава первая. IV-V

IV

Теон сидел за столом и что-то писал. Он был очень взволнован и даже как будто напуган. Он резко повернулся к ней, и то ли спросил, то ли высказал мысль свою вслух:
– Так значит говоришь, что израненная красота может быть самой прекрасной?
Гипатия уловила нотки сарказма в словах отца, но твёрдо ответила:
– Да, отец, я в этом убеждена.
 Теон утратил свою всегдашнюю лёгкость и уравновешенность и отчаянно воскликнул:
– Так вот, совсем скоро ты сможешь ею насладиться! Буквально завтра самое чудное творение Бриаксиса, великий Серапеум, превратится в руины! А вместе с ним погибнет и наша Вселенная, как ещё давно предсказывали оракулы!
До Гипатии доносились эти слухи, из кареты она наблюдала волнения в народе, его необычную возбуждённость и какую-то затаенную озлобленность. Она внутренне была готова к готовившимся потрясениям, и с холодным спокойствием наблюдала за раскручивающимся колесом фортуны с ясным осознанием того, что чем быстрее ощущаются его вращения, тем всё больше зависит жизнь человека от разного рода случайностей, происходящих вне его воли. Она, как и все эллины, верила в судьбу, в её непоколебимую власть над всем смертным и бессмертным. Гипатия ответила с прежней сдержанностью и спокойствием:
– Что ж, видимо на то есть воля богов. Бесспорно, это будет величайшей трагедией для нашего народа. Ведь что говорить: Серапеум – это сердцевина нашей культуры, нашей жизни. Однако, отец, ты знаешь это лучше меня, что мы должны продолжать служить своему делу. Жизнь – это служение.
Теон, видимо уязвленный не столько ее словами, сколько тем спокойствием, с которым она их произнесла, ещё больше выходил из себя. Он резко встал, откинув локтем исписанный им свиток:
– И только? Наш долг – это защищать нашу обитель, нашу святая святых! Взгляни, все эллины стекаются к Серапеуму, готовые с оружием защищать его от нечестивых! Спусти же наконец глаза с небес на землю и погляди, какая величайшая драма происходит перед тобой! Да и можно ли говорить о драме, когда на сломе сама жизнь! Сейчас в храме – тысячи лучших представителей нашего народа, среди них много моих и твоих друзей! Они готовы погибнуть с минуты на минуту от полчищ этого ужасного сброда! Да будут они навеки прокляты богами! А какая сила духа!..
От наплыва чувств у него перехватило дыхание. В сильном и свободном характере все чувства, все грани сильны. И даже кажущаяся слабость есть не проявленная податливость и расслабленность духа, а есть истинная доброта души. Теон вдруг оборвал себя и с глубокой печалью посмотрел на дочь. Иные струны зазвучали в его богатом на оттенки баритоне:
– Какая сила духа, дочь... Либаний взял с собой кифару, а Порфирий авлос. А их друзья взяли с собой литавры. Они убеждены, что их музыка поможет защитить храм, что она спасёт всех нас, как музыка Орфея смогла вызволить Эвредику из царства мёртвых. А сколько там женщин, детей… Каждый привносит что-то своё для общего дела, каждый желает быть нужным другому. Но выше остальных – это воины, те, кто готов встречать опасность перед собой, глядя прямо и твёрдо в лицо врага, кто готов без раздумья отдать свою жизнь во славу богов и Серапеса.
Неужели ты сможешь пройти мимо? Неужели тебя это так мало тревожит? Взгляни, дочь! Ведь ты погружена только в себя, ты не замечаешь, чем живёт твой народ, твои близкие, твои друзья. Ты погружена только в свои размышления, только в свои идеи.
Гипатия прекрасно знала отца, знала, что несмотря на кажущуюся общительность, по натуре он человек замкнутый, и потому редко высказывает свои потаённые мысли. И теперь она поняла, чем всё это время жил её отец и какую страшную развязку ей предстоит ожидать. В своём решении она не сомневалось, она знала, что будет там вместе с ним. Но почему он приоткрыл ей эту тайну? Он, зная, что она сразу всё поймёт и пойдёт вместе с ним. Она начала с общего, в мыслях подбирая слова для главного:
– Я служу правде и красоте, и тем самым служу своему народу. Я воспитала сотни учеников, многие из которых стали врачами, философами, теологами. Некоторые из них занимают самые высокие посты в государстве. Те, кто властвует, должны жить в атмосфере культуры, без этого ничто не способно направить их деятельность во благо.
