Генюшка. 20. Колчаковская неволя

20. Колчаковская неволя

Колчак   со своей армией появился в Ирбите и Ирбитском уезде летом 1918 года. Вот тут-то крестьянские хозяйства подверглись такому грабежу, что бандитские набеги цветочками показались. На нужды колчаковской армии стали изымать продовольствие, лошадей и скот.  Это у беляков называлось реквизицией.  Через какое-то время даже самые ярые ненавистники советской власти из числа зажиточных крестьян возненавидели Колчака ещё пущей лютостью. А уж про крестьянскую бедноту и говорить нечего.

Колчак сразу стал наводить свои белогвардейские порядки – аресты и казни   представителей Советской власти, рядовых большевиков, сочувствующих им, заподозренных в сочувствии и  прочих неугодных.  А в неугодные мог попасть любой, кто хоть немного разделял взгляды большевиков.
 
По всему уезду начались аресты. Тюрьма переполнена до предела. Но самым страшным делом  стали казни.  Хватали и расстреливали большевиков и левых эсеров, сельских активистов,  комбедовцев и тех, кто участвовал в земельных переделах «по едокам».

Кузьму арест миновал только потому, что он был середняком, а то что  год назад выступил за передел земли  «по едокам»  в Бобровке не проговорился никто, «мужичные» молчали, а уж «едашные» тем более. И то сказать –  шибко уважали Кузьму Егорыча в волости.

Конечно Ухваткины непременно бы донесли, но тут  Кузьме Егорычу можно сказать подфартило – незадолго до прихода в уезд колчаковцев, загнулся старший Ухваткин.

Народ сказывал, Ухваткин напару с  одним из сыновей стали хлестать плетью только что купленного быка, чтоб бычью волю сломить и подчинить бугая себе.  Хлестали неимоверно, озверели прямо.  Сорвался разъярённый бык с привязи, и стал гонять изуверов по загону. Опрокинул   Ухваткина наземь и промчался по нему,  издавил всего, а ухваткинского сына на рога поднял и о землю грохнул.   Сын-то выкарабкался из увечий, да только умом тронулся, совсем никудышный стал, слов не понимал, только пузыри пускал да улыбался. 

А Ухваткина сначала знахарка травами да заговорами исцелить пыталась. Потом уездный врач  приезжал лечить за большие деньги, да только  никакие деньги злыдню не помогли.  Волком жил, шавкой помер.  После этого Дронька с младшим и старшим брательниками  приутихли малость.  Да ещё сказывают, мол, знахарка им что-то такое шепнула  вот и помалкивали.

Да-а,  колчаковцы в расправах удержу не знали. По всему уезду жертв было множество.  Да и то далеко не все страшные новости доходили до дальних деревнь.   Но бобровцы точно знали о некоторых таких случаях.  Знали, что в конце августа восемнадцатого года в деревне  Ивановке, что в нескольких верстах от Бобровки,  расстреляли скрывавшегося там исполкомовца уездного Совета депутатов. Затем был схвачен и расстрелян секретарь уездного исполкома Белобородов. А в Ницинской слободе, что тоже неподалёку колчаковцами был убит председатель исполкома уездного Совета депутатов, а в ноябре восемнадцатого в одной из деревень Ницинской волости расправились  сразу с тридцатью мужиками.  А в самом уезде в августе девятнадцатого, уже перед самым уходом, колчаковцы  расстреляли около ста двадцати человек. 

Известия были одно страшнее другого. Но самым жутким был рассказ одного из бобровских крестьян. Он ездил по делам в будучи по делам в уездный город и вернулся оттуда взбудораженным и перепуганным вусмерть. Оказалось, мужик самолично видел, как пьянющий колчаковский офицер колотил поленом по голове какого-то  человека, колотил до тех пор покуда у того не вывалился наружу мозг.  В Бобровке аж содрогнулись от этого рассказа.

В марте девятнадцатого года по всей Бобровской волости прокатилась волна мобилизации в колчаковское войско.   Сначала колчаковцы действовали в открытую – собрали  волостной сельский сход и предложили всем желающим вступить в армию Колчака. Желающих не нашлось. Тогда объявили, что все молодые мужики и неженатые парни подлежат призыву в  белую армию.  И  стали забирать мужиков в сжатые сроки,  в любое время, даже по ночам.  Вваливались среди ночи в избу, вытаскивали из постели и под конвоем уводили.  А попробуй возмутись – сразу угроза расстрела, да не только самого, а всей семьи.

Из всех окрестных деревень мужики и парни рванули  в леса, но не тут-то было – колчаковцы  установили вокруг деревень кордоны.  Смогли уйти лишь те, кто раньше всех расчухал опасность и сразу подался в бега. Кто не успел бежать – тех забрили. А реквизировать у крестьян теперь стали  всё подчистую: лошадей, скотину и продовольствие. Полностью выгребали.

И тогда вспыхнул бунт. Кто бы мог подумать – бунт в маленькой деревушке Комлевой, что в полутора верстах от Бобровки. В Комлеву сразу же прислали колчаковский карательный отряд и началась расправа над бунтарями. Всех мужиков  согнали в сарай, заперли и стражу приставили. Потом из уезда приехало начальство и тринадцать человек выпороли,  по сто ударов плетью каждому.  Одного насмерть запороли. А двух главных зачинщиков расстреляли.
 
И поползли слухи:
- В Комлевой-то, слыхали,  что случилось? Все  мужики взбунтовались, так их…
И далее следовали всевозможные домыслы от порки и травли собаками до утопления в проруби и расстрела.

