Большая биографическая энциклопедия
Панкратов, Виктор Федорович
(р. 6. 08. 1931)
Род. в с. Рамонь Воронежской обл. Окончил заочно Воронежский ун-т (с 1961). Был членом КПСС (с 1961). Работал слесарем (1953—62), редактором газ. на номерном предприятии (1962—65), в журнале "Подъем" (1965—69), на телевидении, директором обл. театра, зам. председателя правления Воронежской организации СП РСФСР, ответств. секретарем Воронежского отделения СХ СССР (1970—77).
Печатается с 1951: газ. "Молодой коммунар". А в-то р 46 книг, в т. ч.: Берег моей осени. Стихи. Воронеж, 1965; Оранжевые кони. Стихи. Воронеж, 1970; Воронеж. М., 1973 (на рус, исп. и франц. языках); Столица детства. Стихи. Воронеж, 1975; Негаснущим светильником в ночи... Стихи. Воронеж, 1980; Звездочеты с детскими глазами... Воронеж, 1982. Произведения П. переведены на англ., арм., болг., груз., исп., литов., польск., укр., франц., чеш. языки.
Член СЖ СССР (1956), СП СССР (1980), почетный член СП "Воинское содружество" (1997), Всерос. ассоциации библиофилов (1990), Совета конгресса "Русская интеллигенция" (с 1998).
Нагрудный знак ВЦСПС.
Живет в Воронеже.
ПАНКРАТОВ Виктор Федорович (1931-2007), поэт, публицист, прозаик, член Союза писателей России, член Всероссийской секции библиофилов.
Родился 6 августа 1931 г. в Рамони в семье служащего. Самые драматичные страницы его жизни связаны с военным лихолетьем, временем фашистского нашествия на воронежскую землю. Именно они вошли во многие его произведения (в том числе и в его недописанный роман о войне «До самого смертного ча-са»).
Их закономерной органикой стали и другие биографические вехи писателя.
Первый жизненный университет — рудник на далеком Севере. После него по рекомендации адмирала флота И. Д. Юмашева был направлен в морскую часть.
С апреля 1953 г. трудился на оборонных предприятиях страны: слесарем в горячем цехе, инженером, конструктором специального конструкторского бюро, испытателем специальной техники... Ректор Литературного института им. Горького (воронежец В. Ф. Пименов) разрешил посещать поэтический семинар, руководимый Л.И. Ошаниным. Это помогло молодому поэту и прозаику более критично (вплоть до беспощадности) относиться к творчеству.
С большим трудом — без отрыва от производства — получил высшее образование. Работая в СКБ, одновре-менно редактировал и многотиражную газету. Уже потом в ноябре-декабре 1967 г. — ему прсдложати пост редакто-ра журнала «Подъем».
Появились собственные художественные книжки (всего их сейчас более тридцати). - это поэтические сборники — «Оранжевые кони», «Берег моей осени», «Той войны каленые рябины», «Пока не умер день», «Звездочеты с детскими глазами», «Море, Чайка и души людские...», «Вдогонку вчерашним ветрам» и др.
В 1966 г. участвовал в работе 1-го Всесоюзного совеща-ния молодых военных писателей (г. Севастополь). Ситуа-ция сложилась таким образом, что ни один из трех маститых руководителей не мог вести семинар. Поручили В. Ф. Панкратову. Он успешно справился: этот факт был отмечен специальным постановлением ЦК партии и Союза писателей СССР.
Более трех десятилетий руководил литературными объединениями поэтов и прозаиков при Воронежской писательской организации. В Нововоронеже атомщики его тоже считали своим: двадцать лет шефствует над литературным клубом «Ядро». Почти столько же отдано и литобъединению при гарнизонном Доме офицеров (В.Ф. Панкратов принят в Союз военных писателей «Воинское содружество» на правах почетного члена). Среди его воспитанников — немало профессиональных писателей, к ним можно отнести Г. Умывакину, С. Попова, А. Синева, В. Нервина и др. За умелую работу с молодежью В. Ф. Панкратов награжден нагрудным знаком ЦК ВЦСПС, многими Почетными гра-мотами.
В 1977-1978 гг. работал редактором в областном ко-митете по телевидению и радиовещанию. Являлся одновременно секретарем двух творческих союзов — писателей и художников. При этом успевал еще читать лекции в ВГУ и пединституте. И, конечно же, занимался своим основным делом: писал исповедально - чистые и пронзительно-грустные лирические книги о России: «Жизнь — короткая речка» «Смычок для скрипучего дерева», «Исповедь разбитых зеркал», «Разноцветы колец годовых»...
Среди тех, кто приветствовал его вступление в Союз писателей СССР был один из старейших поэтов России — ленинградец Всеволод Борисович Азаров
Важную роль в его писательском становлении сыгра-ла дружба и общение с военными писателями старшего поколения. С Михаилом Дудиным он участвовал в работе школьного воронежского музея «Гангут», стоял у истоков создания пушкинского музея в Новой Усмани...
Теплые человеческие отношения сложились у него с Александром Межировым. Вспоминая некоторые страницы жизни воронежца, тот в одном из своих личных писем к нему писал так: «Замечательный Вы человек, вселяющий надежду посреди безнадежных дней. Боже, как удалось вам уцелеть — сохранить такую душевную чистоту...». Стихам поэта самые лестные оценки в свое время давали Э. Межелайтис, Д. Ковалев, Н. Грибачев, И. Френкель, Е. Винокуров...
Несколько лет В.Ф. Панкратов находился на должно-сти заместителя председателя Воронежской писатель-ской организации. С мая 1983 г. — на профессиональном положении. Написаны новые произведения: книжка «Воронеж» издана на испанском и французском языках. Прозаики поэт переведенв Чехословакии, Германии, Венгрии и Болгарии, в Литве, Армении, Грузии и на Украине... Парадокс времени: в Чечено-Ингушетии его переводил Зелимхан Яндарбиев...
В киевском издательстве «Маг» увидели свет более десяти его книжек. Это и «Реквием по високосному го-ду», и «Стихи, найденные на антресоли», и «Орловской дороги виток», и «Ветры воронежские»...
За сборник «Книгосоцветье», названный в Твери луч-шей библиофильской книгой 1993 г., председателем ис-полкома Международного сообщества книголюбов В.Ф. Панкратову была вручена настольная медаль. В своем творчестве В.Ф. Панкратов постоянно обращается к раз-нообразной интернациональной тематике. Им составле-на, отредактирована и увидела свет антология совре-менной чувашской прозы и поэзии — «Родники Шубаш-кара». Аналогичное издание («Нсманские журавли») со-брано и по произве¬дениям наиболее интересных писателей Литвы.
В 2-хтомном издании «История русской советской по-эзии» (1984), его имя поставлено в один ряд с такими известными мастерами лирического слова, как М. Алигер, А. Жигулин, А. Марков, С. Викулов, О. Фокина и др.
На личном счету писателя более 3-х тысяч выступле-ний перед тружениками России, ближнего и дальнего за-рубежья. Особенно частый он гость в воинских частях. С его творчеством знакомы и специалисты космодромов, и испытательных полигонов. Стихи воронежца звучали на современных ракетоносцах, на палубах и в кубриках современных боевых кораблей...
О нём см.:
— Аббасов А.М.. Гореть, светя другим. Воронеж, 1997, стр. 46 – 49.
— В.Ф. Панкратов. «Останется остуды странный след». Стихи последних лет и дней. Воронеж, 2001 г., с .- 296.
в Воронежской Энциклопедии:
Панкратов Виктор Фёдорович (06 августа 1931 года, село Рамонь Берёзовского района Центрально-Чернозёмной области - 22 августа 2007 года, город Воронеж, похоронен близ хутора Красное Рамонского района), поэт, очеркист, библиофил.
Член Союза писателей СССР (1982). Член Организации российских библиофилов (1990).
Окончил географический факультет Воронежского государственного университета (1961).
Работал в Воронеже слесарем на заводе «Электросигнал», редактором многотиражной газеты, сотрудником редакции журнала «Подъем», инструктором городского комитета КПСС, директором Театра юного зрителя, редактором студии телевидения, ответственным секретарем организации Союза художников, заместителем председателя правления организации Союза писателей (до 1983 года). Литературной деятельностью занимался с 1954 года.
Автор многих изданных в Воронеже сборников стихотворений, в том числе «Столица детства» (1965), «Оранжевые кони» (1972), «Берег моей осени» (1979), «Той войны каленые рябины...» (1986), «Звездочеты с детскими глазами» (1991), «Негаснущим светильником в ночи...» (1991), «Полустанки для одержимых: Библиофильская поэма» (2000), «Останется остуды странный след...» (2001), «Это сладкое право - на грусть...» (Воронеж, 2007).
Тема книжничества - одна из основных в творчестве Панкратова. В библиотеке Панкратова было много экземпляров с дарственными надписями авторов. В течение многих лет руководил литературными объедениями в городе Воронеж (при Союзе писателей и Гарнизонном доме офицеров) и городе Нововоронеж.
в Областной библиотеки им. Никитина в г. Воронеж, бережно хронят не только книги ....
Панкратов Виктор Фёдорович (6.08.1931–22.08.2007) – поэт, очеркист, библиофил, член Союза журналистов (1959), Союза писателей СССР (1982), Организации российских библиофилов (1990).
Родился в селе Рамонь Берёзовского района Центрально-Чернозёмной области (ныне Рамонский район Воронежской области).
Окончил воронежскую среднюю школу на Чижовке (1950), географический факультет Воронежского университета (1961).
Работал на «Воронежском заводе радиодеталей» и «Электросигнале». С 1957 г. – сотрудник заводских газет «За радио», «За коммунизм». С 1967 г. являлся редактором отдела поэзии, очерков и публицистики в журнале «Подъём», был инструктором отдела пропаганды и агитации Воронежского городского комитета КПСС (1969–1975), директором Театра юного зрителя (1975–1977). Позднее – редактор студии телевидения, ответственный секретарь Воронежского отделения Союза художников, заместитель председателя правления Воронежской организации Союза писателей (до 1983).
В течение многих лет руководил литературными объединениями в Воронеже (при Союзе писателей и Гарнизонном доме офицеров) и Нововоронеже.
Литературной деятельностью В. Ф. Панкратов занимался с 1954 г. Его стихи публиковались в многотиражных и воронежских газетах, журнале «Подъём. В 1961 г. напечатаны в сборнике «Восход: стихи молодых поэтов».
Виктор Панкратов – автор многих, изданных в Воронеже, стихотворных сборников, в том числе: «Столица детства» (1965); «Оранжевые кони» (1972); «Берег моей осени» (1979); «Той войны калёные рябины...» (1986); «Звездочёты с детскими глазами» (1991); «Жизнь – короткая речка» (1995); «Реквием по високосному году» (1996); «Семь звёзд любви и семь крестов разлуки: поэма» (1997); «Останется остуды странный след...» (2001); «Только там фарфоровые луны…» (2005); «Мир этим городом украшен...» (2005); «Это сладкое право – на грусть...» (2007) и др.
От книги к книге прослеживалось мастерство поэта. Литературовед О. Г. Ласунский
gисал: «Виктор Фёдорович Панкратов был от природы награждён талантом поэта-лирика и как никто другой тонко чувствовал красоту и внутреннюю мощь точно найденного слова. <…> Он обладал блестящими версификаторскими способностями, строчки складывались у него в строфы легко и надёжно. Он мог сочинять стихи на любую заданную тему…» (из статьи «Любимец муз» в сборнике «Певец библиофильской страсти. 2009. С. 5, 6).
Русская литература во многих произведениях Панкратова становилась предметом его поэтических размышлений, ибо, по его строкам «все мы – перехожие калики на бессмертной пушкинской тропе» (строки из стихотворения «Тугой закрут»). Виктор Панкратов любил поэзию, поэтов, и посвящал стихи А. Кольцову, И. Никитину, Н. Станкевичу, О. Мандельштаму, Э. Пашневу, Ю. Друниной, Б. Окуджаве, В. Солоухину и другим. Богатство интонации, мгновения жизни звучат в стихотворениях: «Ахматова», «С бессмертием – рядом…», «Песнь щегла», «Памятник Бунину», «Платоновское», «Возвращение Волошина», «Волошинская шхуна», «Чайки бессмертья», «Раздумчивый путь» и др.
Неоднократно в произведениях В. Ф. Панкратова освещалась пушкинская тема – «Пушкинский автограф», «Поединок», «Два звонких века», «Последний разговор», «Дама, семёрка, туз…», «Пьедестал вечности» и др.
Многие образы и рифмы его поэзии отражали богатство русского языка, красоту природы, любовь к малой родине («О родине»).
«Мягкая ритмика и музыкальность его доверительных и умных стихов подкрепляется высокой образностью и метафоричностью, бесконечной уважительностью автора к богатству глубинной русской речи», – написано в аннотации к книге его стихов «Это сладкое право – на грусть».
«<…> Грусти в его стихах… немало, но есть и радость. Позитивное начало связано прежде всего с почти языческим поклонением природе как некоей божественной колыбели человечества… Картины среднерусской природы подкупают у Панкратова пиршеством красок, нескрываемой перекличкой с его судьбой, каким-то особым проникновением (не на уровне ли подсознания?) в волшебный мир растений…» (О. Г. Ласунский. Литературная прогулка по Воронежу. 2012. Изд. 4-е. С. 359).
Строки о природе под пером В. Панкратова оживают, словно ощущается свежесть ветра, запахи трав, плескание ручьёв и речек… («Луговое ветроплавье», «Красные свечи заката»).
Воронежские топонимы и другие реалии в стихах поэта встречаются на каждом шагу: «Петровский сквер», «Рамонь», Чертовицы, Лукичёвка, Семилуки, Репное, Дон, Усманка… Раздумья обо всем этом и составляют тематическое пространство его стихов.
К слову о топонимике
<…> Полна неистребимой силы,
и, как словами не играй,
Рамонь – частица всей России,
мной сызмала
любимый край.
Люблю и тяжесть спелой дыни,
и невесомость паутин,
и тишину,
и крик гусыни,
ребячий говор у плотин.
Пчелу в неблизком перелёте,
высоких трав спокойный сон.
лягушек чваканье в болоте
и тонкий комариный звон <…>
Глубоким чувством любви к городу и краю проникнуто стихотворение «Воронежская песня», где «…скачет солнце весело на золотом коне,
и Дон под Семилуками,
и Усманка у Репного зелёные окраины качают на волне,
и вызревает радуга для города любимого», где
«в перекличке с песнями Кольцова и Никитина …
город многопарусный – как будто ждёт отплытия…».
Лирика Виктора Панкратова мелодична, напевна. Во многих стихотворениях поэт пользовался поэтическими словообразованиями и метафорами: «воронежское заповедье», «приболотье», «ветроплавье», «неотвязчивый ветер», «закатный отблеск», «невесомость паутин» и даже «рамонское отечество». Необычные эпитеты и сравнения придают знакомым явлениям новое, свежее звучание.
Тема «книжничества» – одна из основных в творчестве В. Ф. Панкратова. Он собирал книги и всё, что было с ними связано: экслибрисы, иншрифты, визитные карточки авторов… Охотно показывал гостям своё книжное собрание и коллекции. В его библиотеке было много экземпляров с дарственными надписями авторов.
Будучи членом Организации российских библиофилов, В. Панкратов принимал самое деятельное участие в их съездах, был своеобразным летописцем этого общества, сочинял стихи и даже поэмы, воспевающие собрания и их участников. И, как считает известный воронежский библиофил О. Г. Ласунский, внёс «значительный вклад в современную поэтическую библиофилиану». Книжному собирательству посвящены сборники поэта: «Негаснущим светильником в ночи...: из библиофильской поэзии» (1991), «Святцы Лукического лета: из лирического дневника» (1997), «Полустанки для одержимых: библиофильская поэма» (2000), «Мир этим городом украшен...: библиофильская поэма» (2005) и др.
«Негаснущим светильником в ночи
торжественно сияют наши книги.
В них места нет ни козни, ни интриге –
добро и правду нам несут лучи.
Богат шрифтами книжный разворот,
торчит закладка из другого тома…
И лёгкая, давнишняя истома
уже в объятья нежные берёт.
Прекрасны чувства эти и сильны.
Вторгаясь в полусон немой квартиры,
дыханье книг и звучный трепет лиры
полночной не нарушит тишины».
В 2009 г. вышла в свет книга «Певец библиофильской страсти», посвящённая памяти В. Ф. Панкратова, изданная Организацией российских библиофилов. Книга прекрасно оформлена и иллюстрирована, содержит воспоминания О. Ласунского, В. Красильникова, Э. Пашнева, О. Калиновской, М. Каменецкого, Я. Панкратовой и др. В «Приложении» к изданию приводятся малоизвестные библиофильские этюды Панкратова: «И поймите – в книгах душа моя»; «Встреча с Лидиным»; «Я дружил с ААСом».
Следует упомянуть книжки-самоделки, которые выпускал В. Панкратов небольшими тиражами. Делом его рук были набор, дизайн и полное изготовление небольших стихотворных изданий, которые он дарил ближайшему окружению.
Портрет В. Панкратова. 1996. Художник В. Лосев
М. Каменецкий писал: «Книжки-самоделки являются не только свидетельством широты и разносторонности поэтических интересов Виктора Панкратова, но и образцами тонкого вкуса Панкратова-художника, влюблённого в экслибрисы и украсившего ими во множестве все свои компьютерные издания».
