366 снов на Благуше. Часть 22

Сон 172
Когда Эмиль вновь открыл глаза, он увидел  то же озеро, однако погода переменилась. Небо заволокли тучи, но было тихо и тепло. Митридат-Гедимин сидел у небольшого костерка и кипятил воду в маленьком черном от копоти котелке.
Эмилю стало стыдно, что он заснул во время лекции Митридата-Гедимина, однако тот совсем не обиделся. Напротив, Митридат-Гедимин улыбнулся виновато и промолвил: «Простите, что утомил вас своей беседой. Не мог сдержаться, встретив интересующегося и благодарного слушателя. Однако напрасно я испытывал ваше терпение. Сейчас я заварю чай из степных трав и, пока он настаивается, предлагаю вам искупаться в озере. Вечером, после жаркого дня, вода в нем особенно теплая».
Не без робости Эмиль стал заходить в воду по узкому проходу между высоким камышом, проваливаясь по колено в илистое дно и путаясь в длинных цепких водорослях. Вода  была очень теплой, но мутной, и запах ее напоминал Эмилю то ли не вполне свежие яйца, то ли приготовленный не по правилам камамбер, который, когда он жил в П., специально выписывали для него из Мемеля. Впрочем, вид счастливого Митридата-Гедимина, в упоении плывущего мощным брассом по зеркальной глади озера, придал ему храбрости, и он тоже поплыл, высоко поднимая голову и задевая коленями илистое дно.
Наплававшись, друзья выпили душистого чая и направились в усадьбу Митридата-Гедимина, находившуюся неподалеку.



Сон 173
Добротный деревянный дом без архитектурных излишеств стоял на пригорке на берегу небольшого озерца, почти сплошь заросшего камышом. На высоком крыльце стояла высокая полная  женщина с круглым белым лицом, небольшим носом уточкой, узкими серыми глазами и полными розовыми губами. Волосы ее были столь тщательно убраны под косынку, что определить их цвет было невозможно. Поцеловав ручку барину и низко поклонившись гостю, женщина певуче спросила: «Что прикажете подавать, кормилец: на первое щи или грибной суп, а на второе  котлеты из лося или из щуки?» - «Все на стол подавай, Агафья. Надо как следует попотчевать дорогого гостя», - ответствовал Митридат-Гедимин.
Через несколько минут Митридат-Гедимин и Эмиль вошли в чистую просторную горницу, пропитанную тяжелым духом  жирных наваристых щей. На большом дубовом столе их поджидало великое множество всякой снеди: соленые грузди да рыжики, квашеная капуста, горки красной и черной икры, семга да белорыбица, огромная кулебяка и разнообразные пирожки, содержимое коих оставалось тайной до поры до времени, соленые ядреные огурчики, каравай черного душистого хлеба с хрустящей корочкой и несколько бутылок разноцветных наливок, среди которых гордой одинокой королевой красовалась одна – с прозрачной жидкостью.
Однако взор Митридата-Гедимина устремился не на сии преобильные яства, а на красный угол, где, озаряемые мерцающим светом лампады, висели иконы древнего письма. Митридат-Гедимин широко перекрестился, отвесил земной поклон и стал творить молитву. Эмиль скромно стоял позади, сложив руки и потупив очи долу. Завершив сей благочестивый обряд, Митридат Гедимин указал Эмилю на икону Богоматери. Смуглая Дева с темными печальными глазами нежно прижималась щекой к своему худому болезненному ребенку, устремив на зрителя взгляд, исполненный немой укоризны.
«Богоматерь Владимирская, - прошептал Митридат-Гедимин, - матушка, заступница… Знаете ли вы, милостивый государь, кто написал сей священный образ? – Сам апостол Лука. В  XII веке наш благочестивы князь Андрей Боголюбский увез ее во Владимир, потому она и называется Владимирской  Злые языки, клевеща на державного праведника нашего, могут нашептать вам, что, дескать, выкрали ее по приказу князя из Киевского Богородичного женского монастыря, но не верьте вы сему. Богородица сама явилась князю с повелением забрать ее икону из Киева  во святой град Владимир. Вы, верно, подобно многим, думаете, что ныне икона эта находится в Успенском соборе Московского Кремля, однако вы ошибаетесь. Открою вам тайну, которую вы должны сохранить в своем сердце и никому, никогда, даже на исповеди, не выдавать ее. В 1480 году от  Рождества Господа нашего Иисувса Христа  сей священный образ везли в Москву, а владимирцы, рыдая горько, прощались со своей заступницей. И вот один из моих предков решил: не бывать Богородице в Москве, запятнавшей себя, подобно блуднице вавилонской, делами мерзостными и постыдными. Подумано – сделано. Темной ненастной ночью, когда все заснули, убаюканные ангельским пением,  вынул сей отважный праведник святую икону из оклада и заменил ее копией, написанной деревенским богомазом. И вот эта-то копия и находится по сей день в Успенском соборе Московского Кремля. У нас же, в честном нашем семействе, пребывает настоящий, истинный образ Святой Девы.
