Демонология Томаса Торквемады. Часть 2

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

XII

— Взгляните на это, сир! – обратился мичман к капитану флагманского корабля «Анхель» Эрнану Каркано. – Какое-то странное судно, вам приходилось видеть что-то подобное?

Каркано, стоя на мостике рядом с мичманом, направил подзорную трубу в ту часть морского пространства, куда теперь указывал ему его сподручный. В трубу он наблюдал корабль, похожий на галеон, под чёрными парусами с красными крестами, объятый дымкой; по бокам судна располагались орудийные отсеки, а на его форштевне красовалась громадная гальюнная фигура – мрачная статуя крылатой женщины, распростёршей свои руки в стороны; лицо её было, как будто, искажено яростью, но, в то же время, это выражение не обезображивало её, а предавало фигуре несколько зловещий оттенок. На палубе не было видно ни единого человека – она была совершенно пустынна.

— Не беспокойтесь – оторвав пристальный взгляд от загадочного корабля ответил Каркано. – Это судно святой инквизиции; вероятно, оно транспортирует пленных, которые представляют особый интерес для инквизиционного суда.
Мичман, в неопределённой растерянности, вновь взглянул на корабль под чёрными парусами, который взял в сторону от всей остальной испанской эскадры и, как бы, шёл с ней параллельным курсом; призрачная и таинственная сизая дымка продолжала обволакивать судно, непрестанно следуя туда, куда направлялся сам корабль…
Испанский флот теперь отходил от побережья Гранады в сторону Кадиса, минуя пролив Гибралтар. По суши, одновременно с эскадрой Каркано, от Гранады отходили, так же, и основные части христианской армии; отдельные её соединения продолжали, впрочем, мелкие операции по зачистке селений уже бывшего Гранадского эмирата от последних сопротивляющихся отрядов мусульман.

XIII

Весть о «пленении мавританской жемчужины», вскоре, облетела не только всю Испанию, но и всю Европу. Христианские монархи, включая папу Римского Александра VI, искренне приветствовали эту историческую победу, сочтя её достойным возмездием за потерянный сорока годами ранее и обращённый в ислам османами «второй Рим» – Константинополь. Спустя три месяца после триумфа под Гранадой, Фердинанд и Изабелла устроили грандиозные празднества в Вальядолиде. В назначенный день, оба монарха, члены королевского дома, придворные и городские чиновники, герои гранадской кампании, при стечении многотысячных толп горожан, собрались напротив дворца Вивария на центральной площади. Многочисленных наград и титулов были удостоены герцог Понсе де Леон, другие важные полководцы десятилетней кампании, а также офицеры и солдаты, среди коих были теперь Варгас, Торквемада, оправившийся от ранений, а также Белл и Ланселот: вся четвёрка была произведена в высшие офицерские звания и получила награды лично из рук монаршей четы, удостоившись столь великой чести за «беспримерную отвагу и смелость, особенно проявленную при штурме гранадской твердыни»; именно так гласил один из наградных указов короля. Многие солдаты были посвящены в рыцари, кто-то удостаивался этой чести вторично, получив впервые гордое звание ещё в период войны, прямо на полях сражений. Вскоре, в столице был проведён масштабный военный парад, в котором приняли участие соединения, сражавшиеся на разных этапах Гранадской войны, включая заключительную битву. Герцог Понсе де Леон, во главе войск, гарцевал именно на той лошади, которая была под ним в момент битвы у стен Гранады. Испанские полки теперь чередовались с колоннами пленных мавританских воинов, доставленных в Вальядолид специально для подобных торжеств. Победители шествовали сквозь заранее возведённые триумфальные ворота; помимо главных врат, по пути шествия колонн были возведены ещё восемь триумфальных арок поменьше; все они, начиная с главной, были расписаны аллегориями и победными девизами на латыни. На одной из арок была изображена колесница Марса, в образе которого выступал сам король Фердинанд. Вдоль улиц располагались столы с яствами и напитками, а из королевских хранилищ выкатили бочки с вином для угощения всех желающих. Гром пушек с городских стен, колокольный звон церквей и соборов, звуки барабанной дроби, труб и литавр слились теперь воедино и доносились со всех окраин испанской столицы.

В дни празднеств, Белл и Ланселот распрощались с Варгасом и Торквемадой, отправившись далеко на север, к родным берегам: где-то во Франции их пути разошлись – Ланселот прибыл ко двору короля Франции в Париже, а Белл направился в родную Англию. Много позже, они ещё участвовали в крестовых походах против османов, в частности, Ланселот принял участие в сражении у Козминского леса в период войн польских королей Казимира IV и Яна I против Османской Турции. Никто так не узнал, как сложилась судьба обоих славных рыцарей далее; их следы окончательно затерялись с годами в анналах военной истории тех грозных лет…
А тем временем в Вальядолиде шумные празднества продолжались. Варгас и Торквемада устроили целое представление на одной из узких улиц, где они веселились вместе с другими пьяными рыцарями и толпой незнакомого люда. Среди них сновали трубадуры, шуты, уличные артисты и прочие завсегдатаи городских кварталов – словом, кого там только не было в этот момент! Гулянья сильно подвыпивших новоиспечённых испанских офицеров продолжались всю ночь, и оба они ещё не знали, как эта ночь, в одночасье, решит судьбы обоих.

Слово за слово, дружеская борьба, как это казалось первое время, завязавшаяся между Варгасом и Торквемадой, постепенно, переросла в глупую склоку, вероятно, на пустом месте: что же стало истинной причиной конфликта, осталось неведомо. Подоспевшие со стороны товарищи на силу разняли сцепившихся уже во всю правду боевых друзей. И, по всей видимости, этот безобразный эпизод, в итоге, завершился бы обоюдным примирением сторон, если бы не длинный язык обезумевшего от выпитого Варгаса, который бранил Торквемаду, выкрикивая в его сторону грубые оскорбления:
— Ты – убийца! Думаешь, я смог забыть, как ты скомандовал «огонь» тогда, на холме, расстреляв беззащитных людей! Ха… но ты же не считаешь их людьми, для тебя они так и остались «неверными», «нечистыми» … А ты-то чистый?
— Умолкни! – грозно проревел Торквемада.
— Умолкни?! – возопил Варгас с ещё большим остервенением. – И это говоришь мне ты, кого я, окровавленного, тащил на себе из-под стен чёртовой Гранады? Умолкни?? А кто спас тебя, когда ты был на волосок от смерти? «Нечистый» … Что ты вообще знаешь о душевной чистоте, грязный фанатичный католик?.. Такие как ты жгут теперь людей на кострах, как это было в Севилье, это такие же безбожные ублюдки, прикрывающиеся, тем не менее, именем бога… Вы все одинаковы, вся твоя семья, воспитавшая и тебя в том же мракобесии…
— Не смей так говорить о них! – закричал Торквемада.
— А я – протестант! – продолжал кричать Варгас – и семья моя вышла из них же…, и я горжусь этим! Придёт время, и та вера, которой вы прикрываетесь теперь, рухнет к чёрту!.. Тебе снится поле под Гранадой… Ха-ха…Тебе оно ещё долго будет сниться, оно будет тебе сниться всю жизнь!
Торквемада вынул меч из ножен и резко шагнул в сторону обезумевшего Варгаса. Одним точным ударом он опрокинул того на землю, разбив лицо. Со стороны снова подбежали несколько молодых человек и отвели его прочь от полулежащего на земле противника.
— Остынь! – крикнул кто-то, обращаясь к Торквемаде. – С него хватит!..
Варгас, утирая кровь с лица, совершенно в ней перепачкавшись, спустя несколько минут смог, наконец, подняться. Ему попытались помочь, но он оттолкнул руки рядом стоявших и смог встать без посторонней помощи.
— Хорошо… – гневно произнёс он, отдышавшись. – Теперь этот спор решит только дуэль. – Варгас сорвал с руки своей рыцарскую перчатку и бросил её в лицо Торквемаде. – Через два дня, на старой мельнице; я пришлю своих людей… – просипел он.
Затем, в компании нескольких солдат, Варгас, неуклюже шатаясь, но, всячески отвергая попытки товарищей взять его под руки, поплёлся по улице прочь от места стычки.

— Обожди; быть может, завтра всё ещё уладится – кто-то обратился к Торквемаде. – Это же пустяк, в сущности; выпивка, бывает, развязывает людям языки…
Нет! Это событие не было пустяковым, ни по сути своей, ни, тем более, по своим первородным причинам, хотя, как могло показаться со стороны изначально, оно и зачалось с рядового конфликта. После расстрела мавров на холме, фактическим инициатором которого стал Торквемада, отношения между двумя боевыми товарищами только ухудшались, становились всё более натянутыми и непредсказуемыми, даже несмотря на то, что оба они усиленно пытались скрывать это сами от себя. То, что произошло между ними в описанную ночь, стало лишь вполне предсказуемой кульминацией этого затянувшегося противостояния, а взаимные оскорбления, особенно со стороны Варгаса, только усугубили положение вещей.

XIV

Мрачный день дуэли настал. Варгас, действительно, прислал к Торквемаде своих секундантов; в свою очередь, тот, также, взял с собой троих знакомых рыцарей, которые должны были присутствовать на дуэли с его стороны. Речи о примирении не шло вовсе, связь бывших друзей была разорвана окончательно и, в одночасье, они превратились в злейших врагов. Ранним утром, секунданты с обеих сторон, обговорив место и правила предстоящей схватки, а также сами дуэлянты, впервые встретившись с момента конфликта и не проронив ни слова при этом, отправились на окраину Вальядолида. Спокоен и невозмутим был окружавший их солнечный пейзаж: на лугу, который, скорее походил на голландский польдер, паслись стада лошадей, коров и иного скота; неподалёку стояли пастухи, о чём-то переговариваясь между собою; рядом со стадами рыскали сторожевые псы, охранявшие стада от возможного нападения волков, ибо лес тоже находился неподалёку. Справа от равнины тянулась высокая зубчатая городская стена с чередой круглых и квадратных башен. Прямо на пути дуэлянтов виднелся теперь ряд крылатых мельниц, одна из которых – самая дальняя – была избрана местом назначенной схватки.

Варгас и Торквемада соскочили со своих лошадей; двое рыцарей из их свиты остались присматривать за ними. Дуэлянты и шестеро оставшихся человек направились к мельнице. Дорогой, в голове у Торквемады возникали смутные, спутанные мысли; одни из них вытесняли другие, накатываясь и уходили вновь, куда-то в самые глубины сознания. Его тревожило сомнение в том, реально ли всё происходящее, как это вообще всё могло произойти… Но отступать от предначертанного он не посмел, позволив представить разрешение данного обстоятельства делу случая.

На подходе к мельнице, собравшиеся заметили, что рядом с ней находился пожилой крестьянин; подле него прогуливался ослик, мирно жевавший свежую луговую траву. Увидев, как к нему стремительно приближается толпа воинственно настроенных людей, крестьянин, поклонившись, промолвил:
— Вы, разве, сюда?..
— Старик, забери скотину и отойди подальше, мы много времени не займём: учти только – никому ни слова о том, что мы здесь! – грозно заявил ему один из секундантов.
Крестьянин покорно смолчал и, отведя осла в сторону, удалился с ним на приличное расстояние.
— Присмотри за ним, на всякий случай; наши товарищи с лошадьми проконтролируют остальных в округе, пока мы будем заняты делом… – сказал один из сопровождающих дуэлянтов стоявшему рядом солдату. Тот остался снаружи, в то время, как остальные семеро, включая Варгаса и Торквемаду, проследовали внутрь большого амбара, располагавшегося рядом с мельницей. Амбар представлял собой значительных размеров сарай с высокой крышей; пол его покрывало сено, служившее подстилкой, а чуть далее находился склад, вмещавший в себя множество мешков с мукой.

