в мир зимовья зверей [людей], где чем дальше, тем безнадежнее и суровее российская зима, легкие трещат от мороза, выступающие от холода слезы кристаллизуются на ресницах инеем, руки коченеют и становятся красными, а тлеющий уголек сигареты, колотящееся внутри холодного тела упрямое сердце и старенькая слепая кошка живущей по соседству пожилой пары, любящая сворачиваться клубком на подушке кухонной табуретки, — единственные источники тепла.
1. Как кукла в подарочной коробке. Ноябрь, 2ХХ8
Женя стояла на перроне, поглядывая на электронное табло с цифрами в ожидании, когда поезд прибудет на нужную ей платформу. Расхаживая туда-сюда по каменной плитке вдоль длинной желтой линии, она мяла в пальцах дымящуюся сигарету и то и дело откидывала липнущие к губам темные нечесаные пряди, которые гуляющий порывами ветер так и норовил бросить ей в лицо. Когда, наконец, трехголовые громкоговорители разразились надоедливой мелодией и пролаяли сквозь помехи что-то о прибытии поезда, она остановилась и не глядя соизволила затянуться остатками табака. Оранжевый уголек, не удержавшись, соскочил прямо на ее любимое темно-бордовое пальто, и девушка, опомнившись, принялась энергично отряхивать ткань. К тому времени, как она убедилась, что не успела прожечь в вещи дыру, пассажирский состав остановился напротив нее, тяжело ухнув, и высунувшиеся наружу проводники начали спускать на перрон входные подножки. Люди вокруг загудели беспокойным пчелиным роем, нагруженные чемоданами и дорожными сумками, и спешно заковыляли к ним.
Женя растерянно заозиралась, пытаясь понять в какую сторону ей нужно идти. Бросив окурок под колеса поезду, она ринулась вдоль него наугад сквозь толпу, вглядываясь поверх голов в таблички с номерами вагонов. На душе у нее противно скреблись кошки. К горлу подкатывало раздражение, готовое вот-вот вылиться сварливым переругиванием с медлительными пассажирами, не дающими пройти. Накануне она получила на телефон от младшей сестры сообщение расплывчатого содержания:
«привет. буду ** числа в 13:35. поезд 0*5Л вагон 8. встреть меня. только никому не звони».
И больше ничего. С тех пор, как Женя уехала в другой город на учебу, они почти не общались. Созванивалась с дедушкой она от силы пару раз в месяц, а по праздникам получала с его номера краткие поздравления через SMS, которые наверняка под его диктовку вытыкивала на кнопках Саша. После получения загадочного сообщения от нее Женя отыскала у себя в контактах и ее номер, и номер деда, и даже номер соседки с этажа выше, что, она знала, присматривает за ними обоими, но так и не стала никому звонить. Впрочем, звонить Агриппине Николаевне соблазн никогда и не был высок: еще до отъезда та взяла обыкновение величать старшую дочь Жуковых «малолетней шалавой».
Найти восьмой вагон Жене все никак не удавалось. Вынырнув из толчеи, она встала посреди платформы и закусила крашеный черным лаком ноготь на большом пальце. Распугивая прохожих недобрым взглядом, она потопталась на месте, проверила часовой циферблат на экране телефона и в конце концов заметила плетущуюся против ветра ей навстречу, словно сквозь косяк спугнутых рыб, блеклую фигурку сестры, тяжело влекущую за собой чемодан. Женя оцепенела. Колесики чемодана, считая швы между плитками, процокали еще немного, и замерли. Бледное и непроницаемое, словно выдолбленное из куска льда, лицо девочки показалось Жене подернутым налетом нездорового румянца.
— Ты что, — изо рта девушки вырвалось облачко морозного пара. — Дедушку бросила?
— Женечка, — глаза сестры тотчас налились слезами. — Деда Гена умер.
В груди Жени на миг нехорошо защемило. Саша кинулась к ней, отпустив чемодан, — тот подкосился, накренился в сторону и звучно рухнул. Тотчас оказавшаяся в ее объятиях, она показалась на ощупь исхудавшей и хрупкой, как стекло, почти прозрачной, и громко зарыдала, привлекая внимание прохожих. Черная водолазка на Жене быстро покрылась мокрыми пятнами.
— Как.. Умер? — беспомощно пролепетала девушка и схватила сестру за плечи, склонилась к ней. — Саня! Как умер?!..
Но задушенная слезами девочка не смогла ничего ответить. Выпрямившись, растерянная Женя столкнулась глазами с незнакомым рыжим мальчишкой в полосатом свитере, подкатившем к ней Санин чемодан. Женя торопливо кивнула в знак благодарности, освободила одну руку и уцепилась за ручку. Поодаль она приметила, как обставленная баулами в клетку, пыхтит над содержимым своей облезлой кожаной сумки рыжеватая пожилая женщина, напоминающая собой грушу. Мальчик, не проронив ни слова, закинул в карман Жениного пальто отломанное колесико и убежал назад к своей, по всей видимости, бабушке покуда та не хватилась его. Девушка поглядела ему вслед, прижала к себе притихшую сестру и направилась с ней в сторону выхода с платформы. С затянувшегося серым неба медленно, по мелкой снежинке, повалил снег.
Некогда живой и даже симпатичный старичок в гробу лежал, помнила Саша, как небольшая припудренная кукла, упакованная в несколько слоев глупых желтоватых кружев. Саша помнила его совсем другим. Низенький ростом, коренастый, немного сгорбленный, с седыми висками, выглядывающими из-под кожаной фуражки, маленькими старчески мутными глазками под обвисшими веками и на удивление ровным носом, Геннадий Витальевич при жизни был похож на добрую премудрую черепаху из-за мягких черт лица и дряблой кожи, болтающейся на горле. И носил вовсе не столь помпезный костюм, а всего-то серые брючки, тулупчик на густом меху и больших коричневых пуговицах, пыльные туфли с тупыми носами и стрелковые перчатки. Теперь же в серовато-синем пиджаке он выглядел неестественно и неуместно, как обряженный жених, готовящийся вести невесту под венец. Девочка смотрела на него сверху вниз и не чувствовала ничего. Внутри нее было пусто, как в вакууме, словно все ее внутренности заменила всепоглощающая черная дыра.
Провожать деда Гену в последний путь особо было некому, потому Агриппина Николаевна, страстно желая устроить все как можно более прилично, уведомила всех жильцов подъезда о кончине соседа, и в день, когда пришло время вывозить тело, вокруг гроба набралась-таки небольшая толпа скорбящих. Любопытные дети, прячась за занавесками, таращились из окон, под ногами было сыро от недавно прошедшего дождя, то и дело под ноги попадались раздавленные прохожими земляные черви, а в воздухе густо пахло прелой листвой и какой-то гнилью с мусоропровода. Разок Саня едва было не наступила на червя, потерянно извивавшегося на асфальте среди трупов своих товарищей, но вовремя заметила его, подняла и пересадила в ближайшую клумбу.
Дорога к кладбищу была долгой и безрадостной. Саню отправили на переднее сиденье, а Агриппина Николаевна уместилась в отсеке с гробом вместе с работниками ритуального агентства. Движение по городу несмотря на небольшие пробки выдалось относительно спокойным, но затем катафалк, спотыкаясь на ухабах, пополз вдоль всего кладбища к месту на отшибе, которое соседке едва удалось выкупить, и девочку невольно затошнило. По окончанию движения она выбралась наружу в надежде вдохнуть свежего воздуха, но вместо этого ноздри ей забил табачный смрад, повеявший со стороны готовящихся к выгрузке гроба носильщиков. Агриппина Николаевна, грузно выкатившись из отсека через задние двери, подманила к себе девочку и, боясь оступиться на неровной почве, цапанула ее под локоть, и поковыляла куда-то прочь от машины.
— Не проголодалась еще? — осведомилась женщина. — Ничего-ничего, Сашенька, надо потерпеть, поминки-бишь на четверть пятого назначены.. Точно не голодная? Ты ж не ешь ничего в последние дни небось! Ела хоть что-то сегодня? Ела? Что ела? Ну, хорошо. А яблочко будешь? Ну? Будешь? Сейчас достану.
Не дожидаясь ответа, Агриппина Николаевна полезла в перекинутую через свободную руку сумку и зашуршала пакетом, из которого проворно вынула облепленное мокрыми крошками (должно быть, от переломавшихся на дне под весом наваленных сверху вещиц пресных крекеров, которые почему-то ужасно любят старики) круглое зеленое яблоко с тонкой, как прутик, плодоножкой. Быстро распознав в предложенном плоде тот самый сорт, который на укус непременно окажется деревянным, а на вкус — невыносимо кислым, Саша в очередной раз вежливо помотала головой. Женщина повертела яблоко в морщинистых руках, предложила его еще пару раз и, наконец-то, спрятала обратно в сумку.
Раньше Саня была только на похоронах родителей. Те утопли во время отдыха где-то на островах за границей, а на родину вернулись в контейнерах для праха, когда младшей Жуковой было восемь. Она до сих пор не знала в какой стране это произошло. В детстве ей пытались объяснить, что мама и папа больше не вернутся, на что маленькая Саша ответила громким детским ревом, хотя, как она помнила, она не знала даже почему именно начала плакать. Сам колумбарий же, перед которым в день похорон столпились друзья, коллеги и еще какие-то неизвестные знакомые ее родителей, заинтересовал ее, не вызвав ни капли грусти. Лупая глазенками, она глядела на черно-белые фотографии мамы и папы в окружении ярких искусственных цветов, которые отчего-то ужасно ей понравились. Она даже попыталась выпросить себе цветок, но ей не позволили взять понравившийся и увели подальше. Стискивая пальцы пятнадцатилетней Жени, Саша пыталась за ней поспеть, топала босоножками по каменным плиткам и нет-нет да оборачивалась на торчащие из черных ячеек с гравировками яркие разноцветные бутоны.
Деда Гена тогда был с ними. В то время Саня не задумывалась о том, как тяжело может быть пожилому человеку хоронить сына и невестку, и напугалась его рыданий так, словно ее любимого дедушку подменил страшный, воющий нечеловеческим голосом оборотень. Сидя в машине, нарочито строго, почти сердито, Женя пыталась науськать сестренку не приставать к дедушке ближайшее время, но едва тот вернулся, Саша полезла к нему на колени прямо через подлокотник между передними сиденьями. Геннадий Витальевич не прогнал ее и даже улыбнулся, поблескивая еще мокрыми глазами, после чего девочка, убедившись, что ее родной дедушка на месте, успокоилась. Женя осталась недовольна ее непослушанием, но ничего не сказала, надулась и всю обратную дорогу просидела в наушниках, глядя в окно на проносящиеся мимо деревья и кусты.