Гипатия прервала себя и, собравшись с духом, сказала то, что должно:
– Но, отец, я думаю сейчас совсем о другом. О том, что ты, а потому и я, должны отправиться прямо сейчас туда, к храму.
Теон благодарно склонил голову и взволнованно сказал:
– Ты всё поняла. Выслушай же то, что я сейчас скажу. Ты поняла, что я давно вовлечен в эту борьбу. Вовлечен с тех пор, как получил известие о планах епископа Феофила уничтожить наш храм. И я убеждён, что это случится завтра, ведь не спроста сегодня весь день ходили по городу глашатаи, созывая жителей в ипподром на предстоящие состязания.
Однако я хочу сейчас говорить о тебе. Я ждал твоего решения, в последний месяц я всё время пытался уловить твои движения, понять каждый твой взгляд. Однако ты продолжала жить в неведении, не по своей воле, а по строю твоего духа. И я решил дать тебе возможность сделать свой выбор. Все мы невластны над судьбой, однако не должно быть такого, чтобы она избегала нас. Вне судьбы, вне движения жизни нет истинного человека, нет понимания того, чего он стоит. И потому я посчитал, что ты должна знать, и сама решить, как тебе быть. Если бы я не рассказал тебе о моих планах, то обманул бы тебя.
Теон вздохнул, выждал паузу, и продолжил:
– Оракулы пророчили тебе великое будущее, и твоя слава уже велика на всех землях Империи. Ты уже вплела своё имя в вереницу лучших имён эллинов. Но выслушай всю правду. В твоей жизни и жизни твоих воспитанников – лишь отражение истинной жизнь, в ней нет почвы. Народ, общество живёт иными представлениями, иным духом, у него иные запросы, иные интересы. Ты знаешь, что наша эллинская культуры доживает свою пору увядания, и творим мы не для сегодняшнего дня, а для наших потомков, которые стряхнут песок с заброшенного здания нашего искусства и вкусят его плоды. Мы, эллины, обречены на период забвения и унижений, но мы должны достойно встретить нашу погибель и подвигом нашим сохранить пламя истинной науки и истинного искусства для будущих поколений. Как пораженный Прометей, который был побеждён Зевсом. Но сердца людей навсегда остались вместе с Прометеем и потому он – истинный победитель!
Гипатия слушала отца, и его речь, как это часто бывало, возвышенная и страстная, всё меньше отзывалась в ней. Она, отвернув взгляд от жизни и посвятив её науке, всё же часто взглядывала на неё, эту земную жизнь, и её при этом никогда не покидало чувство меры, трезвость взгляда. Она отмечала всё возрастающий фанатизм в людях, их склонность к мистицизму, страстное желание уйти от действительности. Каждая из сторон ей представлялась одинаково чуждой истине и людям. В пылу страстей ломались жизненные установки даже таких достойных и мудрых людей, как её отец. Однако сомнений в ней не было, она твёрдо знала и чувствовала что должно. Но ей трудно было подобрать слова: она не хотела обидеть отца, и в то же время ей хотелось звучать просто, в противовес излишней пылкости отцовских речей.
 – Быть может, ты прав, и наше служение науке и истине не оправдает себя. Но я об этом не мыслю и не переживаю, ведь об этом знают только боги, и пусть они распорядятся нашими плодами. Я не огорчусь, если они, плоды трудов наших, сразу же обратятся в прах, ведь на богов не гневаются, не ропщут, и наша жизнь, даже если и так пустынно окончится, тоже может пойти другим во благо, и они, тем самым, смогут лучше распорядиться своею. Давай же, отец, будем в ладу с богами и оставим им право судить и распоряжаться нами.
А нынче мы призваны быть там, в храме, и мы сделаем всё, что от нас зависит, чтобы защитить его.
Подчёркнутая холодность и величавость Гипатии и её слов вызвали в нём и почтение и разочарование в дочери. Огонь и вода, пламя и стужа – они быть столь различны, и именно поэтому так уважали и любили друг друга. «Но ведь я отправляю её на смерть» – в который раз за этот вечер пришла эта мысль Теону. Он ощущал обреченность их миссии, и в то же время умом, не сердцем верил в победу.