Собравшиеся расположились внутри строения; секунданты, в последний раз, предложили противникам примириться, однако Варгас, с жаром, отверг все предложения. Торквемада последовал его примеру и, таким образом, инициатива секундантов была отвергнута ими обоюдно. По завершении последних приготовлений и совещаний между секундантами, противники приготовились к схватке, обнажив шпаги и приняв боевые позиции. Бой начался. Парируя удары Варгаса и, практически, не атакуя его в ответ, Торквемада, как бы, ещё пытался уйти от решительного участия в противостоянии, надеясь измотать оппонента, а затем прекратить бой, дабы не подвергать жизни обоих смертельному риску. После, порядка, пяти минут такого жёсткого фехтования, осознавая своё превосходство в этом бою, Торквемада, вдруг, крикнул Варгасу:
— Остановись, безумец! Давай прекратим эту никому не нужную грызню и разойдёмся миром…
— Дерись; мы всё уже с тобой решили! – яростно ответил ему Варгас.

Этот ответ подействовал на Торквемаду ошеломляюще, и он перешёл к контратаке. Выбив точным ударом шпагу из руки Варгаса, он, одновременно, ранил того в кисть. Варгас, застонал, ухватившись за рану – кровь брызнула на пол. Торквемада отбежал назад. Но Варгас и не думал сдаваться; выхватив из-за пояса пистолет он взвёл курок и нажал на спуск. Торквемада вовремя отскочил в сторону, в последний миг ретировавшись с линии выстрела, поэтому пуля просвистела мимо, впившись в стену. Отбросив пистолет, Варгас стал искать свою шпагу, однако тотчас заметил, что Торквемада тоже вынул пистолет и уже направил его ствол на него; ответная пуля, точно также, не причинила Варгасу вреда, поскольку его противник так и не сумел, в пылу боя, прицелиться как следует. Разбежавшись по мешкам с мукой, Торквемада повис на деревянной перекладине и раскачавшись, ударил атакующего его со шпагой Варгаса ногами в грудь так, что тот снова выпустил своё оружие из рук и повалился на пол; при этом, ладони Торквемады, в последний момент, соскользнули с перекладины и он точно также рухнул вниз, испытав сильную боль в месте недавно зажившего ранения. Почему-то, в упор позабыв о холодном оружии, противники, стараясь как можно быстрее встать на ноги, стали заряжать пистолеты по новой; секунданты не вмешивались в ход боя и лишь быстро отошли на безопасное расстояние, кто-то из них вышел даже в двери. Торквемада справился с задачей быстрее и в миг, когда Варгас только взводил кремень, он, закрыв глаза предплечьем, наконец, выстрелил… Когда плотный пороховой дым снова рассеялся, оба дуэлянта ещё стояли друг против друга недвижимо. Внезапно, Варгас пошатнулся и, выронив заряженный пистолет из руки, замертво пал навзничь на застланный сеном настил. Воцарилась гробовая тишина; теперь в стороне безмолвно оживились секунданты, кто-то из них, выбежав, накануне, прочь из амбара на улицу, теперь осторожно возвращался внутрь. Варгас так и лежал на полу с потухшими, широко раскрытыми глазами, которые, казалось, были чётко сфокусированы на одной точке, расположенной где-то вверху. Торквемада так и стоял напротив него, опустив пистолет, тяжело дыша. Он ещё был не в состоянии осознать весь ужас той ситуации, которая наступила всего ещё мгновение назад; наверняка, он предполагал сейчас, что находится внутри своего очередного ночного кошмара, которые стали, периодически, преследовать его с момента возвращения из гранадского похода. Этот сон, дурной, плохой, страшный, беспокойный сон должен был вот-вот для него закончиться, как заканчивались до этого даже самые мучительные кошмары, и перед его взором, казалось ему, вновь предстанет его бойкий и задорный, бесстрашный боевой товарищ, близкий друг Игнасио Варгас, с которым он прошёл многие города Кастилии и Арагона, с которым неоднократно переживал все трудности, лишения и невзгоды долгих военных походов… Но время шло, давая Торквемаде чёткое осознание того, что разворачивавшееся перед ним в данный момент времени безмолвное действо не являлось одним из его снов – это была жуткая, необратимая реальность…
— Да вы прирождённый убийца! – воскликнул через некоторое время один из секундантов, осматривая тело Варгаса, на котором виднелось небольшое окровавленное отверстие в районе груди. – Точное попадание в сердце…

К Торквемаде, наконец, постепенно пришло осознание того, что он сотворил. Он опустился на пол и начал глухо выть, так, как будто его остро мучили старые раны, закрыв лицо руками, покачиваясь всем корпусом и едва не падая вперёд, на колени… Мёртвого вынесли на улицу, уложив на коня. Вскоре, секунданты начали покидать место дуэли; издалека было видно, как вереница всадников отходила от мельниц в сторону крепостной стены.

XV

Страшный итог противостояния бывших друзей разделил жизнь Торквемады на две большие половины – на «до» и «после». Он же дал начало существованию другого Томаса Торквемады, того, кто навечно был запечатлён на скрижалях истории, того, кто зарождался ещё под Гранадой…

Торквемада отказался присутствовать на похоронах Варгаса – по всей видимости, он пришёл к мысли, что не смог бы перенести заново воспоминания о дуэли в присутствии тела своего боевого товарища, убитого им самим же. Дело о произошедшем удалось замять благодаря вмешательству серьёзных покровителей из числа военной аристократии, а также «честному» имени самого Торквемады, проявившего себя, по мнению многих, самоотверженно в боях с маврами. Как именно они преподносили королю Фердинанду всё случившееся – неизвестно. Известно лишь то, что на протяжение нескольких месяцев, Томас Торквемада вёл совершенно безобразный образ жизни и, в частности, сильно пил, опустившись до отчаянно никчёмного состояния. В его богатой квартире, которая была пожалована ему, как герою войны, лично королём, беспрестанно объявлялись самые сомнительные и распутные личности во всём Вальядолиде; итогом их присутствия стало то, что дом Торквемады несколько раз обворовывали, вынося из него многие ценные вещи. Кроме всего прочего, в дом Торквемады нередко заявлялись кредиторы, поскольку за то продолжительное время, которое Томас находился в длительном запое и отчаянии, он успел задолжать крупные суммы целому ряду влиятельных горожан. Когда те снова и снова напоминали ему о необходимости возврата денег, некогда занятых у них, Торквемада, зачастую, очень грубо выставлял их за дверь, упрекая в непочтительности в отношении к боевому офицеру; в итоге, всё заканчивалось пустыми обещаниями о скором возмещении долгов. Кредиторы, впрочем, пока ещё не спешили переходить к более суровым мерам воздействия, опасаясь тех людей, которые покрывали все грехи полуразложившегося офицера и к которым Торквемада обращался в особо тяжёлых для него случаях.

Однажды, уже в достаточно позднее тёмное время, а точнее сказать – в чрезвычайно мрачный и дождливый осенний вечер – в доме Торквемады раздался очередной и, как показалось самому Томасу, весьма настойчивый и, даже, назойливый стук в дверь. Ещё с полчаса до этого, в доме его происходили весьма оригинальные вещи, связанные с многочасовым кутежом богатой молодёжи Вальядолида, вместе с которой Томас пропивал и нещадно проигрывал в карты вновь занятые накануне деньги. Расставшись со своими гостями, Торквемада договорился встретиться с ними снова часа так через полтора-два, с тем чтобы закатить ещё более разнузданную и похабную «пирушку» где-нибудь в богатом квартале. С долей неопределённого пьяного безразличия и усталости от предыдущего события, Торквемада направился к двери и начал отпирать её, ожидая увидеть на пороге своих знакомых, вернувшихся, судя по всему, по какой-то причине, ранее оговоренного часа. Лениво повернув засов, он даже не удосужился спросить, кто его беспокоит на сей раз.  Дверь распахнулась…

Торквемада отшатнулся назад, ухватившись за дверной косяк, чтобы, ненароком, не упасть, и вмиг протрезвев; его глаза и разум сделали невообразимое усилие для того, чтобы оценить ту фигуру, какая теперь предстала перед ним; превозмогая усталость и воздействие выпитого, он старался понять, кем был этот человек, но, даже напрягая, как можно сильнее и сосредоточеннее весь свой сильно затуманенный вином ум, он снова ничего не понимал. Перед Торквемадой стоял тёмный силуэт человека, закутанного в плотный плащ, края которого грозно развивались по ветру; человек этот являл собою фигуру выше среднего роста; голову его покрывал капюшон, а лицо, что примечательно, было скрыто под переливающейся в свете уличного фонаря железной маской…

— Вероятно, вы ошиблись… – собравшись, в конце концов, с мыслями глухим сиплым голосом проговорил Торквемада после нескольких минут странного молчания, при котором ни тот, ни другой не двигались с места.
— Нет, – твёрдо возразил незнакомец – я, как раз, точно по адресу. Я могу пройти? – настойчиво поинтересовался он.
Торквемада, поддавшись напору человека в маске, медленно отошёл назад, пошатываясь, что дало возможность незваному гостю, наконец, шагнуть за порог. Опираясь на трость, которую только теперь приметил Томас, незнакомец медленно проследовал в гостиную, в то время, как хозяин дома, также медленно, последовал за ним, стараясь уловить, насколько это было возможно в теперешнем его состоянии, каждое движение впереди идущего.

— Хавьер?.. – несколько нерешительно произнёс Торквемада после непродолжительного неловкого молчания. – Если ты пришёл требовать у меня денег, то я могу только повторить то, что передавал тебе накануне через твоих же людей – деньги будут, но не ранее начала следующей недели; только я не могу понять, на кой чёрт тебе этот маскарад… Я теперь…
— Нет – резко прервала его маска – меня не интересует никакой Хавьер… Меня лишь интересует сейчас то, как ты живёшь; ты водишься чёрт знает с кем, устраиваешь пьяные дебоши на улице и в знатных кварталах города, избиваешь со своими присными стражников и тебе всё сходит с рук… Приводишь толпы этих негодяев вместе с распутными девицами сюда, в дом, пожалованный тебе всемогущими королями… Хотя, девицы – это, в сущности, не так уж и плохо; не такие, конечно, с какими ты знаешься теперь – после этого яростного вступления, вдруг, сострил в конце незнакомец. Он продолжал:
— И ты смеешь ещё называть себя испанским офицером? Кто ты есть ныне? Гм… – незнакомец осмотрел тот жуткий беспорядок, в каком сейчас прибывала одна из комнат этого роскошного дома, когда они оба ступили в неё. – Ты более напоминаешь мне свинью, барахтающуюся в смрадной жиже и, тем не менее, получающую от этого действа удовольствие, что хуже всего…
Незваный гость, при этих последних словах, как-то тяжело вздохнул. Несмотря на то, что маска серьёзно искажала голос этого человека, делая его, в некоторой степени, шипящим и приглушенным, отдельные его нотки показались Торквемаде не такими уж незнакомыми.

— Кто бы ты ни был, как ты смеешь мне говорить всё это? – угрожающе заговорил Торквемада, аккуратно пятясь назад, к столу.
— А что, разве не смею? – съязвила маска самоуверенно. – Или ты, вдруг, попытаешься заставить меня извиняться? Ну что ж, я, честно говоря, хотел бы посмотреть на это…
Пока незнакомец говорил, Томас, тихо подойдя спиной к столу, нащупал лежавший на нём нож; одним движением, схватив нож, он резко направил его в сторону человека и крикнул тому:
— А ну!.. Покажи своё лицо!
Маска сипло выдохнула.
— К чему такой драматизм, Том?..
Незнакомец неторопливо повернулся, скинув капюшон; затем, также размеренно, избегая суеты в действиях, он прислонил трость к углу комнаты и снял маску.
Глаза Торквемады округлились; он выронил нож и опёрся обеими руками на столешницу, чтобы не упасть.
— Антонио… Антонио Торквемада… – зашептал он в недоумении.
— Что же ты, подлец, взялся угрожать ножом родному брату – иронично возмутился человек.