В сравнении с тихими и степенными похоронами родителей погребальная церемония, выпавшая на долю дедушки, показалась ей странным и неуместным зрелищем, особенно в такую промозглую погоду. Долго стоять на одном месте было невозможно. Казалось, сама могильная земля вытягивала из тела девочки последнее тепло прямо сквозь подошвы сапог, и тем не менее мероприятие требовало от каждого его участника выдержки. Участников, впрочем, было немного, еще меньше чем толпилось у подъезда. В последний путь Геннадия Витальевича, до неузнаваемости уменьшившегося в гробу, в итоге провожали всего-то младшая его внучка, пожилая соседка да трое коллег по работе: двое мужчин преклонного возраста и такая же немолодая женщина. Саша их знала. И, конечно, заметила, как озабоченно они поглядывали на нее, когда по очереди подходили к могиле, чтобы бросить каждый свою горсть земли на крышку гроба.
Геннадий Витальевич часто брал маленькую Саню с собой в трамвай, когда был на смене. Просыпался он всегда рано, иной раз даже по выходным, и старался не будить девочек раньше положенного. Чайник он всегда оставлял на плите перед тем, как уйти на работу, и когда Саша утром прислоняла к нему ладонь и обнаруживала его еще слегка-слегка теплым, то знала: деда Гена на смене, а не вышел прогуляться или в магазин. Старичком он был довольно бодреньким. Правда, летом даже в невыносимую жару всегда ходил в куртке, а с малейшим наступлением холодов переодевался в свой любимый тулуп. Когда родители надолго уезжали, Женя готовила ему поесть и подворовывала сигареты прямо из пачки, а Саша, прихватив контейнеры с обедом в тоненьком полиэтиленовом пакетике, зеленом или желтом, бежала до единственной остановки поблизости, чтобы не прозевать дедушкин трамвай.
Около худого ржавого козырька на четырех железных столбах, кое-как спасающего во время дождя, деда Гена подбирал ее и вез по круговой. Саша тогда усаживалась на железную полку с точно для нее постеленным маленьким ковриком, и, шатаясь вместе со всем вагоном и наслаждаясь восседанием на возвышенности относительно земли, глядела вперед, на заросшие травой рельсы, проплывающий мимо город, снующих по своим делам людей, и жмурилась, когда солнечные лучи исподтишка достигали-таки ее лица и золотили кожу. Проезжающим мимо в противоположную сторону знакомым машинистам Геннадий Витальевич имел привычку непременно махать рукой сквозь лобовое стекло и заставлять трамвай радостно звенеть в качестве приветствия. Оттого-то Саша их и запомнила.
Движение продолжалось. Механизмы вагона душераздирающе скрежетали под ногами, люди входили и выходили, позвякивая мелочью да посвечивая маленькими белыми билетиками, зажатыми в пальцах, дедушка переключал какие-то рычажки, нажимал кнопки на панели управления, и Саша была счастлива. Дедушку она очень любила. В трамвайном парке девочка дожидалась, когда Геннадий Витальевич неторопливо сжует принесенную ею стряпню алюминиевой вилкой и отвезет ее обратно на остановку. После, размахивая полупустым пакетом, она шла домой налегке, с удовольствием подставляя лицо теплому ветру и слушая, как тот с приятным шелестом путается в сочной июльской листве.
Помимо прочего деда Гена был завидным рассказчиком. Выдумывать всяческие небылицы лишь бы завлечь внучку он был мастак. Больше всего, правда, он рассказывал про войну, но делал это так, что Саша не могла оторваться и слушала всегда внимательно и серьезно, сидя подле него на подлокотнике кресла. Больше всего нравились ей рассказы про «Дорогу жизни». В полной мере представить себе весь ужас блокады Ленинграда, как его продолжал по-старому величать дедушка, девочка не могла, но возникающие в воображении картины перекинутого через скованное льдом озеро настоящего моста, по которому, грохоча, длинной вереницей движутся уазики и полуторки советского образца, нагруженные продовольствием, завораживали ее. Конечно, никакого моста на самом деле не было, но мемориал в виде разорванного кольца, что деда Гена показывал на старых фотокарточках, очень ей понравился, и представить себе «Дорогу жизни» иначе она больше никак не могла.
Еще Саша помнила, как он играл с ней в «гармошку»: усаживал ее маленькую к себе на колени, укладывал свои казавшиеся огромными морщинистые ладони ей на ребра и принимался пересчитывать их пальцами, делая вид, будто нажимает кнопки инструмента, и напевая нарочито скрипучим смешным голосом какую-то веселую песенку. Девочка тут же принималась так и сяк выкручиваться из его хватки, визжать и хохотать от щекотки, соскакивала на пол, уносилась прочь, сверкая пятками, и требовала, чтобы дедушка непременно догонял. Бегать он, конечно, не мог и не собирался, но все-таки поднимался с места и принимался угрожающе топотать ногами по ковру, делая вид, словно вот-вот ее догонит. Тогда Саша пуще прежнего разражалась смехом и удирала от него по всей квартире со всех своих детских силенок.
Когда брошенная Саней горсть земли ударилась об гроб, ей сделалось особенно дурно. Разве мог деда Гена вот так взять и умереть? Ведь ей всегда казалось, что он вечен, как радостный звон трамвая, как еще теплый чайник цвета зеленого гранита на плите, как ласковый июльский ветер, ерошащий кроны деревьев. Ни слезинки не выкатилось из ее усталых иссушенных глаз ни когда ей впервые сообщили о кончине Геннадия Витальевича Жукова, ни когда гроб на длинных полотнищах опускали в могильную яму, ни во время поминок, на которых несмотря на подступающую от голода тошноту отобедала она весьма скудно.
— …а эта паршивка, представляете? — донеслось до нее как-то с другого конца стола. — Как съехала, бросила тут старика с малолетней девчонкой на шее, одних, и ни ответа, ни привета от нее. Не вспоминает даже! Не чешется! Уж сколько мне Генка жаловался! Представляете? Старшая девка-то у Жуковых всегда была.. Тьфу, оторви да выбрось!
Принявшись с особым усердием катать по тарелке тупой вилкой консервированный горошек, Саша прислушалась. Черно-белый портрет дедушки во главе стола с черной лентой на углу рамы блекло улыбался ей золотыми коронками.
— Говорила я ему: эта тебе и стакана воды не подаст! — продолжала распинаться Агриппина Николаевна, обрадованная наличием молчаливых слушателей, слишком подавленных, чтобы ее перебить. — Забудь ты о ней! Все! Сбежала ваша Женька. Всегда она о себе только думала. Как вырядится — смотреть противно! Хоть бы родных не срамила, а все ей одно: колготки как у проститутки напялит, глаза углем вымажет — и ходит, цаца! На нее и учителя жаловались, все как с гуся вода.. Ты куда это, Сашенька?
— В туалет, — глухо обронила девочка и кое-как выбралась из-за стола.
— Ну иди, иди, — заботливо покивала женщина, промокнула аляпистым платком выступивший на лице пот и вернулась к своей тираде.
Не желая ее слышать, Саня поскорее прошла к двери туалета и заперлась в кабинке. Наглая ложь соседки ее раздосадовала: дедушка хоть и грустил порой и скучал по Жене, но никак не жаловался. Отыскав в списке контактов на телефоне номер старшей сестры, девочка закусила губу и задумалась. В ее голове уже начинал зреть план.
Кроме дедушки Саша больше всех с детства любила Женю, но об ее тайной жизни вне дома ей было известно не слишком много. Та с настояния матери часто бывала для маленькой сестренки нянькой, и порой, когда мама все же успевала подловить ее прежде чем она предусмотрительно сбежит на улицу, ужасно раздражаясь, но все-таки брала Саню с собой на прогулки. Перед друзьями Женя всеми силами пыталась поскорее отвязаться от сестры: оставляла ее на детской площадке с наказом никуда с нее не уходить и куда-то убегала, возвращаясь лишь через час или два.
Один раз она сильно задержалась, и со скуки Саша возвела из песка целую крепость, которую щедро украсила одуванчиками и камешками. Мама сестер, таща домой пакеты с магазина, проходила мимо этой самой площадки и приметила свою младшую, одиноко копающуюся в песочнице с малышней. Когда женщина подошла ближе, девочка как раз рыла ров, что планировала заполнить водой, которую натаскала в детских ведерках: конечно, сестра наказала ей и шагу не ступать с площадки, но пару осторожных вылазок к торчащему из стены у ближайшего подъезда крану она все-таки сделала. Завидев маму, перепачканная песком Саша обрадовалась и презентовала ей свое творение. Женщина послушала ее, сдержанно покивала и забрала домой. А вечером Женя получила большой нагоняй.
После этого ей, к собственному неудовольствию, приходилось брать Сашу с собой без соблазна где-нибудь ее оставить. К местной компании Женя примкнула, когда родителям стало не до нее после рождения второго ребенка. Лица мамы и папы в памяти Саши после похорон неизбежно смазались с течением времени. Особой привязанности она к ним и не испытывала. Женя же, сколько себя помнила, металась между ними словно футбольный мячик: там, где она не могла снискать понимания матери, шла к отцу, а там, где возрастал риск отказа от отца, шла к матери. Когда же она, наконец, поняла, что на самом деле ее не стремятся понять ни та, ни другой, то замкнулась в себе. Вооружившись дежурным ответом «нормально» на любой вопрос, она некоторое время еще питала надежду на то, что родителей насторожит такая перемена. Но те, казалось, напротив, даже обрадовались, что со старшей дочкой им стало еще легче чем прежде, и не возразили ни единым словом.
Подростки с разных домов, но с «одного района», как они выражались сами, на протяжении нескольких лет, сменяясь поколение за поколением, собирались почти каждый день в составе около десяти-двенадцати человек и предавались всевозможным импровизированным развлечениям, гуляя повсюду, куда только ноги не устанут идти. Опасаясь насмешек над собой, первое время после вынужденного внедрения своей младшей сестры в ее первый социум Женя кусалась со всеми, кому взбредало в голову назвать ее «мамашей с прицепом» прямо или намеком. Но спустя некоторое время к Сане все привыкли. Девочка была тихой, неконфликтной, находилась под защитой старшей сестры, прицепиться к ней, в целом, было не из-за чего и, что самое главное, она не рассказывала маме ничего лишнего. Так что компания брала ее с собой и просто так слоняться без дела от двора к двору, и играть во всякие подвижные игры, и кататься на тарзанке в лесу, и иногда даже тайно курить за гаражами. Продолжалось так от силы пару лет.
В старших классах Женя бросила гулять с компанией, обзавелась двумя-тремя близкими подругами и стала еще более колючей и отстраненной. Начала зачесывать волосы и укладывать их специфически пахнущим лаком, в школу надевала черную юбку в складку и белую рубашку навыпуск с черным мужским галстуком, научилась красить губы помадой какого-то дымчатого оттенка и даже проколола себе хрящ в школьном туалете швейной иглой. Пахло от нее всегда чем-то насыщенным и глубоким с ноткой сливы, над кроватью она вешала плакаты с музыкальными коллективами, вырванные из журналов, постоянно ходила в наушниках и часто ссорилась с родителями. А потом выпустилась из школы и уехала поступать в другой город.