Однако я, кажется, злоупотребляю вашим терпением. Пожалуйте к столу».
Обед a la russe был великолепен. После того, как друзья отдали должное обильной закуске, Агафья поставила на стол большой горшок со щами, за которым последовали лосиные и щучьи котлеты с взбитым  картофельным пюре со сливками.  Заключительным аккордом трапезы стали лесные ягоды с жирным козьим молоком.


Сон 174
После сытного обеда, затянувшегося до полуночи, Агафья отвела Эмиля в маленькую жарко натопленную горницу. Широкая высокая кровать, сундук и потемневшая икона в золотом, усыпанном драгоценными каменьями окладе, перед которой  теплилась лампада, составляли ее убранство. Не поднимая глаз, Агафья пожелала гостю доброй ночи и удалилась бесшумно. Пуховая перина нежно приняла Эмиля в свои объятия, пуховое одеяло надежно закрыло его от странностей и треволнений земного бытия, и он, чувствуя себя абсолютно счастливым, закрыл глаза и мгновенно заснул.
Однако спал он плохо. Кошмары мучили его непрерывно. То ему снилось, что он попал под ливень и в руках у него – тяжелый промокший насквозь сверток с ассигнациями, то ему снилось, что его похитили и заперли в подземелье под мостом и принуждают написать научный текст на 666 страницах, а не то… И тут перед его глазами замелькал настоящий калейдоскоп: вислоухие птицы с железными воронками на головах, главный бухгалтер, протягивающий когтистую чешуйчатую лапу  к пустой тарелке, где только что лежала съеденная им, Эмилем, булочка, темноокий монах с орлиным носом и чувственными полными губами говорил вкрадчиво и властно: «В нашем банке самые выгодные условия: 20% годовых – в пользу бедных»
И вдруг – с мучительной ясностью, прямо перед глазами – несчастный головоног в красных сапожках, с благородным, интеллигентным красивым лицом.
«И я был такой, как вы – с телом, с руками, но…» Он умолк, и его большие темные глаза наполнились слезами.
«Неужели только за это?» - в ужасе спросил Эмиль.
«Да, - печально ответил головоног, - если бы я только почаще смотрел, как сыпется песок в часах, если бы…» Он отвернулся и обратил молящий взор на Того, кто среди пылающих руин указывал на свое собственное распятие.
Эмиль проснулся в холодном поту. Значит, не он первый участвовал в этом так называемом проекте, не ему первому поручили написать историю культуры Древней Руси на 666 страницах и если…»
Несмотря на сковавший его ужас, Эмиль заставил себя открыть глаза. Яркий солнечный свет заливал комнату, а с иконы на него смотрел укоризненно и печально златокудрый ангел с огромными темными глазами, в которых стояли невыплаканные слезы.
Эмиль встал с постели, преклонил колени и долго молился – без слов и без мыслей, а лишь чувством одним, источники и природа коего были ему неведомы.



Сон 175
Помолившись, Эмиль вышел в столовую. Там уже ждал его за начищенным до блеска ведерным самоваром Митридат-Гедимин.
Позавтракав, чем Бог послал, друзья отправились в кабинет Митридата-Гедимина, стены коего снизу доверху были заставлены книжными полками. Впрочем, книги были повсюду: на полу, на подоконнике, на стульях, на диване, на массивном дубовом письменном столе.