Перед Томасом теперь стоял приятной наружности человек лет тридцати шести, с короткой, аккуратно обрамлявшей его лицо, остроконечной эспаньолкой и, также, короткими тёмными волосами. Глаза его ярко блестели в сумраке комнаты, а лицо освещал мягкий свет пробивающейся сквозь тучи луны, шедший из расположенного супротив него окна. Да, это был Антонио Торквемада, старший брат Томаса; их пути разошлись более десяти лет назад, когда Антонио, получив духовное образование, ушёл в войска вскоре после начала Гранадской кампании, став полковым капелланом. Он также участвовал в этой войне с оружием в руках, обучившись военному делу, однако, в отличие от младшего брата, Антонио не сумел построить военную карьеру и после ранения отправился в Рим, стал священником, вступив в доминиканский орден. Позже, он вернулся в Испанию, где сделал головокружительную карьеру в религиозных кругах, став личным духовником королевы Изабеллы и, по совместительству, архиепископом Вальядолида – правой рукой главы испанской инквизиции. Именно следуя его примеру, через несколько лет, Томас также отправился на войну с маврами, получив боевое крещение в период осады крепости Баса; он попытался разыскать старшего брата, но все его поиски, тогда, так и не увенчались успехом.
— Что ж… зажги светильники, ибо далее своего носа ничего не разглядишь – окинув серьёзным взглядом Томаса заявил Антонио; он зацепил обратным концом трости ближайший к нему стул, осторожно придвинул его к себе и сел. Пока Томас выполнял эту просьбу, старший Торквемада продолжал его бранить, хоть брань эта и приняла теперь немного снисходительный тон.
— Я полагаю, ты теперь должник очень многих видных людей в Вальядолиде – начал Антонио снова, когда Томас также уселся за стол.
— Проклятые кредиторы, они, буквально, не дают мне дышать – прошипел Томас – у меня совершенно нет денег!
— Однако на это деньги у тебя, всё-таки, нашлись – небрежно ответил ему брат, ткнув тростью в полупустую бутылку рома, оставшуюся на столе, среди прочих вещей, после окончившейся недавно попойки. – Ты знаешь, тебя могли бы за это время несколько раз убить – хоть в пьяной драке, хоть, попросту, за то, что ты не возвращаешь занятых денег… Но доселе, моё покровительство охраняло тебя от этой участи.
— Твоё покровительство? – удивился Томас.
— А как же: я незримо сопровождал тебя в последние месяцы, после завершения эпопеи под Гранадой; я только лишь жалею, что не сумел предостеречь от этой глупой смерти Варгаса…
— Я не хотел этого – тихо ответил младший Торквемада. – Я до сих пор не могу поверить, что его нет, он был… близок мне, я не желал ему смерти, даже после того, как он оскорбил меня, нашу семью, сделал это столь нагло и цинично… но… я не желал его убивать, никогда, никогда, понимаешь?!.. Эта чёртова дуэль…
— Не изводи себя, Том – прервал его Антонио. – Во-первых, мы не в силах вернуть то, что безвозвратно утрачено, этого обстоятельства уже не исправить… Во-вторых, он и не был таким уж славным парнем, как могло показаться; Варгас имел отношение к секте протестантов, а это, как понимаешь, ничего не сулило ему доброго в обозримой перспективе, – рано или поздно, инквизиция бы настигла его, и я бы, не в последнюю очередь, сам позаботился об этом.
При этих словах Томас вздрогнул и как-то подозрительно покосился на старшего брата.
— Ужели и ты примкнул к ним? – спросил он Антонио.
— Это было не так уж просто сделать, поверь; мне пришлось многое пройти и многое узнать, особенно в период моего нахождения в Риме, однако эти испытания, прежде всего, испытание веры, лишь укрепили меня в правильности того пути, какой я избрал для себя, в конечном итоге… Я буду с тобой честен: Испанию ждут большие перемены и, поскольку, становится всё более и более очевидно, кто именно одержит верх в этих грядущих событиях, нет греха в том, чтобы заблаговременно перейти на сторону победителя, чтобы, ненароком, не оказаться у него на пути…
— Как хорошо ты размышляешь… – заключил Томас, ухмыльнувшись. После некоторого молчания, он спросил:
— Что же наши отец и мать? Они здоровы? Как вообще они живут?
— Их больше нет… – сухо отозвался Антонио, но на этот раз, в его циничном голосе блеснули едва заметные нотки скорби. – Я посетил родителей года полтора тому назад, отец был плох и, вскоре, скончался; мать пережила его, буквально, недели на две… Они ждали тебя, но не дождались, к сожалению… Дом и имение теперь под надзором моих верных слуг… Да… – тяжело вздохнул Антонио, переменив позицию на скрипучем стуле – мы очень недальновидно поступили, что оба оставили их на столь долгий срок…
— Боже… я так и не увидел их… – тихо проговорил Томас, опустив взгляд в пол.
— Вот и выходит, Том, что остались теперь только мы друг у друга, последние родственные друг другу души.
На какое-то время братья снова погрузились в неловкое молчание, которое продолжилось несколько минут к ряду. Затем, они помянули родителей и, казалось, напряжение между ними начало таять; однако, Томас всё ещё не мог до конца расстаться с мыслью о том, что внезапное появление Антонио в стенах его дома не ставило своей основной задачей просто справиться о делах «заблудшего братца» и прочитать ему несколько нравоучительных наставлений.
— Только раз Господь даёт такой шанс искупить все тяжкие грехи, о которых, порою, невыносимо не то чтобы даже говорить, а просто думать; воспользовавшегося им, этим шансом, ждёт вечное прощение… а у тебя таких грехов уже не мало – они и далее будут разрушать твоё бытие, твою сущность, если ты не встанешь теперь на праведный путь, как некогда встал я…
Томас внимательно посмотрел на брата, после того, как Антонио произнёс эти слова.
— Ты предлагаешь теперь… последовать вашему примеру? – настороженно уточнил он у старшего брата.
— У тебя нет выбора, Том – меланхолично выдохнул Антонио. – Вернее сказать, это и есть твой выбор. Выбор есть всегда… Посмотри, до какого состояния ты дошёл, а это, ничто иное, как свидетельство довлеющего над тобой греха; этот грех убивает твою душу, привносит в неё, ежеминутно, мрак, отчаяние, боль и сомнение… Как ты будешь жить с этими мыслями дальше? Как ты собираешься мириться с осознанием того, что именно ты расстрелял безоружную толпу на том холме, пусть даже они и были «нечистыми»; как ты смиришься, наконец, с тем, что, хоть и невольно, но стал причиной гибели своего лучшего боевого товарища, а? Тот путь, какой теперь предлагаю тебе я – это гарантия твоего прощения со стороны Всевышнего и защиты от самых тёмных сил, какие только могут завладеть твоей израненной и, в силу этого, очень уязвимой душой.
— Я не хочу быть убийцей – строго отрезал Томас и сделал резкое движение, намереваясь выйти из-за стола.
— Ты уже убийца, о чём ты говоришь? – едко возразил ему на это Антонио.
— Я совершал убийства во время войны; а там, уж сделай милость, поверь: иного выбора не существовало, сам знаешь – громко и жёстко отвечал Томас, зашагав по комнате. – Я только раскаиваюсь в смерти Варгаса…
— Раскаянья не достаточно! – оборвал его старший Торквемада. – Нужны действия, богоугодные действия!
— Хочешь сказать, что вы сжигаете людей на кострах и этим совершаете богоугодные деяния?
— Да! Зачастую так и есть; я не сомневаюсь в справедливости инквизиционного суда, а с его деятельностью я ознакомлен достаточно хорошо за последние несколько лет. Столько скверны, сколько удалось выявить и уничтожить по всей Иберии благодаря нашим решительным действиям, не снилось даже де Монфору и Иннокентию III с их крестоносцами, когда они очищали христианскую землю от ереси альбигойцев! Ты даже не можешь представить, насколько тёмные и зловонные гнойники ереси и сектантства мы только начинаем вскрывать на теле Испании, которая и без того измучена многолетней войной против мусульман! А сколько ещё предстоит вскрыть! Вспомни, наконец, что вы видели в Лусене… Такие, как ты очень нужны нам для того, чтобы успешно завершить это важнейшее дело.
— Это немыслимо!
— Что?
— То, что ты мне сейчас предлагаешь…
— Томас, я не понимаю твоих сомнений! Разве тебя не коробит перспектива вечных мук, на которые ты обрекаешь себя в своём нынешнем положении? Наконец, наше дело, это точно такая же служба Испании, её великим королям, как и та, на которой ты состоял, будучи в армии…
— Нет, это не то… – тихо проговорил Томас, ощупывая похолодевшей рукой свой влажный лоб и опираясь на стол всем своим весом.
— Это одно и то же! – громко возразил ему Антонио.
— Нет, чёрт возьми! – вскричал Томас и бессильно опустился на стул.
В доме снова воцарилось гнетущее молчание. Антонио Торквемада непоколебимо и властно восседал на стуле, опершись на толстую трость, которая своим внушительным видом более напоминала стародавний посох кельтского волхва. Томас Торквемада прибывал теперь в смятённом состоянии духа; опершись локтями на столешницу, он закрыл своё лицо обеими ладонями, запустив пальцы глубоко в длинные чёрные волосы.
— Ты осознаёшь, что ты жив ещё только лишь благодаря моим стараниям? – тихо начал разговор снова Антонио.
— Неужели кто-то из кредиторов всерьёз вознамерился покуситься на мою жизнь… – тяжело вздохнул младший Торквемада, оторвав руки от лица и тяжело откинувшись на спинку своего стула.
— Что кредиторы… – Антонио небрежно ухмыльнулся. – Кое-кто значительно посерьёзнее вознамерился рассчитаться с тобой за старые обиды. Но пока я рядом, опасность тебе не грозит. Однако, во многом, должен тебе заметить, твоя безопасность зависит и от твоего же выбора, который тебе, хочешь – не хочешь, а сделать придётся…
— Кому ещё я мог перейти дорогу?
Антонио многозначительно молчал, пронзая своего брата пристальным взглядом.
— Подожди… потерпи, мне нужно серьёзно всё обдумать… всё, что произошло! – отозвался Томас, потирая себе виски.
— Я-то потерплю, но терпение это, увы, не безгранично; на мне большая ответственность…
Томас снова взглянул на Антонио, пытаясь угадать, что на этот раз тот имеет ввиду, размышляя, попутно, над загадкой о том, кто, столь серьёзным образом, может ему угрожать.
— Я не смогу оберегать тебя слишком долго, пойми… Опасность ещё не миновала. Подумай хорошенько; я надеюсь, что ты сделаешь правильный выбор…
С этими словами Антонио встал со своего места, вновь закрыл лицо маской и накинул капюшон; взяв в руки трость, он стал направляться к выходу.
— Но скажи, наконец: кто мне угрожает? – остановил его вопросом Томас.
— Последствия твоего неверного выбора – был ответ Антонио. – Я приду к тебе завтра, думаю, после полудня; мы потолкуем с тобой ещё.
— Я буду ждать тебя в любое время, брат; ты в праве приходить сюда тотчас, как только захочешь – провожая его до двери, ответил Томас.
— Ну, слава Богу; а то я уж думал, что ты и не рад вовсе моему появлению… Хотя бы не натолкнуться на твою пьяную кампанию на обратном пути! – саркастично заявил Антонио, поворачиваясь к выходу.