На следующий же день после поминок дедушки Саша начала собирать вещи. Она не плакала. Скверные чувства, требующие выплеска, запрятались в ее костях, а губы сложились двумя безликими складками у подбородка. В школу девочка продолжала ходить, делая вид, будто ничего не произошло, только ради спокойствия за нее Агриппины Николаевны. Тем не менее, изгнав усталость и скорбь куда-то вглубь тела, Саня словно каждый день своей жизни стала готова сбежать из дома, где все напоминало ей о прежней жизни, резало по навалившемуся одиночеству. Ей хотелось быть где угодно, но не здесь, в стенах, где у нее постоянно болит голова и мутится рассудок.
Ей хотелось быть в чужой квартире, где раздающиеся в темноте голоса незнакомцев тихо беседовали бы о звездах и смысле жизни. Чтобы рычащие щелчки зажигалки вспышками освещали незнакомые, но кажущиеся столь родными лица, грели пальцы огнем. Чтобы на чужом балконе в пепельнице тлел окурок незнакомой марки сигарет, пока за окном шелестят кронами совершенно чужие деревья и занимается прохладный и новый, не знакомый прежде рассвет. Сане хотелось быть гостем, находясь далеко-далеко от мест своего детства. Так, вскоре в ее комнате стало пусто: чемодан же, напротив, распух от напиханных в него вещей, как сытый бегемот.
Тайком сбегав на вокзал, Саша взяла билет на поезд на часть припрятанных в резной деревянной шкатулке-тайнике, заполненной кроме мятых банкнот булавками, бусинами, пуговицами и давно обесценившимися монетами советского образца, дедушкиных сбережений, о которых она решила никому не рассказывать. А после с унылым, мучительным нетерпением считала дни, — как скомканные листы бумаги в мусорную корзину закидывала. Наконец, за пару дней до отъезда девочка отправила сестре заветное сообщение. Тщательно убравшись в квартире за несколько часов до прибытия поезда, она написала Агриппине Николаевне короткую записку, куском малярного скотча приклеила ее, сложенную в четыре раза, ко входной двери соседки и исчезла, отключив телефон.
В квартире Жени было темно и еще пахло утренним растворимым кофе. Сестры вкатили чемодан в прихожую, заперли дверь на щеколду и разулись. Женя приказала Саше оставаться в комнате, ушла на кухню, и девочка опустилась на разложенный диван, застеленный покрывалом с изображением тигров, крадущихся по скалам. Выведены они были, как на корейских гравюрах, а ткань по краю оказалась оторочена узелками со спутанными метелочками. Саша погладила пучеглазую морду тигра, и на ощупь покрывало показалось ей приятным. Вернулась Женя очень скоро. Девушка вошла, держа в руках небольшую плетеную корзинку, наполненную лекарствами и служащую, судя по всему, аптечкой.
— Голова болит? — спросила она, перебирая серебристые пластины. — Что-нибудь еще болит?
— Нет, — слабо отозвалась Саша. — Только спать очень хочется.
— Ты в поезде не спала?
— Не могла уснуть.
Женя поставила корзинку на первую попавшуюся поверхность, подвинула табурет, вскочила на него и полезла в верхние шкафы темного лакированного шкафа-стенки, что приглянулся Саше несмотря на свою тяжеловесность и скрипучие петли. Подобный ему был и в квартире дедушки, и в нем всегда можно было найти множество интересных старых вещиц: девочка любила время от времени со скуки проводить тщательные «раскопки» в его беспорядочно наваленных внутренностях.
— Спать будешь здесь, больше негде, — известила Женя и спустилась на пол, держа в охапке свернутое одеяло. — Ну-ка встань.
Саша встала, и сестра принялась готовить диван ко сну: получше заткнула покрывало в щели и расстелила хрустящую от чистоты простыню с цветочками. Саша предложила было ей помочь, но Женя резко отказалась, видя, что младшая едва стоит на ногах.
— Во что переодеться у тебя есть? — спросила она, догадавшись, наконец, снять с себя верхнюю одежду.
Саша кивнула и полезла в чемодан.
— В ванну сходи и ложись, — наказала Женя, сворачивая в руках пальто.— А я Агриппине Николаевне позвоню. Давно дедушку хоронили?
— Шестнадцатого, — равнодушно отозвалась Саша, копаясь в вещах.
— Октября?
— Да.
— Так это же давно было. Почему она мне не позвонила?
— Она тебя не любит.
Женя умолкла. Саша собрала в стопку нужные вещи, встала с пола и подняла глаза на сестру.
— Полотенце мое возьми. Сиреневое, большое, там висит, — разрешила та, и девочка покинула комнату.
Усевшись в ванне, Саша обняла себя за колени и стала ждать, когда наберется вода. Поначалу было ее кожа покрылась пупырышками, но со временем комната нагрелась, и даже запотело зеркало над раковиной. Постепенное погружение в горячую воду всем телом расслабило и успокоило ее, и девочка вытянула ноги, всколыхнув прозрачную и лишь слегка-слегка зеленоватую воду. Занавеска над ванной у Жени была синяя, с дельфинами, и Саша растянула ее, прячась в тени от показавшегося ей излишне ярким света единственной лампы под потолком.
От соприкосновения с водой цвета на занавеске стали насыщеннее и глубже. Со скуки Саша принялась черпать понемногу воду и брызгать ею на ткань, "раскрашивая" дельфинов и представляя, как те оживают, радостно стрекоча. Когда воды набралось достаточно, девочка перекрыла кран, и во всей квартире наступила благоговейная тишина. Откинувшись на край ванны, Саша прикрыла глаза, ушла под воду по подбородок и принялась распределять пряди своих волос по водной глади, стараясь, чтобы те расплылись, завихряясь, подобно русалочьим.
Где-то на кухне Женя дозвонилась до Агриппины Николаевны и, судя по звуку шагов, принялась расхаживать туда-сюда от негодования. Саша прислушалась, особо не вникая в смысл слов и лишь по интонации голоса сестры угадывая, что она весьма недовольна и пытается о чем-то договориться. Горячая вода разморила ее, и на несколько минут она даже задремала прямо в ванне, убаюканная звуком голоса Жени: с ней она, наконец, почувствовала себя в безопасности. Разбудил ее стук в дверь.
– Саня, ты там не спишь?
– Не сплю.
– Смотри, не спи. Ты долго еще?
– Скоро вылезу.
– Я Агриппине Николаевне позвонила.
– Угу.
– Ты зачем телефон выключила? Она чуть с ума не сошла.
Саша умолкла и затаилась, не зная что ответить.
– Ладно, я потом все тебе расскажу, – донеслось из-за двери. – Давай, вылезай уже.
– Я скоро.
Женя ушла в комнату, а девочка осталась сидеть по горло в воде и думать. Ей невольно вспомнился поезд: раньше она никогда не была в поездах. Судя по фотографиям, которые родители привозили из путешествий, с высоты летящего самолета ночные города похожи на огромные кружевные скатерти из золотых нитей. Из окна поезда же они являлись далекими призрачными огнями. Но больше всего Саше понравилось, завернувшись в простыню в одной футболке и подоткнув под голову свернутое клубком худи, глядеть на медленно плывущие по черному небу звезды. В городе ей никогда ранее не приходилось видеть их в таком изобилии. К несчастью, стук колес по рельсам и легкая качка ничуть не убаюкали ее, и две ночи она провела почти без сна, лишь временами от усталости проваливаясь в болезненную дрему.
В три часа ночи, почти четыре, она разок вышла подышать свежим воздухом на одной из остановок: от невыносимой духоты у нее уже начинала раскалываться голова. Припрятанная в рюкзаке дедушкина «Ява» хотя и помялась за время переезда, но единственная болтавшаяся в пачке сигарета все-таки выжила. Сама Саша не курила, хотя и умела, но неоднократно ловила за этим занятием Женю. Задумчивая и грустная, она медленно затягивалась, выдыхала дым через ноздри, будто дракон, и, казалось, словно ей от этого почему-то становится легче. В компании курение было распространено и представляло собой какой-то особый ритуал в духе передачи друг другу по кругу индейцами трубки мира. Саша не была толком знакома с курильщицкой этикой, но замечала и даже почти чувствовала нутром ее наличие. Выбравшись наружу, она с облегчением ощутила, как ее окатило прохладным ветром, оглядела железную дорогу, молчаливо вставшие с двух сторон поезда, проводила глазами вдаль длинный грохочущий состав и зачиркала дохляцкой зажигалкой.
На узком перроне кроме нее стояло еще два человека: красивая девушка в белой меховой куртке с заплаканными глазами и потекшим макияжем и мужчина с сильными плечами и закованной в гипс рукой, подвешенной на поддерживающем бандаже. Сигарета оказалась отвратительной, а на ветру Саша быстро продрогла, так что ее единственным развлечением осталось украдкой наблюдать за такими же полуночниками, как она сама. Их троица, ей показалось, словно бы вышла из какой-то пресловутой телевизионной драмы. Девушка затягивалась стойко и изящно, будто час назад по сценарию рассталась с каким-то придурком, застав того за изменой во время телефонного звонка, и показалась Саше слишком кинематографичной для роли в такой пустышке, какую она, правда, сама же ей и выдумала. Мужчина затягивался небрежно, как и подобает персонажу вроде него, и думал, должно быть, (опять же, по сценарию) о нежной улыбке своей жены и непоседливых детях, которых он оставил позади после того, как влип в какую-то опасную передрягу, ведь «так будет лучше для них». Саша тем временем прикладывала фильтр к губам слишком аккуратно, излишне осторожно, затягиваясь скромными, но жадными урывками, как подросток, курящий втайне от родителей и просящий незнакомцев взглядом его не выдавать, каким она, впрочем, и является, хотя на деле никаких родителей у нее и в помине давно нет.
Нафантазировавшись вдоволь, девочка затушила вконец развалившуюся и истлевшую сигарету об перрон у себя под ногами и метнула окурок куда-то под колеса спящему поезду, последовав примеру взрослых. Последний раз покосившись на застывшие высоко в небе холодные звезды, троица друг за другом забралась обратно в вагон и никогда больше не встречалась между собой. Вылезая из ванны с сиреневым полотенцем сестры на плечах, Саша невольно подумала о том, как удивительно, хоть и всего лишь на несколько мгновений, способны роднить совершенно чужих друг другу людей бессонница, горе и пагубная привычка.
В комнате Саша тут же замерзла и юркнула под одеяло на подготовленную сестрой постель. Прохладное, гладкое, пахнущее чистотой постельное белье и сознание своего нахождения рядом с Женей обласкали ее со всех сторон. Тело тут же отяжелело, и девочку прибило к месту: она не стала даже пытаться устроиться поудобнее, только подтянула к себе ноги, опустила мокрую голову на подушку и затихла, словно мертвая. Засыпая, она еще чувствовала, как в ее голове, подобно стеклянным шарикам на ладони, перекатываются мысли.