Скончался Виктор Фёдорович 22 августа 2007 г. Похоронен в Рамонском районе, близ хутора Красное.
Портрет поэта написан воронежским художником В. Т. Лосевым, М. Ф. Ахуновым.
В ВОУНБ им. И. С. Никитина хранятся книги с дарственными надписями В. Ф. Панкратова.
Литература
• Панкратов, В. Ф. Той войны калёные рябины... : книга лирики / В. Ф. Панкратов ; [худож. Е. Г. Синилов]. – Воронеж : Центр.-Чернозём. кн. изд-во, 1986. – 96 с. : ил.
• Панкратов, В. Ф. Звездочёты с детскими глазами : страницы избранной лирики / В. Ф. Панкратов ; [худож. З. В. Зленко]. – Воронеж : Центр.-Чернозём. кн. изд-во,1991. – 174, [1] с. : ил.
• Панкратов, В. Ф. Останется остуды странный след... : стихи последних лет и дней / В. Ф. Панкратов. – Воронеж : Алейников О. Ю., 2001. – 302 с. : ил.
• Панкратов, В. Ф. Только там фарфоровые луны... : приглашение к деревенским
прогулкам / В. Ф. Панкратов. – Воронеж : [OKEIS], 2005. – 78 с. : ил.
• Панкратов, В. Ф. Это сладкое право – на грусть... : слова из лесных и луговых тетрадей / В. Панкратов. – Воронеж : Изд-во им. Е. А. Болховитинова, 2007. – 382 с. : ил.
***
• Виктор Фёдорович Панкратов : биобиблиогр. пособие / Воронеж. гос. ун-т, Зонал. науч. б-ка ; [сост. Е. П. Гришина, Т. П. Семёнова ; науч. ред. и вступ. ст. О. Г. Ласунского]. – Воронеж : [б. и.], 2001 (НБ ВГУ). – 206 с. : ил. – (Воронежские писатели и литературоведы).
• [Экслибрис В. Панкратова] // Юность. – 2007. – № 1–2. – С. 22. – (Наша галерея).
• Коннова, Л. Корни поэта Виктора Панкратова // Чертовицкое : (историко-краеведческие записки) / Л. Коннова, Т. Коннова ; ред. А. М. Аббасов. – 2-е изд., перераб. и доп. : Воронеж, 2009. – С. 81–82.
• Пашнев, Э. Витька-подсолнух // Воронежский курьер. – 2009. – 28 марта ; 4, 11 апр.
• Певец библиофильской страсти : памяти В. Ф. Панкратова / [Орг. рос. библиофилов ; сост. В. Г. Красильников ; ред. О. Г. Ласунский]. – Воронеж : [Кварта], 2009. – 120 с. : ил.
• Лепендин, П. «Высокой страсти волшебство» // Воронежский курьер. – 2010. – 23 янв. – С. 7.
• Батраченко, В. И библиофил, и поэт // Воронежский курьер. – 2011. – 3 нояб. – С. 6.
• Каменецкий, М. «Не вынимайте звёзд из темноты» // Воронежский телеграф. – 2011. – Август (№ 138). – С. 23–25. – (Прил. к газ. «Воронежский курьер»).
• Ласунский, О. Г. Литературная прогулка по Воронежу / О. Г. Ласунский. – Изд. 4-е, перераб. и доп. – Воронеж : Центр духов. возрождения Чернозём. края, 2012. – 472 с. : ил. – Имен. указ.: с. 459.
• Каменецкий, М. Книги-самоделки Виктора Панкратова : тайнопись, прочтённая мною через десять лет // Воронежский телеграф. – 2013. – Октябрь (№ 166). – С. 20–21.
• Попов, С. В. Портос ; Панкратов Виктор Фёдорович // Поговорим о наших мёртвых... Взгляд на поэзию Воронежа второй половины XX века. – Воронеж, 2014. – С. 49–55.
• Ласунский, О. Г. Литературный Воронеж : имена и факты : эссе, воспоминания, этюды / О. Г. Ласунский. – Воронеж : Центр духов. возрождения Чернозём. края, 2015. – 455 с. – Имен. указ.: с. 447.
• Стребков, Н. «Писательские лики скупое время нам вернуть смогло...» : как поэт Виктор Панкратов создал портретную фотогалерею воронежских литераторов // Подъём. – 2019. – № 9. – С. 213–215 : фот.
• Ласунский, О. Г. Литературная прогулка по Воронежу / О. Г. Ласунский ; худож. А. В. Загородных. – 5-е изд., доп. – Воронеж : Центр духов. возрождения Чернозём. края, 2022. – 508 с. : ил. – Указ. имён: с. 493.
М О Р Е, Ч А Й К А
И
Д У Ш И Л Ю Д С К И Е…
«Питер Пэн»
Воронеж, 1995
О Р Г А Н Н Ы Е Д У Ш И
Моря и Чайки органные души близки.
Дарят они предзакатью и крики, и гулы.
Стиснуты бухты скалистые скользкие скулы.
Шифры шуршащие шепчут сырые пески.
Рокот ракушки ладошкой к щеке прислони:
есть в партитуре строки роковые раскаты.
Вдруг осознаешь, что держишь сейчас у виска ты
в панцирь моллюска впрессованной вечности дни.
Лунный ковчег раскачало кичливой волной.
С неба стекают легко большеглазые звезды.
… Крест одинокий. Ржавеют в нем гнутые гвозди.
Ангел беспечный беседует сладко со мной.
Время – чуток колченогое – движется вспять:
все, что бывало, бессчетно еще повторится.
Ойкнет пугливо бездомная глупая птица.
Чувство вчерашнее остро прихлынет опять.
- Вспомни внезапно.
Прости. Пожалей. Позови…
Все учтено многозвучным и точным клавиром.
Снова размашисто ветер ударил над миром
в колокол мудрый –
из стона, тоски и любви…
В О Л О Ш И Н С К А Я Ш Х У Н А
Художнику Вадиму Иванову
Служит мессу высотную ветер-бродяга.
Что ему, полуночнику, хляби мирские?
На загадочных лунных хребтах Карадага
по ночам здесь безумствуют души людские…
Вы к мятежному часу однажды поспейте.
Дом поэта надтронет зари позолотца.
И, как шхуна, на звездном студеном рассвете
вдруг с тугих якорей он внезапно сорвется.
Взрежет пенную гриву Летучим Голландцем
на почти позабытом фарватере Грина…
Рында с темнозеленым тускнеющим глянцем
склянок счет поведет буйству ультрамарина.
День звезды голубой над волной полудикой.
Иероглифы чаек в светящемся створе.
Гороскоп посулил быть рабом и владыкой:
Капитаном и Юнгой считай меня, Море!..
Р А Й С К И Й М Е Д О С Т О К
Округлы в море камни – словно дыни…
Пора уже покинуть пустограй:
без спеси возвратиться, без гордыни
в потерянный тобою раньше рай.
Ищу слова в береговом Закрымке,
где выржавела сонная земля,
где в солнечно-зеленоватой дымке
на облаках – чужие вензеля…
Янтарствуют полуденные соты.
И все – как миф – достаточно старо.
Загадочны астральные пустоты
за клинописной скобкою Таро.
Вглядись в ушедший день,
иначе тайный
смысл сущего перечеркнут лучи:
в слезливых зеркалах предначертаний –
жезл и динарий,
кубок и мечи…
Жизнь изначальна.
Суть ее – мгновенна.
Пустынен Тихой бухты волнодром,
где женщина – как с полотна Гогена –
в песок впаялась тяжело бедром.
Творца благоговенье и даренье –
и приторен звучащий медосток:
спирально наднебесное паренье
дымящихся
голубоватых строк.
К О К Т Е Б Е Л Ь С К А Я Б У Х Т А
Боре Куняеву
… Волн, бьющих в берег, бесконечна рать:
упрямы и сильны они – не спорю.
Не хочется у моря умирать…
За этим ли мы все стремимся к морю?!
Оно свою качает колыбель,
наполненную гулом, голосами,
и смотрит на стихию Коктебель
доверчивыми чистыми глазами…
Пусть – молнии…
Пусть – приржавелый гром.
Пускай переплелись седые гривы…
Но не склонился под косым углом
упругий ствол волошинской оливы.
И вдруг, найдя лазейку среди туч,
волну и ветер меж собой не ссоря,
мне подтвердит слепящий солнца луч
очередное пораженье моря.
Уже ложится светлая строка
на черновик далекий крутосклона.
И снова раздуваются бока
довольного собой Хамелеона.
Все чище и прозрачней небосвод.
От пирса, что штормами не подрублен,
прогулочный отходит теплоход
с названьем на борту –
«Иван Поддубный».
Естественна живая акварель…
И хоть с годами здесь бываем реже,
живет в нас вечный праздник –
Коктебель!
И солнечное это побережье.
И яркий блеск камней, что наконец
на берег щедро брошены волнами…
… Есть в сердоликах что-то от сердец,
оставленных у Карадага нами.
Д В Е С У Д Ь Б Ы
Юлии Друниной
И любовь, и надежду, и веру –
в недоступный вместила сосуд:
приняла ты, как высшую меру,
неподвластный хуле самосуд.
За последним обрывистым кругом
разделила обдуманно ты
с легендарным и преданным другом
тяжесть скорбной
посмертной плиты.
И теперь… в полусказочной сини,
где вбирает отечества дым,
отчужденный от близкой России –
сквозняковый
глухой
Старый Крым.
Где поземка бредет чернотропом
в пустоту, в никуда, в забытье
все звучит над оплывшим окопом
сладкопевное имя твое.
Где взгрустнув, разве что –
старожилы
вспомнят в час ветровой ворожбы
две еще не забытых могилы,
две трагично несхожих судьбы…
Э Т И Д О Р О Г И Е И М Е Н А
Мягкость линий разнохолмья,
как наплывы стеарина.
В грозовой подкове счастья
гребошок волны метров.
Неизбежно голубое
с полувыдохом –
Марина –
чайкой на пересеченьи
изболевшихся ветров.
И возжаждется простора.
А свобода – так желанна…
В этом вся первопричина
ломкой сухости строки.
Камнепадом с Карадага –
колдовское –
Анна, Анна…
Как чешуйки перламутра
с обессиленной руки…
Под Святой горою сумрак,
валунов лобастых россыпь,
сложных, скользких светопятен
беспокойная игра.
Было праведное слово
и доверчивое –
Осип…
Черноземного прозренья
не пришла еще пора.
На равнинах «дикополья»
голосам я крымским вторю.
Нет в моих воспоминаньях
экзотических лиан:
к Звездам обращен и к Богу,
к штормовому Лукоморью
сфинкс тревожного столетья –
мудрый Максимилиан.
Реки Вечности безбрежны.
Мы влекомы их теченьем.
Но всему есть место в мире –
тлену, пеплу и золе…
Нет во мне вальяжной спеси:
горд своим предназначеньем,
что песчинкой безымянной
я останусь на Земле.
Д Е В О Ч К А В М О Р Е
Ксюше
Рук тонких
лебединый взмах.
Веселый
выплеск солнца.
Смеется
девочка в волнах
и все –
во мне смеется…
О Ч И Я Р О С Л А В Н Ы
Чадит, потрескивает свечка -
все ждет сердечного толчка,
тугой упругости колечка
крахмального воротничка.
В немногословьи встреч беседних
тебя безвременье спасет,
как фиолетовый бессмертник
в краю волошинских красот…
Крылами осторожной птицы,
вслед за цветаевской строкой
вспорхнут пугливые ресницы,
дрему нарушат и покой.
Штрихом прочеркнуты, пунктиром
секунды гаснущего дня:
глаза, парящие над миром,
волнуют грешного меня.
В игре подобной – равноправны;
но мне до той поры светло,
пока
очами Ярославны
ты ищешь встречное тепло…
Б Е Л А Я М А Г И Я
Нет, надежды не рухнут,
если душу обжег
этот солнечный Тунху –
колумбийский божок.
С изумрудом без фальши,
излучающим свет, -
на цепочке тончайшей
золотой амулет.
Только не за караты
нынче дорог он мне.
Тает белый кораблик
на далекой волне…
Обойдут стороною
и тщета, и обман:
снова рядом со мною
странный мой талисман.
Слепо верю в приметы,
в святость светлого дня…
Глаз твоих самоцветы
охраняют меня.
О Ж И Д А Н И Е
Под ярким солнцем заблистала
с утра надраенная медь.
Ей только день один гореть,
наутро – снова ждать аврала.
Ничем себе не докучаю.
Жду неожиданной строки.
Я по глазам твоим скучаю,
по зыбкому теплу руки.
Вкус терпких губ, глаза и руки –
любви связующую нить –
мы начинаем лишь в разлуке
по-настоящему ценить.
С Е Р Д Ц Е К Р У Ш Е Н И Е
Ларисе Колос
Внезапной стужей лист до срока сбит.
Сырой зюйд-вест
срывает ставни с петель.
На дне морском покоится бушприт –
еще одной трагедии свидетель.
И немота глубинная вполне
сродни моей
внутрисердечной тайне.
А россыпь блеклых писем на окне,
как судовой дневник
при капитане.
Стремлюсь
к давно знакомым берегам:
на кромке развороченного пляжа
я связан по рукам и по ногам
обрывками былого такелажа.
Неотвратимо встретит купина
ветров осадных многокрылый вымет,
и Моря закипевшая волна
меня в крутое побратимство примет.
По циферблату черному летя –
вот высшая на свете
чрезвычайка! –
в урочный час, как малое дитя,
заплачет
в небе коктебельском Чайка…
Т Я Ж Е Л А Я Н О Ш А
Художнику Андрюше Комовскому
Словно лезвие бритвы, в полете остра.
А на горле у бухты – холмов обечайка…
Ты с волной заодно,
ты разлуке сестра,
ты мгновенье и вечность –
прибрежная Чайка.
Век проносится рядом, по душам скорбя:
сколь надежды еще в нашей призрачной вере?
Кто к излому ветров
припечатал тебя
над зияющей пропастью каждой потери?
Я бы тоже хотел со стихией вдвоем
над ребристым вальком
вулканической сажи
в аритмичном и глупом полете своем
оценить свысока горечь новой пропажи.
Но упруг под холодной звездой
небоскат…
Снова ветры судьбу разрубают на части.
Словно вросший в торосы
безмолвный фрегат,
я держу на себе
все былые напасти.
Д Р У Ж Е Н В В Е Т Р О М
Мне стекла кажутся морями.
В них вижу волн строптивый взмет.
Тот хрупкий мир в оконной раме
вдруг потемнеет и возьмет
в объятья ветра чистый парус
любви,
надежды
и мечты…
Я с ветром дружен, ну а ты –
одна на берегу осталась.
Н А Б Е Р Е Г У
… Ничем себе не докучаю,
слежу, как в стылой тишине
кривые бумеранги чаек
вновь возвращаются ко мне.
И знаю, обоюдно страшен
Рассудка тягостный навет.
Костер на берегу погашен –
ни отсвета, ни бликов нет.
Но есть тепла воспоминанье.
И есть – превыше снов и слов –
сознанье дерзкого слиянья
двух звезд,
двух песен,
двух миров.
Когда безжалостно остра,
беда перечеркнет твой вечер,
не забывай, что греет вечно
тепло угасшего костра!..
П Р О Щ А Н И Е С К И М М Е Р И Е Й
Ю. Черниченко
Не безголовы и не бессердечны…
Мы понимаем, жизнь приняв сполна,
что горы – и они, увы! – не вечны:
есть в этом наша общая вина.
Полны глаза голубизной морскою.
Хожу, озоном благостно дыша…
И все-таки неясною тоскою
полна моя российская душа.
Грохочет, дребезжит, лютует драга.
Здесь что-то роют, сыплют и крадут…
Который год под грудью Карадага
строительный возводится редут.
И прячутся за пылью песвосветы.
Не узнаю тебя, мой Коктебель!
Там, где с волной играли самоцветы,
цементная нагромоздилась бель.
Но песня Киммерии не допета…
Художники – в заботах и трудах:
многотиражно – в сочных красках лета –
распродается древний Карадаг.
Крым погибает с каждым новым годом,
последние досматривает сны,
и никаким заоблачным Литфондом
его не будут сроки продлены!..
Н А Д Л О М Л Е Н Н О Е С Л О В О
Генриху Сапгиру – автору
«Сонетов на рубашках»
А в памяти – уж так устроен мир! –
и Карадаг, и (не Кара-) Сапгир…
Мне встречу эту щедрый день припас.
Глотаю, откровенно не хмелея,
нектар тягучий водки и елея,
которым жизнь не баловала нас.
Вновь мы с тобой на крымском берегу,
где Чайка прошивает небо криком.
Я вместе с коктебельским сердоликом
«Сонеты на рубашках» берегу.
Не прокляну блаженную страну,
наивную бессмысленность погони:
давно уже свои пустило корни
надломленное слово
в глубину!..
Л О Ц М А Н Ы О Д Н О Й Ф Л О Т И Л И И
Все лоцманы одной флотилии:
и те, кто в простенькой одежке,
чьи имена и чьи фамилии
на корешке и на обложке.
Правдивы вечные источники
зело земной житейской прозы:
да, книги – мудрые подстрочники,
в которых
горечь, боль и слезы…
Хоть повседневностью измучены –
верны закону постоянства:
заглядываем за излучины
словотворимого пространства.