Томас Торквемада снова остался один. Теперь же, он сидел посреди той комнаты, где накануне они находились с Антонио вдвоём, уставив задумчивый взгляд в пол, не моргая. Он был потрясён до глубины души теми обстоятельствами, которые столь внезапно обрушились на него в этот значимый вечер: и столь странным появлением брата, а также его предложением, и страшной вестью о кончине обоих родителей, коих он не видел более трёх лет, ровно с тех пор, как отправился вместе с войсками на покорение Басы, и, наконец неизвестной угрозой со стороны… Он думал о том, как ему действовать дальше, как вырваться из порочного круга и того отчаяния, какое преследовало его неотступно с самого момента гибели Варгаса несколько месяцев назад. Торквемада невольно вспомнил вновь первые дни своего состояния, после потери дорогого боевого товарища; тогда с ним случилось сильное нервное потрясение; несколько дней подряд его мучали боли и бессонница, преследовали ведения, среди которых был образ Варгаса и сцены осады гранадской крепости со всеми их ужасами и жестокостями… В конечном итоге, эти мучения, о которых ему только что напомнил Антонио, довели Томаса до состояния, граничащего с безумием; единственным выходом стал алкоголь, который Торквемада потреблял на протяжение последних месяцев в невиданных ранее для себя самого количествах. Собутыльники и мнимые друзья, появившиеся вслед за этим, также отвлекали Торквемаду от той безысходности, которая съедала его изнутри. Мысли теперь переплетались у него в голове, блуждали, мучали и терзали душу. Его ярость на самого себя и, вместе с тем, подступающее вновь отчаяние, наверное, сейчас могли бы поглотить полмира, а может – и весь его целиком…

Торквемада встал и подошёл к другому столу, несколько меньшему, чем тот, который занимал собою пространство в центре комнаты. У большого светильника на втором столе находился вытянутой формы футляр. Томас снял с него замок, отёр пыль с крышки и открыл. Внутри лежала скрипка-фидель, некогда доставшаяся ему от отца, благодаря которому Томас и научился, в своё время, игре на ней; подле инструмента находился смычок. Торквемада взял смычок и, вскинув инструмент на плечо, осторожно провёл им по струнам. Сначала это были негромкие отрывистые грубоватые звуки, но по мере того, как руки его вспоминали освоенную некогда сложную манеру игры, звук становился всё мелодичнее и увереннее; в этой музыке отразились теперь все переживания и чувства, полностью овладевшие Торквемадой и, казалось, грозившие разорвать изнутри его сердце. При каждом звуке, ноте, лицо его мгновенно переменялось; скрипка давала то глухой, басистый звук, то взлетала, вдруг, до крика – душевного крика…
Он остановился, когда в передней вновь послышался стук. Отложив инструмент и запечатав его обратно в футляр, Торквемада направился к выходу и, подойдя к двери, наскоро отворил её. На пороге оказались запоздавшие и здорово «приложившиеся» в этот поздний вечер приятели Торквемады; размахивая бутылками, они звали его с собой туда, куда они собирались идти накануне.
— Ну что, Томми – либо впускай нас внутрь, либо пошли с нами! – прокричал один из них, порываясь шагнуть за порог.
— Довольно! – холодно и жёстко осадил его Торквемада. – Я более не намерен устраивать в своём доме притоны для вас. Собирайтесь и уходите туда, куда сочтёте нужным.
Оттолкнув, тех, кто находился у самого порога, он захлопнул дверь и запер её на замок. На дальнейшую ругань, окрики и стуки он уже не отвечал.

Главы XVI – XX

(Ввиду крайнего дефицита времени, главы с XVI по XX представлены в кратком пересказе; данные главы, также, нуждаются в серьёзной проработке и доработке; каждый пересказ содержит в себе основную информацию по отдельной главе).

XVI

Антонио, предприняв ещё пару визитов к Томасу, вынуждает того, в обмен на защиту и своё покровительство, присоединиться к деятельности Святой инквизиции в Вальядолиде, пока, хотя бы, на своеобразных «ознакомительных» началах. Постепенно Томасу удаётся выкарабкаться из того состояния, в котором он пребывал после гибели Варгаса. Он бросает пить, рассчитывается, с помощью брата и его связей, по долгам и неотступно следует за старшим Торквемадой. Вскоре Антонио сводит его с основными важнейшими лицами инквизиции, в частности, знакомит с её главой – первым великим инквизитором Раулем Эррерой. Общее его описание в тексте романа таково:

«Это был человек уже в летах, лет за пятьдесят; несмотря на это, держался он достаточно бодро… Голову его, равно как и аккуратно остриженные усы, а также короткую бороду давно уже завоевала седина. Примечательным и, несколько странным, был тот факт, что глаза у него оказались совершенно разного цвета: один какой-то мутный, почти чёрный, другой – ярко зелёный… Лицо покрывалось хорошо уже развитой сеткой морщин… Эррера представлял собой мрачного человека, на руках которого, несомненно, было достаточное количество крови замученных его организацией людей».

Инквизиция и городские власти Вальядолида, тем временем, серьёзно обеспокоены чередой загадочных убийств, совершённых накануне. Покушения, зачастую удачные, совершаются, главным образом, на представителей инквизиционного суда, а также рядовых городских служащих, вплоть до солдат. Эррера поручает Антонио Торквемаде и его подручным расследование нападения на стражников, которые несли дежурство в одной из башен городской крепости. Прибыв утром на место, Антонио и Томас обнаруживают там троих убитых солдат, оружие которых нападавшими тронуто не было. Одному из погибших было нанесено серьёзное увечье («кожа на части лица была содрана до черепа»). В присутствии Эрреры, Антонио заключает, что в нападениях – в том числе, в конкретно этом – замешаны «очень тёмные силы, с которыми нам иметь дело ещё не доводилось». Эррера приказывает следующим вечером прочесать близлежащий лес, подозревая что источником нападений может быть нечто, находящееся в лесной чаще.

Вооружённый отряд, во главе с самим Эррерой, Антонио и Томасом, около полуночи, направляется в лес, примыкающий к городской стене и «заокраинному» городу (своего рода, посаду). Несмотря на то, что отряд уже собирается поворачивать обратно, так и не найдя хотя бы косвенных подтверждений тому, что именно отсюда совершилось последнее нападение, внезапно его атакует неизвестная сила. На солдат сначала нападает монструозного вида крылан, а затем их преследует чрезвычайно агрессивная свора волков. Эррера оказывается убит арбалетным болтом откуда-то со стороны, после чего его тело утаскивают в глубину леса волки. С этого момента атака резко прекращается.

XVII

Вальядолид шокирован внезапным убийством Рауля Эрреры. Антонио Торквемада, по поручению короля Фердинанда и королевы Изабеллы, организует масштабные следственные действия, в ходе которых его сподручным удаётся схватить Джона Кабота и его ближайшего пособника – Эдварда Карлайла. После удачного ареста преступников, Антонио рассказывает Томасу о некоторых подробностях этого запутанного дела, о которых тому (как и читателям) доселе не было известно. Оказывается, что Джон Кабот, тайно вернувшись из арабского плена после окончания войны, планировал убить Томаса Торквемаду в Вальядолиде, обвинив его в гибели своих войск под Арчидоной, что, в свою очередь, привело самого Кабота к позорной сдаче маврам с последующим пребыванием английского командира в жестоком арабском плену. Намереваясь привести в исполнение этот своеобразный «приговор» Томасу Торквемаде, Кабот воспользовался услугами наёмных убийц и контрабандистов, которые должны были, по условиям их договора с Каботом, не только устранить Торквемаду, но и доставить самого английского офицера на север, в Наварру, откуда тот через Францию смог бы сбежать в родную ему Англию и, таким образом, скрыться от испанского правосудия. Одновременно, избрав тактику «перестраховки», Кабот связался с неким Эдвардом Карлайлом, убийцей-одиночкой, мстившим инквизиции за смерть своих родителей, которых некогда, по обвинению в колдовстве, на костёр отправил лично Рауль Эррера. Карлайл также пообещал Каботу расправиться с Торквемадой при случае. Однако, стараниями Антонио Торквемады инквизиция заблаговременно смогла выйти на след преступников. Кабот не смог распознать в «наёмных убийцах» подосланных к нему членов Трибунала Священной канцелярии во главе с самим Антонио Торквемадой, к которому Кабот, сам того не ведая, сел в карету в упомянутой, в первой части романа, ночной сцене. В ходе беседы Антонио Торквемады и Джона Кабота в карете, предполагаемое «убийство» Томаса Торквемады именовалось между ними как «последнее дело». Эдвард Карлайл раскрыл замысел инквизиции и попытался отбить у неё Кабота той же ночью, наведя на инквизиторов вооружённых бандитов (истинных контрабандистов), что стало причиной ночной погони со стрельбой в одном из районов на окраине Вальядолида. Предприятие Священной канцелярии едва не сорвалось, однако Кабот, продолжая находиться в неведении, оказался в цепких лапах инквизиции, что, несомненно, стало большой победой для Антонио Торквемады. Вместе с тем, он осознал, что заодно с бывшим английским дезертиром действует кто-то ещё, чьи силы было бы опасно недооценивать. Старший Торквемада не спешил «брать» Кабота, а предпочёл аккуратно «вести» его, разыгрывая спектакль с планировавшимся покушением на Томаса Торквемаду. Таким образом, Трибуналу удалось выйти на след Эдварда Карлайла, который стоял за рядом тех громких убийств, которые совершались в Вальядолиде в последнее время. Тем не менее, главную атаку Карлайла против Рауля Эрреры Антонио Торквемада не смог отразить и взять обоих преступников удалось только после громкого убийства первого великого инквизитора.
 
После рассказа Антонио, Томас отмечает, что Эдвард и был тем самым человеком, с которым он и покойный Варгас столкнулись, когда приехали в Толедо.
 
XVIII

Антонио поручает Томасу самому вести дело Джона Кабота. Теперь уже Томас Торквемада сполна отыгрывается на английском капитане-дезертире. После длительных пыток и допросов, которыми руководит Томас, Кабот сознаётся в попытке покушения на него, но отказывается брать на себя вину за гибель отряда под Арчидоной. Это вызывает ярость младшего Торквемады, он приказывает возобновить пытки Джона Кабота, после которых обвиняемый оказывается серьёзно искалечен. В конце концов, Кабота приговаривают к пожизненной ссылке и заточению в отдалённой крепости в Кантабрии. После осуществления пыток и расправ над несколькими пленными маврами, Томас Торквемада осознаёт своё «предназначение» и окончательно избирает путь жестокого инквизитора.

XIX

Инквизиция продолжает судебное следствие над Эдвардом Карлайлом. Сам обвиняемый содержится в главной тюрьме Вальядолида в одиночной камере, где претерпевает жестокие мучения и лишения. Пытки к нему не применяются – по словам Антонио, «условия его нынешнего бытия сами собой должны стать для него пыткой». Периодически, к нему приходит Томас, который требует от Эдварда покаяния в грехах перед предсказуемо неминуемой казнью. В одну из таких встреч Карлайл рассказывает Торквемаде о том, что инквизиция 17 лет тому назад, в период малолетства Эдварда, жестоко расправилась с его родителями, которые оказались в числе тех, кому Трибунал Священной канцелярии вменил обвинение в колдовстве и вынес смертный приговор. Казни проводились под личным руководством тогдашнего промотора (лидера ордена Доминиканцев) Рауля Эрреры. С этого момента Карлайл начал вынашивать план мести, конечной целью в котором должен был стать сам Эррера. Однако, только в последние пару лет, шаг за шагом, ему удалось максимально близко подобраться к великому инквизитору, используя, в том числе, познания в тёмных магических искусствах, передавшихся Эдварду, по всей видимости, в наследство от родителей. Сверхъестественными способностями Карлайла инквизиция объясняет и те чрезвычайно необычные обстоятельства, которыми сопровождалось само убийство Рауля Эрреры. В перерывах между своеобразными беседами с Торквемадой, Карлайл, сквозь тюремную решётку, общается с ястребом (испанским могильником), которого он, неизвестным способом, сумел приручить за период своего заточения.