Больше всего запомнилась ей та, где она вдруг осознала, что у нее есть жизнь. Есть прошлое, от которого можно бежать, воспоминания, о которых можно грустить, и живущий в них ее собственный мрачный рай, где бывали и слезы, и разбитые коленки, и даже смерть, но было и настоящее счастье. И жизнь ее – не где-то там, впереди, в далеком, окутанном розовым туманом будущем, а прямо здесь и сейчас. И люди вокруг нее, каждый случайный прохожий, тоже имеют семью, друзей, знакомых, прошлое и настоящее. Каждый из них важен для кого-то, все они кому-то так или иначе нужны. Так, человечество пронизано сетью бесчисленных связей, и эта мысль невольно утешила девочку. Ей было пятнадцать, она находилась в съемной квартире беззаветно любимой старшей сестры, и прошлое пока еще не душило ее ошейником из колючей проволоки, а напоминало собой скорее амулет или крестик, что впору прятать за пазуху, целовать в минуты растерянности и спрашивать его куда дальше идти. Вполне удовлетворенная тем, что она откуда-то пришла и куда-то идет, Саша, наконец, согрелась и мягко провалилась в сон.
Ей снились странные сны. Одним из них был тот, где Саша очутилась на крыше панельного дома в компании незнакомых детей. Ветер трепал на ней одежду и волосы, а впереди расстилался прекрасный пейзаж – лесные массивы, луга и поля. Обернувшись, она увидела, как панельки, словно вагоны, сцепились друг с другом в колонну, и массивный диковинный поезд из них поплыл по земле. Ощущение свободы и радости переполнило ее сердце, и незнакомые дети показались такими родными. Словно верхом на огромном драконе, вместе с ними Саша легко преодолевала километры и наслаждалась солнцем, безоблачным небом и дышащей ветром зеленью. По пробуждению же она обнаружила, что уже два дня лежит ничком, за окном клубится холодный туман, и Женя будит ее, чтобы заставить впихнуть в свой желудок хоть немного омлета с черным хлебом и жареной колбасой и стакан сладкого чая, после чего уходит куда-то, должно быть, на работу, и позволяет вернуться в приятное забытье.
На третий день Саша проснулась сама и даже сумела встать. Женя была дома, и девочка застала ее в ванной крутящейся перед зеркалом с ножницами. Та заслышала ее шаги и заметила позади себя в отражении, потому даже не вздрогнула. Отмеряя пальцами длину, она прядь за прядью отрезала себе волосы и деловито рассматривала себя в зеркале, встряхивая головой и следя за тем, чтобы стрижка получилась равномерной. Волосы у нее были длинные, до поясницы, но расставалась она с ними без тени сожаления, словно давно этого ждала, а теперь – появился повод. Саша приблизилась к сестре, подперла плечом дверной косяк и некоторое время молча наблюдала.
– А меня подстрижешь? – подала она наконец слабый голосок.
– А тебя зачем? – Женя так удивилась, что даже обернулась на нее.
– Я тоже хочу, – коротко пояснила Саша.
– Я еще покраситься хотела, в черный, – девушка отвернулась обратно к зеркалу и отрезала последнюю длинную прядь.
– И меня покрась.
– Тоже в черный?
– Ну, да. А сколько времени?
– Три часа.
– Ты дома сегодня?
– Да, у меня выходной.
Подравняв новую стрижку, Женя уступила место перед зеркалом сестре, и на пол снова полетели волосы – так похожие на ее собственные. Саше они еще на похоронах дедушки показались тяжелыми и душными, но когда Женя закончила хлопотать над ней, девочка ощутила на голове небывалую легкость. Покрутив головой, она приблизила лицо к зеркалу и оценила, как то поменялось с новым расположением волос, и как еще сонные ее глаза блеснули полированными камешками светло-серого агата. С довольным зевком Саша села на край ванны, пропуская сестру к зеркалу. Та еще немного покрутилась перед ним, соображая себе челку, придирчиво оглядела получившееся слегка небрежное каре и достала из-под брюха ванны пару совсем новеньких коробок краски.
Покрасив друг друга по очереди, сестры разместились на кухне за чаем. Саша заняла стол, а Женя встала у окна с зажженной сигаретой. Павшие жертвой мимолетной идеи символически отделить одинокое прошлое от сносного совместного настоящего, они сделались похожи, как две капли воды.
– Когда мне было четырнадцать, наша мама узнала, что я курю, – вдруг произнесла девушка, наблюдая, как младшая сестра вытягивает губы, чтобы как можно более осторожно пригубить из кружки кипяток.
– Тебе наверное попало? – смущенно отозвалась Саша.
– Да, – Женя постучала черным ногтем по сигарете над пепельницей из старой жестяной банки. – Но обиднее было за сигареты. Мама сломала их все поштучно и выбросила.
Без макияжа, в мятой белой футболке и со смешно заколотыми волосами, будто бы вымазанными в мазуте, сестра показалась Саше совсем домашней, близкой и родной. Перестав воевать с чаем, она отодвинула от себя кружку и подняла глаза, ожидая продолжения. Женя поймала на себе ее внимательный взгляд и на минуту смолкла, вдумчиво затягиваясь: в сестре она на пару мгновений углядела маленькую себя.
– Я собрала потом весь табак и сделала себе самокрутки, – наконец продолжила она.
Снова повисло молчание. Саше показалось, будто Женя ожидает от нее, что она тотчас же все поймет, но девочка не понимала.
– Я это к тому, – все-таки соизволила пояснить девушка. – Что если ты моя сестра, то из любой жопы выберешься. Так что не вешай нос.
– Есть какая-то вероятность, что я приемная? – помолчав, осторожно поинтересовалась Саша.
– Саня, нет, – Женя закатила глаза и затушила сигарету.
Девочка подвинула кружку обратно к себе и снова попыталась отпить. Женя закрыла окно, чтобы не тянуло холодом, и опустилась за стол напротив нее.
– Как дедушка выглядел в гробу? – спросила она, вытянув и скрестив ноги под столом. – Агриппина Николаевна сказала, что его перепудрили.
– Как кукла в подарочной коробке, – честно ответила Саша и, сдавшись, долила в чай холодной воды.
2. Дохлый номер. Февраль, 2ХХ8
Жека любил проводить свободные от учебы вечера на чужих квартирах, куда однокашники и случайно приведенные ими на пьянку приятели, дребезжа пакетами из вино-водочного со стеклянными бутылками, имели обыкновение набиваться, как селедки в бочку. Ему нравилось разговаривать с людьми на улице, балконах, кухнях, в ванных комнатах, распластавшись на коврах, где угодно, с каждым он старался быть приветливым и по возможности обмолвиться хотя бы парой слов, правда, просто так завести с кем-нибудь длинный и хоть сколько-нибудь осмысленный разговор удавалось ему только тогда, когда участники этого разговора выпьют. По его наблюдениям, алкоголь неплохо развязывает людям языки. Сам он пил часто и много, пытаясь после переезда почувствовать какую-никакую общность со своими городскими сверстниками, казавшимися ему странно отстраненными и холодными, как когда прислоняешься телом к бетонной стене и чувствуешь ее пронизывающий холод даже через куртку.
Привык он к совершенно другому: как в отношение людей, так и стен. В его родном селе все друг друга знают, а его родной дом построил еще его прадед по матери: дерево казалось ему теплым и близким, и кроме того, он знал, оно всегда хоть немного да живет своей жизнью. Постоянные скрипы да вздохи, какие имеет свойство издавать деревянная доска, были понятны ему с детства, но, повинуясь семейной традиции, Жека часто пугал своих младших сестер россказнями о домовых, кикиморах и банниках. В душе ему самому даже немного хотелось верить, что те взаправду живут где-то под боком и оберегают его родню не то чтобы не один десяток лет, а даже не один век. У соседей даже была баня, которая частенько, как водится, горела. Семье Литвиновых повезло больше: уже к рождению второй дочери в дом провели водопровод.
От зимы Жека никогда не был восторге, та порой внушала ему самое настоящее отчаяние. Глядя по ночам в окно, он не мог иной раз отделаться от мысли, что смотрит в глаза мертвеца, особенно в морозные колючие ночи, когда на небе не видно звезд, но на улице все равно светло. Казалось ему, будто выйдешь наружу, и воздух замерзнет прямо в легких — все равно что выйти в открытый космос без скафандра. То, как уязвимо человеческое тело перед холодом, завораживало и пугало его, когда он был ребенком. Просыпаясь ночью, Жека иногда выходил в одной футболке на маленькую террасу босиком, глядел в ночь и стоял так, пока ноги не начнет ломить и жечь огнем. От одноклассника в средней школе он узнал, что при высоких температурах животные клетки распадаются, а при низких их содержимое кристаллизуется, повреждая клеточную мембрану, и оба эти процесса ощущаются, как жжение. Это знание показалось ему забавным и странным.
В городе зима показалась Жеке еще более унылой чем дома. Вид серых бетонных коробок с обледенелыми крышами не внушал ему никакого восторга, и порой он задумывался даже по старой привычке зачем Бог выдумал зиму. Бабушка его была глубоко религиозной, и по ее заветам он и сам пытался уверовать, по всем канонам, но толком не смог. Еще мальчиком он пытался создать себе Бога из всяких безделушек, потому что полагал, что без него будет совсем одинок, но пришел в итоге к выводу, что если настоящий, взаправдашний Бог — он над всеми, а у него так, личный покровитель, какой-нибудь маленький божок вроде ребенка, забытого в магазине, который занялся его судьбой от нечего делать, чтобы они оба не померли со скуки во всей этой бессмыслице. Иначе он не мог объяснить для себя свою «жизнь на коленке». Так он называл явление, с которым то и дело сталкивался, когда стараешься изо всех сил, но живешь в настолько хаотичном и быстро меняющемся мире, что не можешь за ним успеть и в итоге все равно делаешь все в самый последний момент. На коленке. Так, считал Жека, Бог выдумал его, а он — выдумал себе Бога. Не сознавая себя пессимистом, Жека видел свою жизнь чередой поражений, которые он продолжает перешагивать и обходить, и будет делать так дальше, до бесконечности, повторяя себе: «переживу». Окруженный людьми, как казалось ему, сильными и красивыми, здоровыми и амбициозными, он смыслил себя не ровней им и часто чувствовал себя несоразмерно прошедшим годам своей коротенькой мимолетной жизни уставшим. И все же, по крайней мере, он был уверен, что прямо сейчас, среди этих тусклых панелек, грозового неба, ветра и паршивой жизни он находится полностью на своем месте.
— Я не говорю о том, что капитализм – это плохо! Капитализм – это данность, — затянулись в комнате неминуемые разговоры о вечном едва половина принесенных бутылок и банок была осушена. — Одна экономическая система всегда будет сменять другую вместе с главными идеями и веяниями, это неизбежно. Так всегда было.
Люди в комнате расположились на всех доступных поверхностях: диване, креслах, принесенных из других комнат стульях, тумбах и даже полу. Подавляющее большинство из них Жека видел впервые, и первое время у него голова шла кругом от обилия новых лиц, к которым ему рано или поздно понадобится найти подход, чтобы завязать непринужденный разговор. Дабы расслабиться, он, примостившись кое-как среди многочисленных тел, с особенным усердием весь вечер опрокидывал в себя все, что попадалось ему на глаза: свое, чужое, неважно. Черный кот владельца квартиры потерся об его ногу, и Жека, преодолев недоумение, потянул было руку, чтобы его погладить, но тот, испугавшись чего-то, стремглав забился под диван.