Не будут временем залистаны
(а возводились в ранг крамолы!)
незамутненной правды истины
и мыслей вещие Глаголы…
У Б И Л Л И А Р Д Н О Г О С Т О Л А
А.П. Межирову
… Дверь заутреню пропела.
Блик рассветный от окна,
и маркер крупицы мела
смел с зеленого сукна.
Красен день игрой такою:
вот изящно закрутил
в лузу шар одной рукою
Шахназаров Михаил.
Стук повторный, тут же – вздохи:
озабочены с утра –
просто мазчики и лохи,
записные фраера…
К необычной дошлой касте
приобщен друзьями я:
музыкой бильярдной страсти
полнится турняк кия.
- Чтоб к игроцкому напору
нам приправить остроты,
дай, Петрович, больше фору –
вновь сыграем на манты*…
_____________________________
*Манты – узбекское национальное кушанье
В С Т Р Е Ч А
- Ну, зачем такую выбрал глушь ты?..
На вопрос ответить нелегко:
от моей Рамони до Алушты
невообразимо далеко.
Далеко – о том, друзья, не спорю:
дорог мне битюжский желтый плес.
Только вот меня сегодня к морю
серебристый лайнер перенес.
Я здесь оказался по охоте.
Море возвращает силы тут.
Вновь на низком бреющем полете
чайки пену белую стригут.
В гору путь – он с непривычки труден.
Мне, неискушенному, - вдвойне.
Отстаю, но тянет Миша Дудин
руку жиловатую ко мне.
Верным доверяя процедурам,
встретить солнце раннее дабы,
он идет над Ялтой терренкуром
с палочкой –
как будто по грибы.
Б А Г Р И Ц К И Й
Неба синяя роздымь.
Черноморское детство.
Хитромудрые звезды
над бывалой Одессой.
А в бывалой Одессе
не такое бывало:
жигулястые песни
шантрапа распевала.
Украинцы и греки –
полосатые груди.
В море встретятся реки,
звезды, шхуны и люди.
Море сильных качает
и качать не кончает.
Море криками чаек
капитанов встречает.
Было время – трепалась
в этом шалом просторе
шевелюра – что парус –
над глазами, как море.
Травят шкоты матросы,
и подходят те сроки:
звезд пшеничная россыпь
переплавится в строки.
В окна кухонь и спален
бьют высокие волны.
Мир, наверно, составлен
из рассветов и молний.
В наш привычный уют
волны яростно бтют.
Мы волнуемся, спорим,
и в любом нашем споре –
необузданный морем,
он – с глазами, как море.
И хотите – не верьте,
но в Одессе есть площадь,
где веселые ветры
стаксель старый полощут.
Где шипастые ветки,
где надежные руки,
где сливаются ветры,
песни, звезды и звуки.
Не такие шарады
в Одессе бывают…
… Уплывают шаланды –
в синеву уплывают.
О Т В Е Т К О Л Л Е К Ц И О Н Е Р У
Одесситу Б.Я.Левых
Воронеж – не Одесса, хотя и здесь каштаны,
бьют волны синеверхие в морские берега,
но в книжном нашем городе есть тоже капитаны,
которым честь Экслибриса безмерно дорога.
Играет море Черное воронежской волною,
а в наших отношениях есть общая беда:
наука «география» всему тому виною,
что с Вами не встречаемся, увы, мы никогда.
Читаем книги мудрые, живем почти без риска,
а пишем письма редкие небрежно, кое-как.
Чтоб стала регулярною и прочной переписка,
пусть самым точным компасом Вам будет Книжный Знак!
Б У М А Ж Н Ы Е К О Р А Б Л И К И
О, до чего мудра и многолика
экслибриса чудесная страна,
но журавли пронзительно клика
не принесут в нее…
Живет она
другой,
особой жизнью в человеке –
без суеты и лишней похвалы.
Границы книги и библиотеки
становятся экслибрису малы.
Уходят в необъятные просторы
кораблики таланта и труда.
Мы, люди, на свои сужденья скоры:
нет-нет и ошибемся иногда.
А где-то мастер, не привыкший к лести,
в кругу забот и повседневных дел
о книжном знаке
добрых ждет известий,
как самый настоящий корабел.
П О С Л Е Ш Т О Р М А
С утра надвигалась на боты
громада соленой воды
предвестником трудной работы
и даже возможной беды.
Лишь тот победит, кто вынослив.
А ветер решимости полн –
моряцкие души выносит
на гребни накатистых волн.
Сто красных огней, сто зеленых –
тревожная стынет тоска
в расширенных и воспаленных,
в бессонных зрачках маяка.
Но волн крутолобые кольца
напрасно бесились вчера.
Сегодня багровое солнце
в сетях волокут сейнера.
За кнехты заброшены чалки.
Не надо торжественных слов.
Крикливые гукают чайки,
на вкус проверяя улов.
С Н Ы Н Е З Е М Н Ы Е
Нам снятся
субмарины по ночам.
Тоскуем,
как тоскует о подлодках
железный пирс –
начало все х начал.
Он верен тем,
кто в робах и пилотках.
Мы познаем
уже со стороны
морские расстоянья
и глубины…
Как в эллинги,
заходят в наши сны
спокойные
большие субмарины.
Р А Д У Г И К Р Ы Л О
Наплывает, дымчато клубится,
золотыми перьями горит –
облако, как сказочная птица,
над волнами пенными парит.
Верен бескозырке и бушлату,
провожаю взглядом корабли.
По прямому, как проспект, закату
потянулись в небе журавли.
Сердце захолонет и остынет
так и не взорвавшейся строкой.
Мама, мама,
вспоминай о сыне,
в море день березовый такой!
Над зеленой шевелюрой где-то
щеголяет месяц молодой,
и грустит по-стариковски лето
в август запрокинутой звездой.
Там, где тихий Дон берет начало,
где берут отсчет мои года,
сколько разных песен нажурчала
полая, веселая вода.
Этим песням не вернуться боле,
новая чапурою* кружит…
На капустном, опустевшем поле
пугало от холода дрожит.
Туча отстрелялась дальним громом…
Радостно мне стало и светло:
накрепко меня связало с домом
одноцветной радуги крыло.
____________________________
*Чапура – местная цапля
М А Т Р О С С К А Я Ф О Р М А
Матросская форма – не латы.
В ней многие в землю легли:
ребят согревали бушлаты,
а вот уберечь не смогли.
Кто грудью упал на ромашки,
кого спеленала вода.
Тельняшки,
тельняшки,
тельняшки
нам помниться будут всегда.
Рассвет не по-мирному зыбок.
Туманов легла седина…
Зачем якоря бескозырок
сквозь годы тревожит война?!
Ф Е О Д О С И Я - Д Ж А Н К О Й
Ночи в Крыму в этот год плодоносили:
звезды медовые медленной осени,
и перестука колесного повесть…
Милая девочка из Феодосии,
все перепутал нам харьковский поезд.
Случай, конечно же, свел нас в попутчики,
выдал сближенья банальные ключики:
фразу о счастье,
о маленьком горе…
Полночь.
Коварные лунные лучики.
Сбивчивый шепот
о маме, о море.
Смолкло динамика хриплое пение.
Полупризнание.
Соподчинение.
Исповедь глаз и чиста, и доверчива:
взглядов соосность,
сердец единение,
тихая радость вагонного вечера.
… Встреча – разлука.
Жестокое правило:
многих сгубило, а скольких поранило!
Грустно шепчу:
- Вспоминай, синьорина.
- Лена.
И крылышки имя расправило,
прошелестело страничкою Грина.
Разное, годы, в судьбе переплавите:
что-то отнимете, что-то оставите…
Но неизбывно, я знаю, - такое:
не зачеркнутся, не сгладятся в памяти
двадцать минут на перроне в Джанкое.
Ночи в Крыму в этот год плодоносили:
звезды медовые медленной осени,
и перестука колесного повесть…
Милая девочка из Феодосии,
все перепутал нам харьковский поезд.
Долго машу ему вслед:
- До свидания!..
Р О З А В Е Т Р О В
Б.А.Гаврилову, директору
волошинского Дома-музея
На кабаньих набродах грибной урожай.
И уже далеко журавлиные клики.
В заповедное место ко мне приезжай,
где дождями омыты сосновые лики.
Осень будет шаманить листвой над тобой
и закружится в ритмах загадочных танца…
Вместе вспомним страну, где бунтует прибой
у черты голубой моего капитанства.
Где шторма над волной обнажают мечи,
где природа не любит шаблона и лоска.
… От тускнеющей быстро короткой свечи
вдруг потянется запах оплывшего воска.
Станет тесным любой устоявшийся кров.
И не зря на рассвете в затекшие руки
мир вложил нам
шипастую розу Ветров –
розу звездных дорог,
розу встреч и разлуки…
С Т Р О Ч К И Д Л Я Д О Ч К И
- Здравствуй, дочь –
подснежник мой февральский!
В край седых
воронежских берез
белый-белый,
самый важный аист
мне тебя, наверное, принес.
- Здравствуй, дочь,
ты – свет в моем оконце!
Получи в наследство
добрый нрав,
речку,
небо,
золотое солнце,
мир цветов и королевство трав.
Теплоту оранжевую злаков
и закат, что маково пунцов,
синий ренессанс воздушных замков,
готику песочную дворцов.
Море у подножья Карадага,
вещую вечернюю Звезду,
остров своего Архипелага,
где не встретишь острую беду…
И ночами, не смыкая вежды,
ветер в паруса свои лови,
сквозь заливы Веры и Надежды
пробивайся
к полюсу Любви!..
Я П А М Я Т Ь Ю П О Л О Н
Губы мои солоны.
Море, я полон тобой.
В бубен высокой луны
бьет крутолобый прибой.
Встреча с тобой далека.
Память моя, оглянись –
дымным лучом маяка
заново выхвачен пирс.
Тихую радость сполна
передоверив судьбе,
словно большая волна,
я возвращаюсь к тебе.
Силой меня не держи.
Море, верни мне покой.
Слышишь, как грустно стрижи
снова кричат над рекой.
В свете Полярной звезды
чувством своим овладей.
… Море смывает следы.
Море не помнит людей.
В М Е С Т О З А В Е Щ А Н И Я
Глазам моим пока хватает света.
Но, словно крест, на нем – косая тень:
страшит опять недобрая примета –
немое возвращенье в прошлый день.
… Закатный омут надрезают чайки.
Мираж густеет, тайнами маня.
Но даже древних литер отпечатки
в страну Прибоя не вернут меня.
Мне дорог ныне инея стеклярус.
Туманец лет былых с зеркал сотру.
Вздохну невольно:
старенький мой парус
изодран в клочья на сыром ветру.
А у меня в цене – и полевица,
хмельной настой душисто-горьких трав,
смолистый сок – янтарная живица –
и ненасытный солнечный расплав.
Филейны кружевные оторочки
небесных розоватых лоскутов.
Их благодарно впитывают строчки,
что птицами я выпустить готов.
Отсалютует мне трехцветным флагом
рассвет, прощанье буднично верша…
И где-то – может, рядом с Карадагом –
приют найдет российская душа.
С О Д Е Р Ж А Н И Е
Органные души
Волошинская шхуна
Райский медосток
Коктебельская бухта
Две судьбы
Эти дорогие имена
Девочка в море
Очи Ярославны
Белая магия
Ожидание
Сердцекрушение
Тяжелая ноша
Дружен с ветром
На берегу
Прощание с Киммерией
Надломленное слово
Лоцманы одной флотилии
У биллиардного стола
Встреча
Багрицкий
Ответ коллекционеру
Бумажные кораблики
После шторма
Сны неземные
Радуги крыло
Матросская форма
Феодосия – Джанкой
Роза Ветров
Строчки для дочки
Я памятью полон
Вместо завещания
Панкратов Виктор Федорович
МОРЕ, ЧАЙКА И ДУШИ ЛЮДСКИЕ…
Воронеж: Питер Пэн, 1995; 40 с., 10 экз.
- Поэма без героя?
- Прочтите…
П Р А З Д Н И К
О Д И Н О К О Г О
Д О Ж Д Я
Воронеж
1994
Праздник одинокого дождя –
это мой последний дождь
и праздник…
Солнце в кронах заживо погаснет,
круг очередной свой не пройдя.
Царствует сырая полутьма.
Нет в природе фальши и обмана.
В медленной мелодии тумана
мокнут молчаливые дома.
Серая размыта полутень.
В ней улыбка вперемежку с плачем,
ведь тобою жертвенно оплачен
этот грустный монотонный день.
Время заглянуть мне за межу
на пути к бездонному чертогу:
завернувшись в праздничную тогу,
я в свое НЕБЫТИЕ вхожу…
Раздарив зеленые гроши,
осень золотой чеканкой дразнит…
Приглашаю всех на тихий праздник –
Проводы беспамятной души.
Ей тесны земные берега.
Отчего ж нездешне меркнут лица?
Нет, душе не перевоплотиться
на лету прощальном во врага…
Жизнь, минутной радостью согрей!
Все покинем этот мир…
Не так ли?
Дождевые барабанят капли
по ладони ищущей моей…
ЭТО РУССКОЕ НЕБО
К о л е Р е м и з о в у
Как всегда, одинок – поделом:
выбрал сам бесприютную долю –
журавленыш с подбитым крылом,
все тоскуешь по синему полю…
С повседневностью тусклой порви.
Трудно жить и незряче, и немо…
Расплескалось знобяще в крови
это стылое русское небо.
Грустно птицам посмотришь вослед.
Полыхают прощально рябины.
Лукичевский сочится рассвет
в недоступные взгляду глубины.
Дотлевает над полем звезда –
нет роднее ее и красивей…
Под фатой облаков навсегда
ты повенчан
с больною Россией.
МЕЛОДИИ ЗЕМЛИ
В и к т о р у Б о к о в у
Стынет в поле кривой одинокий стожок,
забинтованный раннею волглою мглою.
Загундосил протяжно пастуший рожок
и нехитрый мотив вдруг завис над землею.
Не проснулись еще работяги-шмели,
но трясет стригунок золотым оселедцем.
Я мелодию каждой кровинки земли
ощущаю и слышу встревоженным сердцем.
На пороге последнем, молясь говорю,
осеняя перстом заповедные воды:
слава господу, что я родился в краю,
где тесны белостволых берез хороводы!..
Где заботливо мать пеленала меня,
и сегодня – живучие есть похоронки:
здесь упрямая и штыковая стерня
обошла стороной горловину воронки.
И в себя чистоту молодую вобрав,
черных дней я решительно рву паутину:
с перезвонами нежными стрельчатых трав
я спокойно земную обитель покину.
ОСОБЫЙ МОТИВ
А л л е К у л и к о в с к о й
Осени российской росные колосья…
Горестным осинам все сполна простив,
В скорбном птичьем грае
из многоголосья
выделишь особый песенный мотив.
В нем еще живучи перепевы лета,
отблески отмытой в Усманке зари,
добрые глазенки в купах бересклета,
дождевые в лужах полупузыри.
Доживают в дреме дряхлые деревья.
Облака дрейфуют, словно корабли.
Избы вдоль дороги – русская деревня…
Да пятеркой римской в небе журавли…
Заблудись однажды в спелом травостое,
удивись вселенской мудрой красоте:
Тяжко вызревает самое простое –
не искать спасенья –
на своем кресте…
НАШ АВГУСТ
Л ю б а ш е М о р д о в ц е в о й
Пока не улетели журавли,
пока наш август светел и прозрачен,
день предосенний так неоднозначен,
что покидать не хочется земли…
Все сущее сбираю по клокам.
И, право, есть неведомая сила –
что так меня с тобой соединила –
она ломает крылья облакам.
Пока ты человек – спеши, спеши,
неси в зрачках до самоудивленья
торжественность певучего мгновенья –
момент предвоспарения Души…
Подняться в бездну – этот смысл высок,
хотя другим он кажется печален,
но он истоком новоизначален,
как пепел, как пушинка, как песок…
Мы август поделили на двоих,
как сытную пшеничную краюху –
на большее нам не хватает духу…
Есть две звезды:
не наши ль судьбы в них?
НЕРАЗРЫВНОЕ РОДСТВО
Ю р и ю М е р е м ь я н и н у
Отгорело.
Отцвело.
Отпелось.
Спас престольный матерей не спас:
утренней порой осиротелость
беспокойно поселилась в нас.
…Горлинки гугукают за вишней.
Нам они, голубки, не видны.
Даже этой милостью всевышней
мы с тобой, мой друг, обделены.
Чаще и отчетливее мысли:
вспоминаем,
молимся,
скорбим…
С горечью полынною зависли
кисти окровавленных рябин.
И внезапно поднебесным блеском
полыхнула выцветшая высь:
это над притихшим перелеском
наши мамы вдруг отозвались.
ПОРА ИСПОВЕДАЛЬНАЯ
Т а м а р е С о б о л е в о й
Дышит август негой и теплом.
В ярких красках догорает вечер.
Каждый кол в штакетнике гнилом
воробьем торжественно увенчан.
Летняя пора была строга:
горечь сонно залегла в овраги,
выжелтила блеклые луга –
дождевой им не хватило влаги.
Дремлется карасикам в прудах…
Речки голубое коромысло…
Чинно на тяжелых проводах
воронье залетное зависло.
