Конец високосного года 56

Веселье прерывается, однако раньше, чем я даже рассчитывал, неожиданным триггером:
– Послушайте, а где Лайза ? Где Рубинштейн? - вдруг, остановившись, оглядывается по сторонам Бич. - Её что же, оставили с Хартом и Орли в том отделении? С ней тоже что-то не так? Ни Кэт, ни Гаррисон её с утра не видели.
- В отличии от некоторых, - поспешно вмешиваюсь я, – Рубинштейн -дисциплинированный человек, и она уже давно переместилась, проявляя сознательность, в предоставленную ей боксированную палату обсервации. Гораздо интереснее, почему все остальные этого не сделали. В больнице карантин, если кто не слышал. Нет, серьёзно, мы же договаривались, что вы будете проводить съёмки – и всё. В спецодежде. Это уже не игрушки. Бич! Джесс! Георгис! Вы все в самом деле были в контакте. Вы не должны вот так общаться между собой, с персоналом, расхаживать по больнице, даже без спецодежды. Почему это все так расслабились? Рождество - поэтому? Кто-то хочет не дожить до следующего или остаться безработным? - по очереди поворачиваюсь к телевизионщикам и к своим. - Где Ней? Где вообще у меня средний персонал? Насмерть запутался в "твистере"?
Пока я все это проговариваю, кто-то уже выключает музыку, пары расцепились, медсестры принимают постное выражение лица.
-Не заставляйте меня вас уговаривать, - прошу. - Всех с Рождеством. И хватит. Вы, - обращаюсь к пациентам, - живо по своим обсервационным палатам. Выходить в коридор запрещается. А вы, -персоналу, - по своим рабочим местам. Кто устал, спит тоже в обсервации. Мне жаль, но домой никто не уходит. Сами виноваты. Вы были в контакте с вероятным "инкубационным периодом" без защиты. Завтра вас проверят - тогда здоровые смогут покинуть больницу и пойти отдыхать.
Звучит всё это до ужаса лицемерно, памятуя обо всем моем поведении до этого мгновения, тем более, что я проговариваю этот спич, дожевывая бутерброд с форелькой. Но, по крайней мере, одна цель достигнута: о Лайзе Рубинштейн больше никто не вспоминает.
- Ну вот, ты всё испортил! - насмешничает Хаус. - Пока ты не был боссом, даже Рождество получалось у тебя веселее. Знаешь, люди недаром говорят: власть меняет, и не лучшим образом.
- Ты цену этой власти знаешь, - говорю я, не поддаваясь на шутливый тон.
- О, только не начинай! – он закатывает глаза со страдальческим видом. - Тебя снова посетил синдром Котара?
- Нет, меня снова посетила новая вирусная инфекция. И я помню не только прошлогоднюю эпидемию. Я помню и ту осень, когда здесь объявились твои русские родственники, а Корвин исполнял роль рождественского зайца во время газовой атаки спецназа пенсионеров. Как раз из-за той инфекции Шер у Чейзов родилась с таким хромосомным набором, что даже у профессоров ЦРУ волосы шевелились. Хорошо еще, что Эрика выжила, а тебя не пристрелили.
Хаус смотрит на меня как-то странно, и я шестым чувством угадываю, о чём этот взгляд. "Еще хорошо, что и ты выжил тогда,- говорят мне его глаза, - а я не особенно надеялся."
- Вот именно, - вслух отвечаю я этому взгляду. – Мы нарушили всё, что можно нарушить ради проведения операции Рубинштейн, но на это мне наплевать. И даже если мне за это сделают «ата-та», тоже наплевать. А вот если кто-то из этих весёлых парней умрёт от полиорганки на «трубе» или от множественных тромбов, мне уже будет не наплевать, особенно осознавая, что мы нарушили всё, что можно нарушить ,причем уже не ради операции, а ради  удовольствия потанцевать и съесть пару бутербродов.
- Проглоти, - говорит он. – А то у тебя сейчас в приступе самобичевания кусок в горле застрянет. Как оно внезапно на тебя снисходит, а!
- Не внезапно. Просто я до сих пор молчал. И сейчас бы промолчал, если бы Бич не начал искать Рубинштейн. Но то, что я молчу, не значит, что у меня совесть спокойна.
- И то, что ты говоришь, не значит, что она у тебя спокойна, - вдруг смеётся Хаус. – Она у тебя спокойной вообще не бывает. И знаешь, почему? – вдруг становится он серьёзным. – Потому что ты никогда не можешь чётко определить свою линию поведения. Тебя болтает между двумя решениями до последнего, пока ситуация сама не хлопнет тебя по затылку. Разведусь – не разведусь, буду лечиться – не буду лечиться, уйду - не уйду, вернусь – не вернусь, люблю- не люблю, объявлю карантин – не объявлю карантин. Ты помнишь Рождество в Ванкувере? Как ты брыкался "не хочу возвращаться, останусь здесь". А я знал, что ты поедешь со мной. Знал, как тебя вынудить. Просто не давить, как ты и просил. При этом ты как раз и хотел, чтобы я на тебя давил. А я не стал. Довел ситуацию до последней секунды – и получил тебя готовенького и аккуратно упакованного. Без занудных рассусоливаний и условий. И когда тебя рубануло в первые пять минут поездки и ты молчал всю дорогу, только сопел, я был доволен, как слон перед горой бананов.
- Я это понял, - говорю. – Тоже до последнего не знал, будешь ли ты рад… Помню… Чувство безысходности, чувство уходящего поезда… Я тогда чуть окно не вынес. А ты стоял и ждал. Просто ждал. Уверенный.
- Я плохо поступил?