— А вот вы думали о том, что одна пачка вареников с картошкой грамм в восемьсот, если ее поделить на три, вполне сойдет среднестатистическому студенту за целых три приема пищи на два-три дня? — уже подхватил и завернул мысль кто-то другой. — И если судить по цене, она обойдется дешевле чем если будешь каждый день полноценно хавать у нас в столовке: первое, второе и компот.
— Да я лучше варениками питаться буду год чем у нас в столовке есть, — ответили ему. — Два раза травился уже.
— Да погоди ты! Следовательно, один вареник имеет какую-то среднюю рыночную стоимость? Сколько стоит труд человека над одним вареником?
— Рублей тридцать? — посчитал кто-то. — Это если цезаревские.
— А если машинный труд? Это же сколько он их штампует с бешеной скоростью и тратит на это меньше сил чем человек.
В комнате повисла недолгая пауза: все задумались.
— Ага, осознали? А ведь мы так и живем, и даже не думаем об этом. Все вокруг, что человек сделал, стоит сколько-то, если переводить в рубли. И это же еще материалы надо добыть, произвести продукт, потратиться на маркетинг, на транспортировку..
«Что сделала природа — тоже, — словно в тумане подумалось Жеке, но вслух он ничего не сказал. — Только цена другая и расплачиваемся мы за это в другой валюте».
— Да поняли мы, что ты на экономическом учишься, смени пластинку, а? — перекрикивая музыку из колонки, попросил кто-то из парней и задвинул пустую бутылку на свободную часть ближайшей тумбы.
— Ну, ладно. Тогда давайте про политику?
— Ой, бли-и-и-н! — простонал тот же парень, схватившись за голову, и отвернулся.
Ощутив потребность в свежем воздухе, Жека поднялся и, переступив через несколько тел, добрался до балкона. Едва он повернул ручку, как в лицо ему дохнуло холодом и потянуло по ногам.
— Дверь за собой закрой, дует! — недовольно метнули ему в спину.
Жека втиснулся в щель между дверью и рамой, и морозная тишина оглушила его: все звуки остались позади и притихли. Однако на балконе он оказался не один. В растянутой полосатой кофте и свободных черных штанах в пол, незнакомая ему девушка одиноко стояла, облокотившись на перила и дымила зажатой в зубах сигаретой. Жека не был уверен, но, кажется, она была босая. Ее длинные нерасчесанные волосы были разделены на две части и свисали на грудь по обе стороны от головы. Февральский снег за распахнутым окном так и сыпал мелкой крупой, мелькая в мягком рассеянном свете уличных фонарей, и поземка внизу шныряла по дороге, то ударяясь в припаркованные машины, заросшие сугробами, то вновь принимаясь кружить и гонять туда-сюда снежные вихры.
Плотно затворив за собой дверь и принудив девушку подвинуться, Жека присоединился к ней и принялся щелкать кремнем зажигалки так, что спьяну едва не стер себе большой палец. Сжалившись над ним, незнакомка состроила над огоньком руки навесом, прикрыв тот от сквозняка, и позволила парню спокойно прикурить. Жека не помнил откуда у него вообще взялась в кармане сигарета, но думать об этом дольше пары секунд не стал. Вдвоем высунувшись в раздвижное окно, они остались дымить, словно два тоненьких паровозных дымохода. В чем-то они были похожи друг на друга внешне: почти одного, среднего роста, может с разницей в пару сантиметров, оба шатены, разве что Жека был острижен куда более коротко и кудряв.
— А ты чья будешь? — поинтересовался он вдруг, повернув лицо прямо к девушке.
— Что? — не поняла та.
— Ну, с кем пришла?
— Кирилл позвал.
— Это тот, что хозяин хаты? Или тот, который Литейкин?
— Нет, Самсонов.
— А-а-а.. — неопределенно протянул Жека, на минуту отвернулся, но затем, разбираемый любопытством, повернулся обратно. — Вот морозит-то, а? А вроде февраль, к весне уже должно быть дело. Ну, прямо как дома!
Девушка не ответила, а Жека, поразившись про себя как ей не холодно, зябко потер одной голой ногой о другую: на время пьянки он переоделся в шорты — не щеголять же по чужому дому в вымоченных подтаявшим снегом штанах с начесом.
— Я сельский просто, — продолжил парень, пытаясь разговорить незнакомку. — У нас морозы — ух! И снегопады — ого-го! Но я их никогда не любил, так и не смог привыкнуть. А в городе, говорят, теплее должно быть.
— Ты сам чей? — спросила вдруг девушка, затушив и закинув окурок в скромно притаившуюся на углу подоконника пепельницу из стеклянной банки от маринованных помидоров.
— Я? Да я с Арсением пришел. Левушкин, знаешь такого? А я — Женя, — в порыве дружелюбия парень протянул было ей руку, свободную от сигареты, но девушка не обратила на нее никакого внимания.
— Я тоже, — только ответила она.
— Да ну?! Тезка!
— Получается, да. И что, теплее у нас? — девушка уставилась на него пристально, слегка вскинув подбородок и наклонив голову, будто он загородил ей проход.
— Да я пока особой разницы не заметил.. — невольно растерялся парень и хотел было уже шагнуть куда-нибудь, чтобы ее пропустить, но Женя выхватила из своей пачки еще одну сигарету и зажала в губах: уходить она, похоже, не собиралась.
Жека обрадовался: возможно, даже более явно чем следовало. Его глаза, карие, как у щенка овчарки, пьяно заблестели в темноте. Оба на время замолчали.
— А ты чего тут стоишь одна? — наконец нашелся Жека.
— Голова от музыки болит.
— Если ты головную боль лечишь сигаретами, — глупо хихикнув, продолжил парень. — То у меня для тебя плохие новости. Вот ведь странная штука, да? Человек сам стремится к самоуничтожению и сам же ловит от этого кайф.
— Ты это о чем? — Женя, похоже, оказалась хоть и слегка, но заинтригована.
— Ну, когда мы пьем алкоголь, в организм поступают токсины, которые нам нравятся. А после глотка алкоголя в идеале хочется еще и покурить. А никотин — это тоже яд. И так мы вдвойне себя отравляем ради удовольствия.
Женя уставилась на него, будто пытаясь выразить, что слушает.
— И вот еще что: мы утверждаем, что пьем, потому что это весело, — сильнее распалился Жека, воодушевленный перепавшим ему вниманием симпатичной девушки. — Но если подумать, мы пьем, потому что нам грустно. И вот настолько нам грустно, что из всего, что существует в жизни и вообще во всем мире из вещей, которые могут подарить нам удовольствие, мы выбираем алкоголь. Вещество, которое нас отравляет! И это я еще не говорю про другие интересные вещества.
— Это какие? — попыталась уточнить Женя, но парня уже было не остановить.
— А что насчет воздуха?! Кислород в чистом виде, между прочим, является ядом. Нас пытается убить даже гребаный воздух, которым мы дышим! И сверх этого мы убиваем еще и сами себя.
— У тебя пепел сейчас упадет.
— А?
Опустив взгляд на сигарету, Жека понял, что слишком увлекся и почти к ней не притронулся, так что табак истлел сам по себе уже наполовину. Дернув рукой, парень попытался смахнуть столбик пепла, но вместо этого выронил всю сигарету разом. Проводив взглядом ухнувший вниз алый уголек, он вздохнул.
— Последняя, — пояснил он девушке.
Женя выхватила из своей пачки сигарету, протянула ее ему и дождалась, когда тот прикурит.
— Люди еще перец чили едят ради удовольствия, — заметила она, выдыхая дым в окно.
— Точно! — обрадовался Жека. — Ты задумайся только! Растение так старалось, выращивало токсины, а мы его в лапшу бахаем в перетертом виде. А от большого количества перца можно умереть?
— Не знаю. Знаю только, что точно можно ахренеть.
Жека поперхнулся смехом. От смешавшихся в организме алкоголя и никотина его так повело, что он пошатнулся на месте, едва не упав. Женя даже ненароком успела дернуться, порываясь было его подхватить, но быстро успокоилась. И отметила про себя, что наутро этот парень определенно одним из первых будет ползать от похмелья и, вероятно, умолять о полисорбе. Пить он явно не умел.
— О! А знаешь о чем еще я думал? — просмеявшись, спохватился Жека.
— Скажи лучше зачем напился так, — Женя затушила сигарету, но новую доставать не стала. — Грустно?
— Мне? Ну, так, бывает иногда.
— Девушка бросила?
Жека наотмашь махнул рукой, ухватил сигарету смешно вытянутыми в трубочку губами и с чрезмерной силой потянул на себя воздух через фильтр.
— Так о чем ты там думал? — поспешила напомнить Женя, опасаясь, как бы ее случайный собеседник не опалил себе рот от усердия.
— Я вот в своей жизни любил дважды! — немного невпопад выпалил парень, выпуская облако дыма. — Я имею ввиду, по-настоящему. И оба раза был убежден, что все это навеки и кончится только с моей смертью. И знаешь что? Оба раза это кончилось, а я, как видишь, не умер.
Женя смутилась, осознав, что затронула не ту тему, и теперь она здесь надолго. Ноги у нее уже начинало пощипывать от долгого стояния на балконе, а вот Жека, как видно, напротив, чувствительность к холоду растерял.
— Я вот чего не могу понять, — продолжил он. — Эти вот.. Вечные слова! Кому они вообще нужны?!
Парень обратился к ней всем корпусом тела, подался вперед неожиданно близко, словно она знает именно тот ответ, который он хочет услышать, и Женя, чуть отшатнувшись, невольно ощутила себя зажатой в угол. Жека был выше ее всего на один-два сантиметра, но так перегородил собой проход, что сам того не замечая, создал для девушки нечто, похожее на западню.
— «Я всегда буду на твоей стороне», «я никогда тебя не брошу»! Кому это надо?! Это же полный бред! — парень спустил пары и отвернулся к окну, и у Жени отлегло. — Ты тоже все это слышала, да? Слышала же? И это такое вранье! И почему все так любят эти тупые клятвы в вечной любви и верности, и все такое? И еще так сильно злятся и обижаются, когда никто не клянется им на крови. А меня лично ужасно бесят такие вот «вечные» обещания! Когда мне их дают. И когда меня тоже просят их давать, тогда бешусь еще сильнее.
Женя все-таки вытащила еще одну сигарету и защелкала зажигалкой. За вечер она выпила совсем немного, но и тот немногий хмель уже почти весь выветрился из нее.
— И ведь дело же даже не в том, что все люди обманывают и не держат слово, — все никак не успокаивался Жека, потрясая сигаретой. — Дело в том, что жизнь длинная. Уж точно длиннее чем эти.. Брошенные, считай, на ветер «вечные» слова. Потому что человеческие отношения непостоянные, они вообще — одна из самых непостоянных вещей в мире. Вы, конечно, счастливчики, если прожили душа в душу лет пятьдесят. Но вы никакие не неудачники, если ваш союз распался уже спустя лет пять. Это же совершенно нормально! А любовь с первого взгляда и до гроба — это редкость и эта, как ее.. Утопия! Так что смиритесь уже с этим и не принимайте этого к сердцу, как конец света. Как дураки какие-то..
