Молния

       Собственно говоря, Богданов плохо переносил сезонные перепады температур. Еще крепкий с виду, в свои пятьдесят три года он тем не менее страдал от ряда болезней. Тут и давление было, и  боли в ногах, никак не распознанные врачами, которые только пожимали плечами, кивая на возраст, словно подозревали его в симуляции, и довольно частые головные боли. Словом, список, как сам Богданов с горечью говорил, с годами только ширился. А эта весна вообще была какая-то своенравная: длительный холод внезапно обрывался и начиналось жаркое безумие солнца, которое опять безоговорочно уступало место заморозкам. И так это чередовалось неоднократно.
       Лаврушко, недавний выпускник института, преподававший английский в школе с углубленным изучением точных наук, два раза в неделю, всегда утром, посещал Богдановых, чтобы заниматься с сыном Алексеем, девятиклассником, надумавшим после окончания учебы поступать в МГИМО. Требовалось хорошее знание иностранных языков. К изучению их у Богданова-младшего, определенно, была предрасположенность. Но мелкие недочеты в произношении и некоторое непонимание устойчивых словосочетаний, которые не всегда и сам Лаврушко мог, не калеча текст, точно раскрыть, все же были тем барьером, что пока казался трудно преодолеваемым. 
       Дверь ему неизменно открывала Настя, Анастасия Павловна, жена Богданова, сорокадвухлетняя миловидная женщина, работавшая на дому онлайн-консультантом на одном из многочисленных сайтов продаж.
       Богданов в тот день особенно чувствовал себя скверно. Что-то внутри него словно штормило, хотя и это определение было бы неточным. Тело с трудом ему подчинялось, руки-ноги были тяжелые, и потому он каждый шаг делал, себя вынуждая двигаться вперед, очень осторожно. Характер его, однако, вел за собой — редкий то был случай, когда он не выходил на работу. Уже у двери находясь, собираясь спуститься по лестнице, Богданов обернулся и, чуть смущаясь — потому что не любил жаловаться, сказал вышедшей проводить его Насте о плохом самочувствии.
       — Так оставайся дома, — посоветовала она, но обронила это так, как бы между прочим, не вложив в слова сочувствие и тепло, что сразу же уловил Богданов.
       В последнее время он замечал в отношении к нему жены некоторую холодность, еще не развившуюся в отчужденность. Но, несомненно, перемена в ее поведении становилась все заметнее. Богданов это связывал с тем, что близость между ними, и без того все годы не частая, ушла вовсе, оставив им лишь сдержанное общение, как знак разрушающегося союза.
       — Ну уж нет, — стараясь говорить весело, Богданов попытался и лицу придать оживленность, но вялая улыбка, чуть коснувшаяся губ, исчезла почти тут же, когда он стал привычно прощаться.
       Закрыв дверь за мужем, Анастасия Павловна заглянула мимолетно в комнату, где Лаврушко занимался с сыном. Алексей в этот момент усердно повторял за молодым учителем выражения — шел урок ничем не примечательный, один из многих, в котором, однако, роли были четко распределены. Лаврушко имел, определенно, лидерские качества: помимо того, что он замечательно преподавал, что для его возраста было даже удивительно, — с какими-то им придуманными викторинами, объяснительными картинками и разбором песенных текстов современных групп, в которых доминировал сленг, — еще и умел вполне без проблем подчинять себе ученика. Во всяком случае Настя от сына ни разу не слышала жалоб на Лаврушко, да и взбрыков, обычных для шестнадцатилетних, когда вдруг все становится поперек горла и отказ заниматься далее становится решающим для прекращения преподавания, — такого не было, нет.
       Их глаза встретились, скрестились взгляды. Это заняло миг, стомиллионную долю секунды, но и этого было достаточно, чтобы они поняли друг друга. Только выглядел молодой учитель отчего-то грустным. А у Насти, было заметно, наблюдался и вовсе разлад. В опущенных уголках рта стыла тоска, тогда как глаза, эти предатели, пытались от внутреннего напора чувств, непроизвольно рвущихся наружу, выразить радость.
       В спальне, куда Настя направилась, каждый предмет, казалось, знал о ней такое, сокрытое, секретное, что делало его сообщником ее жизни.
       Пока Лаврушко занимался с сыном, Настя, и не думая приступать к работе, сидела и вспоминала. Как все было в первый раз. Алексей, у которого уроки начинались во второй половине дня — школа была перегружена и наряду с тремя девятыми еще несколько классов были вынуждены учиться позже, — закончив урок, наскоро попрощался и убежал.