Тем временем инквизиция решает переправить Карлайла в Толедо под предлогом того, что именно там находятся наиболее опытные специалисты по борьбе с колдовством и чёрной магией, в то время как вальядолидский отдел специализируется, главным образом, на ересях. Томас Торквемада вновь посещает Карлайла и сообщает тому, что смертная казнь для него временно отменяется в связи с передачей дела на рассмотрение толедского инквизиционного суда. Однако, Эдвард, применив магические способности, убеждает Торквемаду сократить число конвоиров до минимума во время перехода в Толедо. В итоге, подсудимому удаётся совершить дерзкий побег; взбешённый уловкой Карлайла, Торквемада отправляет в погоню за ним вооружённый отряд. Карлайлу удаётся оторваться от преследователей, однако на одной из просёлочных дорог путь ему преграждает банда разбойников; один из них вручает Эдварду серебряный дублон. Пока Карлайл пытается осознать, что бы это значило, разбойники убивают Эдварда и уводят его лошадь. Один из нападавших, из аркебузы, подстреливает в воздухе птицу, похожую на ястреба.

В конце главы Антонио делает Томасу резкое внушение по поводу произошедшего, призывая его впредь быть более осмотрительным. (Фактически, глава нуждается в смысловой и структурной переработке).

XX

Следующим делом Томаса Торквемады становится следствие над пленными арабскими солдатами, захваченными испанцами под Гранадой и доставленными в Вальядолид с борта упомянутого безымянного военного судна под чёрными парусами, которое транспортировало пленников с юга страны на север (см. начало второй части). Из примерно 300 солдат до казни дожило лишь около 30: инквизиция однозначно признаёт их виновными в военных преступлениях против христианского населения и выносит им смертный приговор.

В день казни, пленных, в числе которых оказался и их бывший командир Хасан Али, закованными в цепи попарно, выводят на лобное место в центре Вальядолида. Во время оглашения приговора, Хасан Али отказывается подчиняться прокурору и, в тот момент, когда его уже ведут к виселице, нападает на одного из представителей инквизиции, ранив его, после чего вскакивает на скамью, надевает на себя петлю, спрыгивает со скамьи, и, таким образом, кончает с собой на глазах у толпы и судебных чиновников. После этого, оставшиеся пленные, доведённые до отчаяния многомесячными пытками, запевают песню на арабском языке, что приводит в ступор инквизицию и палачей. Разгневанный такой выходкой Торквемада приказывает казнить непокорных мавров в ускоренном режиме, так как их действия оказывают негативный психологический эффект на собравшихся вокруг горожан. Последние оставшиеся в живых мавры громче остальных допевают песню и только после того, как их вешают, на площади воцаряется гробовая тишина.

Спустя некоторое время, Трибунал Священной инквизиции направляет Томаса Торквемаду в страну Басков, на самый север Испании, где он, совместно с архиепископом Памплоны Антонио Венегой расследует дело «баскских ведьм». Слух о приезде «важного инквизитора из столицы» провоцирует волну доносов среди жителей региона друг на друга, в результате чего в стране Басков начинается массовый террор и религиозная истерия. Торквемада выходит на «заглавную ведьму» – рыжеволосую девушку по имени Анна, на которую, по всей видимости, в силу яркой внешности и строптивого характера, указывают местные. В ходе следствия, Торквемада и Венега всего арестовывают свыше двух тысяч человек, сорок из которых подвергаются пыткам и казням. Анну, после продолжительных пыток, в ходе которых она проявляет невиданную силу воли и наотрез отказывается признавать вину, в присутствии Торквемады, подвергают ордалии: её, со связанными руками, на специальной лебёдке окунают в воды озера. Гибель Анны означала бы её чистоту и невиновность, «чудесное выживание» указало бы инквизиции на присутствии в ней «нечистой сущности». Все попытки Анны освободиться оказываются тщетными, и она начинает захлёбываться водой. В последний момент Торквемада отдаёт приказ остановить «божий суд» и обвиняемую извлекают из воды; при этом Томас прилюдно замечает Антонио Венеге, что он «самолично удостоверился в невиновности обвиняемой». Затем Торквемада лично снимает с Анны кандалы на помосте, чем вторично приводит в изумление инквизиторов и собравшуюся у озера толпу зевак. Тем не менее, девушка не оценивает его «снисхождения» и плюёт ему в лицо. Позже, на вопрос Венеги, почему он решил оправдать Анну, Торквемада отвечает, что «услышал голос с небес, повелевший мне освободить её, ибо она чиста».
По итогам расследования, инквизиция дополнительно арестовывает нескольких участников языческих культов и провозглашает их виновными во всех «сверхъестественных» событиях, которые якобы произошли в стране Басков. Дело объявляют закрытым, а за местным населением устанавливается более строгий религиозный контроль, который, по замыслам инквизиторов, должен способствовать предотвращению подобных инцидентов в будущем. При этом остаётся до конца невыясненным, имели ли место эти загадочные события на самом деле, либо же они были выдуманы местными жителями, которые, под страхом смертной казни и пыток, оговорили друг друга. В любом случае, по возвращении Томаса Торквемады в Вальядолид, инквизиция признаёт его расследование в стране Басков успешно завершённым, а его самого возводят в чин кардинал-инквизитора. В то же время, по ходатайству из Рима, Антонио Торквемада окончательно вступает в права первого Великого инквизитора Испании, а король Фердинанд и королева Изабелла снаряжают экспедицию итальянского мореплавателя Христофора Колумба в Индию, которая, в последствие, приведёт к открытию Нового Света.
 
XXI

Расправы над «еретиками» и «отступниками» в Вальядолиде набирали всё большие обороты после возвращения Томаса Торквемады с крайнего севера Испании – жестокая и угрюмая машина инквизиции работала теперь как никогда прежде безукоризненно и свирепо. Широкую огласку, в последнее время, здесь получило дело одного арабского лекаря, пытавшегося избавить горожанина от приступов странной и мучительной болезни, именовавшейся в народе «падучей». Оба – и лекарь, и больной – предстали перед судом Священной инквизиции. Арабский врач пытался тщетно доказать судьям, что его пациент страдает редким «нервным» заболеванием, однако инквизиция признала больного виновным в проведении «демонических ритуалов», что и стало причиной его «одержимости бесами». В конце концов, казнены оказались и тот, и другой.

Получив высочайшее место в иерархии испанской инквизиции, Антонио Торквемада возглавил также отряд доминиканцев – «псов Господних» – ставший своеобразным «наконечником копья», передовым «форпостом» прочно выстроенной религиозной карательной машины.

Однажды, когда братья находились в главном инквизиционном архиве, под мрачными сводами которого хранились многочисленные тома, содержавшие подробные описания с обвинениями сотен людей, а также огромное количество книг и свитков разнообразного религиозного содержания, Томас наткнулся на массивного вида книгу в толстом чёрном переплёте, плотно скреплённую широкими кожаными ремнями. На богато украшенной обложке её красовалось изображение некоего мифического существа, напоминавшего сатира, ниже располагалась латинская надпись, выведенная крупной красной фрактурой – «Malleus Maleficаrum». Он раскрыл её где-то в середине, стал внимательно рассматривать, аккуратно перелистывая пожелтевшие от времени страницы. На каждой странице он наблюдал приблизительно одно и то же: широкие тексты с витиеватыми красочными буквами и рисунками, изображавшими женщин, занимающихся колдовством – ведьм, а также оборотней, демонов и прочую бесчисленную нечисть… Томас резко захлопнул книгу – с её обложки и переплёта слетели частицы пыли. На минуту он закрыл глаза и, как ему показалось, фантастические фигуры сошли вдруг со страниц этой загадочной книги и, в совершенно беспорядочном виде, начали кружиться перед его взором.

— Тебе как будто сделалось дурно? – с лёгкой усмешкой спросил его сидевший неподалёку за письменным столом Антонио, едва отвлёкшись от раскрытого перед ним свитка, который, по всей видимости, он переводил с латыни на испанский язык.
— В этой книге такая путаница, порой, здесь невозможно разобрать, что перед тобой изображено, о чём идёт речь… – ответил ему Томас.
— Ну, это с непривычки; такая книжица будет куда полезней и ценнее, нежели те греховные письмена, кои теперь обильно распространяются еретиками по всей нашей стране и которые они выдают за «истинное знание». Вот увидишь, она ещё не раз нам пригодится…
Антонио окончательно отложил перевод, откинулся на спинку мощного дубового стула и в руках его блеснула, на мгновение, крупная серебряная монета, которую он ловко подбросил вверх. Монета, перевернулась несколько раз в воздухе над столом, после чего со звоном ударилась о его поверхность и Антонио мгновенно накрыл её своей тяжёлой ладонью.
— Сегодня выпал его лик… – задумчиво произнёс Антонио, переминая монету между пальцами.
— Не наблюдал раньше за тобой тяги к нумизматическим пристрастиям – произнёс Томас, устанавливая чёрную книгу обратно на полку.
— Это серебряный дублон – ответил ему Антонио. – У меня существует своеобразная традиция, устоявшаяся годами: я дарю этот дублон тому, кто гарантированно будет казнён за тяжкое и опасное преступление и не важно, вручу ему я его лично, либо же передам преступнику через своих людей. Если хочешь – это своеобразная «чёрная метка» и однажды получивший её уже никакими силами, ухищрениями, либо же при помощи колдовства не сможет скрыться от справедливого возмездия, которое, рано или поздно, его настигнет…

Томас направился к столу, за которым находился его брат. Он взял в руки необычную монету, на аверсе которой были изображены лики испанских монархов – Фердинанда и Изабеллы – обращённые друг к другу. Перевернув дублон, Томас обнаружил на его обратной стороне неизвестное мужское лицо.
— А это кто же? – спросил он Антонио.
— Иуда Искариотский. Ведь, каждый, кто получает в руки от меня эту монету есть преступник, а значит он же есть и предатель – предатель нашей веры, нашего порядка и отечества… Лики же королей Испании – это знак правосудия, настигшего предателя.
— И что же… тот, кто получает этот дублон уже знает, что обречён на смерть?
— Разумеется, нет или… точнее будет сказать, далеко не всегда знает это, хотя, безусловно, многие догадываются о своей участи… Эта монета всегда возвращается ко мне после каждого выполнения важной богоугодной миссии.
Внезапно в дверях архива появился монах-доминиканец. Учтиво поклонившись, он обратился к обоим братьям:
— Ваше преосвященство, пора отправляться на смотр королевской тюрьмы…
— Ступай, брат Лоренцо, мы скоро будем – ответил ему Томас.