Женя задумалась о чем-то, постукивая ногтем по сигарете.
— Я вот как думаю, — запал парня начал сходить на нет, обессилев, говорить он стал тише. — В жизни будет много людей и много разного опыта. Так, может, лучше вести счет качеству времени, которое ты провел с человеком, а не его количеству? Не надо ждать никаких клятв. А уж если дождался — не раскатывать губу и не ждать их исполнения. И самому никаких клятв не давать, на сильном чувстве даже. И вообще, лучше просто наслаждаться настоящим.
— Ты прав, — наконец подала голос девушка.
Повисло молчание. Оба они уставились друг на друга. Взметнувшийся вверх ветер шевельнул их волосы и бросил в лица по охапке снежинок. Женя поежилась, обхватив себя за локти.
— Я замерзла, — констатировала она.
— Ой.. Точно! Я заболтал тебя тут совсем, извини, — смутился парень. — Пошли согреемся, а? Выпьем еще чего-нибудь, может, что-то осталось.
— Пошли, — легко согласилась девушка, оставила затушенный окурок в пепельнице, забрала окурок у Жеки и тоже потушила.
Оба они выбрались из балкона, и по их телам тотчас прошлась дрожь от перепада температур: в комнате было натоплено огненными батареями и большим скоплением людей.
— Яви-и-и-лись! — протянул кто-то из парней, уже занявших диван в обнимку со случайными девушками. — Мы уж думали, вы балкон с концами оккупировали.
Судя по витающему в мутноватом от дыма воздухе запахе табака, остальные участники пьянки отчаялись дождаться свободного балкона и начали курить прямо в комнате, стряхивая пепел в пустые банки от пива.
— Ха-ха! Да ладно вам! — мигом развеселился Жека и заискивающе обвел глазами помещение. — А осталось у вас тут что-нибудь?
Приметив у своих ног чью-то бутылку, он подобрал ее и щедро отхлебнул. Сидящая на полу девушка, потянувшая было руку за ней, не обнаружила ее на месте и подняла удивленные глаза на парня. Женя прошла вглубь комнаты и опустилась на свободный краешек дивана.
— О чем шептались? — поддразнил ее парень, пригревшийся среди надушенных каким-то сладким парфюмом бедер однокашниц.
Жека хотел было что-то выдумать, перевести дело в шутку, но Женя его опередила.
— **** тебя? — отрезала она, навострив руку на полупустую банку на краю стола, до которой не могла дотянуться со своего места.
Кто-то из парней, заметив ее жест, передал ей банку. Женя втянула воздух над ней носом и отпила.
— Дикая какая, — недовольно цыкнул Кирилл. — Я тебя больше не позову, слышь?
— Саня, бурбулятор мой где? — вскочив, вдруг заозирался один из парней.
Притихший, свернувшийся в кресле у стены спиной ко всем, судя по всему, близкий его товарищ, вскинул высоко вверх руку с зажатым в пальцах вейпом довольно серьезного вида. Прибор тотчас выхватили и передали владельцу.
— Матвейчук, гандон! — возмутился тот, проверив бак, после чего быстро отыскал баночку химозно-желтой жидкости и завозился с отверстиями в устройстве. — Всю жижу выпарил! Вот куда тебе столько?!
— Спонсор кумара, — хихикнул кто-то из девушек и разогнал воздух рукой. — Сидим как ежики в тумане.
— А где Арсений? — утершись рукавом, поинтересовался Жека.
— На кухне, — ответили ему. — Слышишь, на гитаре бренчит?
С кухни и правда доносились далекие и какие-то тоскливые щепки струн. Едва Жека направился на звук, как из коридора навстречу ему вышел кто-то из однокашников. Загородив собой проход, он потянулся так, что щелкнули суставы, и обратился ко всем присутствующим.
— Догнаться охота, ребят. Есть тут где круглосутка?
Жека обернулся на комнату и скользнул по ней глазами, пересчитывая стоящие на всех возможных поверхностях бутылки, банки и стаканы. Большая часть из них уже определенно была пустой.
— Любой каприз за твои деньги! — крикнул ему кто-то.
— Ага, щас! Я пустой уже. Скидывайтесь, я схожу. Что взять?
Кто-то из парней вскочил, приблизился к нему и хлопнул по груди парой свернутых купюр.
— Джин с тоником Олесе с Катей возьми. И чтоб сдачу принес, а то знаю я тебя.
— Да когда ж я вас обманывал?! — невинно улыбнулся парень и, заметив, как его приятель позеленел, мигом встал боком и пропустил того к туалету.
— На прошлой неделе, в субботу, — достаточно громко, чтобы все услышали, заметила девушка, сидящая на тумбочке неподалеку.
— Да, наебал на три косаря! — припомнил кто-то еще.
— Ой, идите в жопу! — махнул рукой парень, утопал в прихожую и громко зашуршал, кажется, спьяну пытаясь влезть не в свою куртку.
Жека тотчас юркнул в освободившийся проход и завернул на кухню, споткнувшись по пути об чьи-то меховые ботинки. На кухне горела всего одна лампа, и хотя большого освещения она не делала, Арсений в самом деле был тут и умудрялся управляться с инструментом, обклеенным стикерами с изображением кошек. По ним Жека вспомнил, что гитара не принадлежит ему, Арс одолжил ее у кого-то. Собрав вокруг себя немного народу, по большей части девушек, он вел с ними всеми беседу, параллельно подбирая аккорды. Такая картина для Жеки была совершенно привычной. На любых пьянках-гулянках Левушкин неизбежно становился объектом внимания хоть какой-нибудь да группки людей: еще бы, с шарообразным индийским орнаментом на кадыке и длинными пшеничными волосами, которые парень собирал в небрежный пучок на затылке, он был слегка экзотичным, но красавцем. К тому же, довольно мирного нрава, еще и таскающим с собой багаж занимательных историй с прошлых мест работы, слушать которые всегда умопомрачительно интересно в подобной обстановке, как сейчас.
— ..Да где я только ни работал, — было первым, что услышал Жека при входе на кухню, и знал об это прекрасно. — Я когда восьмой класс заканчивал, мне подвернулась подработка. Нужно было часика два в неделю сидеть с двумя детьми пока родители не придут. Мне в первый же день пояснили где что лежит, оставили номера. Тут на угол кивают, говорят.. Вон, алюминиевая бита стоит. Это если дедушка наш придет повеситься в прихожей, ты его прогони.
— Ужас, — констатировала одна из девушек.
— И что, приходил дедушка? — поинтересовалась вторая.
— Да нет, — пожал плечами Арсений. — Но биту я все равно рядом всегда держал. На всякий случай.. — он поднял глаза. — А, Жека, ты вернулся уже? А то я все думаю, начинать ли без тебя. Все байки сижу травлю, народ развлекаю вот..
Вокруг него заулыбались. Примостившийся у окна парень передал близ сидящей девушке едва пригубленную сигарету, которую тут же пустили по кругу. Заструилась сизая струйка дыма. Жека махнул рукой и пристроился у стенки, запустив руки в карманы шорт. Арсений ударил по струнам и, выждав проигрыш, завел что-то мелодичное, нежное и тоскливое. Голосом он обладал приятным, тягучим, заслушаться было можно, еще и выпитый алкоголь придал ему легкой хрипотцы: чтобы его послушать, в комнате сделали музыку потише. Напуганный большим скоплением людей кот, воспользовавшись воцарившимся спокойствием, выпрыгнул из-под дивана и скрылся за дверью спальни, юркнув в темную щель. Все примолкли: не только на кухне, но и во всей квартире. Задумчиво выдыхая вверх облака дыма, некоторые смотрели в потолок, некоторые — себе под ноги. Дань уважения игре Арса отдавали все, включая тех, кто не слишком жаловал акустическую музыку. Даже герань на окне, трепещущая жухлыми по краям листьями от сочащегося сквозь плохо слаженную раму сквозняка, казалось, вовсе не замерзает, а радуется. Песня была красивой, Арсений всегда пел с душой, и его голос летал по ней величавой птицей с большим размахом крыльев, то мягко пикируя вниз и попадая под дождь, то поднимаясь на высоту и паря в ней над облаками. Истлевшую сигарету передали к окну так тихо, как только смогли, и выкинули за борт, изо всех сил стараясь не мешать певцу. А Арсений все пел.
К концу песни он позволил струнам еще немного подребезжать эхом и аккуратно накрыл их пятерней, заставив умолкнуть. На кухне захлопали в ладоши от удовольствия, в комнате прибавили звук на колонке и возобновили болтовню, а Жека беззастенчиво зевнул. Ему нравилось то, как его друг управляется с гитарой и поет, но он слышал все это множество раз: нет, ему не надоело, все это просто стало для него приятной обыденностью, на которую он не был обязан каждый раз реагировать бурным восторгом. К тому же, он знал, что Левушкин в этом не нуждается. И ему хотелось спать. Желая дожить до возвращения парней с новым пакетом алкоголя бодрствующим, он незаметно покинул кухню и направился в ванную, чтобы пару раз плеснуть себе в лицо холодной водой. По дороге он еще раз споткнулся о чьи-то ботинки.
Ванная оказалась занята, но дверь в нее оставалась открытой. Сидя в ванне по пояс в розоватой воде с мыльной пеной, две вусмерть пьяные девушки были заняты поцелуем: они так впивались в губы друг друга, размазывая помаду, и царапались заостренным ногтями, что Жека на миг им даже позавидовал.
— Женек, подлей горячей водички, — попросила одна из них, оторвавшись от подружки.
Жека открыл кран и полил на девушек водой из душа, из-за чего их волосы тотчас намокли, и они принялись соскребать пряди с лица. Приметив стоящую на раковине полупустую бутылку пива, парень легкомысленно плеснул ее содержимое себе в глотку, не отрываясь от поставленной задачи. Макияж у девушек потек, но они согрелись и остались благодарны. Стараясь не задерживать взгляд на их обнаженных грудях, парень отключил воду, передал остатки пива одной из девушек и, наконец, сделал то, зачем пришел. Это сработало: походка Жеки сделалась ровнее. На выходе из ванной он столкнулся с Женей и мигом передумал уходить. Пропустив ее к раковине, он сел на краешек ванны так, чтобы никому не мешаться, и стал наблюдать, как та сморкается и полощет нос — все-таки застудилась.
— А у нас как-то в школе кто-то с****ил раковину, — выдал он спустя недолгое молчание первое, что пришло ему в голову.
Женя так удивилась, что даже обернулась. Вода стекала с ее подбородка, и пара капель запятнала ворот кофты.
— А еще крышку от унитаза, — прибавил он с глуповатой улыбкой, заметив, что хоть на пару мгновений, но завладел ее вниманием прежде чем та отвернется. — И ручку от единственной закрытой кабинки в туалете.