«Ну-с, - произнес Митридат-Гедимин, - вчера на лоне природы мы беседовали с вами об архитектуре. Ныне же настало время повести речь об иконописи. Сия материя столь тонкая и требует столь глубокого сосредоточения, что я хотел бы прикоснуться к ней здесь, в тиши и уединении, где ничто не отвлекает нас. Знаете ли вы, мой друг, чем отличается икона от картины?» - «На иконе, - ответил Эмиль, - изображены божественные сюжеты, в то время как на картине…»
«Ошибаетесь, - ответствовал Митридат-Гедимин. - Главное отличие иконы от картины состоит не в том, что или кто изображен, а в том, для чего служит изображение. Художник пишет картину прежде всего для того, чтобы выразить свою творческую индивидуальность, и мы, глядя на нее, получаем эстетическое наслаждение, размышляем над ее смыслом. Иконописец, когда пишет икону, следует древним, освященным веками канонам. Икона не может быть плодом его фантазии, ибо предназначена не для  эстетического  наслаждения, а для молитвы.
Икона не является плодом воображения художника. Она пишется по канонам, а канон – это не просто правило. Это правило священное.
«Икона есть видимое невидимого», - писал византийский философ VIII века Иоанн Дамаскин.  В то же время икона подобна завесе, покрову, сквозь который проступают черты  мира потустороннего;  предназначение иконы в том, чтобы не только явить божественное откровение, но и скрыть его от несовершенного земного взора.
Таким образом, икона – не только окно в другой мир. Одновременно она является еще и завесой, прикрывающей этот мир. Почему? Бог - это великая тайна. Мы может только чуть-чуть приблизиться к ней. Так вот, икона стоит между нами и таинственным невидимым миром. Она приближает нас к нему настолько, насколько мы способны его увидеть.



Сон 176
 «Кушать подано, кормилец!»
На пороге кабинета стояла Агафья в красном сарафане и высоком  кокошнике, украшенным золотым шитьем, камнями-самоцветами да жемчугом речным.
«Спасибо, Агафьюшка», - молвил Митридат-Гедимин, вставая и направляясь в столовую. Эмиль последовал за ним.
Обед и на этот раз удался на славу. Разнообразные закуски под водочку, уха из наловленной вчера рыбы, курник, лисички со свежей, только что выкопанной картошечкой и гурьевская каша.
После сытного обеда друзья разошлись по горицам, чтобы вздремнуть часок-другой перед вечерним чаем.
Несмотря на небольшую тяжесть в желудке, Эмиль сразу заснул. Странный сон вновь посетил его, хотя, слава Создателю, он был не столь страшен, как ночью.
Снилось ему, что проснулся он в какой-то смутно знакомой комнате. За окном бушевало море, озаренное алым светом восходящего в тумане солнца. Эмиль встал, чтобы насладиться созерцанием  величественного пейзажа, но, увы, сей прекрасный вид оказался картиной. Потом он долго плавал по озерам и протокам какой-то пещеры, освещенной голубоватым сиянием, и рассматривал причудливые сталактиты и сталагмиты, пытаясь угадать в сих нерукотворных изваяниях знакомые черты. И вдруг он подумал, что, может быть, по какой-нибудь протоке он выплывет из пещеры и увидит настоящее, ненаписанное небо и море. Однако, как только он подумал об этом, как оказался в том озере, в которое вошел.
Затем он вытерся розовым пушистым полотенцем, надел чистую идеально выглаженную одежду и вышел в столовую.
Скудость завтрака неприятно поразила его. Чашка черного кофе, три тонких ломтика сыра, булочка, миниатюрный кусочек масла, сотовый мед на дне хрустального блюдечка, полстакана апельсинового сока, ломтик моцареллы, на котором, словно спелая клюква на свежевыпавшем снегу, в художественном беспорядке покоилось несколько зернышек граната, - вот, пожалуй, и все. Эмиль не помнил, как съел все это, а помнил лишь, что встал из-за стола таким же голодным, каким был, когда приступил к сей изысканной,но весьма скромной трапезе.
Удалившись в соседнюю комнату, он долго писал, мучительно пытаясь вспомнить хотя бы разрозненные фрагменты лекции Митридата-Гедимина о русской иконописи, но напрасно. Он не помнил ничего, кроме звучного глубокого голоса своего собеседника и его больших холеных рук, коими он жестикулировал красиво и плавно, в такт своей неторопливой витиеватой речи. И все же, несмотря на то, что Эмиль не помнил ровным счетом ничего, перо его  двигалось легко и уверенно, заполняя страницу за страницей.
Обед не принес никаких сюрпризов:  большой и безупречный кусок мяса с овощами на белой тарелке с тонкой золотой каемкой. Затем он гулял по оранжерее, созерцая болезненно-прекрасные цветы и слушая щебет невидимых птиц.