Антонио и Томасу предстояло посетить королевскую тюрьму Конкордат – самую мрачную из всех подобных учреждений в Испании, где, в том числе, содержались сторонники и проповедники ересей, пленные мавры, иные преступники и обвиняемые, а также мориски и марраны, многократно уличённые в тайном исповедании иудаизма или ислама даже после того, как они были насильно обращены испанцами в «истинную веру». Инквизиция искала в Конкордате тех, кому могла бы вменить обвинения в ереси или в колдовстве, чтобы затем инициировать собственное расследование, по итогам которого она должна была либо оправдать предполагаемого преступника, либо же осудить его на жестокое наказание. Как правило, в ходе подобного следствия, речи об оправдании обвиняемого не шло, и он гарантированно отправлялся либо в застенки инквизиции, либо обратно в Конкордат, либо прямиком на лобное место.
Лошади на улице уже были заложены в кареты и братья Торквемада, в окружении охраны, состоявшей из вооружённых рыцарей, а также целой свиты доминиканских монахов, отправились в путь. По прошествии получаса, инквизиторы достигли стен тюрьмы Конкордат, после чего стражники сопроводили их в подземные помещения, где проводились следственные действия над обвиняемыми. Сначала процессия следовала по чрезвычайно узкой каменной винтовой лестнице, уходившей далеко вниз; в самом конце её, в прохладном и тёмном месте, находилась железная дверь, которая вела в одно из самых страшных мест – в пыточную комнату. После того, как стража отворила её, и инквизиторы вошли в пространное мрачное помещение, их взору предстала чудовищная картина, которая, в прочем, не произвела на них особенно сильного впечатления, поскольку, по долгу службы своей, Антонио, Томас и остальные члены доминиканского сообщества наблюдали подобное уже многие годы.
Неподалёку от инквизиторов, будучи прикованным к стене цепями, висел мужчина, раздетый донага и, как могло показаться, находившийся в абсолютно бессознательном состоянии; ноги ему жгли на медленном огне и он, временами, по всей вероятности, ощущая нестерпимую боль в ступнях, судорожно содрогался и тихо стонал, гремя тяжёлыми цепями, плотно обхватившими его запястья и лодыжки. Чуть поодаль можно было наблюдать распнутого на деревянном кресте несчастного, который, судя по всему, либо отказался принимать «веру христову», либо был уличён в тайном исповедании иного учения. На столе, приблизительно в центре этой жуткой комнаты, находился ещё один распластанный человек, которого изуверски пытали палачи, забивая ему в руки деревянные гвозди. При каждом ударе молотка, подследственный издавал нечленораздельные звуки и ужасающие вопли, слышать которые обыкновенному человеку стало бы нестерпимо жутко, и он тотчас бы выбежал прочь, более не в силах созерцать столь адское действо.

— Какова его вина? – спросил у палача Томас.
— Это один из зачинщиков прошлогоднего бунта выкрестов в Альбайсине; он подстрекал к убийству членов местного магистрата, в том числе констебля де Баррионуэво, который и был, в итоге, умерщвлён толпой мусульман…
— Он сознался в своих мерзких деяниях?
— Нет, сир, он отказывается признавать вину.
Торквемада близко подошёл к истязуемому и склонил над ним своё угрюмое лицо.
— Правда ли то, в чём тебя обвиняют? – грозно спросил он человека. – Отвечай мне!
Но бедняга уже был не в силах осознать сущности вопроса, задаваемого ему Торквемадой, ибо мучения его были, в последнее время, настолько страшны, что не оставили его разуму сил на полное понимание и принятие всего происходящего вокруг. Человек замотал головой, лицо его приняло жуткое и, в тот же самый момент, до исступления страдальческое выражение и он лишь еле слышно простонал:
— Остановите…сь… прошу…
Вероятно, Томас принял его жест за отрицание вины.
— Врёшь, пёс! – прокричал Торквемада. – Дай мне сюда это!! – он вырвал из рук палача молоток и схватил лежавший рядом окровавленный гвоздь. Ударом молотка кардинал-инквизитор глубоко вогнал заострённый конец гвоздя в руку подследственного повыше запястья – кровь хлынула из новой раны стремительным и неудержимым потоком.
— Говори – подстрекал или нет!! Призывал к убийствам своих грязных сволочей! Говори! – рассвирепел Торквемада, продолжая наносить удары молотком по руке обезумевшего от боли и страха подследственного. Но вскоре, не добившись от него ничего, кроме душераздирающих криков, Торквемада бросил молоток, предоставив изуверское дело пытки истинным профессионалам этого чудовищного и богомерзкого «ремесла».
Продолжая свой путь по адской комнате, Торквемада пнул ползшего по полу окровавленного человека, который хватал его за полу красно-чёрной мантии и показывал на свой рот.
— Уйди ты к чёрту – с этими словами инквизитор ударил сапогом несчастного в живот и тот, скорчившись, бессильно опрокинулся к стене, перевернувшись на спину.

В самом отдалённом углу пыточной камеры на полу сидел пожилой мужчина с длинными седыми волосами и бородой, закованный в кандалы. Лицо его было измождено и не выражало, казалось, абсолютно никаких эмоций при виде того ужаса, зла и отчаяния, безмолвным свидетелем которого он являлся теперь. Этот человек привлёк внимание Торквемады, и тот направился к нему.

По воле случая, это была та самая камера, в которой ещё пару месяцев назад сидел Эдвард Карлайл. Да, это, несомненно, была она, с высокими, ободранными стенами и заплесневелым потолком, с сырым каменным полом, с решётчатым окном вверху. За грубым столом, посредине этой камеры, сидели, друг напротив друга, теперь двое – Томас Торквемада и тот самый старик, которого он привёз с собой в расположение штаб-квартиры Вальядолидской инквизиции из застенков Конкордата.

— Расскажи же мне, в который раз ты попадаешься к нам за распространение лженаучных еретических учений? – строго спросил Торквемада. – Тебе, надо полагать, хорошо известно, какое наказание может тебя ожидать за это?
Старик, не выказывая никакого испуга или тени сомнений, аккуратно переменил своё положение на скамье, загремев кандалами, попытавшись, вполне непринуждённо, сесть так, чтобы ему было наиболее удобно.
— А то, в таком положении… не шибко-то расположишься… – слегка ухмыльнувшись, проговорил арестованный. – К тому же ещё и ваши, эти… в пыточной, постарались, хотя меня били недолго и я, в сравнении с другими, отделался ещё очень и очень неплохо… Хе-хе… – Тут старик попытался было засмеяться, но раскашлялся тяжёлым глубинным кашлем, по-видимому, заработанным в период продолжительного пребывания в пыточной комнате на холодном полу.
Торквемада лишь грозно смотрел на своего измученного визави, ожидая от него ответа.
Откашлявшись, старик, наконец, снова заговорил сиплым, но достаточно уверенным голосом.
— Откуда мне знать, сколько раз ваши изверги вязали меня; мне уже нет смысла бояться наказаний, ибо наказан я давным-давно…
— Хм! Изверги? – хмыкнул с издёвкой Торквемада. – Не слишком лестно ты отзываешься о моих духовных братьях, денно и нощно обеспечивающих правосудие и охраняющих покой жителей нашей страны от всяческой скверны, не признаёшь, видимо, наш священный долг, возложенный на нас Господом и папой Римским, а должен был бы признать… Ну что ж…
Торквемада развернул свиток пергамента, в котором было изложено всё то, в чём, собственно говоря, обвинялся пожилой арестант. Пробежав по нему холодным взглядом, кардинал-инквизитор продолжил:

— Тебе вменяется распространение запрещённых в нашем королевстве книг, в частности, еврейских Библий и лженаучных трактатов, проповедующих неверное, отступническое знание, в том числе греческое и арабское, а также подстрекательство к вероотступничеству среди крещённых жидов… Да ты, ведь, из их числа, насколько мне известно, ты сам, правда, некрещённый жид, верно? – Нотки в голосе Торквемады снова приобрели издевательские интонации.
— Всё так – сухо ответил на это старик. – Я некрещённый еврей, верно, я не собираюсь отрицать этого, это было бы глупо, но… говорить о том, что я распространяю лженаучные идеи…
— А как ещё назвать то, что указано в тех трактатах, которые были обнаружены и изъяты у тебя Святой инквизицией? – резко оборвал его Торквемада. – Мало того, что ты нарушил королевский эдикт, согласно которому некрещённые жиды, вроде тебя, должны незамедлительно покинуть территорию Испании, т.е. ты самым своим скверным существованием продолжаешь марать священную землю христиан, так ты ещё и дерзишь подрывать на ней наши религиозные основы!

При последних словах инквизитор швырнул на стол свиток с обвинениями и откинулся на спинку своего тяжёлого резного стула, вонзив пристальный взгляд в обвиняемого.

— Данные труды, о которых вы изволили теперь говорить, истинны; в них нет ни капли лжи… – твёрдо и спокойно отвечал ему на это старик. – Вот взять хотя бы вас, светлейший господин кардинал, вы имеете представление о положении Земли на небосводе?
— Ты смеешь, в своём теперешнем положении, задавать мне вопросы? – одёрнул его Торквемада.

Но старец, казалось, пренебрёг его жёстким замечанием и продолжил говорить в прежнем невозмутимом тоне.

— Земля – не есть центр мира, как утверждают ваши католические догматики; скорее всего, центром мироздания выступает Солнце и, как Луна обращается вокруг Земли, точно так же и Земля обращается вокруг Солнца… Похоже, что и все прочие планеты, которые были известны ещё древним, подчиняются тому же единому закону…
— То есть, точно также обращаются вокруг Солнца? – с усмешкой выпалил Торквемада.
— Да, причём это не противоречило бы логике вещей, в частности, положению иных планет на небосводе…
— Но это противоречит Священному Писанию – строго перебил учёного старика кардинал – а оно – единственная логичная вещь на свете, не нуждающаяся в иных вероотступнических рассуждениях или дополнениях. Тебе ли, как презренному жиду, не знать о том, что и в Танахе сказано, что сам Господь поставил Землю на твёрдых началах и недвижима она с той поры во веки вечные. А ты, впав в безумные преступные речи, пытаешься оспорить волю Его… Быть может, ты хочешь поставить под сомнение и само Его существование?
— Я никогда не утверждал, что я сомневаюсь в Божьем провидении или отрицаю Его существование, но есть и другие доказательства того, о чём я говорил вам ранее, кардинал, к примеру, основанные на точных математических расчётах, восходящих ещё к грекам… Мир подвластен промыслу Божьему, но мне горестно сознавать, что вы и ваши последователи неверно истолковывают само устройство этого мира…
— Довольно, хватит! – вновь загремел раскатистым басом Торквемада. – Не нам рассуждать на тему того, как устроен этот мир и не тебе – в особенности! Важно верить, а не рассуждать, ибо рассуждения подобного рода приводят к тяжелейшим греховным заблуждениям.
— Верить во что, кардинал? Ведь вы, даже вы, будучи убеждённым католиком, не будете отрицать, что в мире происходит огромное количество вещей несправедливых и жестоких, прямо противоречащих священным текстам, и было бы странно уповать на одну лишь милость Божью и слепо веровать в то, что именно так всё и было задумано с самого начала.

При этих словах Торквемада оживился, устремив на изумительно проницательного арестанта пристальный взгляд; очевидно, что последние слова его затронули что-то в тёмных глубинах души инквизитора.

— Я смотрю на вас, молодой человек – вдруг обратился к Торквемаде старец после непродолжительного молчания – и вижу, что многое уже пришлось повидать вам на вашем, ещё очень недолгом, веку…
— Нам всем было на что посмотреть, особенно в последние годы – мрачно ответил Торквемада, правда, уже куда менее суровым тоном. – Я снова повторю тебе – внушительно добавил он – что не нам, смертным, помышлять о причинах тех несправедливостей и несоразмерностей, которые, безусловно, сопровождают наше бытие. Мы просто должны понимать – на то есть воля Господа, значит так Он управил, когда создавал наш мир, это нужно понимать и принимать, как данность, не впадая в заблуждения. Главным образом, человек сам, как существо крайне порочное, является первопричиной всех тех бедствий, которыми отягчено наше существование…

Инквизитор задумчиво переменил своё положение, снова устремив взор в свиток с обвинениями на столе.

— Ответь мне на другое: за какие конкретно преступления ты привлекался прежде? – снова начал разговор Торквемада. – В сущности, я жду от тебя, в том числе и покаяния, ибо оно, если и не освободит тебя от заслуженной кары, то хотя бы, поможет спасти твою бессмертную душу, когда ты предстанешь перед судом Всевышнего. – Кардинал отложил свиток в сторону, почти на самый край стола. – В низах бытует мнение, что мы, инквизиция, свирепые чудовища, способные только на расправы, однако же одним из важнейших наших предназначений заключается в спасении души человека от вечных мук Ада, даже если для этого будет необходимо оборвать его земной путь.
— Я не надеюсь на какое-либо прощение, да и каяться, в сущности, мне не в чем – ответил старик, о чём-то поразмыслив с минуту. – Но, я вижу, что вы, господин кардинал, преодолели множество испытаний на своём пути и, вероятно, для вас это только начало… Так и быть, я доведу до вас всё, что происходило со мной, ибо, как и вам, мне пришлось в жизни претерпеть много горестей…

И старец поведал инквизитору историю о себе.