Вдруг он осознал свою ошибку, своё, он не побоялся это себе сказать, безумие, и пожалел о том, что впутал в эту историю дочь. «Она права, боги лучше знают, что нужно, и коль они отвернули её взор от этих битв, значит, так оно и нужно, и она призвана жить для иного и служить богам и народу иначе, чем я».
Теон встал и отдал приказ собирать вещи для выезда к потайному входу в храм, сам направившись во двор к колесницам. Гипатия пошла к себе в гинекей, ещё не зная, что у отца рождались совсем другие планы…

V

Ночь была коварно молчалива. Гипатия вышла во двор, и тут же обратила внимание на то, как близко подобрался полный месяц к светящейся макушке маяка на острове Фарос. Его холодное сияние, и в сравнении с ним маленькое пламя далёкого маяка навевали мысль об извечном противостоянии добра и зла.
«Хочется представлять нашу сторону этим тёплым огоньком свечи, а тех, кто против нас – этим мрачным и холодным месяцем. Только вот без маяка мы жили бы как прежде, хоть и помогает он путникам и кораблям, а без месяца, который так часто в нас вызывает трепет и страх, мы погрузились бы в ещё большую тьму, и утратили бы то равновесие жизни, что дарит нам его бесконечное и столь ясное движение. Так и со многими предметами в жизни, так и с людьми: и нет в нём тепла и особой красоты, а уйдёт он из жизни – и только тогда осознаешь, сколь пустынно без него в этом мире».
Было подано две закрытых колесницы, запряженные чёрными лошадьми, в одну из которых складывались вещи. Теон подошёл к дочери и пригласил её сесть в пустую колесницу:
– Дочь, мы поедем с тобой в разных экипажах. Даже в такой важный для всех нас, эллинов, момент, я не могу нарушить правил приличия и ехать с женщиной в одной колеснице. Как ты, наверное, слышала, нынче запрещено собираться экипажам более одного, кроме разве что этих глупых ристалищ для безумных толп. Так вот, ты поедешь за мной, однако в дальнейшем пути наши разойдутся, и ты прибудешь несколько позже меня. Не переживай, все маршруты продуманы и управляют экипажами верные люди. Так же для конспирации я закрою входы в карету черной тканью. Нынче любой человек в эллинской одежде вызывает подозрение, а унижать варварскими одеждами я нас не намерен. Увидев тебя, римские солдаты могут тут же сбить колесницу, дабы тебя остановить, но не ведая, что в ней, они вначале спокойно остановят, а дальше… ты знаешь, как эти негодяи любят деньги. Но мы избрали те маршруты, где меньше шансов их встретить, к тому же наши люди уже установили за ними наблюдение – они бродят по одним и тем же улицам.
Теон говорил очень деловито и прерывисто, избегая интимных чувств. Он всегда был для Гипатии только отцом, и никогда не стремился стать её другом или хоть каким-то образом заменить ей мать. Он никогда не нарушал тот стиль строгих и требовательных отношений, который установился между ними с самого детства Гипатии. Избегать неловкости и сохранять почтительность друг к другу им помогал негласный церемониал в подобных моментах.
Теон мягко взял Гипатию за плечи и поцеловал её в лоб. Жест этот в его исполнении был красноречивей любых слов или молчания.
Гипатия села в карету-колесницу и её накрыли черной тканью, погрузив её почти что в полную тьму. Как только карета тронулась, Гипатия неожиданно для себя ощутила страх – столь редко испытываемое ей чувство на прямой, без извилистых троп жизни.

Колесница несла её в неизвестном направлении. Повороты следовали за поворотами, и гул колёс казался ей единственным звучанием в невидимом за чёрной пеленой городе.
«Вот так часто и заканчивается выбор судьбы самим человеком – думала Гипатия – вместо того чувства свободы, которое дарят нам боги, и в дар которого они лишают нас выбирать свою судьбу, человек сам заковывает себя в неволю и тем самым лишает себя свободы. И вот так несётся человек в кромешной тьме, воображая себе, что сам он избрал свой путь и что движется он именно туда, куда пожелал».
  Вдруг колесница остановилась. Раздались голоса. Гипатия по тому новому голосу, звучащему нарочито строго, поняла, что они встретились с римской стражей, и надеялась на ту пресловутую любовь римлян к деньгам, за которую так часто бранил их отец, но которой он, однако, часто злоупотреблял.