       — Я пойду, Настасья Павловна, тоже, — уже на выходе, перед дверью, выкрикнул Лаврушко, упорно называя ее по имени-отчеству, хотя она не раз делала ему замечания в шутливой форме, мол, «что же ты меня в тетки записываешь?». — Мне надо успеть в школу.
       Он был молод, очень молод. Внешность — самая обычная. Но вместе с тем длинные соломенные волосы, облегавшие чуть вытянутое лицо, высокий лоб, а главное, глаза, живые и умные, делали, как говорят, учителя «интересным». Еще не обзаведшийся семьей и, наверное, робевший быть с женщинами наедине, Лаврушко, покидая дом Богдановых, как-то старался всегда ускользнуть незаметно: быстро ронял последние слова и попросту выбегал. Он явно боялся  общества хозяйки. Но в тот раз она перегородила ему дорогу, и Лаврушко, сначала не поняв, чего Настя хочет, вопросительно на нее посмотрел. А когда она неожиданно взяла его руку и прижала к своей груди, он заметался, весь как-то сжался, отчего, казалось, только что и осталось от строгого учителя ошеломленные округлившиеся глаза.
       — Никуда ты не пойдешь. — Она произнесла это мягко как только могла, чтобы еще больше Лаврушко  не напугать.
       Дальше, как она сама себе говорила потом, ударила молния в них обоих. Что-то в Лаврушко мгновенно перевернулось и он, подхватив ее, понес туда, куда его вел не разум, а инстинкт — в супружескую спальню. Она же у него на руках, обхватив шею, задыхалась от предчувствия полета:
       — Не туда. Мы давно уже не спим вместе.
       Эта комната, размером меньше спальни, была почти уже полтора года ее убежищем. Здесь она после впервые случившейся близости долго, оставшись одна, лежала — раскинув руки и ноги, все прокручивала в голове минуты счастливого парения.  Затем пила непременный кофе с круассанами, загодя заготовленными, к которым Лаврушко, сколько ему ни предлагали ранее, ни разу не притронулся. Но свой кофе он, можно сказать, перед тем как убежать, не выпил, а залпом, горячий, выхлебал. И вряд ли заметил это.
       И в тот день ей совсем не работалось. Она несколько раз подходила к компьютеру, но, лишь однажды стукнув пальцем по клавиатуре — бездумно, даже не обратив внимания по какой клавише, — так и не сосредоточилась, отошла и вела себя, если бы кто видел ее со стороны, довольно странно. Улыбалась и пела. И потягивалась, точно разомлевшая на солнце кошка. И гладила свою кожу — там, где пробегали торопливо неопытные губы Лаврушко. Хотя как ей хотелось, чтобы он тщательно каждый сантиметр вымерил! И что-то нашептывала — сама себе, кажется, повторяла те слова, что в безумном порыве ей говорил Лаврушко.
       Город ее привычно вобрал в себя. Она бродила по улицам, не замечая никого и ничего вокруг. А когда ей позвонил напарник, Струбцов, и как бы между делом обронил, что сегодня она даже ни разу и не отметилась на сайте, Настя ушла от ответа и легко перевела разговор на новости, которые ее никогда по-настоящему не интересовали. Ее распирало от счастья, и она болтала со Струбцовым о каких-то событиях, в иное время ею бы и не замеченных, а сейчас попросту нужных, чтобы увести собеседника от тайны. Насте самой казалось, что она не выдержит и проговорится о Лаврушко.
       Когда же вернулся с работы Богданов, Настя — и это было очень заметно — все никак не могла избавиться от приклеившейся к лицу улыбки.
      — Что с тобой? — Спросил Богданов, немало удивленный ее поведением. В последнее время ведь она только и хмурилась, сердилась по пустякам, а иногда даже злилась, если ей казалось, что муж со своими претензиями на знание жизни очень уж досаждает, высказывает суждения, противные ее мыслям.
      — Да анекдот прочитала только что. — Настя тут же поняла, что совершила оплошность. Рассказывать анекдоты она не умела, а вспомнить какой-либо — любой, только чтобы уйти от дальнейших расспросов,  как назло, никак не могла. Но Богданов,  чувствовавший себя неважно с утра, далее интересоваться не стал.