Осень, день ушедший осеня,
прошлого доносит переклички,
и давно не радует меня
благовест углянской электрички…
Совесть перед господом чиста:
я святых заветов не порушу…
Холодок нательного креста
мне больную прогревает Душу!
ВСЕВЫШНИЙ ПРИМЕР
С е н е К у л и к о в с к о м у
Лета бабьего царственный сон,
как прозрачная строчка сонета,
и в него мимолетно внесен
терпкий привкус мужицкого лета.
Вызревают для песни слова
там, где с августа дали прогреты,
где подсолнух –
Сорви-голова –
золотые надел эполеты.
Облаков неподбитый ватин…
Никакая житейская драма
не нарушит маршрут паутин
над соборностью божьего храма.
Даже если и станет невмочь –
ты всевышнему следуй примеру:
сохраняя,
умножь и упрочь
в каждом истинно русскую веру.
РАЗРЫВ-ТРАВА
В а л е О р л о в о й
За Лукичевкой такие травы!..
Поил и холил их добрый дождь.
Со смутой сердца войдешь в отавы,
раскинешь руки и упадешь…
Зарей разлучной темнеют лица.
Порвались нити давным-давно.
Всеоткровенно с лугами слиться
и вдруг забыться –
нам не дано.
Не дарит лето былого света.
Целебных ливней заждалась сушь.
Горька отрава для пестроцвета –
разъединенность двух близких душ.
Живешь ты сложно.
Я – предан лире…
Но не выходит из головы
в санкт-петербургской твоей квартире
букетик ржавый разрыв-травы…
ЖИЗНЬ - КОРОТКАЯ РЕЧКА
Л ю с е К у н и ц ы н о й
Люся – ласковый лютик!
Память вновь ворошит:
неба синий лоскутик
к Лукичевке пришит.
Где вальяжные гуси
демонстрируют вес –
в огороде у Люси,
словно в «Поле чудес»…
Зелены, толстопузы –
нежась в каждом луче, -
как матросы, арбузы
на горячей бахче.
Жизнь – короткая речка:
где он, первый исток?
Как горящая свечка,
желтоцвета росток.
Мне нужна только малость:
осень, душу прогрей –
дней так мало осталось
до Голгофы моей!..
ЛИЦОМ НАВСТРЕЧУ ЛИСТОПАДУ
В и т а л и ю З л о т н и к о в у
Без риска даже смысла нет…
Кто временем задет и болен, -
сам по себе, увы, не волен
счастливый вытянуть билет.
В смятенье осени иду –
лицом навстречу листопаду:
вот эту малую усладу
с тревожным вызовом я жду.
Близ родниковой красоты
покамест нет еще ледышек,
но в октябре на ладан дышат
полуувядшие цветы.
Уходит беспричинный страх,
а это – ипостась иная,
поскольку держит твердь земная
избушку на семи ветрах.
В спасенье верую Христа,
в святую беспредельность солнца,
что жизнь не вдруг перечеркнется
паденьем жухлого листа…
НОЯБРЬСКАЯ ОСТУДА
П е т е М о р д о в ц е в у
Праздник осени вечно трагичен.
Соткан он из печальных длиннот:
в каждом песенном выдохе птичьем
нет расхожих для времени нот.
Проморожено горло колодца.
Стал ничтожен у солнца накал,
и хрустят под ногами болотца,
как осколки разбитых зеркал.
Расстаешься с природой, как с другом:
все густеет остудная тишь –
та, в которой с внезапным испугом
черноту огорода узришь.
Угасающим сердцем постыло
принимаешь ноябрь, как беду…
Сколько радости искренней было
в непростом урожайном году!
Стало птицей заветное слово.
За холстиною серой села
к небу тянутся медноголово
поредевших берез купола…
ХЛЕБНОЕ ЗАСТОЛЬЕ
Ю р е Х о р о ш и л ь ц е в у
- Ч то ж, племянник, наливай.
Встреча – не в углу медвежьем:
к доброй чарке каравай
с хрустом медленным разрежем.
Благодарны мы земле,
хлопотной селянской доле:
пусть продлится на столе
потом пахнущее поле.
Пива пенного плеснем
и со скрипом сдвинем стулья.
Где-то спит мертвецким сном
окровавленная пуля.
Рядом с ней – народ честной
за разверстой бороздою.
Под березой…
Под сосной…
Под латунною звездою…
Ты в угаре молодом
помни дедовские сохи,
кровью, потом и трудом
щедро сдобренные крохи.
СЕРДЕЧНЫЙ РАЗГОВОР
В а л е р е К у н и ц ы н у
В России возродился подлый класс –
говоруны, доносчики, невежды, -
что предпочли цивильные одежды,
поодиночке истребляя нас…
Обходятся покамест без свинца.
Беды внезапной –
избежать смогу ли?
Слова всегда разят точней, чем пули,
ничем не защищенные сердца.
Тот въедчивый и не забытый страх
аорту перехватывает снова:
не надо всуе говорить ни слова
за праздничным столом о лагерях.
…Полынь, овсюг, яснотка и осот –
ни в чем не вижу доброго исхода:
ведь даже лукичевская свобода
не защитит меня и не спасет.
Как пилы беззакония крепки! –
где страшная возникнет лесосека,
легко зачислить могут человека
в обычные для чистки сорняки…
ТРАГИЧЕСКАЯ НАУКА
Ж е н е Т и т а р е н к о
Все труднее живу, дорожа и поныне
восвояси ушедшим пронзительным днем:
как трагично
на сгорбленной старой рябине
дотлевают плоды предвечерним огнем!
Выжжен я изнутри
самой горькой наукой.
Жизнь моя –
как небрежный набросок вчерне:
не с того ль эмигрантской
соленой разлукой
обозначились русские веси во мне?..
Даже шага ступить
не могу без раздора –
никакой и нигде, я ничто и ничей…
На полвека, считай, не хватило простора
мне в стране Дон-Кихотов
и их палачей…
ЛЕСНОЙ ТРОПАРИК
В. Пескову
И буреломное ненастье…
И надоедливый москит…
Здесь в ягодном
дурманном царстве
гадюка аспидная спит.
Чащоба все тесней и мглистей.
Она на радости скупа:
к могилам прошлогодних листьев
грибная выведет тропа.
Склонись к изножью старой ели –
наглядность истины горька:
в смоле густой окаменели
живые крылья мотылька.
А рядом – дошлые заботы:
встревожен муравьиный дом,
ведь поднебесные щедроты
сюда процежены с трудом.
Любой тропарик в этом храме
с высот услышится едва.
…Вот и стучит о землю лбами
та, желудевая, братва!
Б Е Р Е Г П Е Ч А Л И
Л е н е Л а р ь к о в у
Не обрывайте медуницу.
Любите облаков полет.
Неволей не обидьте птицу:
пускай в лесу она поет
иль на промерзшем огороде…
Во всем гармония права:
бессмертны, видимо, в природе
созвездья, люди и трава.
И лепет речки недалече.
И вечер – свечкой слюдяной.
С вершин березовое вече
вершит свой суд над тишиной.
Над млечным берегом печали
с певучей участью строки,
где зачарованно сельчане
считают в небе светляки.
Устав от бешеной погони,
на самом краешке зари
с листвою, тлеющей в ладони,
и ты доверчиво замри.
…Проснутся ветры и застонут.
Под их глухой шаманий бред
душа рванется в черный омут
осенним журавлям вослед.
Г О Л О С
Н а т а л ь е К о г у т
…А он поселился на сцене –
Живой человеческий голос:
В нем выстраданно смешались
печаль и тоска, и мольба.
И так уж бывает странно:
потом от него откололось и
передоверилось чувству
все то, что зовется Судьба.
Контрастной графикой жизни
у нас зашифрован каждый…
Ты голос свой слабодушно
в помощники не зови,
когда замолотит сердце,
спекутся губы от жажды
естественной и обычной,
всегда нелогичной Любви!..
…А голос на хрип срывался,
сочился грудною болью,
слова набирали силу –
жестокость пчелиных жал! –
и он в полумраке рампы
легко расставался с ролью,
поскольку хозяйке рабски
уже не принадлежал.
А предан был, как собака:
но есть искушенье воли,
и подлая добродетель
у времени-палача…
И ты в темноте театра
закусишь губы от боли,
отринешь и горько скинешь
чужую одежку с плеча.
Условностей всех непрочных
порушится вдруг кольчуга:
слезу не дано услышать,
а фразы, они – не те…
Магический смысл квадрата,
изменчивый ракурс круга,
и ты – молчаливо стынешь
на главной своей черте…
Ч А Ш А Г О Р Е Ч И
На т а ш е Х о в а н ц е в о й
Отзвучали слова городского романса.
Дозвенела свое на пределе струна.
В ожидании новых времен ренессанса
чашу горечи мы осушили до дна.
Роковых и дотошных невзгод не осиля,
я тернистому вновь изменяю венцу,
но меня, словно блудного сына,
Россия
вдруг березовой веткой хлестнет по лицу.
И замрешь отрешенно на тихом распутье –
в заполынно-глухой крестовине дорог…
В этой гулкой и глупой сегодняшней смуте
до тебя достучаться я сердцем не смог.
Что ни встреча, то сызнова – только разлука…
Я просторно руками беду разведу:
уготована мне одиночества мука
на моем православном и грешном роду.
В Е Ч Е Р Н Я Я М О Л И Т В А
Л. М а к с и м о в о й
Старые письма найди и порви.
Грустью не вызноби
редкие встречи.
Вечер доверчиво трогает плечи
улочке
имени Странной Любви,
метит каштана оплывшие свечи.
Гладит торопко на лис тьях ворсу.
Боль и разлука
в глухом приговоре,
Может быть,
все обустроится вскоре,
но никогда уже не принесу
я на губах волноликое Море.
Мне остается гречившная Русь
Храм на пригорке…
Землица сырая…
Если захочется грешного рая –
голосом Бога тебе отзовусь,
в сердце
святую молитву вбирая.
Выберешь ли тривиальную явь –
я подчиняюсь слепому итогу:
кланяюсь честно
судьбе и порогу.
Вырви надежду, но только оставь
путнику
Поле, Звезду и Дорогу…
Д О С Т О Й Н Ы Й З А П Р Е Д Е Л
А н н е Ч.
Загостился,
хоть и думал – не надолго я:
надо мной еще грустит твоя струна,
травостойная, гречишная, медовая –
терпеливая простудная страна.
Вспоен горькими я зельями-дурманами
там, где истины истерты до трухи,
где под зыбкими текучими туманами –
слово к слову, - и рождались вдруг стихи.
Я от них уже почти отрекся, полноте –
не хочу бессонной множить маяты.
…Улыбнитесь,
если ненароком вспомните:
христианской я заждался доброты.
И тогда, мои посмертные радетели, -
бестелесен, безъязык и невесом –
я не знаю, за какие добродетели
буду в райские хоромы вознесен.
А душе, то ей нужны ли чьи-то розыски?..
Мысль моя наипоследняя проста:
все равно я жизнь свою прожил по-божески,
даже если будет только темнота!..
В Е Т Е Р П А М Я Т И
Е. И. С и к о р с к о й
Что ни говори, судьба – двояка:
В летний полдень мне чудак-Урал
нежную озерность Тургояка
подарил…
И тут же отобрал.
Мы привыкли к болям и потерям.
Так уж на Руси заведено.
И опять воронежский мой терем
распахнул восточное окно.
Пусть взамен почтового конверта
(ждать и верить –
разве это грех?!)
на крылах измученного ветра
долетит серебряный твой смех.
Не было саднящего разлада,
любомудрых и случайных слов –
потревожит сладкая отрада
под пасхальный звон колоколов…
П О З Д Н Я Я Л Ю Б О В Ь
Э л. З а й ц е в о й
До сих пор я в плену
недосказанных слов,
что скрывают
особое предназначенье:
старомодная улочка
в десять домов,
полноликой звезды
голубое свеченье…
У ольховой зари
в потускневшем кольце
поздно встретились мы,
чудаки-разнолюбы:
не с того ль я все чаще
меняюсь в лице,
и утрата осенняя
сушит мне губы.
И в трехмерном пространстве
увы, не дано
нам сыскать пустяка –
чудодейственной чаши;
чтоб магически в ней
были слиты в одно
два дыханья
и судьбы нескладные наши.
Ты, гадалка,
мне тайную карту открой:
в чем она,
эта вечная грустная драма,
почему же в расклад,
где червонный король,
рядом с ним выпадает
червонная дама?
Мало верю
в крапленое это вранье,
но зачем же опять
черноправедным хором
отпевает крикливо меня воронье
над святым и осветлым
Покровским собором?
,
З О Л О Т Ы Е З В О Н Ы
В е р о ч к е Ч е р н о л и х о в о й
Рядом с самой непрочной чертой
не тасуй мне, цыганка, колоду:
я под звоны листвы золотой
к неминучему выйду исходу.
Голубые подтают лучи
и застынут во взгляде сыновьем
две звезды,
две слезы,
две свечи
над просторным земным изголовьем.
Канет день навсегда в забытье –
не успеет обняться с зарницей,
и последнее слово мое
кувыркнется подстреленной птицей.
Что обряда летучий озноб,
если осень уже невесома:
бросьте в белый березовый гроб
по-российски
комок чернозема…
О Ч И Я Р О С Л А В Н Ы
Н е з н а к о м к е
Чадит, потрескивает свечка –
все ждет сердечного толчка,
тугой упругости колечка
крахмального воротничка.
В немногословьи встреч беседних
тебя безвременье спасет,
как фиолетовый бессмертник
в краю волошинских красот…
Крылами осторожной птицы,
вслед за цветаевской строкой
вспорхнут пугливые ресницы,
дрему нарушат и покой.
Штрихом прочеркнуты, пунктиром
секунды гаснущего дня:
глаза, парящие над миром,
волнуют грешного меня.
В игре подобной – равноправны;
но мне до той поры светло,
пока
очами Ярославны
ты ищешь встречное тепло…
Б Е Л А Я М А Г И Я
Л ю д м и л е
Нет, надежды не рухнут,
если душу обжег
этот солнечны Тунху –
колумбийский божок.
С изумрудом без фальши,
излучающим свет, -
на цепочке тончайшей
золотой амулет.
Только не за караты
нынче дорог он мне.
Тает белый кораблик
на далекой волне…
Обойдут стороною
и тщета, и обман:
снова рядом со мною
странный мой талисман.
Слепо верю в приметы,
в святость светлого дня…
Глаз твоих самоцветы
охраняют меня.
В О Л О Ш И Н С К А Я Ш Х У Н А
В а д и м у И в а н о в у
Служит мессу высотную
ветер-бродяга.
Что ему, полуночнику,
хляби мирские?
На загадочных
лунных хребтах Карадага
по ночам
здесь безумствуют
души людские…
Вы к мятежному часу
однажды поспейте.
Дом поэта
надтронет зари позолотца.
И, как шхуна,
на звездном
студеном рассвете
вдруг с тугих якорей
он внезапно сорвется.
Взрежет пенную гриву
Летучим Голландцем
на почти позабытом
фарватере Грина…
Рында с темнозеленым
тускнеющим глянцем
склянок счет поведет
буйству ультрамарина.
День звезды голубой
над волной полудикой.
Иероглифы чаек
в светящемся створе.
Гороскоп посулил
быть рабом и владыкой:
Капитаном и Юнгой
считай меня, Море!..
С е р д ц е к р у ш е н и е
Л а р и с е К о л о с
Внезапной стужей
лист до срока сбит.
Сырой зюйд-вест
срывает ставни с петель.
На дне морском
покоится бушприт –
еще одной трагедии свидетель.
И немота глубинная вполне
сродни моей
внутрисердечной тайне.
А россыпь
блеклых писем на окне,
как судовой дневник
при капитане.
Стремлюсь
к давно знакомым берегам:
на кромке развороченного пляжа
я связан по рукам и по ногам
обрывками былого такелажа.
Неотвратимо встретит купина
ветров осадных многокрылый вымет,
и Моря закипевшая волна
меня
в крутое побратимство примет.
По циферблату черному летя –
вот высшая на свете
чрезвычайка! –
в урочный час, как малое дитя,
заплачет
в небе коктебельском Чайка…
Т Я Ж Е Л А Я Н О Ш А
А н д р ю ш е К о м о в с к о м у
Словно лезвие бритвы,
в полете остра.
А на горле у бухты –
холмов обечайка…
Ты с волной заодно,
ты разлуке сестра,
ты мгновенье и вечность –
прибрежная Чайка.
Век проносится рядом,
по душам скорбя:
сколь надежды еще
в нашей призрачной вере?
Кто к излому ветров
припечатал тебя
над зияющей пропастью
каждой потери?
Я бы тоже хотел
со стихией вдвоем
над ребристым вальком
вулканической сажи
в аритмичном и глупом
полете своем
оценить свысока
горечь новой пропажи.
Но упруг под холодной звездой
небоскат…
Снова ветры судьбу
разрубают на части.
Словно вросший в торосы
безмолвный фрегат,
я держу на себе
все былые напасти.
Д В Е С У Д Ь Б Ы
Ю л и и Д р у н и н о й
И любовь, и надежду, и веру –
в недоступный вместила сосуд:
приняла ты, как высшую меру,
неподвластный хуле самосуд.
За последним обрывистым кругом
разделила обдуманно ты
с легендарным и преданным другом
тяжесть скорбной
посмертной плиты.