Скрипнула дверь, встрепенулась ткань – в карету кто-то сел. Этот кто-то был одет, как показалось Гипатии, в чёрный талар. Она уловила лишь его движения, которые, как она сразу же подметила, были очень твёрды и уверенны, что говорило о том, что этот человек в чёрном был неким высокопоставленным лицом, а не обычным солдатом.
Карета тронулась. Незнакомец этот не сошёл, а остался в карете вместе с ней. Гипатия теперь чётко различала его облик, слышала его дыхание, поэтому сомнений в том, что напротив неё кто-то сидит, у неё не было.
Как только беда миновала, она пошевелилась, давая понять человеку в чёрном, что он здесь не один. Однако ничто не нарушало окутавшее их молчание, а остальные звуки будто бы сникли, расступились перед неподвижным и грозным обликом незнакомца напротив, более ясные черты которого пыталась уловить Гипатия.
Она думала о том, что этот человек ошибся и, вероятно, принял их экипаж за транспортный, с которым он, быть может, условился о выезде заранее. Она уже хотела было дать о себе знать более явным образом, как вдруг услышала низкий, звучный голос:
– О чём же ты думаешь сейчас Гипатия, дочь Теона? Думаешь ли ты о том скверном преступлении, на которое надоумил тебя отец, и о тех последствиях, которые вас ожидают?
Гипатия ощущала себя словно во сне. Невидимые призраки часто посещали её воображение: она вела беседы с Сократом, с Платоном, с некоторыми умершими знакомыми-философами, ум которых она безмерно ценила. Она поверяла им свои мысли, тем самым взвешивая их перед судом строгого и взыскательного ума. Нет, это не было мистицизмом, не было раздвоением помутневшего сознания. Она как бы говорила с собою, но при этом тот, другой голос, разительно был иным, будто бы и не её. Это были её внутренние беседы, её вторая жизнь. И здесь, словно наяву, воплотились те незримые образы-мысли, что жили в ней. И она решила с той же покорностью следовать за его словами, с какой она села в карету и позволила окутать себя тьмой, умчавшись в неизвестность. Она ощущала власть судьбы и богов, и твёрдо приняла решение быть послушной и делать то, что должно.
– Не буду спрашивать о том, как вы узнали меня и о наших с отцом планах. Я не думаю об этом, я думаю лишь о том, что нужна сейчас моему отцу, и именно поэтому я здесь.
Стук колёс мчал их по немому городу. Наступившая пауза казалась Гипатии невыносимо долгой. Вновь зазвучал этот властный голос, словно бы созданный для того, чтобы повелевать другими людьми:
– Почтение к родителю похвально, однако почитать мы прежде должны Бога, иначе не уйти нам от грехов, в которых живут родители наши по невежеству ли, по ослеплению ли, или по обыкновенному незнанию. А моей осведомленности не удивляйся, Гипатия, мы стараемся следить за заблудшими душами, и пытаемся наставить их на истинный путь.
Гипатия поняла, что перед нею один из представителей этих странных и непонятных христиан, и, по всей видимости, один из главных представителей этой секты в Александрии. Она по-прежнему старалась не думать о том, как он оказался в её карете и о том, почему она удостоилась внимания такого важного лица из противоборствующей стороны, тем более, в такой важный для всех жителей города день. Мысль её сковывал страх, не только от ощущения судьбоносности этой встречи в её жизни и в жизни её отца, которая могла вот-вот оборваться, но и от ощущения мистичности, нереальности происходящего. Как можно было не бояться этого строгого, застывшего облика, подобного мумии, этого властного и мерного голоса, не ведающего чувств?
– Каждый живёт по своей вере и защищает своё право верить так, как верили его родители, прародители, и многие поколения его народа. Мы верим в своих богов, мы верим в судьбу. Только, быть может, вера наша больше обращена к жизни, нежели ваша, которая устремлена к смерти и к её преодолению.
Человек в чёрном шевельнулся, и только сейчас Гипатия увидела посох в его руках, что ещё больше утвердило её в мысли о том, что незнакомец напротив – одно из высших должностных лиц в среде христиан.
– Что ж, Гипатия, я не намерен вести с тобою спор о вере. Легко жить в мелкой правде, не замечая высшую. Выслушай меня, и дай Бог, чтобы мои слова зародили сомнение в душе твоей и взрастили росток веры истинной.