       И было таких дней потом немало. Лаврушко набирался опыта — и уже уверенней действовали его губы. То ли это пришло к нему само, то ли начитался статеек в интернете, но неловкие поцелуи сменились затяжными, в которых главным действующим персонажем стал язык, проворный и, как оказалось, расчетливый. Он не только полновластно хозяйничал во рту у нее, но и вполне умело выбирал на теле именно те местечки, что, разбуженные лаской,  возносили Настю до неба. Она все замечала. Но словами он перестал бездумно разбрасываться, иногда ей даже казалось, что Лаврушко стал их экономить, тщательно отбирать перед тем, как что-то сказать. Правда, однажды, как и в первый раз, вдруг сорвался и с каким-то непонятным отчаянием, находясь уже на вершине, выкричал ей в ухо:
       — Ты должна мне родить ребенка.
       И она, спустившаяся с той вершины, спустя время, гладя его грудь и целуя за ухом и покусывая мочку, сама себе не веря, произнесла:
       — Если ты так считаешь, я согласна. Только мне надо тогда будет уйти от мужа. Это будет по отношению к нему честно.
       — А то, что ты со мной сейчас, а он об этом не знает, честно?
       Сказал — и словно испугался своих слов, а может, то, что разом в его помутневшем в какой-то миг сознании вызрело, уже и пропало, но Лаврушко надолго замолчал. Они расставались в тот день с заметным для обоих охлаждением. Более того, Насте показалось, что больше он не вернется и между ними все закончилось. Она кляла себя за несообразительность: нашла чем хвалиться, порядочностью. Дура конченая. Однако он пришел и вел себя, будто ничего не произошло. По-прежнему они с нетерпением ждали, когда уйдет Алексей, чтобы остаться наедине.
       Но в последний раз с Лаврушко, она заметила, что-то произошло. У него, чувствовалось, и без того настроение было тихое: он все делал машинально — гладил, целовал, говорил слова привычные, точно уже израсходовал запас нежности.
       Он любил уткнуться во впадину под мышкой, и вначале даже часто просил ее откинуть руку, чтобы, как говорил, «вдохнуть  в себя любимый запах». Со временем его желание стало чуть ли не привычкой. И Настя ждала этого момента, выучив с первых дней, что он и есть то подножие горы, с которого начинается их восхождение. Лаврушко, однако, не заметил ее маневра. Он как-то рассеянно поцеловал ее в шею и вдруг, как был голый, встал с постели и сказал:
       — Я не могу больше. Прости.
       — Что случилось? — Настя замерла. Неужели? Все? Кончено? Почему?
       — Разве ты верующая? — Лаврушко не смотрел на нее, взгляд его блуждал по стенам. Выискивал на них ответ на свой вопрос, хотя ждал ее объяснения.
       — Нет, — Настя не понимала, с чего вдруг любовник завел посреди прелюдии этот разговор. — Почему ты об этом спрашиваешь?
       — А если ты не верующая, зачем упоминаешь бога? Зачем ему несешь свои темные мысли?
       — Я тебя не понимаю, — Настя растерялась. Смутное предположение, что его попытка выяснить истину проистекает из недавнего ее вскрика, подтвердилось.
       Да, она как-то, не сдержавшись, в самый пик нахлынувших эмоций, воскликнула, что молит бога каждый день, чтобы он наконец освободил ее от Богданова, помог с болезнью, выбрал всего одну из длинного перечня в нем поселившихся — и тогда бы она обрела с ним, со своим милым учителем, наконец полноценное счастье.
       — Дурачок, мальчик мой, — Настя цеплялась за случай объяснить, что Лаврушко все не так понял. Он же знает — сам — что такое терять контроль над собой в кульминационную секунду. Этого хватает, чтобы наговорить глупостей. Но на самом деле ничего такого в уме она не держит. Триста лет жизни ее мужу. И что может требовать от нее Лаврушко, сам далекий от религии человек, который наивно усмотрел в условности огромную сложность взаимопонимания?
       Лаврушко уже одевался, и ничего не могло его вернуть Насте.
       Он по-прежнему к ним приходит, учит сына, здоровается, как ни в чем не бывало, с Богдановым и, стараясь не глядеть на нее, уходит. Убегает. А она? Как ей теперь жить — с молнией, что, поразив ее однажды, изменила все вокруг, расцветила серую однообразную жизнь? Ускользнувшее счастье, породив отчаяние, усугубило ненависть к мужу. И, неправда, не жить ей со всем этим дальше придется, а, тихо угасая, существовать...
2020