— Чего я, в сущности, не мог предположить, так это того, что мне, однажды, придётся вновь возвратиться сюда. Я уже бывал в заключении и, признаться, за то же самое, что и сейчас – за распространение научного знания, как вы выражаетесь, «еретических учений». Инквизиция отпустила меня тогда, правда взяв с меня строгое обещание не брать в руки более «вероотступнических сочинений», а все труды, изъятые у меня, были уничтожены в огне. Что ж, в те времена ваша братия работала куда более гуманно, нежели теперь… – Старик несколько принуждённо усмехнулся. – Но буквально спустя пару лет я вновь угодил в застенки Конкордата и на сей раз судьба уготовила мне значительно более тяжкое испытание, о котором я и не мог, в ту пору, даже помыслить…

Старец умолк и в глазах его отразилась глубокая задумчивость; он, будто бы вновь мысленно проживал те роковые события, которые навсегда изменили его жизнь и они предстали перед его взором столь ярко, точно произошли только что, а не много десятилетий тому назад. Торквемада, скрестив руки на груди, пристально глядел в это задумчивое пожелтевшее лицо, изрезанное глубокими морщинами и шрамами, но не решался перебить обвиняемого.

— На сей раз – как бы очнувшись, продолжил старик – дело моё никоим образом не было связано с чтением или распространением запрещённых трудов… Видите ли, господин кардинал, в те годы я ещё был слишком молод, вероятно, моложе вас… Во мне всегда бушевало чувство обострённой справедливости; я чётко осознавал равенство всех людей перед Богом и не мог понять, отчего же некоторые другие хотели выглядеть «равнее» всех прочих, пренебрегая, часто, интересами остальных и унижая их, чувствуя, при этом, свою полную, абсолютную безнаказанность, особенно, если безнаказанность эта обличалась высоким положением или всемогущим покровительством. Такое несоответствие – одно из многих в нашем грешном и мрачном мире – порождало во мне глубочайшее возмущение, доходящее порой до исступлённой ярости…

Тем злополучным днём, я с моим младшим братом Иосифом оказался в одном из переулков Вальядолида. В конце того переулка, ближе к выходу на центральную площадь, мы стали свидетелями отвратительнейшего зрелища: несколько вооружённых солдат избивали безоружных еврейских жителей, которые, видимо, просто оказались не в том месте не в то время и попались этим негодяям, что называется, под «горячую руку». Среди прочих особенно неистово вёл себя высокий человек, закованный в латы, но без шлема, поэтому я мог видеть ясно его искажённое нечеловеческой яростью лицо. Повалив на землю молодую женщину, он принялся избивать её ногами, оскорбляя, при этом, за «нечестивое» происхождение самыми мерзкими низменными словами, которые до сих пор, по прошествии огромного количества лет, не выходят у меня из памяти. Я решил вмешаться, Иосиф оказался солидарен со мной. Мы выхватили клинки и обрушились вдвоём на шестерых; опыт фехтования у нас был приличный и мы надеялись нанести противникам ощутимый урон, не взирая на численное неравенство. В ходе боя, добравшись до человека в доспехах, я выхватил пистолет и приставил дуло к его лицу. В момент этот схватка затихла, и я услышал, как к нам приблизился отряд королевских стрелков, вооружённых мушкетами. Они взяли нас в окружение, наподобие построения в каре, причём нацелившись исключительно на меня и Иосифа. Внезапно грянул выстрел; невольно, я обернулся на звук его и увидел окровавленного брата… В это время, человек в латах нанёс мне удар клинком в бедро, затем, выбил из руки мой пистолет, нанеся мне ещё один удар в висок массивной пистолетной рукоятью – в миг всё вокруг смешалось, а затем потемнело…
Старик поник головой и прервал свой рассказ.

— Что же произошло дальше? – спросил Торквемада.
Пожилой арестант будто бы очнулся от внезапно захватившего его сна: глаза его потемнели, он продолжил…

— Уже будучи в тюрьме я узнал, что ранение для Иосифа оказалось смертельным… От тех, кто допрашивал меня, я также узнал, что дуло своего пистолета я направил ни на кого-нибудь, а на тогдашнего командира королевских стрелков, капитана Венсана Карвалью. Следовательно, обвинение моё заключалось теперь в нападении на представителя власти и попытке его убийства, что означало, почти всегда, смертный приговор. После следствия, пыток и суда, я был приговорён к казни через повешение.

При упоминании стариком имени бывшего капитана королевских стрелков, Торквемада как бы вспомнил что-то, но и на этот раз не стал перебивать арестованного и решился слушать его исповедь до конца.

— Многократно, – продолжал подследственный – уже будучи в заключении, я пытался бежать, но всякий раз меня ловили и возвращали обратно. Нет, я совершал эти побеги не потому что страшился смерти на виселице; я желал отмстить Карвалью, опьянённому своей безнаказанностью и, невольно, ставшему причиной гибели моего брата Иосифа… Я мечтал, я неусыпно грезил об этой мести! Разумеется, что это было невозможно и до беспринципного капитана мне добраться никоим образом бы не удалось.

Многое мне пришлось претерпеть в период следствия: бесконечные пытки, истязания… Тюремщики применяли самые изощрённые методы издевательств, стремясь сломить меня физически и морально… Вот именно там, в мрачных, наполненных ужасом и невыразимыми страданиями застенках Конкордата я вынес главную истину – человек – это страшнейший, свирепейший зверь, какого когда-либо порождала природа… Нет, это даже не зверь, ибо животное старается убить свою жертву сразу и для того только, чтобы насытить себя; в его сознании нет мысли пытать, истязать и наслаждаться этими истязаниями. Но человек – это другое… Ему, понимаете (старик неожиданно прибавил это «понимаете», будто пытался достучаться до каких-то глубинных, потаённых закоулков души Торквемады, довести суть своей мысли до них), зачастую, просто необходимо упиваться мучениями других людей… Неет, подобному существу не найти аналогов в нашем мире… Однажды, я попросил у стражника испить воды, жажда чрезвычайно мучила меня, руки мои, как и сам я весь, были скованы цепями… Воды, всё же, принесли: солдат пришёл с кувшином, полным воды и поставил его на подоконник решётчатого окна темницы, недалеко от того места, где я находился, но так, чтобы я не смог до него дотянуться. Сколь ни пытался я протягивать закованные в цепи руки, двигаться в направлении окна – всё было тщетно, в то время как язык мой иссыхал и трескался, словно земля во время засухи. Солдат же лишь надсмехался над моими жалкими попытками:

— Ну что же ты не пьёшь? Смотри, дурень, целый кувшин холодной воды… Или, быть может, ты вовсе не хочешь?

Затем, подойдя к окну, солдат обрушил кувшин на бетонный пол и тот, разлетевшись на куски, обдал меня взвесью расплёсканной воды; струи её, растёкшиеся по полу, достигли и меня и я, припав на колени, стал слизывать водяные пятна на полу, вперемешку с песком и грязью от вонючих солдатских сапог…

Старик вновь умолк, но после небольшой напряжённой паузы, на мгновение воцарившейся в камере, он вдруг произнёс, обратившись к Торквемаде:

— Мне жаль, что и вы, в столь молодом ещё возрасте, уже приобщились к делу зла. Ваши руки запятнаны кровью, в том числе, безвинных людей, это чудовищно…

— Я не считаю, что служу злу – ответил ему инквизитор. – Увы, но наше правое дело, в которое я верю, не может свершаться без насилия, ибо и противная сторона использует его против нас, и мы лишь силой отвечаем на силу… Странно… – задумчиво протянул Торквемада – вы и правда полагаете, что руки мои запачканы кровью невинных?

— Так и есть; вы лишь боитесь себе признаться в этом, ибо тогда всё то, во что вы так неистово верите, просто перестанет для вас существовать, кардинал… Но в отличие от ваших убеждений, я придерживаюсь точки зрения о том, что несмотря на промысел Божий, человек сам творец своей судьбы, сам избирает свой путь; значит вы избрали себе такой путь самостоятельно, ведь человек, по разумению моему, свободен в своём выборе.
— Что же до вашего дела… Вернёмся к нему – инквизитор перевёл эту странную беседу в прежнее русло. – Как вам удалось избежать смерти?
—  Это произошло так… День казни настал, она должна была свершиться на главной площади Пласа-Майор при стечении огромного числа народа. Нас, нескольких смертников, вывели на эшафот; примечательно, что в толпе горожан, собравшихся на это скорбное действо, как мне показалось, я увидел лица и тех, кого, однажды, защитил от произвола представителей городского магистрата во главе с Карвалью. Это случилось прежде, чем нам надели на головы мешки. Позади нас располагались виселицы, их петли покачивались на ветру. Никакого крика, ни возгласов, абсолютно все в толпе взирали на нас молча и только голос прокурора, зачитывавшего обвинительный приговор, чинно и холодно раздавался над этой давящей тишиной. Палачи начали расставлять нас по местам, каждого на деревянную скамью… Как я сказал, на меня уже натянули мешок, палач теперь накидывал петлю мне на шею, но вы и представить не можете, что оказалось в этом чудесном мешке… Да откуда ж вам знать, господин кардинал! А там была такая маленькая-маленькая – старик загремел цепью и попытался двумя пальцами показать её размер – дырочка… Хм, казалось бы, да? Но вы даже и вообразить себе не сможете, как счастлив я был в ту секунду, как я радовался ей, радовался тому, что Господь перед смертью дал мне возможность ещё раз, напоследок, увидеть солнечный свет, край голубого неба, деревья, людей, пусть даже через эту ничтожную дырочку в потёртом мешке… И всё это – в последний раз… – понизив голос, почти шепнул старик. – И сейчас всё это в миг исчезнет, испарится навсегда, дальше – только тьма, одна тьма, навечно… Я думал так: вот, стою я сейчас на эшафоте, вот он я, я есть, я дышу, я живой, но через несколько минут и не будет меня вовсе… Что же это такое? Как же это?.. Мне так хотелось, чтобы прокурор ещё очень долго зачитывал этот проклятый приговор, мне хотелось страшно, как никогда в жизни, ещё жить, ещё существовать на земле… Но вот он закончил оглашение. В строю осуждённых я был третьим или четвёртым, точно не скажу сейчас, но я уж ожидал, стоя в мешке, как палач выбьет первому из нас табурет из-под ног его и как бедняга, корчась и хрипя, закончит своё бренное существование… Я мучительно ждал этих страшных звуков, которые бы означали начало обратного отсчёта, в том числе, лично для меня самого.