И теперь…
в полусказочной сини,
где вбирает отечества дым,
отчужденный от близкой России –
сквозняковый
глухой
Старый Крым.
Где поземка бредет чернотропом
в пустоту, в никуда, в забытье
все звучит над оплывшим окопом
сладкопевное имя твое.
Где, взгрустнув, разве что –
старожилы
вспомнят в час ветровой ворожбы
две еще не забытых могилы,
две трагично несхожих судьбы…
Автору известно, что Ю. В. Друнина захоронена в Москве на Ваганьковском кладбище.
Р О З А В Е Т Р О В
Б. А. Г а в р и л о в у, д и р е к т о р у
В о л о ш и н с к о г о Д о м а – м у з е я
На кабаньих набродах
грибной урожай.
И уже далеко
журавлиные клики.
В заповедное место
ко мне приезжай,
где дождями омыты
сосновые лики.
Осень будет шаманить
листвой над тобой
и закружится
в ритмах загадочных танца…
Вместе вспомним страну,
где бунтует прибой
у черты голубой
моего капитанства.
Где шторма над волной
обнажают мечи,
где природа не любит
шаблона и лоска.
… От тускнеющей быстро
короткой свечи
вдруг потянется запах
оплывшего воска.
Станет тесным
любой устоявшийся кров.
И не зря на рассвете
в затекшие руки
мир вложил нам
шипастую розу Ветров –
розу звездных дорог,
розу встреч и разлуки…
Я В Л Е Н И Е Ч У Д А
Б. А. Ч и ч и б а б и н у
В круговерти степной износили
ветровеи, метели, пурга
подвенечное платье России –
лебединые эти снега.
Утвердила декабрьская мода
крой, который ни с чем не сравним,
но грустна почему-то природа –
не гордится нарядом своим…
Ну, зима! – начудила, стряпуха:
сколь еще россиянам страдать?
Вместе с манною белого пуха
к нам с небес не сошла благодать.
Не явилось надменное диво:
выйдет время - тогда призови.
Сам, как инок, пишу незлобиво
о страдании и о любви.
Удивлюсь ли подобно схоласту
я, когда – неухожен и бос –
по морозному хрусткому насту
проскользнет и предстанет Христос?!
И Н О П Л А Н Е Т Я Н И Н А Ш Е Л О К
Я н е
Он – всезнайка, а не чудотворец…
Нереально прозвучит рассказ,
но солнцеволосый незнакомец
завернул с неведомых нам трасс.
Азбуку с большим трудом осиля,
адресуясь к выжженным лугам –
слово незнакомое
«Рос-си-я»
сладко произносит по слогам.
Жизни родниковой нет в кринице.
Рядом сохнет жесткая лоза.
…И дрожит, качаясь на реснице,
близкого сочувствия слеза.
Для него наш мир устроен сложно…
Огненный растаял в небе сноп.
Гость наш из других глубин,
возможно,
в доброглазый смотрит космоскоп.
Мы, земляне - на его примете,
и вдали от бед людских и склок
рвется сердцем к голубой планете
инопланетянин Ашелок.
«С В Е Т Е Т И Х И Й»…
К о л е Н е ч а е в у
«Свете Тихий»…
Вечерние смутные дали.
Половецкие песни
слетают с ольхи.
Не они ль напророчили нам,
нагадали
вместе с хлебом насущным
любовь и стихи?
Серебрист этот сумрак
и праведно сочен…
Мы с природой доверчивой
слитно живем:
устоявшийся лад –
гармоничен и прочен,
добронравен
в любом проявленьи своем.
Не испросит
квасной меценатской подмоги,
кто себя раздарил
откровенным словам:
грязь и слякоть
сползают с раскисшей дороги
к задичалым кустарникам
и деревам.
Высота
внеземными расчерчена снами –
целомудрен и благостен
душам приют:
то ли звезды вечерние
тают над нами,
то ли ангелы в небе
неслышно поют…
«Свете Тихий… -
плывет над укладным простором.
Все мы космоса дети:
гордимся родством –
с бесконечным для света
пространством,
в котором
млечный выплеск сольется
с живым естеством.
С Ы Г Р А Й М Н Е Ш О П Е Н А
П. А. С м и р н о в у
Тяжело расстаться поутру.
Если дома – то куда больней:
В комнате средь белых простыней
ни за что, пожалуй, не умру.
Я уйду под резкий птичий грай.
Если вдруг окажется не так, -
милый мой, доверчивый простак,
ты Шопена ночью мне сыграй…
Соткан мир из весен и седин.
Настежь распахни свое окно.
Знаешь ты уже давным-давно:
годы – это только день один.
Что хранить в заветном туеске
эти непрожитые года?!
Жизнь легко сотрется - навсегда,
словно имя на сыром песке.
Солнце, как шлифованный агат:
в нем своя, особая игра.
- Дай мне руку,
разве не пора?
Облака поплыли на закат…
С Т Р А Д А В О С Х О Ж Д Е Н И Я
С е с т р а м В а г и н ы м
На подломившейся ладони
держу соломы желтый жгут.
Мне кажется:
вот-вот заржут
тумана вспененные кони…
И не удержишься от слез:
вокруг тебя такая нега!..
И втиснутся в багет берез
свинцовые гравюры неба.
Лишь только при отходе мглы
на пряном ворохе накоса
дождешься вылета пчелы
в святую пору медоноса.
Подспудный не отступит страх:
прощанье станет ли спасеньем?
Лазейку в рваных облаках
зря не ищи ослабшим зреньем.
Пусть время ниспошлет страду,
когда в небесные глубины,
как по ступеням,
я взойду
по гроздьям и ветвям рябины…
О Б О Р В А Н Н А Я С Т Р У Н А
Е г о р у П о л я н с к о м у
Опочила ночная равнина,
и в изломах исчахлых ветвей,
как свеча,
дочадила рябина
черноплодною кистью своей.
Не знавал и не жаловал зависть:
выжил в годы сплошной лебеды,
но другие сильней оказались
на краю вседержавной беды.
И когда мир качнется багрово, -
человека в себе сохраня;
я уйду, но поэзии слово
в Судный день не согреет меня.
Не похоже перо на рапиру:
распотешу я тем сатану,
что возьму непутевую лиру
и в окошко ему садану…
Я горазд на такую отвагу.
Душу требует черный гонец.
С отвращеньем гляжу на бумагу.
Пустота.
Одинокость.
К О Н Е Ц
П Р И О К С К И Е З А Т Е С И
ПРИБАВЛЕНИЕ К ОПУСУ
В.А. КИСЛЮКА
«БИБЛИОФИЛЫ В ТУЛЕ»
ВОРОНЕЖ - КИЕВ
1992
I
Всегда над нами царствуй, КНИГА!
Ни в чем тебе подобья нет,
Святобумажная коврига –
Обители вселенской свет.
Услада наша и отрада,
Страда, шарада и награда.
Швырнет фортуны колесо
То Ричардсона, то Руссо,
Другие редкие изданья…
Пусть поклоняется всем им
Весь мир, что мудростью храним.
Строчу не ради назиданья;
Выводит письмена рука –
Крутой ответ для Кислюка.
II
Ну замочил Ароныч плюху…
В Челябинске средь бела дня
У Пушкина отбил краюху,
Горбушку хлеба у меня.
И под плитой, что давит сверху,
Несносно стало Гутенбергу.
Сладка небрежная строка
Библиофила Кислюка.
Он приумножил славу нашу;
В свои досужие труды
Добавил водки и воды
И заварил такую кашу,
Что стал стихополезный спец, -
И новый он принял венец.
III
Навек останется в поверьях,
В словах изустных и в стихах,
Что посрамлен тем фактом Эрих –
Небезызвестный Голлербах.
Все те, кто жил не на Урале,
Видать, зазря листы марали…
…
…
IV
Сейчас, наверное, бессчетно
Число союзов, партий, лиг,
Но быть особенно почетно
Поклонником и другом книг.
Есть исключение из правил,
И Клюев снайперски направил
Свой вездесущий объектив
На этот странный коллектив.
Еще достойно не воспеты
Ассоциации дела,
Хоть закусили удила
Уже биографы, поэты…
Но подражательный пока
Берем пример мы с РОДКа.
V
…Гостиница «Москва». Тусовка.
Чтоб склоки не было и драм,
Идет успешно расфасовка
Гостей по кельям – номерам.
Не прозвучит здесь праздно:
«Кто вы?»
Сподвижники уже готовы
Сойтись на книжный свой совет.
Жаль, что пока команды нет.
И в ход пошли уже бутылки:
Их нам – со звездами и без –
Подсунул тароватый бес,
И взмокли грузные затылки.
И Федорищев в полный рост
Поднялся, чтобы выдать тост…
VI
…
…
О, наше ветреное племя!
И редкости, и разный хлам
Сумел всучить изящно нам
(Да, было и такое время)
Знаток каких-то там культур –
Добрейший Толстяков Артур.
VII
Все это в Химках будет позже:
Чудны у книжников дела!..
Но годом раньше Тула тоже
Хозяйкой ВАБовской была.
Здесь Пилипенко у штурвала –
Деяний славных запевала –
Сумел с три короба наврать.
Мамаева вникала рать
В его посулы, байки, речи:
Доныне гордый наш язык
К подобной прозе не привык.
…окончен бал.
Погасли свечи.
И сладко грезим мы о том,
Что рядом возжеланный том.
VIII
…Вернемся в Тулу. Там, в столовой,
Вкусив студенческий кулич,
Прельщает Грида книжкой новой
Яценко Николай Ильич.
И без обмана тут обмены
(Замечу, - божеские цены!),
Летят экслибрисов листки,
Как Белой Розы лепестки…
Хоть век наш и поныне вздорен, -
Иного не узнать лица –
Ликуют и поют сердца…
Невозмутим лишь Я. Сидорин.
А как тут не сойти с ума –
Полна дорожная сума!..
IX
Но нервно клацает зубами
Сопредседатель ВАБа Рац,
Зане узрел в Прекрасной Даме
Книгоиздательский эрзац.
…
…
Я тоже неприлично лезу
Рукой к лохматому обрезу.
…
…
И вы могли бы на досуге
Внести в подобный каталог
Две пары стройных женских ног.
X
Был увлечен я, и провисли
Все струны фабулы моей:
Ушел от темы, сбился с мысли
Ваш летописец-стиходей.
Простить невольную измену
Всегда действительному члену,
Чтоб не было дурной молвы,
Наверное, должны и вы.
Финалу рады непростому –
Чтоб сбить кураж и эпатаж,
Гостям предложен спецвояж:
Давно готовы Льву Толстому
(Итак, да здравствует транзит!)
Приватный нанести визит.
XI
Копытим грязь, как полк драгунский.
И до чего ж наш брат силен!..
Державно припотел Ласунский,
Входя в автобусный салон.
И мы у Ясной той поляны,
Что повстречала тополями,
Последний растерявши лоск,
Едва не разнесли киоск.
Нам так близка литература,
Что рвались к продавцу, как в бой,
Весьма довольные собой.
И чернокнижная натура
В тот достославный день и час
Привычно одолела нас.
XII
…В Олеге добрый мой приятель
Достойнейший нашел предмет:
Дотошный он законодатель,
Которого не видел свет.
К библиофильскому народу,
Что тоже жадно ждет свободу,
Ласунский длань свою простер.
И любокнижия костер
Вдруг полыхнул на все пределы
И озарил святую Русь…
Я предсказать вам не берусь,
Куда еще направит стрелы:
В Ростов, Саратов иль к стеная,
Где некогда являлся нам.
XIII
Есть продолженье у дороги.
Но есть и грустная пора,
Когда подводятся итоги,
Когда прощаться всем пора.
Когда, как стрелы на излете, -
Сидим в купе иль в самолете…
И благодарная слеза
Вдруг отуманит нам глаза.
…И в полудрему у бюваров
Друзей вернутся голоса,
Яснополянская краса
И город медных самоваров
В оправе дымки голубой.
О, Тула! Мы всегда с тобой!
23.08.92 –
с. Лукичевка
Виктор Панкратов
,
В О С П О М И Н А Н И Е
О
Х И М К А Х
ПРИБАВЛЕНИЕ К
«ПРИБАВЛЕНИЮ…»
КИЕВ - ВОРОНЕЖ
1993
Ласунию Олегину
I
Пробел отчетливый заметен
Есть в дружбе слабое звено,
Поскольку без столичных сплетен,
Увы, прожить нам не дано.
Но шустро растираем плеши:
Уже получены депеши,
В которых сладкие слова –
Нас в гости позвала Москва.
Как водится, с ней шутки плохи.
И случай – вовсе не смешной:
Трясем с опаскою мошной.
И под нечаянные вздохи,
Под звуки боевой трубы
Бегут дорожные столбы…
II
Мы в подмосковной электричке
Отечества глотаем дым,
Запойно шутим по привычке,
А проще говоря – хохмим.
Любую скуку одолеем
С Вениамином Худолеем.
Не плотник… Но с недавних пор
Он – академии членкор.
Горазд на всяческие штуки:
В библиофильстве знает толк,
Экслибрисов большой знаток…
Внук графики и сын науки
Для собеседника найдет
Не бородатый анекдот.
III
вас всех, друзья-библиоманы,
Отметит бойкое стило…
А вот и Химки, где бананы –
Шестьсот целковых за кило.
Где места нет, покамест, пьянке,
Где на автобусной стоянке
На десять олимпийских харь
Один-единственный сухарь.
И фига – братьям нашим меньшим…
В режиме этом всяк ослаб –
Тут не до книг и не до баб.
Оговорился: не до женщин,
Что входят в озорные сны
По наущенью сатаны.
IV
Черемух майское кипенье.
Над «Олимпийцем» тишина…
Оплачено долготерпенье
Природой русскою сполна.
Весны любуемся сезоном
И дышим праведным озоном.
Чисты небесные холсты.
И манят нас к себе кусты.
Зеленые зависли флаги,
И коль по умному взглянуть,
То нам вполне понятен путь
До зарождения бумаги:
Под пенье соек и синиц
Немало подрастет страниц…
V
Многоступенчатая крыша…
Не комом – подмосковный блин.
Улыбчив Песачинский Гриша –
Он представляет Сахалин.
С ним солидарен Иноземцев,
Что из одесских иноземцев,
Из черноморских тех повес,
Которым придан лоск и вес.
Мы одарить, конечно, рады
Не только дружеским кивком
Всех, кто по Туле нам знаком,
Кто вспоминает променады
И по воронежской земле,
Где был всегда навеселе…
VI
Любые дороги круизы,
Но в Химках – пусто для сердец:
С походкой томной Моны Лизы
Не видим Галю Мушковец.
И среди нас, хамелеонов,
Поник и загрустил Леонов.
Алехина выходит в холл:
Жив, значит, ненадежный пол.
Подключены мы к распродаже:
Теперь за «Список» не жалей
От ста и до трехсот рублей…
Я тоже рад подобной лаже –
С покупкой редкостной стою,
Ищу фамилию свою.
VII
С лицом увядшим и закисшим –
На лбу пробил холодный пот –
Собрат воронежский Акиньшин
Заначку скорбно достает.
И шепчет: «Удружили крали!
Чтоб черти их отныне драли!..»
Пропалов Паша, стал, как мел,
И даже Бялый побелел.
К столу подходит Миша грузов
С толстенной пачкою банкнот –
Их у него невпроворот:
В портфель ссыпает, словно в кузов,
Все, что мгновенно приобрел.
Ну, киевлянин – ну, орел!..
VIII
За водкой, за вечерним чаем,
Ругая просвещенный век,
Мы с откровением скучаем
По таинству библиотек.
О, наши Книжные Палаты,
Где мысли легкие крылаты,
Где лечат книги: все они –
Большому Космосу сродни.
Иные нас позвали веси.
Для впечатлительной души
В них нет целительной тиши,
И отмечаешь ты без спеси:
Не мил гостиничный привал,
Где срок без чтенья отбывал.
IX
Мы к славе держим направленье –
Комар здесь не подточит нос:
Выносим спешно на правленье
Книгоиздательский вопрос.
Не принесла большого прока
Полиграфическая склока.
Над головами целый день
Скабрезная витала тень…
- Чья? – спросите меня: Баркова…
Хотим, чтобы увидел свет
Сей экзотичный раритет.
Давно язвительного слова
Заждался терпеливый люд.
И лавры… спать нам не дают.
X
Досель в делах аукционных
Был Пилипенко эталон.
Но миновало время оных,
И Толстяков – отныне он
Талант явил свой без утайки:
Исподние сыреют майки,
Когда, как опытный пилот,
Он новый выкликает лот.
Ему бы на большую сцену,
Туда, где Ревность и Восторг,
Счастливый Случай или… морг.
Да, он товару знает цену.
И подтверждает молоток
Гиперинфляции виток.
XI
Сына расчета и азарта
Судьбу ведут на поводке,
Поскольку козырная карта
Всегда найдется в кошельке.
Звенят многоголосо струны
Ее величества Фортуны.
Не обошлось и без потерь:
Петрицкий вышмыгнул за дверь.
Исчерпаны Артура трюки:
Едва не получил он в дар
Апоплексический удар.
Счастливцы потирают руки,
Но хоть приобрели верже –
Уходят все же в неглиже.
XII
Из химкинских лесопосадок
На бегство москвичей глазей:
Не выпасть Мнухину в осадок,
Подался Лобурев в музей…
Лишь мы без суматошной спешки –
Провинциальных хлябей пешки –
На хуторе грибном не прочь
Очередную встретить ночь.
