Старый дом

За узкой полоской запущенного скверика, неподалёку от городского парка с его привольной панорамой с видом на Жиздру, вал старой железной дороги и будто волной, – зеленой летом, серовато-седой зимой, а осенью весёлой, желто-салатовой, - поднимающиеся бескрайние леса, стоял старый двухэтажный дом царской ещё постройки. С улицы можно было свернуть на тропинку, которая мимо дома, а он не один там был такой, вела, оставляя по левую руку открытый маленький скверик со статуей фигуристки, в сторону заколоченного полуразрушенного храма и дальше к тому самому парку.
 Впрочем, что это я говорю: «Стоял»? Он и сейчас стоит. Изуродованный, заброшенный, подслеповато щурясь пустыми окнами на улицу за сквером, стоит, ожидая то ли сноса, то ли реставрации. А и по нашим временам не знаешь, что хуже. Гордые арки окон превращены последней такой «реставрацией» в типовые прямоугольники, чтобы удобнее было вместо старинной деревянной рамы врезать современный стеклопакет. Поэтому буду я использовать прошедшее время, хотя бы потому, что всё то, о чём я расскажу сегодня, давно уже в прошлом: что-то совсем в давнем, что-то вовсе в недалёком.
 Первый этаж был каменным – красного кирпича, старинной добротной кладки, с высокими сводчатыми окнами. Кое-где кирпич выкрошился – со двора от сырости, а с фасада ещё хранил следы осколков и пуль прокатившихся в своё время через городок двух войн - Гражданской и Великой Отечественной. Второй этаж  бревенчатый, по серой четырёхскатной крыше взбирался зеленоватый мох, цепляясь за гребни шифера, а самый верх трубы был черным, закопченным – с улицы была видна только одна труба, хотя их, конечно, должно было быть две, на четыре печки, но вторую трубу совсем не помню. И печки в доме были старые – круглые, до потолка, финские, обшитые матово-серым железным листом. Именно такие печи, кстати, были в козельской «Народной библиотеке», но это уже отдельная история…
 Если войти в калитку, то сразу слева была скамейка с чугунным литым основанием, собранная из деревянных квадратных брусьев – похожие раньше стояли в парках. Двор порос мелкой травкой и спорошем, вдоль узкой стёжки, огибающей дом, стелится подорожник, а у самого фундамента желтеют поздние одуванчики и качается пастушья сумка. Поднимешься по деревянным, некрашенным, зато добела высокобленным ступенькам, и  оказажешься в крошечном коридорчике, который вёл налево, через холодную кухню с двухкомфорочной плитой к обшитой дерматином двери. А ещё в этом коридорчике по бордовому половику бегал маленький серый котенок с желтыми глазами. А если не входить в дом, а пойти по тропинке дальше, то можно было, пройдя мимо дровяного сарая, подойти к маленькой мастерской, где закрепленные на стеллажах на стене, поблескивали в идеальном порядке столярные и слесарные инструменты. Книжная полка, сделанная хозяином этой мастерской, прекрасным столяром-краснодеревщиком, инженером-ракетчиком из дивизии дядей Костей, сейчас стоит у нас дома.
 За этой дверью была крошечная квартира, которая, тем не менее, пыталась претендовать на двухкомнатную, потому что в прихожей без окон стояла кровать и висели иконы – прямо перед дверью, под потолком, чуть потемневшим от фитилька лампады. Одна печка грела и эту прихожую, и светлую комнатку с большим круглым столом, справа – застеленной наволоками, с высокой пирамидой вышитых подушек кроватью, со столиком у трильяжа, уставленным флакончиками духов и фарфоровыми фигурками мишек и оленей. В тумбочку, на которой стоял крошечный черно-белый телевизор, был встроен проигрыватель; у выходящего во двор окна до потолка поднималась самодельная этажерка с книгами, а стену над столом украшала огромная, написанная маслом картина, на который юный подросток Володя Ульянов стоял рядом с убитой горем матерью после казни пытавшегося убить царя старшего брата и, сжимая кулаки, собирался идти другим путём (кто помнит, эта картина так и называлась – «Мы пойдём другим путём», и была она, кажется,  как репродукция в «Родной речи»).
  Таких красивых окон, пожалуй, не было больше во всём городке. Нет, с такими великолепными цветами: чудесными, как из сказки, глоксиниями - красными, белыми, белыми с розовой каймой и темно-фиолетовыми с белой, геранью, фиалками, ещё какими-то неизвестными мне цветами с нежно-красными глубокими граммофончиками поменьше, чем у глаксиний, были окна ещё в двух домах: в нашем доме на Комсомольской и в домике обходчика у железнодорожного переезда на Большой Советской; но в сочетании со старыми кирпичными арками именно окна этой квартиры излучали необычайное очарование.
