Холодный май

       Май как май: дождь-снег, дождь-снег.

       Если есть что-то вечное на этой земле, это североказахстанский холодный май.

       Читаю кроме всего прочего Жакоте: ловец неуловимого, наверное, больше всего на свете боявшийся, что навсегда утраченное можно обрести и что беспредельность может стать формой.

       Мне не хватает сложных текстов (чем сложнее текст, тем острее наше восприятие), сложных, густо-сплетенных, с глубокой тенью, как у Пруста или Кортасара. Я ищу их, но пока не нахожу.

       Продолжаю писать, и каждый раз боюсь, что не смогу поднырнуть, подковырнуть достаточно глубоко для того, чтобы раскровить, найти и вернуться обратно. При этом на ум приходят Гензель и Гретель с их хлебными крошками.

       Учусь ходить по канату без каната (странные, странные танцы).

       Пытаюсь отыскать в порядке хаос, раньше было наоборот, думаю, это добрый знак.

       Привыкаю к непокою. В покое проживешь долго, но вряд ли соберешь урожай.

       Кормлю с ложечек призраков.

       Смотрю Бергмана. Всегда выматывающе, страшно и завораживающе, но покажите мне веселое откровение и легкий рост костей. При этом понимаю, что пересматривать Тарковского не обязательно: он и так в нашей ДНК.

       Провожаю солнце в 20:22.

       Свыкаюсь с тем, что сила в ранимости, а в ранимости нет ни грамма слабости.

       Стихи, написанные под диктовку Макса Рихтера, сменила проза с хрипотцой виниловых див и мудростью Сезарии Эворы.

       Черный чай стал ещё чернее и горче – так учишься различать сто оттенков тишины.

       Запах белых цветов свивается в гнёзда для невидимых птиц.

       Зеленый лиственный шум сменился на звенящий шепот вишневых гроздей.

       Май как май.

       Обычный такой май, с утренней изморозью, длинным светом и молодыми кошками с глазами, принимающими цвет той вещи, на которую они обращены.

       Я приучаю свое сердце к тому же.

       Первая птица приближается к моей груди, чтобы занять одну из зеленых веток моего усталого сердца.

       Вскоре я слышу ее тихий щебет.

       Моя боль растворяется в шуме молодой листвы, в которой начинает вить свое гнездо моя маленькая птица с единственным красным перышком на левом крыле.

       Я завожу патефон, и слушаю 4’33 Джона Кейджа.

       Моя птица тоже слушает пьесу.

       И слышит в ней то, чего не слышу я.

       Так проходит ещё один холодный и дождливый май.

       Ира Романец