— А у нас старшеклассницы в туалете нюхали меф, когда я была в восьмом, — вспомнила одна из девушек в ванне, бессмысленно черпая руками воду и переливая ее из ладони в ладонь.
— У вас были закрытые кабинки в туалете? — еще не успев переключиться с темы на тему, туманно поинтересовалась у Жеки вторая.
— Да, но только одна, — пояснил тот.
— А ты откуда?
— Из села.
— Слушай, — оживилась вдруг девушка.— А у вас тоже учителя постоянно менялись? У нас за два года как-то сменилось шесть классух. Все говорили, что мы самый проблемный класс, и никто не хотел нас брать.
— Менялись, конечно, — задумался Жека. — Но вроде не так часто. Три разных учителя русского как-то за один год было и, кажется, все.
— А у нас — математики! И еще три историка и семь учителей информатики.
— Обалдеть, — констатировала вторая девушка; похоже, таких подробностей о жизни своей подруги она до этого момента не знала.
— У нас только трудовик поменялся один раз, — наконец негромко вставила Женя и закрыла кран. — Потому что предыдущий спился.
— Да ну? — попытался поддержать ее Жека.
— Ага. На вид угрюмый был дядька, но на самом деле добрый очень. По нему и не сказать было. Синющий только был часто.
— О, я знаю почему! — обрадовался парень. — Это потому что, когда мимические мышцы всю жизнь напрягаются одни и те же, в пожилом возрасте они становятся мимическими морщинами. По старикам это всегда очень видно: у кого-то лицо доброе, у кого-то угрюмое.
— Тогда, должно быть, — сообразила Женя и осталась стоять у раковины, похоже, не собираясь уходить. — Наше поколение будет поколением самых уставших лиц.
Жека все смотрел на нее не отрываясь, подмечая, как еще сильнее запутались ее волосы, как измялась кофта, как съелась вся помада, оставив на губах у самой кромки рта темный контур, и в какой-то момент ощутил, как сердце у него запело, но придумать какую бы еще чушь вбросить продолжения разговора ради все никак не мог. Женя казалась ему затаившейся королевской коброй — змеей-каннибалом, чей яд постоянно мутирует; благородным существом, которое предупреждает перед тем, как совершить бросок.
— Ой, а это значит, что у моего бывшего в старости будет написано на лбу: «пидорас»? — вдруг развеселилась одна из девушек.
— По парням что ли оказался? — невольно изумился Жека.
— Да басист он просто, — объяснила ее подруга. — И потре***** редкостная, но играл неплохо. Не могу простить таким людям их существование, только если они не хорошие музыканты. Пускай мозгов у них нет, но они хотя бы привносят что-то в мир взамен на то, что от него берут.
— Музыканты ебнутые, — цыкнула Женя, сплетя руки на груди. — Один раз такому что не так сделаешь — он возьмет напишет песню, и весь мир узнает о том, какая ты якобы была стерва.
Жека подумал было про Арсения, но быстро отогнал эту мысль. Его друг не был ни басистом, ни пидорасом, ни уж тем более потре*****ю, да и не то чтобы плотно занимался музыкой.
— А вот вы думали почему только русская музыка такая грустная? — задумчиво произнес он. — Цой там, Земфира. Максим. Никакое Three Days Grace и рядом не стояло. Это из-за русской тоски. Этому слову даже аналога в других языках нет. Потому что такое ноющее, злоебучее чувство — это наше чисто, русское. Почти что наша национальная черта.
— Да-а-а.. — расчувствовавшись, согласно протянула одна из девушек.
Тут в коридоре хлопнули дверью, зашуршали, затопали и загремели стеклянными бутылками. В комнате зашевелились, началась возня. Жека обернулся на звук, выждал паузу и обратился к Жене.
— Пошли догонимся? — предложил он, глядя на нее с прикрытой затаенной надеждой. — Это из круглосутки вернулись, принесли еще чего-то.
— Пошли, — легко согласилась та и первой покинула ванную.
Жека хотел было метнуться за ней, но одна из оставшихся девушек, начиная вылезать из безнадежно остывшей ванны, шепнула ему:
— Дохлый номер, Женек, она ни с кем просто так не трахается.
— «Просто так»? — не понял Жека и глупо хихикнул. — А как еще, за деньги? Не собираюсь я ни с кем трахаться, общаюсь просто.
— А то я не вижу, как ты ее окучиваешь, — скептически нахмурилась та и принялась стряхивать с себя воду прямо так, ладонями, за неимением под рукой полотенца. — Ну иди. Общайся.
Когда все содержимое принесенных пакетов было разобрано, во всей квартире выключили свет и сделали погромче музыку: единственным источником освещения осталась светодиодная лента под потолком, мигающая разными цветами подобно взлетной полосе. Центр комнаты быстро заняли тела, которые принялись прыгать и дрыгаться кто на что горазд в общей шумной толчее, каждое в своем ритме. Выкрикивая слова песни, разгоряченные студенты вешались друг на друга, тузились, чокались бутылками, банками и стаканами и безразборно опрокидывали в себя все, что горит. Вино, пиво, джин, газировки и фруктовые соки с водкой тем пуще перемешивались в желудках чем больше все вокруг подхватывали всеобщее веселье. Некоторые танцевали прямо с сигаретами в зубах и пальцах, иногда обжигая случайно кого-нибудь около себя, пропаливая дыры в одежде, роняя упавшей звездой алый уголек и спешно втаптывая его в пол. Пульсация электроники овладела опьяневшими умами, принуждая двигаться, двигаться и двигаться до изнеможения.
Под действием ударивших в голову градусов Жека втащил Женю на танцпол и, недолго думая, начал отжигать вместе со всеми так, как постеснялся бы того на трезвую. Та замялась, но немного понаблюдав за лихорадочным сиянием его глаз, обращенных только к ней одной в полумраке, за несколько нелепыми, но идущими от всего сердца движениями, все же подхватила его настроение, смелея с каждым жестом, и оба они вскоре растворились в какофонии разноцветного света и так и увлекающего за собой кислотного звука. Окрыленные возможностью ни о чем не думать и полностью отдаться царящей в комнате атмосфере безудержной раскованности, они веселились изо всех сил, задевая руками танцующих рядом, сталкиваясь с ними, иногда даже падая на местами скользкий от случайно пролитых напитков многострадальный линолеум, вскакивая на ноги и принимаясь танцевать вновь. Взмыленные, растрепанные, запыхавшиеся и пьяные как черти, после нескольких песен они выбрались из столпотворения и привалились к стене, давясь смехом. Глядя на то, как Женя, разморенная и счастливая, присев на корточки и держась за стену, хохочет до слез, парень ощутил, как по его коже забегали крохотные электрические разряды. Порывисто ухватив девушку за рукав, он вывел ее в коридор, кое-как отыскал свою куртку в ворохе чужих и принялся копаться в карманах.
— Мне тут птичка одна напела, что ты ни с кем не спишь просто так, — еле стоя на ногах, Жека нашел у себя в кошельке и протянул Жене несколько крупных купюр. — Поэтому вот. Я не красавец, конечно, но, может быть.. Сойду на один раз?
Женя смутилась и посерьезнела, но парень был слишком пьян, чтобы это заметить. Помедлив, она взяла деньги, свернула их рулончиком и запрятала в карман штанов. Прежде чем Жека успел что-либо сказать, девушка схватила его за запястье и потащила куда-то.
Держась ближе к стене, она добрела до двери в единственную в квартире спальню и толкнула ее, но та оказалась не пустой. На двуспальной кровати с фонариками на телефонах сидели трое девушек, одна из которых была Жеке смутно знакома: белобрысая, с извечно наглым, хитроватым выражением лица, о ней ходила дурная слава на весь поток. Одни утверждали, что она нюхает, другие — что лижет марки. На поверку же девушка показалась Жеке совершенно здоровой. Устроившись в компании то ли подружек, то ли кого, в атмосфере священного таинства она раскладывала по одеялу какие-то карточки с картинками, стучала по ним ногтем указательного пальца и что-то поясняла.
— ..Это вообще очень особенный аркан. Так что если я что-то говорю — это не просто так, — донеслось до жекиных ушей.
— Ну, а с Киселевым-то что? — изнемогая от любопытства, потребовала одна из зрительниц.
— Да ничего он к тебе не чувствует, Маш, я же сказала! — белобрысая подняла одну карточку и потрясла ею в воздухе: Жека успел рассмотреть на ней человека, лежащего на постаменте будто при смерти, в окружении старинных мечей. — Он вообще о твоем существовании не знает даже!
— Ну блин! — девушка с досады огрела себя кулаками по коленям.
Соизволив наконец обратить внимание на вошедших, самопровозглашенная гадалка обернулась к ним и растянула свою лукавую улыбочку.
— Вам тоже на перспективы будущего погадать? — спросила она, начав шустро собирать карточки и перемешивать их в стопке.
«Да, было бы неплохо узнать будет ли у меня перепихон: сегодня, или хотя бы разочек до нового года, или вообще хоть когда-нибудь», — промелькнула мысль в голове Жеки, но вслух ему хватило ума ничего не говорить.
— Свирякина, сдрисни отсюда, — нимало не стесняясь в изъявлении своих желаний, попросила ее Женя.
Ко всеобщему изумлению, белобрысая повиновалась, сунув карты в задний карман джинс. От удивления Жека даже вспомнил ее имя — Кира. Как есть, по паспорту. Более полной формы имени у нее нет, что странно. Подобрав на руки выбежавшего к ее ногам кота, Кира смерила их обоих — Жукову и Литвинова — странным взглядом, улыбнулась напоследок и, почесывая животное за ухом, вышла. Дождавшись, когда все посторонние покинут помещение, Женя закрыла за ними дверь на щеколду, и свет с музыкой разом приглушились: Жеке даже на первые пару мгновений показалось, что он попросту оглох. Девушка остановилась прямо перед ним и выжидающе уставилась.
— Ты чего? — не понял парень.
— Как чего? Сам же хотел, — ухватившись за края своей кофты обеими руками, Женя лихо сдернула ее с себя долой, оставшись в черном кружевном бюстгальтере.
— Подожди.. — попытался было остановить ее Жека, но рука девушки уже юркнула ему в шорты.
Дрогнув всем телом от прикосновения, он шарахнулся назад, будто это как-то смогло бы его спасти от обнаружения девушкой его эрекции, и больно стукнулся затылком об дверь.
— Я же не думал, что ты согласишься! — отчаянно прошипел он, словно боясь, что их возню могут услышать.
— Тормоз, — обиделась Женя и отошла от него.
Жека выровнял дыхание и отлепился от двери: столь быстрое развитие событий привело его в форменное замешательство. Женя бесцельно прошлась по комнате, приметила на полу у кровати зеленоватую бутылку с остатками чего-то, подняла ее, принюхалась, проверила на вкус и, распробовав, совершила пару щедрых и шумных глотков.
— Я уже и так проебала все, что проебывается, — вдруг изрекла она в повисшей тишине. — Так почему бы не проебать еще чуточку больше?