И в номер заходя соседский,
К друзьям застойных прошлых лет –
Библиофил он и поэт –
Уже ликует Витя Сербский
С бутылкой водочной в руке.
А грезил я о коньяке!..
XIII
Уходит день по косогору,
Объятый праздною дремой.
Как хорошо в такую пору
Вернуться с книжками домой
И взять годичную отсрочку…
Пора и мне поставить точку.
Истаял золотой запас
Пускай совет наш опекунский
Чуток подремлет на Тверской
В тиши столично-городской,
Но полон замыслов Ласунский:
Еще он потревожит нас.
Дай, Бог, чтоб не в последний раз!
30.09.92
С. Лукичевка
К Н И Г О С О Ц В Е Т Ь Я
Ч АРОВНИК
Живет в нашем городе хороший поэт Виктор Панкратов – с незаемной интонацией, со своим видением мира. Его перу принадлежит несколько добротных сборников стихов. Последний из них, «Звездочеты с детскими глазами» (1991), свидетельствует о несомненном росте творческого мастерства автора.
Особый интерес, признаться, вызывают у меня строки, посвященные книгам и книжникам. Это и понятно: подобный тематический пласт редко встречается у современных профессионально работающих писателей. Удивляться тут нечему: чтобы по-настоящему раскрыть царство печатного слова, мало его досконально знать – надо еще прикипеть к нему сердцем, проникнуться его пафосом.
От природы Виктор Федорович награжден библиофильским инстинктом. Он и сам обитает в квартире, где пестроликие тома и томики круто взбираются по стеллажам под потолок. В такой книжной берлоге легко возбуждается чувство и возникают соответствующие сюжеты. Они разбросаны по разным сборникам, а в одном из них , «Негаснущим светильником в ночи…» (1991), собраны вместе и производят сильное впечатление.
Не секрет: панкратовские сочинения снискали в книжнической среде успех. Некоторые буквально растащены по частям на эпиграфы и летучие цитаты; случаются и пиратские перепечатки. Так что можно с удовлетворением констатировать: у библиофильской поэзии В.Ф. Панкратова – счастливая судьба. Важно еще и то, что поклонники этого сорта литературы поразительно верны своим любимцам, и на протяжении многих лет тщательно разыскивают и бережно сохраняют плоды их общения с Музой.
У В.Ф. Панкратова удачно сложились отношения с киевской приватной типографией «МАГ». Именно здесь оттиснуты (как и водится, ограниченным тиражом) две его ирои-комические поэмы о товарищах по Всероссийской ассоциации библиофилов (ВАБ) – «Приокские затеси» (1992) и «Воспоминание о Химках» (1993). В этих изящных созданиях, умело использующих «онегинскую строфу», мягкими штрихами обрисованы типы нынешних друзей книги. Людям умственным, толстокожим, внутренне застегнутым на все пуговицы панкратовские опыты, наверное, покажутся сущей безделицей. Что ж, их можно лишь пожалеть! Автор рассчитывает на совершенно иного читателя – с эмоциональным складом оценить точность художественного выражения и красоту метафоры.
Произведения В.Ф. Панкратова – в русле тех традиций, которые заложены еще в эпоху московского РОДКа с его звонкоголосым бардом А.А. Сидоровым (ААС). Между прочим, Алексей Алексеевич не только поощрил первые шаги воронежца на поприще поэтической библиофилианы, но и адресовал ему два совсем недурных послания в стихах (еще нигде не опубликованных). С той поры мой земляк пропел немало новых гимнов во славу Книги, этой прекраснейшей Дамы, и ее галантных кавалеров. Высокой страсти волшебство несказанно украшает быт и бытие героев панкратовской лирики.
Сегодня издательство «МАГ» знакомит с не известными прежде работами поэта. Сквозь «МАГический кристалл» искусства нам дано лицезреть все великолепие книжной вселенной. Мы погружаемся с головой в чарующий омут образов, рожденных под влиянием той таинственной энергии, что излучают набитые до отказа домашние библиотечные полки.
«Книгосоцветья» - так удивительно емко называется предлагаемый сборничек. Да, на древесах духовности по весне появляются пышные книгосоцветья, сгустки человеческой мысли и воли. И кому в первую очередь, как не библиофильской братии, насладиться созерцанием этого дивного сада и вдохнуть в себя его пьянящий аромат?!
Олег Ласунский
Апрель 1993 г. Воронеж
Блажен,
в ком пыл счастливый не угас,
кто не чурался
книжных барахолок:
возносит и соединяет нас
архитектура самодельных полок.
Она превыше древних куполов.
Библиофильства
беспредельны реки:
книгосоцветья неслучайных слов –
вот смысл и суть
любой библиотеки.
Иной судьбы себе не изберем.
Звонят в душе
святые колокольцы…
Библиотека схожа с алтарем:
мы все пред ней равны –
как богомольцы!..
1993
ГИМН БИБЛИОФИЛЬСКОЙ
РОССИИ
Невежества растопим льды…
В единстве братском –
наша сила:
крепи и умножай ряды,
крепи и умножай ряды,
библиофильская Россия!
Такой приветствуем парад,
в котором праздной нет забавы:
Москва, Воронеж, Ленинград,
Москва, Воронеж, Ленинград –
первооснова книжной славы.
Мы патриотами назвать
библиофилов можем смело.
Пора знамена поднимать,
пора знамена поднимать,
чтоб дело каждодневно пело…
Гордись ушедшей стариной
и на Отечество надейся:
над обновляемой страной,
над обновляемой страной
штандарт российский, гордо вейся…
Невежества растопим льды…
В единстве братском – наша сила:
крепи и умножай ряды,
крепи и умножай ряды,
библиофильская Россия!
1991
ПОЛЕ ЧУДЕС
Я мечтателю любому
подсказать всегда готов,
что откроется
достойным и везучим
удивительное поле
удивительных цветов –
мир, в котором
каждый лепесток озвучен.
Есть гармония познанья –
вековечный балансир,
наших слов и наших душ
соотнесенье:
это мудрости вселенской
животворный эликсир,
это наше вознесенье
и спасенье.
Многоцветье переплетов,
словно радуги крыло:
принимаю до конца
такую долю.
…Если вдруг подступит сумрак,
то спокойно и светло
поклонюсь я
удивительному полю.
1991
ОДЕССКИМ
БИБЛИОФИЛАМ
Итак, да здравствует Одесса!
Библиофильства сладок дым:
мы, не скрывая интереса,
за одесситами следим.
Следим за вашими делами:
они прекрасны – не секрет!
И в книголюбии меж нами
междуусобиц, право, нет.
В Одессе светлый праздник –
оный
всех нынче радует, ей-ей –
тридцатилетний,
пусть не полный,
но все ж
достойный юбилей!
Мы даты этой ждали долго.
Теперь наш брат вознагражден:
не зря впадает в море Волга,
в Волга –
тот же самый Дон.
А Дон – так это же Воронеж,
Кольцов… Никитин…
Город муз,
ты славы книжной не уронишь –
с Одессой крепнет наш союз.
В кругу библиофильской лиги
дня не прожить без волшебства:
да будет всем теплей от книги
и от духовного родства!
сентябрь – 1983
СВОБОДА ПЕЧАТИ
Я себя принуждаю сурово,
чтоб такое не вымолвить слово:
- Книги, книги –
больная отрада!
Вы и горечь моя
и… отрава!
Вас, как в клетке,
держу взаперти:
нет в иные миры
вам пути.
- Вы другого теперь выручайте:
в этом тоже… свобода печати!..
1991
ЛОЦМАНЫ ОДНОЙ
ФЛОТИЛИИ
Все лоцманы одной флотилии:
и те, кто
в простенькой одежке,
чьи имена и чьи фамилии
на корешке и на обложке.
Правдивы вечные источники
зело земной житейской прозы:
Да, книги –
мудрые подстрочники,
в которых
горечь, боль и слезы…
Хоть повседневностью измучены –
верны закону постоянства:
заглядываем за излучины
словотворимого пространства.
Не будут временем залистаны
(а возводились в ранг крамолы!)
незамутненной правды истины
и мыслей вещие Глаголы…
1993
П А М Я Т И
АЛЕКСЕЯ ЗАХАРОВА
Теперь я мертв,
я стал листами книги,
И можешь ты
меня перелистать…
М. Волошин
…Ни дуэльный слепой свинец,
Ни кинжал, что насквозь пронзил –
с разрываемостью сердец
был повенчан библиофил.
Книга выскользнула из рук –
предпасхальная весть горька:
в хрупком списке
земных разлук
различима твоя строка…
С черным крепом приспущен флаг,
но допишется эпилог:
и в друзьях, и в твоих делах –
в о с к р е с е н и я
есть залог.
Солнцеликий слепящий круг
обод выкатил из-за туч:
книголюбия мудрый дух
гордой жертвенностью живуч!
1991
ОДА КНИЖНОМУ ЗНАКУ
Страсть одна соединила
благородные сердца
чудака-библиофила
и художника-творца.
Славим графика-умельца:
исстари сложилось так,
что права книговладельца
охраняет Книжный Знак.
Он пропагандист и даже
самый верный друг навек:
как таможенник на страже
торжества библиотек.
Он любому раритету
и престижу не в ущерб…
Уважаем слабость эту –
ваш миниатюрный герб!
1974
ЦВЕТОК СИБИРИ*
Проложена в сердцах людей,
в дотошной памяти хранится,
сибирский славный чародей,
твоя незримая граница.
Упорных поисков трофей –
сокрыты мглой рожденья сроки –
кто твой сибирский Досифей,
где ты берешь свои истоки?
Быть может, в край,
где правил мрак,
где дни – суровы, ночи – мглисты,
тебя, сибирский книжный знак,
несли этапом декабристы?!
Завидуя твоей судьбе,
тебя другой экслибрис славит:
недаром дянь любви тебе
воздал знаток Сибири –
Драверт.
Экслибрис в Кемерово был
Богдановым взлелеян, - эту
и Томск, и Ачинск, и Кызыл
несут достойно эстафету.
Растет экслибрисистов клуб:
в нем знака ревностный ценитель –
и красноярский книголюб,
и города Иркутска житель.
Из года в год, да будет так!
Глубин людских богаты недра:
пусть распускается он щедро,
цветок Сибири – Книжный Знак!
*По тексту красноярца
Ю. Старосельского (1939-1973)
1974
С О Д Е Р Ж А Н И Е
Олег Ласунский ЧАРОВНИК
«Блажен, в ком пыл счастливый не угас…»
Гимн библиофильской России
Поле чудес
Одесским библиофилам
Свобода печати
Лоцманы одной флотилии
Памяти Алексея Захарова
Ода книжному знаку
Цветок Сибири
Х О Ж Д Е Н И Е
З А
Т Р И
В О Л О К А
1994
Я. С. Сидорину
I
Когда гнетет тебя квартира –
Снять с полки книгу поспеши:
Она – спасение для мира
И человеческой души.
Да, книги дарят нам мгновенья
Высокого отдохновенья,
Незабываемые дни,
Что торжествам большим сродни –
Равны в своем величьи Богу…
Крылатой вести подожди,
И светоносные вожди
Укажут новую дорогу:
Врасплох он не застанет нас –
Библиофильства
ЗВЕЗДНЫЙ ЧАС!
II
Сынам добычливой плеяды
Любые гонки не впервой:
Мы в Вологде отметить рады
Книгопрестольный праздник свой.
Другого не нашлось эдема,
Но все же решена проблема:
Здесь только – от Москвы вдали –
Нас наконец пригреть смогли.
Давным-давно (во время оно)
Тут были ссыльные края.
Теперь – надежная земля.
Мы на нее глядим влюбленно,
Хоть разбитной социализм
Немало понаставил клизм…
III
Ласунский свой кусает локоть.
В Тверь перемостья сожжены…
Теперь по-вологодски окать
Мы принудительно должны.
И заполняем без отваги
На проживание бумаги,
В которых – вот попутал бес –
Опять: «Обком КПСС…»
По холлу мечемся оравой.
Никем не видана досель
Таких варягов карусель:
Всем Климов сомовской забавой
И таровато, и хитро
Мужское укрепил нутро.
IV
Откель девиц манерных пара? –
Акиньшин свой решиб вопрос:
Хоть в Туле был без самовара,
Но в Вологду бабцов привез.
Две черноземные мартышки
И мне не дали передышки.
Духовной жаждою томим –
Ласунский в дверь ломился к ним.
И он остался без сутаны,
Когда его астральный дух
Засуетился в теле вдруг.
«Воронеж и его путаны» -
Сей краеведческий аспект
В литературе не воспет…
V
Накрой дорогу небом синим.
Заветный улучи момент.
Все ждали Зинина, но Зинин
Не смог осиротить Ташкент.
Тартынскому не по карману
Везти свою «Тартыниану»…
И Семибратова, увы,
Не видно братской головы.
Ничтожно мало нас для встречи:
Возможностей у многих нет
Дорожный оплатить билет.
И никнут в отдаленьи плечи
Незаменимого пока –
Орла Урала –
Кислюка…
VI
Не обошлось без инцидента:
Где каждый гвоздь от века ржав,
Был Грузов принят за агента
Инакомыслящих держав.
В гостинично0масонской ложе
Его рублем лажали тоже.
И обменяли вдруг на двух
Весьма сиятельных шпикух.
Замнем неясность в деле оном:
Все стало на свои места –
Жизнь начинается с листа…
Последним розовым купоном
Слезу легко смахни с чела…
Обком звонит в колокола!
VII
Где клен шершав под шапкой шаткой,
Где травы терпкие горьки –
Сам Батюшков стоит с лошадкой
На тихом взгорке у реки.
…Картинной галереи своды.
Библиофильские народы,
Являя бойкости пример,
Втесались в тесный интерьер.
Усат, осанист Воропанов:
Директорский не портит чин
Многозначительный зачин.
Среди портретов и тюльпанов
Уютно слову и строке
В шаламовском особняке.
VIII
Библиофил – ничто без книжки:
И всяк был приумножить рад
Аукционные интрижки
Уже на вологодский лад.
И вновь трещала фурнитура…
Жаль только не было Артура,
Который всем являет днесь
Академическую спесь.
Тошнее не было напасти:
Вот тут бы и прервать дневник…
Но неожиданно возник
Библиофильства головастик:
Юн, жизнерадостен, толков –
Василий-свет-Молодяков.
IX
Развязаны мне рынком руки.
Чубайса редкостен совет:
Могу я ваучер и брюки
Сменять на книжный раритет.
Но есть другие мизансцены,
Где все решают только цены,
Где, как цунами, как циклон,
На нас грядет аукцион.
Он не заставил дрогнуть Раца:
«Приокских затесей» строка
Шла по червонцу с молотка.
Наживке редкой не сорваться –
В торгах всех дважды удивил
«Воронежский библиофил».
X
Красны примером Пересветы…
Рац будет жить в таком штришке:
Он дорогие сигареты
Тушил в гостиничном горшке.
А Некто в элегантной тройке
Вещает с хрипотцой о Мойке.
Тебе, дражайший наш собрат, -
Любезнокрылое Виват!
Проворно затащили бесы –
Явил нам Случай чудеса –
Во все вникает словеса Офеня Шойхет из Одессы:
Но, с непривычки оборзев,
Рвет до ушей ордынский зев.
XI
Рассказ Сидорина не скушен:
Тугие натянув бразды,
Певец «Бироновых конюшен»
Не исковеркал борозды.
В ответ мы подарили Яше
Святое сверхтерпенье наше:
Минуток двести попотей,
Санкт-Петербургский грамотей.
Пить водку в полдень нет резона.
И я, примерный ротозей,
Вдруг вспомнил про других друзей:
Бизона невского –
Эльзона –
Ужель не встречу иногда?
Играет бульками вода…
XII
Приспело время и банкету.
Не будем говорить о нем.
Застойную привычку эту
Мы для читателя замнем.
Считайте, что поили чаем…
Спасибо дамам – не скучаем,
Поскольку каждой в руки дан
Сорокаградусный банан.
Полны бокалы, рюмки, чашки…
Бесхитростно мы рады им.
Забродину благодарим
И просим нам простить промашки.
Поем. Смеемся.
И с трудом
Музейный покидаем дом.
Xiii
Колоколов губастых звоны,
И строчек древних кружева,
И сажеликие иконы –
Русь православная
жива!
На счастье брошены монетки…
Шрифты, заставки и виньетки
В библиотеках личных ждут:
Давно сложившийся уют
И благоцелостен, и прочен.
Момент счастливый удержи,
Коль рядом чудо-стеллажи…
Люд книгомудрый озабочен:
Вдруг скрипнет за спиною дверь?
- Неужто в Тверь?!
- Неужто в Тверь?!