После прогулки он выпил чашечку очень горячего, сладкого   и крепкого кофе и снова сел за работу. Образ вдохновенного Митридата-Гедимина опять возник перед его внутренним взором, он услышал его глубокий, звучный голос, и, хотя он не понимал ни слова (Митридат-Гедимин по рассеянности перешел с французского на русский язык), перо Эмиля потянулось к бумаге и понеслось по ней быстрее лани и даже быстрее зайца, бегущего от голодного орла.
Дальнейшее стерлось из памяти Эмиля, и лишь одно он помнил четко: вечернюю молитву.
Он находился среди развалин часовни, в глубине которой стоял Христос, указывая на собственное распятие. Окна часовни, словно глазницы мертвого Аргуса, смотрели неотрывно на багровое зарево пожара. Неожиданно у самых ног он увидел небольшой пруд. По иссиня-черной его глади плавала лодка, верх которой был забран решеткой. В странной сей клетке был заключен худой бледный человек в очках с очень толстыми стеклами. Бедняга изо всех сил прижимался лицом к решетке и пытался прочитать некий текст на клочке бумаги, который, словно бабочка, порхал перед его клеткой, то приближаясь, то отдаляясь.
«Сударь! – закричал несчастный, увидев Эмиля, - Помогите!»
Эмиль попытался поймать листок, но напрасно. Он, словно живой, дразнил его, как  того страдальца в клетке. Когда же Эмиль остановился, листок замер прямо перед его глазами.
«Скорее прочитайте его, пока он не улетел!» - отчаянно закричал узник.
Эмиль взглянул на листок и не увидел ничего, кроме иероглифов, написанных красными чернилами.
«Но я ничего не понимаю», - промолвил беспомощно Эмиль.
«Как?! – в отчаянии воскликнул узник. – Неужели вы не понимаете язык старшего брата?!» - «Брата? Какого брата?» - переспросил Эмиль.
Однако несчастный уже не слышал его. Он рыдал так, что слезы его заполнили лодку, и она стала тонуть.
Эмиль тоже зарыдал – отчаянно и неудержимо – и проснулся.



Сон 177
За окном шел дождь, и Митридат-Гедимин с озабоченным лицом стоял над ним.
«Что это с вами? – спросил он участливо. – Вы кричали во сне. Пойдемте, попьем чайку».
Напившись чаю с теплыми ватрушками, тульскими печатными пряниками да вишневым вареньем, друзья отправились в домовую церковь Митридата-Гедимина.
Эмиль устремил взор на иконостас и замер, пораженный неземной красотой, внезапно открывшейся перед ним. Три ангела, склонив головы, сидели у стола, ведя между собой безмолвную беседу. В отличие от златокудрого темноокого ангела, печально и укоризненно взиравшего с иконы в горнице Эмиля, эти небожители не смотрели вовсе. Взгляд их небольших светлых глаз был направлен ни на Эмиля, ни на Митридата-Гедимина, ни друг на друга, но внутрь себя, в несказанно прекрасный  микрокосмос, где тихо звучала мелодия, вторившая торжественной симфонии небесных сфер.
«Не бойтесь, - сказал Митридат-Гедимин, - они на нас не смотрят. Да и не хотят смотреть. Они пребывают  у себя дома, в высшем мире, неведомом и незримом. Однако, если вы будете терпеливо и смиренно творить безмолвную молитву, ждать и надеяться, то на вас, может быть, снизойдет божественный свет. А если у вас нет еще достаточно сил для достижения столь высоких ступеней  жизни созерцательной, сотворите молитву Господню перед сим священным образом и ступайте с миром – они не посмотрят вам вслед и не упрекнут».
Эмиль вздохнул. Златокудрый ангел с большими темными глазами был ему ближе и понятнее. Он смотрел на него осуждающе, но с бесконечной печалью, готовый понять его, принять, таким, каким он есть, и простить. Он хотел ему что-то сказать, чтобы он обязательно понял, а эти ангелы, погруженные в пресветлый сумрак своего бесконечного бытия, в бездонную глубь Ничто – они не видели его, не хотели видеть. Почему-то от этого ему стало нестерпимо больно, никогда он не чувствовал себя таким брошенным и потерянным в мире, где не только этим ангелам, - никому и никогда не было до него дела.
«Знаете ли вы, милостивый государь, кто написал сей священный образ? – прервал его размышленияМитридат-Гедимин. – Сам святой Андрей Рублев…».