Круто развернувшись, она плюхнулась на кровать, закинула ногу на ногу и протянула бутылку Жеке. Тот ощутил, как его отчего-то бросило в жар, и избавился от футболки, бросив ее в кучу к жениной кофте, после чего приблизился и принял пойло. Мартини оказалось выдохшимся, но Жека не был привередливым и стал пить пока сам не заметил, как оно приобрело странный вкус, похожий на «хочу отлизать».
— У тебя бывают спонтанные мысли? — спросила Женя, дождавшись, когда парень опустится на кровать рядом с ней. — Такие, когда хочется испытать свой характер каким-нибудь опасным методом? Например.. Напиться до полного беспамятства? Или сбежать из дома и махнуть автостопом до столицы? Или.. Полюбить кого-нибудь от всей души, а потом проверить выдержишь ли ты, если этого человека собьет машина? Чтобы узнать выдержишь ты или сломаешься. И как сильно пострадает твой моральный компас. И станешь ли ты бесчувственным ублюдком или.. Даже если тебя переломает, все равно будешь искренним и добрым?
Жека не спешил отвечать. Он молчал, слушал и косился на девушку в темноте, понимая, что сейчас она не столько ждет от него ответа, сколько произносит чистосердечный монолог, обращаясь, возможно, даже не к нему лично, а к самому мирозданию.
— ..Ну, нет, я о таком не думал, — наконец произнес он, когда пауза слишком затянулась. — Я обычно просто сразу делаю. У меня всю жизнь так: хапаю пока могу. Ну, знаешь, как когда тебе в детстве конфет не разрешали много есть, но уж если нашел их где-то дома, то натыришь столько, сколько сможешь унести. И все равно даже если потом тебе за это уши надерут.
— Совсем не думаешь прежде чем что-либо делать? — уточнила Женя.
— Не то чтобы совсем.. Ну, понимаешь, меня раньше дед растил. И когда он тебя, пацана, за руль по приколу садит, а на хвосте уже менты, и дед тебе говорит «дави на газ», а впереди — соседский забор.. Думать как-то некогда.
Женя фыркнула и засмеялась, от чего Жека немного расслабился, удовлетворенный тем, что смог ее развеселить и разбавить напряженную обстановку.
— Тебе после такого терапия бы не помешала, — заметила девушка.
— Какая там терапия, — Жека лениво махнул рукой и передал бутылку. — Я по дедовскому наставлению, когда злился, дрова колол топором, представляя то, что меня выбесило.
— Вот уж точно: загадочная русская душа, — вымолвила Женя прежде чем вытряхнуть себе в рот остатки мартини.
— О, а знаешь, как говорил Бисмарк? — спросил ее парень, едва отдавая себе отчет в том кто такой этот самый Бисмарк. — На любую невероятную хитрость у русских найдется непредсказуемая глупость.
Женя похихикала, и оба они на какое-то время замолчали.
— А знаешь, я ведь утром буду совсем другим, — подал голос Жека. — И дело не в том даже, сколько я выжрал сегодня. Я каждый раз для нового человека какой-то другой. И даже я сам не знаю какой я из себя есть на самом деле. Личность же в обществе формируется, да? За счет того, что люди вокруг оценивают тебя так и сяк. И если так, то получается, что я существую только потому что меня знают и помнят другие люди. Но ведь они все, каждый видит меня по-разному. А я сам себя не вижу. А если и вижу, то приукрашиваю, потому что мне надо считаться с тем, каким человеком я хочу быть, а не каким являюсь. И это замкнутый круг. Потому что взгляды окружающих в сумме не могут составить точное представление обо мне, потому что они обязательно где-то будут друг другу противоречить. А мой собственный взгляд на себя еще более недостоверный. И получается, что я вроде как есть, ну, в физическом смысле, меня можно потрогать и все такое, но в то же время меня нет.
— А я каким-то образом всегда совпадаю с описаниями других людей, — задумчиво произнесла Женя.
— Может, это от того, что ты слишком хорошо срослась со своим образом, — предположил Жека. — И поэтому тебе нетрудно быть одинаково «собой» для всех.
Заметив, что Женя притихла, парень поспешил добавить:
— Это я так, просто рассуждаю! Совсем необязательно, что то, что я говорю — правда в последней инстанции.
— Тебе бы перестать перед людьми юлить постоянно, — Женя подперла щеку кулаком и посмотрела на него. — Притворяться поменьше тем, кем ты не являешься, и тогда, может, самоощущение на место встанет.
Жека знал, что она права, но ее вывод был таким неожиданным, что даже кольнул его по живому. Пытаясь спрятать растерянность, он ничего не ответил и только глупо рассмеялся.
— А, кстати, ты любишь хэллоуин? — поспешил он перевести тему. — У нас в селе все его считали пиндосским праздником, но малые все равно наряжались в вурдалаков и ходили по домам, клянчили конфеты.
— Люблю, — смилостивилась девушка.
— Кем нарядилась бы?
— Я бы.. — Женя подумала, покачивая ногой. — Купила старое свадебное платье на барахолке, порвала его по краям и облила бутафорской кровью. Надела бы еще колготки в сеточку и какие-нибудь ботинки с тяжелой подошвой. И вампирские клыки. Сидела бы в подъезде на ступеньках и курила, чтобы отпугивать собой бомжей. А ты?
— А я бы.. Нацепил какие-нибудь камуфляжные штаны, брезентовую куртку, черную.. Ботинки солдатские у меня есть, перчатки мотоциклетные, без пальцев.. И противогаз. Будто я из Зоны вышел. И еще игрушечный автомат не помешал бы. Пау-пау!
Жека сложил пальцы пистолетиком и пару раз понарошку пальнул в Женю. Та снова рассмеялась, и парень поуспокоился. Мысль о том, что он задел ее и она (да еще как ловко!) незамедлительно ответила ему тем же, не отпустила его, но перестала бить в набат где-то на дне трезвых остатков его сознания.
Засмотревшись на девушку, он в какой-то момент потянулся к ее губам. Та не отстранилась и обхватила его руками за шею, из-за чего по спине парня пробежалась орда мурашек. Оба вползли на кровать, обнимаясь, прижимаясь друг к другу и попутно избавляясь от остатков одежды с такой легкостью, будто каждый из них заранее репетировал то, как это будет. Поцелуи, которыми Жека принялся осыпать девушку, запутались в ее волосах, поползли по шее, плечам, достигли груди. Освободив ее от бюстгальтера и принявшись ласкать, он ощутил какие-то давно забытые чувства, которые в прошлом, как казалось ему до этого момента, уже несколько раз выдрал из себя и похоронил. Отчего-то ему так и хотелось зарыться в Женю, точно нырнуть в сугроб, пропитаться ее запахом с ног до головы, хотя он не смог бы точно сказать каков тот из себя: за смесью алкоголя, кондиционера для волос и пота она пахла ничем и сразу всем. Как когда выходишь на улицу посреди ночи, стоишь под ливнем, промокаешь до нитки, вдыхаешь свежесть — и тебе так хорошо, так бесконечно хорошо.
Проложив дорожку поцелуев по животу Жени, он проворно юркнул ей под кружево нижнего белья и быстро избавился от него. Девушка зажала его голову между бедрами, зарылась пальцами в темные кудри и с осторожным стоном несильно вдавила лицом в раскрывшуюся подобно цветочным лепесткам влажную вульву. Жека почувствовал, как загорелась под его слегка вспотевшими от волнения ладонями ее кожа: его и самого с новой силой бросило в жар по самые уши, а сердце будто сладко пронзило чем-то вроде тоненькой стрелы. Скользя мягким языком по горячему лоно и впиваясь пальцами в Женю так, словно та в любой момент может раствориться, как призрак, он не думал больше ни о чем. В этот момент он не смог бы описать себя никак иначе, кроме как глаголом «стенаться», от словосочетания «лезть на стену», но не от страдания, а от до безобразия удушливой истомы. Сравнимой с опытом вхождения в море с мелкими ранками на теле, когда кости начинают ныть от холода, а раневые поверхности — щипаться болезненно, но мазохистски приятно, потому что ты знаешь, что эта странная боль ведет к исцелению.
Во время секса живая плоть всегда лязгает, хлюпает, цокает, она гладкая и склизкая, ее становится слишком много, от нее жарко. Женя впивалась в спину парнями ногтями, не жалея сил, скрестив ноги на его крестце и жадно хватая губами воздух, и им обоим уже было глубоко наплевать слышат их за пределами спальни или нет. Ведь стоны во время соития здесь и сейчас — это не что иное, как рвущаяся наружу страсть: почти как взрыв ядерной бомбы, только в десять тысяч раз нежнее. Зачем были созданы люди? Чтобы поколениями калечить друг друга? Может быть, но тогда, думалось Жеке, он вовсе не против быть разбитым и изувеченным этой девушкой. Только ею. Именно с ней он понял, что добрую часть своей жизни прожил словно в монохроме, в оттенках серого, почти как в черно-белом кино. И лишь пару раз увидев, как ее губы с проколотой уздечкой обнажают ряд верхних зубов в улыбке, трава для него вместо черной стала зеленой, а небо вместо белого — голубым. Подтянувшись, Женя прижалась к груди Литвинова вплотную, выдохнула, окатив его ухо горячим дыханием, и ощутила, как хотела бы сжаться, покрыться длинными острыми иглами, и чтобы кто-нибудь, нанизываясь на эти иглы и истекая кровью, приблизился и крепко обнял ее. Чтобы кто-то раздвинул ей кожу, и мышцы, и кости, и коснулся души нежно и бережно, и поклялся защищать ее. И чтобы не солгал. Так она подумала. Но вслух ничего не сказала.
Жека подхватил ее под спину одной рукой, прижал крепче к себе, ощутив, как оба сердца — женино и его собственное — пульсируют часто и тяжело, почти синхронно, и подумал о том, как по воле случая внезапно достиг апогея своего счастья. Все равно, что стоять под ливнем и увидеть на другой стороне улицы человека, которого ты любил, но который пропал без вести так много лет назад, что ты уже и забыл думать о его возвращении. Все равно, что смотреть этому человеку в глаза и понимать, как тебе хочется броситься ему навстречу, но ты все никак не решаешься, неуверенный в том, галлюцинация перед тобой или нет. И так хочется крикнуть ему: «где же ты был?!», поднять лицо к небу и рассмеяться, опасаясь, как в старые-добрые, приблизиться, сбить его с ног, цепляться ему за одежду, вопить: «я больше никому тебя не отдам!» — вдруг испугается и исчезнет?
И чувствовать, как время остановилось. Вселенная замкнулась в одной конкретной точке. Теперь весь мир у ваших ног, и вы можете идти вместе куда угодно. Но зачем? Пик уже достигнут. Больше ничего не имеет значения. Так он подумал. Но вслух тоже ничего не сказал.
[продолжение следует]
Лифт вникуда
© Copyright: Ксения Чертополох, 2024
Свидетельство о публикации №224072000154
Свидетельство о публикации №224072000154
Рецензии