Христианское чувство идёт от сердца, и направлено к сердцу. Скорбью и страданием воспитываются души и находят Бога. Вы же, эллины, изворотливостью мысли иссушили сердце, и ваш путь к Богу будет труден, извилист, и великие страдания прояснят, очистят вашу душу.
У меня нет сомнения в том, что ты уже поняла, что никакого Серапеума ты не увидишь, а благополучно вернёшься обратно в свой дом. Вернётся домой и твоей отец. Все руководители восстания уже пойманы, и большинству из них надлежит претерпеть строгое наказание. Мы вынуждены прибегать к методам земных властей, что установились за тысячелетия скотской жизни людей. Мы, к огромной скорби христианского сердца, пока что не можем не жить по этим устоявшимся законам, иначе мы погибнем от врагов наших. Однако отца твоего мы миловали: он один из тех не встретивших Бога людей, которые в слепоте своей вымещают благими намерениями себе и другим дорогу в Ад. 

Гипатия начала возвращаться к реальности. Она поняла, в сколь серьёзное дело они впутались, и насколько силён и коварен враг. До неё доносились слухи о невероятном количестве осведомителей и шпионов у христианских властей, и только сейчас она осознала, сколь грозная сила власти была создана буквально за несколько десятилетий, и что ей, этой власти, противостоит либо равнодушие и недеятельность в общественной жизни эллинских философов и поэтов, либо безумие и жестокость языческих и иудейских толп.
Она боялась неверным словом погубить отца, и всё своё внимание направила на то, чтобы вести нужный этому властителю разговор, однако внутренне ощущая в себе силу быть неприступной и непреклонной в главном. Но неожиданно для неё самой, оно, это главное, вырвалось в словах, о которых она никогда не думала, но которые, быть может, только сейчас родились в ней, но не в уме, а в сердце:
– Я готова вас выслушать. Но прошу лишь об одном – если все силы на вашей стороне, то проявите милость к падшим и заблудшим.
Скорбь живых и муки умирающих живо предстали перед ней. Властитель, человек в чёрном, черты лица которого Гипатия так и не разглядела, вновь выдержал долгую паузу, и ответил с той же величавостью и непреклонностью, которые звучали в его грозном голосе:
– Как служитель Бога я обязан свято блюсти чистоту христианской веры. Ставя в один ряд праведников и грешников, попустительствуя возвеличиванию идолов, я буду лгать перед Богом и перед людьми.
Мы помилуем раскаявшихся. Однако главный идол – языческий храм – будет уничтожен. Разве не ложью и признаком слабости веры будет то, что мы, возводя храмы единому Богу нашему во славу Его, оставим рядом с ними главный идол языческий, в котором люди тёмные производят страшные грехи и непотребства?
Вам, эллинам, лишённым сильной и истинной веры, это может быть трудно понять.  Но я сейчас попытаюсь обратиться к твоему разуму, и буду рассуждать так, как делаете это вы, эллины.
Незнакомец, выдержав паузу, продолжил:
– Представь же, Гипатия, что у вас, учёных и философов, есть власть, есть возможность распространить веру вашу, то есть науку, на большие пространства, на тысячи, сотни тысяч людей. Не воспользовались ли вы этой властью, чтобы веру вашу внести в жизнь как можно большего числа людей? Разве тогда у вас останется терпимость к тем, кто всячески препятствует распространению того, что вы считаете добрым и справным для людей?
Представь же теперь, что рядом с вами взрастает вера, противоположная вашей, вера в природную жизнь, в жизнь без искусства, философии, письменности и науки. И вера эта не растительная и тихая, а такая, которая расталкивает локтями, которая всеми силами пробивается к жизни. И потому которой тесно жить рядом с вашей. Не станете ли вы бороться с этим злом? Не с людьми, а со злом, которое их опутывает?
Жизнь человеческая сложилась так скверно, а человек в природе своей так греховен, что жизнь его и за тысячи лет письменности и культуры осталась всё так же бесконечно далека от заповедей Христа. И лишь в редких умах, и то, словно узоры облаков в небе, что вносят красоту и разнообразие в пейзаж, но никак не соприкасаются с ним, бродят отголоски слов Христовых, и недеятельное понимание запрета творить зло ближнему.