Сон 178
«Поклянитесь, друг мой, спасением своей бессмертной души, что никогда, никому, ни на исповеди, ни на дыбе, не откроете тайну, которую я собираюсь вам поведать», - после некоторого молчания торжественно произнес Митридат-Гедимин, когда они вернулись в кабинет.
Эмиль поклялся, хотя и содрогнулся внутренне. А если и впрямь кто-то проведает, что он, Эмиль, зная некую страшную тайну, не донес ни в разбойный приказ, ни в святую инквизицию, ни в Тайную канцелярию, ни… И тут Эмилю сделалось так страшно, что он даже думать перестал и весь обратился в слух.
«Покойный дед мой на одре смерти, - начал свою тайную повесть Митридат-Гедимин, - поведал мне, что однажды в отрочестве, осенней порой, встретил он  некоего святого мужа. На нем была одежда схимника, бледное чело его излучало сияние, а в руках он держал храм Божий. Дед мой замер, пораженный столь дивным видением, а старец ласково обратился к нему: «Вижу, есть у тебя на сердце тайное желание. Открой мне его, и я помогу тебе». И тут мой дед, хотя и был в ту пору юн и неучен, повинуясь какому-то внутреннему голосу, произнес: «Даруй мне разум, отче!  Я хочу хорошо учиться!» - «Правильно твое желание, - ответствовал святитель, - да будет по слову  твоему. Однако обещай мне исполнить и мою просьбу». Дед мой обещал, и тогда святитель, вручив  ему  икону, на которой  запечатлены были три ангела, велел ему идти в Троице-Сергиевский монастырь на богомолье. Там он должен был после вечерней службы спрятаться в Троицком соборе и ночью, когда запрут дверь, вынуть из оклада «Троицу» Андрея Рублева и вместо нее поместить врученную ему икону, а шедевр великого мастера хранить дома, как зеницу ока.
Итак, дед мой, спрятав икону на груди своей, рядом с крестом нательным, отправился в Троицкую обитель. После вечерней службы он притаился в одном из темных углов храма, и, когда дверь заперли, подошел к иконе Троицы и тут только с ужасом увидел, что икона эта весьма велика, а данный ему старцем образ был так мал, что, незамеченный, мог находиться под одеждой у подростка. Однако дед мой решил, положившись на волю Божью, исполнить свой долг, независимо от того, чем все кончится.
Осенив себя крестным знаменьем, он  вынул икону из оклада, и в тот же миг она стала стремительно уменьшаться, достигнув такого размера, что ее можно было спрятать на груди. Затем дед мой, взяв икону, врученную ему таинственным старцем, поднес ее к окладу и, о чудо, она увеличилась и сама вошла в него так, как будто всегда находилась в нем.
Тем временем рассвело, в храм вошли богомольцы и монахи, и дед мой, никем не замеченный, вышел из церкви и отправился восвояси. Когда же он вошел в домовую нашу церковь, икона достигла первоначального своего размера и сама встала на место, на котором она покоится по сей день.
А теперь, любезный друг, пожалуйте к столу, поужинаем, чем Бог послал, на сон грядущий и помянем моего почтенного деда».



Сон 179
Покоясь на пуховой перине под пуховым одеялом, Эмиль чувствовал такое блаженство и покой, что был почти счастлив, и лишь одно омрачало его безмятежное существование: страх перед грядущим ночным кошмаром. Неужели опять зловещие сновидения увлекут его в подземелье под венецианским мостом, где он должен писать историю культуры древней Руси на 666 страницах, неужели опять вислоухий секретарь на роликах будет бестактно пенять ему на его невежество, неужели опять пышногрудая блондинка с пухлыми алыми губами и мутными маленькими серыми глазами, облаченная в монашеское одеяние, не скрывавшее, а подчеркивавшее очертания ее здорового цветущего тела, будет делать ему не вполне понятные предложения, неужели опять он будет молиться среди пылающих руин  с несчастным головоногом, судьбу которого ему, возможно, предстоит разделить, если...
Внезапно простое и единственно верное решение пришло ему в голову: не спать. Ни в коем случае не дать сну побороть себя, не закрывать  глаза, и тогда он навсегда останется здесь, среди необъятных  российских просторов, в гостеприимном уютном доме Митридата-Гедимина, и никогда не окажется больше в узилище под венецианским мостом. В конце концов, что случится с ним, если он не поспит несколько ночей? Когда же сон все-таки одолеет его, он будет таким крепким, что кошмары не нарушат его.
Обдумав все это и приняв окончательное решение, Эмиль заснул.