Кроме того,  жителям Бобровки стало известно, что недалече, в деревне Ляпуновой, расстреляли сразу четырёх братьев за агитацию против Колчака и отказ идти в колчаковское войско.

Весь март мужиков и парней из окрестных деревень  забривали в солдаты  И партиями отправляли  по колчаковским  дивизиям.  Мобилизованным пригрозили, что если сбежит хотя бы один – расстреляют десяток, а если сбежит десяток, то казнят сотню.  А самое страшное – семью уничтожат.

Кузьме повезло, в марте его не забрили. Может  быть посчитали староватым.  И он уже было успокоился, что возможно и проскочил.  Но на всякий случай отрастил длинную бороду и стал сутулиться, чтоб его принимали за совсем пожилого.

Но летом девятнадцатого Колчаку дала прикурить Красная Армия. Войска  колчаковцев стремительно редели. А потом  армия Верховного Правителя России, как величал себя сам Колчак, вообще дрогнула под натиском  красноармейцев и стала отступать, а точнее сказать – турнули Колчака с Урала.

Бежали колчаковцы,  оставляя после себя разорённые, разграбленные деревни.
Но и этого им показалось мало,  надо же ещё  наподлить да напакостить напоследок. Да побольше! Вот тут-то Колчак и удумал похитить более сотни местных мужиков и тем самым пополнить свою армию. Похватали мужичков из Боровиковой, Елани,  Кошелевой,  других деревень. И  Бобровку вниманием не обошли.   

За  Кузьмой пришли среди ночи.  Да-а, просчитался он,  рассчитывая, что не так уж и молод, чтоб его забривать.   Ан нет, поди ж ты, в самый раз оказался.  А уж когда Кузьма разглядел среди колчаковцев одного из старших сыновей  Ухваткина – понял, чьих рук дело его арест.

Скрутили Кузьму, связали и кинули на подводу. А за ним ещё нескольких мужиков из Бобровки, тоже связанными туда же, на телеги. Главное из родных мест мужиков вывезти, а там уж дадут они Колчаку присягу, получат  денежный куш и никуда уже не денутся, пойдут с колчаковской армией как миленькие. И двинулся обоз в сторону Сибири. Подвод много, все  полнёхоньки, гружёные  награбленным продовольствием. Лошадям тяжело. Обоз  на целый километр растянулся. Едут  тряско, медленно.  Конвойные злятся, на возниц покрикивают.  Возницы лошадей кнутами хлещут что было сил. Да хоть захлещись – устали лошади,  груз тяжёлый, дороги плохие, от дождей раскисшие.

Ох, как не хотелось Кузьме служить Колчаку! Трясся он, связанный,  на поводе, трясся  и всё мозговал, как бы сбежать.  Но конвойные бдят усиленно, во все глаза зрят, во все уши слушают. Как тут сбежишь, да ещё и связанный по рукам и ногам.

Ехали они по лесной дороге, ехали, а Кузьма всё не мог ничего путнего придумать. Далеко уже заехали. Местность-то меняется. С одной стороны непроходимая лесная стена, с другой непролазные древесные дебри. Того и гляди вскорости и места родные узнавать не будет.  Ночь упала, туман опустился. Густой, непроглядный, в полуметре ничего не видать. И  понял тут Кузьма, что вот оно пришло  подходящее время, выпал  тот самый случай.  А тут ещё и перекличка конвойных, что на его телеге сидели, началась. Храпом перекликивались.

И  понял Кузьма, что пора.   Перекатился он ближе к краю, а потом и на самый край телеги.  И,  улучив момент,  скатился на дорогу, в самую колею попал. Полежал так не шевелясь.  И к звукам удаляющимся прислушивался.  Ищут ли беглеца. Нет, всё тихо, никто не хватился.

Тогда стал Кузьма перекатываться по дороге в сторону леса. Вытянувшись во весь рост катился, с боку на бок перекатываясь. Промок насквоз от росы. Так спешил-перекатывался, что в глазах потемнело и голова кругом пошла. Но добрался до леса, скатился  в лощину,  и забился  под  куст. Полежал, отдышался. И стал зубами рвать верёвку,  руки смотавшую. И  развязал таки. А там и ногам очередь пришла.

Освободился Кузьма от пут и лесом-лесом маханул в обратную строну.  На рассвете затаился в непролазной чаще и просидел до самой темноты. А потом опять в путь.

Уже почти на занимающейся утренней заре достиг  беглец Бобровки.  Но в избу не пошёл,  а забрался на сеновал, забился в дальний угол, зарылся в сено с головой и тут сморил его сон.  По  темноте спустился Кузьма во двор и крадучись зашёл в избу.  Мария Ивановна копошилась у печи в свете лучины. Она взглянула на него и прямо-таки обомлела от неожиданности. Потом взмахнула  руками и молча заплакала, улыбаясь сквозь слёзы.

Утром ребятишки по первоначалу от радости даже слов не могли вымолвить,  только улыбались да ни на шаг от тятеньки не отходили. А потом как прорвало их и выложили они всё подчистую, как эти дни   маменька слезами заливалась, как они тосковали да как малыш Митенька всё о нём спрашивал.

А потом самое главное отцу доложили – свободна теперь волость от колчаковцев, и весь уезд свободен. И бояться больше нечего.

Да ещё слушок по  нескольким ближним волостям прошёл,  мол, драпанули с колчаковцами двое ухваткинских отпрысков Дронька, да  ещё один из старшаков, да где-то на просторах Сибири и сгинули.  А самый младший Ухваткин  и так-то не шибко умён да не больно вреден был, а при новой власти вообще присмирел.

И началась в округе мирная жизнь.


http://proza.ru/2024/07/19/417