И вот в этом скверном, падшем мире, с безумным насилием над всем чужим и родным, над женщинами и детьми, над всем тем, кто хотя бы имеет возможность заслонить собою свет лишь своим существованием, мы призваны вносить истину Христову. Разве не труден этот путь, разве он не сопряжен с земными, устоявшимися нравами, не творится ли он такими же грешными людьми, хоть и озаренным светом Христовым?
Но сравните наш путь к спасению, нашу жизнь во имя Бога с тем, что было до нас. Ведь во что человек верил, чему служил прежде? Одному лишь себе. Первоначально это являло себя в стремлении властвовать над другими, повелевать ближними. Возникло безумие власти – это привело к созданию чудовищных властей, дающих одному человеку возможность повелевать несметным количеством людей. И как повелевать? Так, что по одной лишь прихоти властолюбивого безумца сметались целые народы.
Люди, стоящие ниже властителя, все свои силы тратили на накопление богатств, взращивая в себе звериную алчность, а ниже их, остальные, угнетенные и несчастные, жили в импульсе похотей и страстей, творя зло над слабыми и немощными.
Нет, не праведники ходят по земле, указывая оступившимся на свет, а грешники, которые и сами сбиваются с пути, бродят во тьме людской.

Вдруг, либо из-за того, что карета повернула, либо из-за того, что она выехала в открытое пространство, яркий месяц прорезал чёрную ткань. Властитель (так его почему-то называла про себя Гипатия) с неожиданной ловкостью взмахнул тростью и капюшон закрыл его лицо.
«Хочешь вызвать в других уважение и страх – отдали себя от них и покрой себя неизвестностью» – подумала Гипатия. В ней снова возникло сомнение в реальности происходящего. Она слабо улавливала смысл слов незнакомца, она думала больше об отце, о себе, о том, что происходит в храме, и о том, сколько людей не увидят сегодняшнего рассвета и что ждёт выживших и проигравших. Мысли её прервал всё тот же властный голос:
– И вот те слабые души, сердца которых ощущали законы Божьи, а некоторые из которых даже смогли жить по ним, но лишь в узком кругу лиц, услышали новый голос, услышали утверждение истин, которые оказались общечеловечны, всемирны. Утвердился новый закон – закон любви. «Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит. Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится»
Принятие этого закона, этих слов в сердце каждого человек сделает неизмеримо больше, чем вся деятельность человека на созидания законов, науки и государств.
Гипатия, подумай над моими словами, над тем, что используя своё имя и свой авторитет среди своего народа и высших должностных лиц, ты сможешь сделать неизмеримо больше, чем сделала. Поверь, мы ценим ваше эллинское искусство, вашу культуру в высших её проявлениях. Это откровение о красоте, которое предшествовало откровению о Боге. Это откровение о разуме. А ведь вера без мысли, без чувства прекрасного перерождается в фанатизм, и вера большинства людей во Христа пока что груба. Однако это естественный путь к приобретению подлинной, возвышенной веры. 
Примири, смягчи сердца эллинов, отверни их от зла. Быть может, Богом тебе уготовано вместить в себе истину Христа и истину Сократа – откровение о красоте и о разуме озарить божественным чувством сострадания и любви. И осветить народ свой лучом этого нового, истинного света, по которому он и взойдёт в царстве Божие.

Карета остановилась, незнакомец вышел. Как только он сошёл на землю, карета вновь пустилась в путь. «Нет, это какое-то безумие» – подумала Гипатия, и сдёрнула чёрную ткань. Смутный свет залил кабину: она узнала знакомую улицу по проплывающим мимо неё домам, и поняла, что, долго петляя по городу, она вернулась обратно.
И вот показался вдали её родной дом. Как только Гипатия сошла с последней ступеньки и повернулась, чтобы подойти к кучеру, карета умчалась в светлеющую даль. А там, навстречу ей, струилось пламя пожаров, как бы возвещая собой о развернувшейся битве у величественного и «вечного» храма, судьбой которому было уготовано исчезнуть в 391 году от Рождества Христова.
Гипатия отвела взгляд. Жизнь как будто не принимала её в свои объятия, сталкивая её обратно в свой внутренний мир. Вместо страстей, поступков и споров – размеренный и уже забывшийся монолог таинственного незнакомца, словно призрака её ума; вместо деятельного участия в том, что касается самых близких для неё людей – молчаливое и одинокое созерцание за этим далёким пожарищем.
Окутанная тишиной, в скорбном одиночестве она вошла в дом.