  В этой квартирке жила маленькая семья: старшая сестра нашей бабушки баба Варя, Савицкая Варвара Афонасьевна, её дочь Людмила и муж Людмилы, Константин Иванович. «Ой, баба Варя была такая хулиганка! - рассказывала мне, смеясь, подруга детства Людмилы Ивановны, тётя Валя Максимова, давно уже перебравшаяся в Царицыно, в Москву, - мы все до упаду хохотали с её шуток, как она приезжала в Москву!» Баба Варя и растила эти чудесные цветы, и пела, и играла на балалайке. Работала бригадиром у коммунальщиков, с самого утра во главе отряда уборщиц наводила порядок на городских улицах. «А должности я другой и не хочу! – улыбаясь, говорила она, и у её  по-монгольски раскосых глаз искрились весело морщинки, - я, если с начальством вдруг поссорюсь, бросила метлу да лом и пошла, а будешь большим начальником, под всех подстраивайся!». Была Варвара Афанасьевна награждена медалью «За доблестный труд» к 100-лению со дня рождения Ленина. В первые недели войны она потеряла мужа, красного командира-пограничника, погибшего в Финляндии, под Выборгом. По архивам писали, пытаясь узнать правду о его гибели, и она сама, и её дочь, но куда там! -  так и не узнали. Уже в наше время, в 2000-х, Людмила Ивановна (моя крёстная, тётя Люда) получила из военного архива подделку,  ей и поверила: на старом бланке современной ручкой, без всякой печати, было написано, что отец её, начальник погранзаставы, погиб в бою с немецко-фашистскими захватчиками, уничтожив двести немцев такого-то числа. И она позвонила мне в Питер, и плакала в этот день: «В этот день погиб мой папа, а мама-то и не узнала, и не дождалась!». И я после её звонка в этот день поехал в храм, в Знаменку под Петродворцом, и заказал панихиду по нём.  Архивы НКВД закрыты до сих пор и думаю я, что их муж и отец был младшим командиром в оккупационных частях НКВД, и погиб, сражаясь с финнами, а ни с какими не немцами, и уж никак не в тот день, какой вписал в бланк изобретательный архивный работник.  О том, что это явная подделка, я крёстной, конечно, не сказал. А за неделю до начала Великой Отечественной, в воскресенье 15 июня 1941-го, всех жён и детей комсостава вывезли из-под Выборга на фонтаны в Петергоф, и на всю жизнь, всё время было рассказов, как гости собирались в той квартире, как же красив Петергоф, как струи бьют там из-под камней, «если наступишь на секретный камешек», какой залив синий-синий! И показывая мне эту фотографию, Людмила Ивановна всё  говорила: «Вот эта маленькая девочка на ней – это я. Одна из всех на этой карточке жива осталась».  А приходя к нам в гости, баба Варя дарила нам, мне и брату, по букетику земляники, набранной по склонам железнодорожной насыпи. Время я тут перевернул: конечно, фотографию эту мне показывала Людмила Ивановна, когда её матери уже не стало.
  Играли в этой квартирке с тихим шипением пластинки: песни из «Красной Шапочки», «Мой журавлик» и «Арлекино» Аллы Пугачёвой, спектакль «Али-Баба и сорок разбойников»… Пахло духами и цветами. И на улицу, и в комнату с подоконников смотрели граммофоны глоксиний. Зимой глоксинии исчезали, спали до весны в глиняных с зеленоватой тусклой эмалью горшках под кроватями и шкафами, а на окнах оставались только герань и фиалки; за щелкой чугунной дверцы плясал рыжий огонек и потрескивали осиновые поленья…
  Переехав после смерти матери в «козельские небоскрёбы» - панельные пятиэтажки у заправки – больше моя крёстная там не была. «Не ходи, не рви душу», - посоветовала ей подруга. Это был правильный совет, но я однажды, несколько лет назад, когда не стало и крёстной, сделал ошибку: проходя мимо, не выдержал, зашёл за зелёный, к приезду Медведева когда-то сооружённый типовой забор. Скамейки не было. Дом слепо смотрел стеклопакетами из изуродованных проёмов окон, не узнавая меня. Покосились ступеньки и дверь была приоткрыта. Я поднялся на одну ступеньку и заглянул в окно. В темной комнате на грязном полу валялись консервные банки и бутылки, какая-то газета…
 Был октябрь. Солнечный тёплый октябрь, каким он бывает иногда в Средней полосе. По светло-голубому небу ветер гнал облака куда-то на запад, шумели жёлтые березы, роняя золотые листочки на нехоженый, заросший жухлой травой пустой двор...