с. Рамонь
осень 1993
В и к т о р П а н к р а т о в
С Т И Х И,
Н А Й Д Е Н Н Ы Е
Н А
А Н Т Р Е С О Л И
Вступительная статья
О.Г. Ласунского
1995
ВСЕРОССИЙСКАЯ
АССОЦИАЦИЯ
БИБЛИОФИЛОВ
О Д А Ч У Д А К У
Мне нравится бывать у Виктора Федоровича Панкратова. Его отшельничкская келья всегда чиста и ухожена. В одной из комнат стоят: видавший виды диван, где хозяин непрочь поваляться даже днем, - подслеповатый телевизор, низенькое креслице, этажерка с расхожими книгами. На стене картины, гравюры, акварели – пожертвования знакомых художников. И вокруг, где только можно – дары природы: букеты сухих цветов и трав, гирлянды кленовых листьев, венок из бессмертников, веточки крымского вереска…
Здесь Виктор Федорович принимает гостей, играет в шахматы с соседом по подъезду, отстукивает на машинке стихи – короче, проводит значительную часть своей бобыльской жизни. Он редко выходит из квартиры (разве что в ближайший магазин за молоком и хлебом), не посещает никаких официальных заседаний, почти не отвечает на письма, не интересуется политическими новостями, да и вообще не листает газет. Вот такой он чудак!
Ему чертовски надоела человеческая суета с ее мелкими страстишками, тело и душа запросили покоя. Телу дает покой старенький диван, а душе – общение с книгами, которые давно заменили нашему герою семью, родных, приятелей. А ведь и верно: друзья способны на вероломство, жены могут изменить, а дети – позариться на наследство, пусть и самое скромное. Отец и мать 0 дело другое, но их уже нет на свете. Так что остались у Виктора Федоровича только книги – эти не обманут, не предадут, не обидят…
Когда наваливается на сердце тоска, хозяин покидает скрипучее ложе и отворяет двери в смежную комнатку. Там как бы домовая церковка с иконостасом мерцающих позолотой корешков. За стеклами – целая россыпь коктебельских камушков и ракушек. Тома и томики взбираются под потолок и, чтоб добраться до верхних рядов, требуется стремянка. Впрочем, чаще всего достаточно простого лицезрения, упоительного созерцания. Тут нет лишних и ненужных книг. Каждая – словно строчка в дневнике панкратовского бытия. Берешь с полки любой экземпляр, и из тумана лет выплывают очертания давно промелькнувших фигур и событий. Так хорошо вернуться в воображаемый мир своего прошлого! В библиотеке Виктора Федоровича много изданий с начертанными ему посвящениями. Владелец когда-то вклеил туда листочки с записями мемуарного характера. Теперь нечаянная встреча с подобным экземпляром сулит минуты неизъяснимого духовного блаженства. Находки в собственной библиотеке – это, как известно, счастливейший удел библиофилов.
Обитель Виктора Федоровича не маленькая, но места книгам и разному бумажному хламу, который обычно накапливается у коллекционеров, постоянно не хватает. В «церковке» книги и посейчас лежат за шторами на подоконниках и штабельками на полу. Но и эти уловки не спасают. На помощь пришли три удивительно емкие антресоли, куда было отправлена на вечное поселение то, что много лет назад казалось второстепенным. Он уже и не помнит того, что именно там спрятано.
Панкратовские антресоли – притча во языцех среди воронежских книжников. Это уже символ таинственных богатств, до которых не добраться. Когда кто-нибудь слышит, что издание – на антресолях, он покорно умолкает: знает, оно недоступно, как вершины Гималаев. Многие специально навещают Панкратова, чтобы убедиться в существовании легендарных антресолей. Хозяин не разочаровывает. Напротив, деловито демонстрирует три закрытых дощатых настила под потолком, в которых, судя по размерам, действительно способна поместиться уйма вещей.
Долго-долго не доходили руки до антресолей. И вот Виктор Федорович решился на подвиг. Это и есть подвиг: надо было отодвинуть стол, водрузить туда стул с табуретом, самому на них взгромоздиться, отпереть покосившиеся створки и начать из бездонного чрева извлекать содержимое. А хранилось там всякой всячины так много, что вскоре кухня являла собой зрелище, достойное кисти Сальвадора Дали. На антресоли, в частности, обнаружилось: пара стоптанных башмаков сорок третьего размера, биллиардные шары, снаряжение для зимней рыбалки, покрышка от футбольного мяча, украшения для новогодней елки и тьма других предметов, в существовании которых ответственный квартиросъемщик и не подозревал.
Но – главное! – обнаружились завалы книг и папки с рукописями которые считались безвозвратно утраченными. Почти в каждой стопе попадались каталоги экслибрисных выставок – эхо горячего увлечения искусством книжного знака, пережитого Виктором Федоровичем в 1970-х годах. Тут же оказались сами знаки, малотиражные буклеты, какие-то иллюстрированные брошюренции (едва ли не каждая вторая с дарственными надписями авторов, составителей, графиков). Разглядывая находки, владелец забывался до голодного обморока.
Среди неожиданно воскресших бумаг попались стихи на библиофильскую тему. Сочинитель прочел их, как если б они были совсем чужие. Конечно, сейчас многое написалось бы иначе. Но с другой стороны, не пропадать же добру! Виктор Федорович добавил к своим прежним опытам свежеиспеченные, и вот сложился сборничек, который традиционно был предложен киевской фирме «МАГ». Открывается он строфами в честь орловца Алексея Серафимовича Захарова, который часто приезжал к нам в Воронеж. Мы бродили с ним по улицам, прогуливались в тенистом Детском парке, спускались к реке – и говорили, говорили, говорили. На стеллаже так и стоит наша фотография втроем.
Виктор Панкратов любит обращаться в своей лирике к изображению парадоксов собирательской психологии, к воспроизведению тех поразительно ярких эмоций, которые рождаются при встрече с энным количеством печатных страниц, зажатых в переплет или обложку. Эти чувства свойственны каждому книжнику, но выразить их дано лишь Поэту.
Очевидно, здесь нем смысла вдаваться в анализ панкратовских стихов. Давайте просто насладимся их тончайшим словесным кружевом, мелодией ритма, красотами образного строя. Не сочтем зазорным в очередной раз сказать «спасибо!» человеку, который столь проникновенно умеет воспеть жаркий библиофильский пламень.
И будем ждать, что отыщется в двух остальных антресолях.
Олег Ласунский.
ДОРОГА В БЕССМЕРТЬЕ
Алексею Захарову –
другу – библиофилу
Опять вороний надворотний карк.
Проворен воробей
с дворовой ношей…
Скорбит Воронеж…
Черен Детский парк –
прощается с Захаровым Алешей.
По кругу запредельному летя,
куда ты гонишь лошадей квадриги –
земное простодушное дитя,
над миром воспаривший
Рыцарь книги?
Легла на вечер лента кумача.
Сорвала голос чистый свой гитара.
Крещатика оплывшая свеча
прожгла слезою корку тротуара.
Для книжника особый есть закон:
Поймешь, прощально покидая сушу:
со Словом человек соединен –
оно в Бессмертье
провожает душу!..
В Ы С О К А Я Б О Л Е З Н Ь
Библиофильским женам
Окружены проблемами сложнейшими,
реальной повседневности полны –
вздыхают в спальнях
одиноко женщины:
неисцелимо их мужья больны…
Уж лучше бы твердил
«ин вино веритас»,
тянул своей судьбы
хмельную нить,
чтоб каждой
с облегчением поверилось,
что можно будет
хворь заговорить.
А он – не пьет.
Лечение не начато.
И на обед заначки давней нет.
С порога крик:
Ну, наконец, удача-то!
Есть и у нас отменный раритет…
О, женщины Чижовки или Дарницы
(я неземною стойкостью сражен) –
хозяйки,
героини и страдалицы:
в них что-то есть
от декабристских жен!..
КРЫЛАТОСТЬ ВСТРЕЧИ
Генриху Сапгиру –
автору «Сонетов
на рубашках»
А в памяти –
уж так устроен мир! –
и Карадаг,
и (не Кара-) Сапгир…
мне встречу эту
щедрый день припас.
Глотаю,
откровенно не хмелея,
нектар тягучий
водки и елея,
которым жизнь
не баловала нас.
Вновь мы с тобой
на крымском берегу,
где Чайка
прошивает небо криком.
Я вместе
с коктебельским сердоликом
«Сонеты на рубашках» берегу.
Не прокляну блаженную страну,
наивную
бессмысленность погони:
давно уже свои пустило корни
надломленное слово
в глубину!..
«ВОРОНЕЖСКИЕ ТЕТРАДИ»
Начертано и прочитано
на Мандельштамовских днях
в Воронеже 31 мая 1994 г.
Шестерка пик –
и поворот,
и черная дорога…
Морщинистый
и дряблый рот
жующего острога.
Идешь
воронежским дворьем
и оспенно отсюда
кричит уже осипшим ртом
опальная остуда.
Поэт в слоящемся дыму,
в несуетном затишье
сберег свой дом,
свою тюрьму –
благословенье свыше!..
ПРАЗДНИЧНОЕ
ВЕЧЕ
Хранилище?..
Сообщество друзей?..
Времен святых
здесь происходят сдвиги:
имеется
в отделе редкой книги
пусть маленький,
но собственный музей.
В нем все наглядно –
явь, а не молва:
тома, шрифты,
обрезы золотые
и буквицы,
и даже запятые…
И торжествуют
Царственно слова!
Парад книгопланет
не отсверкал.
К очередному
откровенью встречи
пусть соберется
праздничное вече –
Вы в королевстве
Не Кривых Зеркал…
ПОД ЗВЕЗДОЙ
ЛЮБОКНИЖИЯ
Ветрами странствий
парус выгнут снова:
пропахли снасти
книжной стариной…
Рейс благороден.
Два достойных слова
светло сияют
над крутой волной.
Доклады…
Обсуждения…
И споры…
А сколько было
горестных утрат!
Но бороздит
Бескрайние просторы
«Воронежский библиофил»…
- Виват!
Воронежград,
ты многому основа!
Силен царя Петра
державный зов:
он море
завоевывал с Азова,
мы – в книголюбстве
начали с азов.
Речь не идет
о юбилейной дате.
В маршруте новом
добрый наш фрегат:
сто встреч –
сто звезд
на синем небоскате.
- «Воронежский библиофил»,
Виват!
КАК СТАТЬ ПОЭТОМ
У меня в моей квартире,
в холостяцком Заповедье –
три надежных антресоли,
будто в космосе дыра…
Нет брошюры о Победе,
нет статьи о краеведе:
вдруг исчезло все куда-то
то, что видел я вчера.
В тридевятом государстве –
в царстве пауков и моли –
обозначились для глаза
недоступные миры:
исчезают вечно книги
на высокой антресоли,
где газеты и буклеты,
и бильярдные шары…
Как сыскать мне вдохновенье?
Есть на этот счет сомненья.
В тройнике припотолочном,
как другие в сундуке –
содержу дурнушку Музу
(нет иного примененья),
поглупевшего Пегаса
там держу на поводке.
Обнаружил оду книгам.
И не где-нибудь, а в сите.
Рядом с залежью бумажной
пожелтелой шелухи…
Вы хотите стать поэтом?
Антресоли возведите.
Накопите больше хлама.
И найдете в нем…
стихи!
Из найденного на антресоли
ЛЮБВИ МОЕЙ ЦВЕТЫ
О, книга, ты мила мне.
Моя отрада ты –
до гробового камня,
до роковой черты.
Под праздничным нарядом
горит,
горит костер…
И сколько же их рядом –
родных тебе сестер?!
С той в дружбе я,
с той в споре,
для той – не выбран час,
но не приблизит к ссоре
ничто на свете нас.
Я бесконечно вами,
о, книги, дорожу:
влюбленными глазами
скольжу по стеллажу.
Без лишней позолоты,
несуетно чисты
простые переплеты –
любви моей…
цветы.
Они отнюдь не миги
таланта и огня:
я радуюсь, что книги
переживут меня.
1977
К РАЗГОВОРУ
О МИНИКНИЖКАХ
Оставлю закладку
на книжной страничке…
Встречают меня
полусонные липы:
Иду к типографии я
по привычке,
где денно и нощно
стучат линотипы.
Машины работают
в полную силу,
и люди здесь трудятся
круглые сутки,
чтоб радость доставили
библиофилу
солидные книги
и книжки-малютки.
О малом формате
не кончены споры –
суждений издержки,
сомнений излишки…
Но радует книжника
точка опоры –
живучесть на полках
самой миникнижки.
Она с человеком
сроднилась навеки
в селеньях российских,
в загадочных странах…
А мне вспоминаются
библиотеки,
что квартировали
в нагрудных карманах!
Да, те, что с бойцами
ходили в атаки,
изведали
самые дальние дали,
со связкой гранатной
бросались под танки.
И гибли.
И Фениксом вновь оживали…
1980
НОВОГОДНЯЯ
ТЕЛЕГРАММА
Курским писателям
Время мчится полным ходом.
Дед-Мороз тулуп одел.
Дорогие, с новым годом! –
честных книжек,
дерзких дел…
И стихов лихих,
и прозы,
бойкой легкости пера,
чтобы творческие дозы
принимались на ура.
Непременно буду к маю.
С новой книгою своей…
До свиданья!
Обнимаю.
Ваш залетный соловей.
1980
РАССВЕТНЫЙ ОБЛИК
О Гончаровой Натали
пою под крышей Пасвалиса
и вижу,
как грустнеют лица,
как мы
в минувший век вошли.
О, время, время!
Окрыли
ее мятущуюся душу,
а я печалью не порушу
рассветный облик Натали.
Пою о ней и вижу рядом
мерцанье зыбкого огня –
с чуть отрешенным
тайным взглядом
соседка слушает меня.
Зеленоглазая Литва
глядит красою неземною…
Пусть недопетые слова
останутся
меж ней и мною!
1983
ПОЕДИНОК
Этот век…
Этот месяц…
И такой сонный дом.
Под прохладою лестниц
Мойка скована льдом.
Арапчонок кудрявый,
вдохновенный поэт…
Снова к царской расправе
приближает рассвет.
От февральской остуды
кони гибло хрипят.
Нет, не дремлют иуды,
и Дантесы не спят.
Некто, преданный трону,
прогревает глазок:
по маршруту какому
скользко двинет возок?
Отзвенела уздечка.
Пена падает в снег.
Вот и Черная Речка –
кони кончили бег.
Лес встревоженно замер
в серебристой пыли…
Поплыла пред глазами –
Натали,
Натали…
Иглы острые льдинок:
в африканской крови
свой идет поединок –
и хулы, и любви.
Нет особых секретов:
и свинец, и молва
убивают поэтов.
- Зачем
у… би… ва…
1978
С О Д Е Р Ж А Н И Е
Олег Ласунский ОДА ЧУДАКУ
Дорога в бессмертье
Высокая болезнь
Крылатость встречи
«Воронежские тетради»
Праздничное вече
Под звездой любокнижия
Как стать поэтом
Из найденного на антресоли
Любви моей цветы
К разговору о миникнижках
Новогодняя телеграмма
Рассветный облик
Поединок
Н А Д
С И Н Е У С Т Ь Е М
Т В Е Р Ц Ы
М и ш е л ю
МНОГОГрузову
I
Жизнь астролирика не броска:
Ложится за штрихом строка
Для непутевого наброска
И путевого дневника.
Но день настал – и командиры
Перстом грозят из штаб-квартиры.
Был текст занудливым весьма
Официозного письма.
Но это – добрая примета:
Опять нас гонит со двора
Золотоносная пора
На рубежи весны и лета…
И до чего же он велик –
Библиофильства материк!
II
Седое тянет покрывало
Обочь бегущий краснотал.
Вокруг да около, бывало,
Здесь Пушкин некогда плутал.
И доблесть понимал мужскую…
А я сегодня не рискую
Домыслить – с кем, когда и как
Вступал он в незаконный брак.
Судьба и нас не наказала:
И ты, читатель мой, поверь –
Красна красавицами Тверь.
Уже от самого вокзала,
Как ясноликие тома,
Нам распахнулись терема.
III
И Серафимы шестикрыло
Слетелись…
Новая строка?
Нет! Все уже на свете было –
Чего и не было пока…
Но кое для кого впервые
Ликуют трубы боевые.
Такого не было досель:
Вдруг обнаружился Кизель!
Пугливым взглядом не коси ты:
По пальцам можно сосчитать
Бойцов незаменимых рать.
Затосковали одесситы
В тумане моря голубом,
Таможню пробивая лбом…
IV
Любимец муз и друг хунхузов –
Засланец вольного Днепра –
Не стал излишне грузен Грузов,
Но поглупеть ему пора.
Чтоб были рады книголюбы,
Он челюсть сгрыз и скушал зубы.
Издатель явно не зачах
На скромных киевских харчах.
Богаты были медоносы:
Дела идут на должный лад –
Скоропечатни полон склад.
На все заказы и запросы –
Один-единственный ответ:
Всераздражающее –
«Нет!»
V
Гляжу в упор на ВАБознатца –
Метр с кепкой. Да еще – берет.
С дороги можно обознаться:
- Ароныч, ты ли? Или нет?
Кого подсунул жребий бренный?
И вижу – полувдохновенный
Анфас родного Кислюка,
Его походку (сквозь века!)…
Треплю челябинца за лацкан:
Пусть на Олимпе эрудит
Один отныне ерундит…
…Москвой и Францией заласкан –
Яценко слышит спич и клич:
- Привет, ульяновский Ильич!
VI
Ты, незабвенный просветитель,
Легко над Тверью воспари:
Твоя звезда и твой учитель –
Не кто-нибудь –
Экзюпери!
Они – законную по праву –
Писательскую делят славу,
И им двоим на сей момент
Сооружают монумент.
Мечту запасливо лелея,
Кумиры рядом – в полный рост…
Ход мысли однозначно прост,
Чтобы за скобкой юбилея
Всем триумфально приоткрыть
И плоть, и авторскую прыть.