— «Ну, вот видишь, всё и закончилось» – мелькнуло у меня в голове. Сердце моё будто замерло… Однако, вдруг, я услышал торопливые шаги, сначала внизу, среди толпы, а потом и на помосте; кто-то будто вбежал, даже нет – скорее – взлетел, подобно птице, на эшафот… Это был, как я узнал, в последствие, королевский гонец Диего Фернандес, который, стремительно вбежав на деревянный помост, прокричал:
— …В честь скорого великого торжества Святых Петра и Павла, Его Величество король Энрике возвращает сим преступникам их презренные жизни!..
О, Господь! Я оказался тебе ещё нужен, значит не всё ещё ушло, не всё потеряно! Я очень долго отходил от того кошмара, какой представилось мне пережить накануне отмены казни королевским гонцом Фернандесом. Нет, я не благодарил короля Кастилии, но я был благодарен одному только Господу, ибо, истинно, это было его вмешательство, вне сомнений…

Отмена смертного приговора, в прочем, не отменяла самого наказания и меня, как и многих других заключённых, сослали на далёкий юг страны, на Гибралтар, который только недавно был отвоёван у мавров. Во время транспортировки морем до Гибралтара наш караван был атакован берберскими пиратами к югу от мыса Рока, захватившими, в итоге, несколько кораблей, на одном из которых находился я… Так, вместо колонии на Гибралтаре, я оказался в рабстве на Варварийском берегу Африки, где провёл целых двадцать лет и лишь чудом, затем, вернулся на родину. Но даже там, зачастую, в нечеловеческих условиях плена, я старался не терять ни секунды времени понапрасну, осознав ценность жизни, после того, как, однажды, на эшафоте, едва не расстался с ней. В плену я познакомился с ещё одним пленным испанцем Хуаном, к слову говоря, глубоко верующим католиком, который, почти никогда не расставался со своей Библией и утверждал, что только лишь она одна спасла ему жизнь, когда во время боя с пиратами, он оказался выброшен за борт судна и чудом не утонул. Он сумел сохранить её и называл Библию единственным своим сокровищем, оберегая страстно, как зеницу ока своего. Однажды, когда мы находились в заключении вместе, в одном бараке, в своей камере он не нашёл её; он судорожно перебрал все свои вещи, вновь и вновь отыскивая священную книгу, но тщетно. Потеря Библии стала для него тяжелейшим испытанием, значительно более мучительным, нежели муки заточения в мавританском плену и, в силу этого Хуан впал в глубочайшее отчаяние. Но через некоторое время выяснилось, что Библия была украдена другим заключённым, вором по фамилии Рамирес. В порыве гнева, я напал на Рамиреса и, прижав к стене, потребовал от него:
— Говори, кому ты продал её?
— Я продал её Сабре… его людям…
Здоровенный марокканец Сабра был одним из надзирателей на тех самых каменоломнях, где мы были принуждены работать. Я послал Рамиреса требовать возврата Библии у Сабры, когда мы снова вышли в каменоломни.
— Отдай её мне – просил Рамирес марокканца. – Ведь, по существу, она не принадлежит тебе…
— Пшёл к чёрту, пёс – свирепо рыкнул на него Сабра. – Не ты ли сам притащил её мне, грязный вор?
— Я не знал, что творил… – глухо и, как бы, нерешительно отвечал Рамирес.
— Ну так то-то же… За всё заплачено, поди прочь!
— Но ты всё-таки… отдай – вновь тихо проговорил Рамирес.
— Я сказал тебе идти прочь! – грозно проревел Сабра и стал угрожающе надвигаться на Рамиреса, который, в честной схватке против огромного надзирателя не имел бы ни единого шанса… Внезапно, Рамирес выхватил короткий нож и ударил Сабру в живот: раз, второй, третий, приговаривая при этом:
— Ну уж нет, Сабра, сволочь ты нечистивая, ты её отдашь мне, ибо она тебе не принадлежит!..

Марокканец тяжело пал на иссохшую землю, из его окровавленных одежд Рамирес вынул ту самую небольшую Библию и передал мне, после чего я вернул её моему другу Хуану… Я не знаю почему, но часто, несмотря на то, что за двадцать лет в рабстве мне пришлось стать свидетелем множества жесточайших, по-настоящему зверских вещей, мне иногда по сей день снится эта сцена, снится окровавленный Сабра, лежащий навзничь на выжженной бесплодной мавританской земле, снится даже, казалось бы, этот беспринципный преступник Рамирес, вдруг, обретший, в одночасье, в себе глубокую веру, ради которой он решился на этот отчаянный поступок… Вам тоже, полагаю, снятся сны, кардинал? – неожиданно обратился старец к Торквемаде.

Инквизитор, в мрачном лице которого, казалось, не осталось теперь и следа того надменного призрения, которым он встретил старика вначале их разговора, тяжело остановил свой взгляд на глазах арестованного.

— Снятся… – глухо, даже отвлечённо-равнодушно, но при этом весьма болезненно произнёс Торквемада. – Вот уже какой год подряд мне снится одно и то же, это проклятое поле под Гранадой, где я один, стою на холме, а вокруг – никого! – страшно прошептал в конце этой фразы кардинал. – Ни души, только трава и гранадская цитадель у горизонта… И тишина, настолько громкая тишина, что уши закладывает от неё, слух наполняется каким-то ужасающим звоном, разрывающим перепонки и способным кого угодно довести до сумасшествия, а в висках начинает стучать этой тишиной до тошноты. Эта тишина, мучительна до самозабвения, она звучит пронзительнее любого, даже самого страшного крика…
— Она и есть – крик… – отозвался старец.
— Что? Что вы сказали сейчас… как вы это сказали? – тревожно спросил его Торквемада, побледнев, разительно изменившись в лице до того, что теперь оно выглядело растерянным, даже испуганным; внезапная эта перемена, казалось, страшила теперь, в глубине души, самого инквизитора и он отчаянно не понимал, что с ним происходит.

— Эта тишина – есть крики тысяч воинов, погибших и искалеченных на той войне – веско ответил ему заключённый. – Вот потому, вероятно, она для вас настолько невыносима, господин кардинал.

Торквемада мрачно молчал, мысли его сейчас были очень далеки и в них более не находилось места ни материалам протокола, скрупулёзно составленного на обвиняемого членами особой следственной комиссии, ни тем, в действительности, еретическим, противным самому Священному писанию, словам этого самого обвиняемого о том, что будто бы сама Земля больше не центр мироздания…
Молчал и старик, уставив задумчивый, отягощённый, по-видимому, новыми воспоминаниями, взор куда-то вниз и в сторону, на пол, туда, где ползла по отсыревшему бетону слабая полоска света, исходившая сверху, от закованного в решётку тюремного окна.

— Я… вынужден попросить вас пройти со мной – заговорил, наконец, Торквемада, но тон его, несмотря на обыкновенную и привычную твёрдость голоса, стал абсолютно неузнаваем; в голосе этом, по-прежнему, принадлежавшем суровому карателю, внезапно зазвучала какая-то озадаченность, смешанная с усталость и лёгким налётом тревоги.

Они вышли из темницы, но предварительно, Торквемада приказал стражнику, ожидавшему их снаружи, расковать старика, освободив его от цепей и кандалов. Затем оба они, кардинал и арестант, молча прошагали по тёмным коридорам инквизиционной тюрьмы и остановились по сигналу кардинала у одной из решётчатых камер, которая не имела окна и была сильно затемнена, так, что сидящего в ней невозможно было разглядеть. Торквемада резко провёл массивным ключом по решётке этой камеры-клетки, и он зазвенел, призывая заключённого встать и подойти. В темноте загремели кандалы – другой пожилой арестант, измученный и худой, приблизился теперь к поржавевшей решётке, ухватив её прутья иссушенными тонкими пальцами… Внезапно глаза его округлились и приняли совершенно безумное выражение до такой степени, что стали абсолютно неестественно выделяться на фоне остального его угнетённого существа. Он оторвал руки от прутьев, неуклюже подался назад и… словно каменная плита, вдруг потерявшая всякую опору, рухнул на пол – остановилось сердце…

— Это он… вы привели меня к Венсану Карвалью? – поинтересовался старец.
— Да, это он, бывший капитан королевских стрелков – ответил Торквемада. – Каким образом вы узнали его через столько лет?
— По глазам; их выражение, вызванное теперь сильным потрясением, было таким же безумным, каким я его запомнил тогда, в день гибели брата, только в прошлый раз они были безумными от ярости…
— Что ж, я люблю справедливость – заметил инквизитор. – Сочтём же, что вы отомстили ему.

Когда миновали, казавшиеся бесконечными, тюремные коридоры и переходы Торквемада и арестованный, наконец, спустились на первый ярус здания и направились к одному из выходов этой грандиозной тюрьмы. Вскоре они очутились на улице, на небольшой площадке, вымощенной булыжником; узкая каменная дорожка от этой площадки вела далее – к едва приоткрытым воротам, за которыми, на этом участке, заканчивались тюремные пределы. Стражники с алебардами, заметив вышедших, направились было к старику, намереваясь схватить его и сопроводить туда, куда, как они, по обыкновению предполагали, укажет им в следующий момент кардинал, но Торквемада поспешил остановить их, жестом дав понять, что не нуждается в их содействии.
На середине каменной дорожки Торквемада обратился к арестанту:

— Вы более не нуждаетесь в нашем надзоре… отныне вы – свободны, удерживать вас я не стану, ибо не вижу в этом крайней необходимости…
— Разве вы отпускаете меня, кардинал – крайне удивлённо спросил инквизитора старик.
Торквемада утвердительно кивнул.
— Но… как же мои неправомерные деяния, как же обвинительный протокол?
— О формальностях я позабочусь, не беспокойтесь. А теперь идите, идите же… – и кардинал указал взглядом старику на просвет между массивными стальными воротами, выходящими на западную сторону от тюремного замка.
Наступила тишина, оба не произносили, в продолжение нескольких минут ни слова, затем старик, всё же, несколько неуверенно, направился к выходу.

— К слову, я даже имени вашего не спросил, как вас зовут? – вдруг окликнул бывшего обвиняемого почти у самого выхода за ворота Торквемада.

Тот обернулся, на мгновение задумался, но затем, как-то неловко ухмыльнувшись, ответил:
— В начале нашей беседы, вы, кардинал, презрительно назвали меня жидом… Пожалуй, так оно и есть, и вы правы, я – жид, вечный жид, скиталец… Так меня и называйте.
С этими последними словами старик шагнул за ворота тюрьмы.

В момент этот, за спиной кардинала возник высокий человек в тёмном одеянии, при появлении которого стражники приветственно пристукнули заострёнными концами алебард по каменной брусчатке. Это был Антонио Торквемада.

— Он ещё вернётся к нам, если, прежде, его не вышлют за пределы нашего королевства насильно – провожая внимательным холодным взглядом удалявшегося в город старика обратился, ни то к младшему брату, ни то, как бы, к самому себе Антонио. – Едва ли могу взять в толк то, зачем ты его отпустил?
— Он страдал также, как и я… – заметил ему задумчиво младший Торквемада, не отнимая взора от каменной дорожки, обрывавшейся у ворот. Затем он неожиданно спросил: – Скажи мне честно, Антонио, мы – зло?
— Мы все страдали, Томас – назидательно возразил Антонио, втягивая воздух. – Весь народ Испании страдал в годы последней войны, так что же?.. А насчёт вопроса твоего, могу откровенно сказать лишь одно… я не знаю, кто мы, но уверен, что поступаем правильно.
— Надеюсь, твой серебряный дублон минует его? – глухо отозвался Томас.
— Его? О, да, будь покоен… – заботливо произнёс Антонио, по-братски, хлопнул Томаса по плечу и стал удаляться обратно, в сторону стражников, в тень выхода, туда, откуда он внезапно появился.

Минуло, с тех пор, более дух месяцев, после того, как кардинал-инквизитор выпустил из заточения поразительного пожилого арестанта. Теперь, после тяжёлой, дождливой и ветреной затяжной зимы, Вальядолид наполнялся ранним весенним дыханием; в последние несколько дней, вдруг, ударили редкие для этих краёв заморозки, но вскоре, предсказуемо, отступили, и повсюду с крыш сейчас барабанной дробью била капель, которой стал ещё недавно тонкий покров снега, устилавший крыши городских строений. Птицы свистели, чирикали на ветвях, приготовляясь к созданию семей, а солнце уходило выше день ото дня, приобретая более жизнерадостный, яркий свет, заливавший днём бескрайние холмы и равнины вокруг долины реки Эсгева. С приходом этих первых весенних дней, как будто бы завершился ещё один, чрезвычайно важный этап жизненного пути самого Томаса Торквемады.