Качаю головой:
- Нет. Ты поступил правильно. В очередной раз спас меня от самого себя. В нашей дружбе, мне кажется, у тебя такая миссия, ты с ней свыкся и смирился. Как я смирился с миссий приведения тебя в разум, когда ты зарываешься. Так что не жалуйся.
- Я не жалуюсь. Я даю тебе мудрый совет: не отклоняйся, следуй своей натуре. Тяни до последнего, и когда завтра парни из ЦКЗ расставят приоритеты железной рукой, тебя попустит. Уилсон, ты – хреновый босс, ты сам это знаешь, и все это знают. Но тем самым, как это ни парадоксально звучит, ты – хороший босс. Успокойся и доешь уже несчастную рыбу.
Мы говорим очень тихо, потому что приёмная ещё не опустела. Сотрудники, недовольно косясь на меня, уничтожают следы праздника – дожевывают остатки фуршета, сбрасывают в контейнер обертку и бумажные тарелки с пластиковыми стаканчиками. Медсёстры, расцепив и развязав узлы из собственных рук, сопровождают наших тоже недовольных, но остывающих, контактных в их палаты в стихийно созданном обсервационном отделении. Остальные тоже расходятся по местам. Постепенно становится тихо. И мне эта тишина почему-то кажется гнетущий, чрезмерно мрачной, может быть, даже полной дурных предчувствий. По крайней мере, до «железной руки» контролеров.
А Хаус вдруг подходит к стоящему в углу приемной фортепиано и откидывают крышку.
«Удивительный мир» - визитная карточка Орли. У него прекрасно получается исполнять Армстронга – хрипловатый «блюзовый» голос, не сильный, но выразительный. Голос Хауса тоже чем-то похож, хотя он выше и резче, и мне вдруг хочется, чтобы он не только сыграл, но и спел.
Уже глубокая ночь. В коридорах автоматически приглушается свет. Входная дверь, где воздушная блок-завеса, негромко взвизгивает, и в приёмную входит Кадди. Её волосы тронуты инеем, но одета она легко – за рулём?
- У вашего Буллита случился инсульт, - говорит она без предисловий. – Он в коме. Надежды никакой.
И Хаус начинает петь «Удивительный мир». Звучит жутко.

Мы всё-таки собираемся, как и хотели – я, Хаус, Кадди и Блавски, только празднование Рождества наше угрюмое сборище мало напоминает. Хотя на столе рождественская индейка. Это – старания Блавски. Мы в зоне «С», в нашей с Хаусом квартире. Стол накрыт – в том числе и остатками больничного фуршета, в углу мурлычет музыкальный центр Хауса, за окном падает хлопьями крупный восхитительный, истинно рождественский  снег, и время от времени в отдалении взрываются петарды. И тем не менее ,соглашусь с Блавски – это едва ли ни самое паршивое Рождество в моей жизни.
- На неделе мы получим вакцину – опытная партия, - говорит Кадди. – Я смотрела сводки по городу и штату, заболеваемость сравнительно низкая и падает. Нас, похоже, зацепило самым концом.
Она уже не пытается разделять, кто первый, кто второй, и кто кого заразил.
- Буллит умрёт? – спрашивает Блавски, как о чём-то обыденном.
- Скорее всего. А если и нет, будет прикован к постели. Одноногому даже гемипарез уже не позволит ходить. А ведь он уже шёл на поправку. Знаете… мне кажется, мы раньше не видели столько поздних осложнений.
- Потому что до них не доживали. Течение стало легче, выживаемость больше, осложнения успевают наступить. Ещё одна-две волны - и эта штука станет не опаснее сезонного гриппа, мы приспосабливаемся уживаться с вирусами.
- Мы  в условиях развитой цивилизации, - говорит Блавски, – привыкли практически отрицать естественный отбор. Вынесли его за скобки и забыли. А вот в таких случаях он просто напоминает: я здесь, никуда не делся. И мы теряемся перед таким опровержением собственного величия.
- Вот это типичная реплика психиатра. Психологический аспект взаимодействия человека и естественного отбора, - замечает Хаус, подняв бровь.
- А я и есть психиатр. И для меня важно, чтобы осознание естественных процессов не приводило к большой психиатрии.
- Вот, как раз давайте выпьем за это, - предлагаю я, разливая по бокалам шипучку «Ламбруско». - За психологию взаимодействия человека и естественного отбора, не приводящую к большой психиатрии. С Рождеством!
- Забавно, - замечает вдруг Ядвига. – Из нас вообще-то никто не имеет полного права праздновать Рождество. Вы же, ребята, иудеи, - обращается она к нам с Кадди. – Я тоже, скорее, польская еврейка, чем правоверная католичка. А ты, - Хаусу, - вообще не веришь в Христа и его рождение, так? Ну, с Рождеством!
- С Рождеством, - откликаются Кадди и Хаус, усмехаясь в случае Хауса и улыбаясь в случае Кадди.
- О том, что тромботические осложнения при новой вирусной инфекции нередки, - говорит Хаус, выпив своё шампанское, - вообще-то китайцы писали ещё в первую волну.
- Ты что, и по-китайски читаешь?
- По-английски. Статья переводная, была в «АМА». Так что нужно сразу при первых симптомах заботиться о реологии. Мы своим назначили антитромботическую терапию. Буллит её получал?
- Не с самого начала.
Кадди говорит это так, что возникает подозрение, не назначили ли Буллиту антитромботики уже постфактум. Но не мне судить – не те башмаки, не та дорога.
- Давайте спать, - предлагает Блавски. – Джеймс вот-вот отключится.
Это правда. Но я понимаю при этом, что гостьи наши уже решили, что спать мы сегодня будем не по одиночке. Ещё бокал шампанского– и ни я, ни Хаус не против.