VII
Со склерофилом-буквоедом
Душе не вырваться в полет…
…Жалею всех, кому не ведом
Санкт-Тарноградский переплет.
У Валерьяныча в квартире
Я книголюбство видел шире.
Снимая с полки редкий том,
Голландским жаловал пивком
Меня московский собиратель…
Он в жизни высшего достиг:
О, сколько невозможных книг
Ему помог найти Создатель!
За это возношу Творца,
Где блестко плещется Тверца.
VIII
Рубль явной отдает тоскою,
Но мы привычно шлем гонца,
Чтоб косорыловкой тверскою
Прожечь желудки и сердца.
Подход подобный всем понятен:
Нельзя же без родимых пятен!..
И нам давно знаком секрет:
Без выпивки общенья нет.
Что Лобуреву чьи-то вздохи.
Тревожился! Не спал ночей
Очередной наш казначей.
Ушли на взносы денег крохи…
А трезвость нам на то дана,
Чтоб осушить бокал до дна.
IX
Он есть, конечно, опыт давний
В загашнике, но вот – беда:
В плену пленарных заседаний
Дуреет думная Орда.
Сопредседатели все в сборе,
И в общем умном разговоре
Внезапно проросло оно –
Соделовитости зерно.
Учиться всем (у … Раца надо!)
Приспела должная пора.
Мы – далеко не фраера.
Достойна подражаний взглядо-
непроницаемая суть:
Куда идти
и где свернуть…
X
Молодяков – душа и тело –
Не зря стремился к цели он:
С отменной помпою, умело
Провел в Твери аукцион.
И гордо распрямляли груди
Букинистические люди.
Приманчивы – сойти с ума! –
Тверские книгозакрома.
И я привез томов – с полпуда:
Функционер для этих книг
Надежный бастион воздвиг.
Пришла коварная остуда.
С той привередливой поры
Пусть все идет в тартарары!..
XI
Заметно осмелел Акиньшин:
Он тоже нынче при суме.
Как говорится: два мы пишем,
А трижды тридцать три – в уме…
Крепка натура у Артура:
Идет с торгов макулатура,
Но мы-то знаем – Толстяков
Не любит книжных пустяков.
Круг соискателей не хрупок:
Состав счастливчиков таков –
Янко, Лепехин и Чертков.
А тут уже не до покупок,
Коль наподобие мышат,
В кармане стольники шуршат…
XII
Прости, что лишь забавы ради
Грешил онегинской строфой,
Загадочный чертил в тетради,
Чуть ироничный, профиль твой.
Над гладкой кромкой парапета
Фигура высится поэта.
Здесь в старомодном сюртуке
Стоит он с тросточкой в руке.
Сумел понять библиофила.
Ему от нас – земной поклон!
Гостей опять берет в полон
Его неведомая сила.
И легкокрылые сердца
Несут и Волга, и Тверца…
XIII
Тверь провожала низким небом.
Весенний первоцвет сорви.
На день святых Бориса с Глебом
Петь начинают соловьи.
Вслед за строкой месяцеслова
Мы мчимся в электричке снова.
Буквально на ее лету
Подводим красную черту.
Чтоб за тверским размахом крыльев
Была провидчески видна
И любокнижия страна.
Чтоб жили вне тревог – и Киев,
И подберезовая Русь:
Вот чем живу –
Чему молюсь!..
Т в е р ь 13 – 15 мая 1994
Виктор Панкратов
СВЯТЦЫ ЛУКИЧЕВСКОГО ЛЕТА
ИЗ ЛИРИЧЕСКОГО ДНЕВНИКА
ВОРОНЕЖ
1997
Книжка была еще в издательской работе, когда все мы узнали, что перестало биться звонкое сердце великой русской певицы - МАРИИ НИКОЛАЕВНЫ МОРДАСОВОЙ
Её светлой памяти посвящается этот поэтический сборник
...Испила родниковой водицы:
пролетела над каждым селом.
И вспорхнула душа Лебедицы -
на прощанье взмахнула крылом.
И алеет зарница густая.
И смыкается радуги круг.
В синем небе колышется стая
улетевших до срока подруг.
На крыле колокольного звона
Поднебесные дали чисты.
Вниз уносит течением Дона
Золотые сердечки листвы.
Край березовый - вечен и звонок.
И души бесконечен Полет:
снова песню свою жаворонок
Над российским простором поёт...
Прибойное время торопит:
- Спеши!
Клокасто горят голубые ракиты.
Так мало,
лишь десять страничек Души -
за створками неба
друзьям приоткрыты.
И приторна - сладкая песня цветов.
И ладана запах
плывет от божницы...
За хрусткую дымку
хрусталики слов
грустяще уносят пролетные птицы.
Нещадные ветры сбивают листы.
Точны и рельефны ушедшего слепки.
Равнина...
Зола...
Золотые кресты...
Прощальное поле со всхлипом сурепки!..
КРАСНЫЕ СВЕЧИ ЗАКАТА
У времени не прячьтесь сзади
и луг, и Усманка, и лес.
Скрипичной музыкой Вивальди
качнуло колокол небес.
Неутоленная свобода...
Здесь сразу ясно - что, почём...
Демократичность огорода.
Упругий ветер над плечом.
Грущу и сетую украдкой.
Вчерашний день сохранно мил.
Подсолнух-висельник на грядке
повинно голову склонил...
Накрыто слюдяным киотом
усушье барского пруда:
холодным ключевым болотом
припахла ржавая вода.
Медовостью ущедрен липкой -
зеленый сладостен гипноз! -
листаю с кроткою улыбкой
рябой молитвенник берез.
- И слов, и чувств -
желанна трата.
Они друзьям моим важны.
И свечи красные заката
мне напоследок зажжены...
ЭТО СЛАДКОЕ ПРАВО -
НА ГРУСТЬ...
Опять одинокость - беззвездные ночи...
А что до стихов: их пиши - не пиши.
Как видно, я слишком бездарно пророчил
в рамонском Отечестве -
в зябкой глуши.
И все же Беде не осилить веселья -
на это ей вряд ли отпущено сил:
глоток бесшабашного странного зелья,
наверно,
я в детстве чащобном вкусил.
Глоток медянистой целебной отравы
плеснула и юность,
туманно маня,
когда на заре полудикие травы
дремуче и мерно качали меня...
Я в памяти теплю осинника касту.
До края крутого молиться готов
мерцающему голубому пространству
высоких и луноголовых цветов.
Люблю суету деревенского улья.
И лес за отселком,
где - молод и прян -
малиновым липким блаженством июля
наполнен улыбчивый полдень полян.
...Уводит дорога в зеленую просечь.
Простых и загадочных мест старожил -
я право на грусть
и на тихую горечь
всей Осенью жизни своей
заслужил!..
ТРАГИЧЕСКАЯ НАУКА
Все труднее живу, дорожа и поныне
восвояси ушедшим
пронзительным днем:
Как трагично на сгорбленной старой рябине
дотлевают плоды
предвечерним огнем!
Выжжен я изнутри
самой горькой наукой.
Жизнь моя -
как небрежный набросок вчерне:
- Не с того ль эмигрантской
соленой разлукой
обозначились русские веси во мне?..
Даже шагу ступить не могу без раздора -
никакой и нигде,
я ничто и ничей...
на полвека, считай,
не хватило простора
мне в стране Дон-Кихотов
и их палачей...
СТРАДА ВОСХОЖДЕНИЯ
На подломившейся ладони
держу соломы желтый жгут.
Мне кажется:
вот-вот заржут
тумана вспененные кони...
И не удержишься от слез:
вокруг тебя такая нега!..
И втиснутся в багет берез
свинцовые гравюры неба.
Лишь только при отходе мглы
на пряном ворохе накоса
дождешься вылета пчелы
в святую пору медоноса.
Подспудный не отступит страх:
- Прощанье станет ли спасеньем?
Лазейку в рваных облаках
зря не ищи ослабшим зреньем.
Пусть время ниспошлет страду,
когда в небесные глубины,
как по ступеням
я взойду
по гроздьям и ветвям рябины...
ЗЕМНАЯ ОБИТЕЛЬ
Виктору Бокову
Стынет в поле кривой одинокий стожок,
забинтованный раннею волглою мглою.
Загундосил протяжно пастуший рожок
и нехитрый мотив
вдруг завис над землею.
Не проснулись еще работяги-шмели,
но трясет стригунок золотым оселедцем.
Я мелодию каждой кровинки земли
ощущаю и слышу встревоженным сердцем.
На пороге последнем,
молясь говорю,
осеняя перстом заповедные воды:
- Слава господу,
что я родился в краю,
где тесны белостволых берез хороводы!..
Где заботливо мать пеленала меня,
и сегодня - живучие есть похоронки:
здесь упрямая и штыковая стерня
обошла стороной горловину воронки.
И в себя чистоту молодую вобрав,
черных дней
я решительно рву паутину:
с перезвонами нежными
стрельчатых трав
я спокойно земную обитель покину.
ТАКАЯ ЖИЗНЬ
Звезды в небе.
Ветер в поле.
Дрёма сладкая в стогу...
В серебристом ореоле
жеребенок на лугу.
И размыты очертанья.
Темень зыбкая остра.
В ней - языческое пламя
невысокого костра.
По откосам
стынут росы.
Лунный отблеск на стерне.
Ночь извечные вопросы
задает
тебе и мне.
- Так ли жили?
- Так ли пели?..
Жизнь бесхитростно проста -
от младенческой купели
до созвездия Креста.
До погоста,
что в Рамони, -
только час туда езды...
До черты на небосклоне
вдруг
погаснувшей звезды!
СЛАДКИЙ ОМУТ
С каждым годом уходящим -
жизнь короче и новей...
Край зеленой смуты
вновь меня приветил.
По надломленной травинке
тянет ношу муравей.
В зыбках зябких ив
Младенцем дремлет ветер.
Этот сладкий чистый омут
не забудешь никогда.
Изогнулся ясень над тропой -
подковой...
Отражает бесконечность
тугоплавкая вода
с безгреховною душою родниковой.
Под пришумок колыбельной
желтой песни сентября
наплывает
подзабытый запах хлеба.
Мгла над Усманкой густеет...
И вечерняя заря
к нам на нитках
опускает звезды с неба.
ПРИТВОРСТВО ВЕСНЫ
Май - не похож на май:
таится зелень в почках,
лежат в молельнях леса
ленивые снега...
Притворство талых дней
в болотных мерзлых кочках.
И приторна в бутонах
горчащая перга.
Отсталый перегон
свой завершает птица.
Спешит из хрупких далей
под шум лесной молвы
омыть в воде крыло
и маем обновиться,
и удивиться свету
и бешенству травы...
Весенний полубег
нам не простит помарки:
пока стихами дышим -
не быть большой беде.
- Присядем к самовару.
Вкуснее нет заварки:
настоян терпкий чай наш
на снеговой воде...
КРАСИВАЯ СКАЗКА
- Милая девочка,
где ты так долго была?
Поздно и глупо мне верить в красивую сказку.
Кони - заждались...
Изгрызли давно удила...
И на дорогу
косятся с ознобной опаской.
А на закате
алмазных цветов перезвон
дерзко примнет
бесшабашный рывок мотоцикла:
пусть лучше будет
в красавицу-Барби влюблен
тот гуттаперчевый мальчик
из старого цирка...
Не надышусь
этой майской прохладой лесной.
В дрёмной Рыкани
на хвойной подстилке улягусь.
- Где это видано,
чтобы с глазастой весной
вдруг повстречался
губастый медлительный август?
Щедро процежен
в меня сосняка полутон.
Кроны привычно свои паруса раскачали.
Я целомудренно
и безнадежно вплетен -
словно ромашка -
в увядший букетик печали.
Тягостен небу
прокосный и присный оброк.
Выхвачен зреньем
квадрат промелькнувшего кадра:
звезд, облаков,
молодых поэтических строк -
в млечную Вечность
плывет голубая эскадра...
- В чем же тревожной и сладкой истомы исток?
Вот и сейчас
размечтался о чем-то хорошем...
Время качнуло
неторный и шаткий мосток:
жаль не вчера
он Судьбой и тобой переброшен.
- Милая девочка,
где ты так долго была?!
ПОТАЕННАЯ ДВЕРКА
Я родился Иванушкой...
Тетки крестили меня:
впопыхах дали имя -
согласно со святцами -
Виктор.
Исступленно и яростно
я погоняю коня.
- Кем услышится давний -
глубинно встревоженный -
крик тот?
Двадцать пять тысяч зорь
ровно столько же божеских дён
мне подарено Небом,
но жду я печально развязку.
Не устану твердить:
- Все не так!
Я Иваном рожден...
Потаенную дверку
откройте мне в старую сказку.
Кто поверит в нее,
если века угарного смоль
горло липко сдавила
у песни,
у русской былины?
Слышу голос я сверху:
- Ты тоже в Иваны?
Изволь...
Вот пошли времена:
Не хватает мне творческой глины.
Лик Аленушки вплавлен
в прозрачность озерной воды.
Задыхаюсь без ясного
чистого честного слова.
И целую Христа:
На губах - светоносны следы.
- Отпустите туда,
Где Иванушкой буду я снова.
Быть поэтом почетно,
но родины сыном - вдвойне.
Истомилась душа:
просит крылья себе и огласку...
Почему неуютно,
ущербно и тягостно мне?
Потаенную дверку -
откройте же
в старую сказку!..
СПЯЩАЯ ЦАРЕВНА
Нет, не все на земле превращается в прах.
Где кургана дремучего крошится горб -
небеса на скрипучих
тяжелых цепях
раскачали царевны серебряный гроб.
- Хочешь это увидеть?
Поверь в чудеса...
В стеариновый строй стали стебли стеной.
Здесь еще никогда не стенала коса:
Все дороги и тропы прошли стороной.
Сочен сумрак янтарный.
И в нем - так светло...
Кто идет напролом -
не сносить головы:
Золотого июля сломалось крыло
в колдовской густоте бездорожной травы.
Был, наверно, и я зачарован не раз
в заповедье лесном и у памятных скал.
Но коварный, окольный
расчетливый лаз -
к молчаливым прохладным губам не искал...
Я царицу свою не сравню со звездой:
- Ты земной человек -
тут колдуй - не колдуй.
Поднесу кротко ковш со святою водой.
Может, дрогнут ресницы?
Прошепчешь:
- Целуй!..
СЛЕПОЙ НАПЕВ
Миколе Сынгаевскому
Затень выползки сырые
манит к дремлющей опушке.
И в сиреневых раздымках
комарья не слышен лёт.
Под крестом - кривым и ржавым -
на церквушке-развалюшке
грустный аист аистенку
колыбельную поет.
Будто робкий колокольчик -
паутинные напевы:
ритмы их, слова слепые
разгадать нам не дано...
Королевы Зазеркалья,
отзовитесь:
- Кто вы?
- Где вы?
- В наднебесное какое
нынче смотритесь окно?..
Синевой ресничной брызнув,
звездный луч скользнул с браслета.
Мысли трав, цветов, деревьев
только им самим ясны.
Пусть до солнечного взрыва
вновь икринками рассвета
заплывают в межковылье
удивительные сны!..
ИЮНЬСКАЯ ЭЛЕКТРИЧКА
Тихий звон... Голубое отлунье...
Принимаю душой молодой
коронацию неба в июне -
и листвой,
и монаршей звездой.
Полухрамка забытого остов:
не навстречу ли новой Беде
деревенька,
как маленький остров,
на рассветной качнется воде?!
Глубина поднебесья бездонна.
Никому не захочется вдруг,
чтоб на выгреве росного склона
отдымился ромашковый луг.
Все приманчиво в празднестве этом:
спешка дней
и коней передых...
Свет встречается только со светом
на разломах времен годовых.
Существует извечно отличка:
март - капельщик,
апрель - листошвей...
Но сегодня гудит электричка
у платформы зеленой своей.
- Что престольная это морока
работящей, летящей пчеле!
Вслед несет беззаботно сорока
неотвязчивый ветер в крыле.
ЛЕСНОЙ ТРОПАРИК
В.М.Пескову
И буреломное ненастье...
И надоедливый москит...
Здесь в ягодном
дурманном царстве
гадюка аспидная спит.
Чащоба все тесней и мглистей.
Она на радости скупа:
к могилам прошлогодних листьев
грибная выведет тропа.
- Склонись к изножью старой ели -
наглядность истины горька:
в смоле густой окаменели
живые крылья мотылька.
А рядом - дошлые заботы:
встревожен муравьиный дом,
ведь поднебесные щедроты
сюда процежены с трудом.
Любой тропарик в этом храме
с высот услышится едва.
...Вот и стучит о землю лбами
та, желудевая, братва!
ЛЕТНЕЕ ПОСЛЕДЬЕ
Усманка... Ее излуки - четки...
Подзакатья томная пора.
Празднично плывут из Лукичевки
к лесу тугодумы-вечера...
Солнце сонно медный лик впаяло
в медовуху медленных дымов.
Облаков лоскутных одеяло
греет крыши стареньких домов.
Поредели золотые ливни.
Стали неотчетливы стога.
Сладковатым запахом полыни
дышат августовские луга.
Клавиши речного перемостья.
Лунные поляны трын-травы...
Никнут в грядках валкие охвостья
ночевой картофельной ботвы.
Тонут ветры в колыбелях теплых.
И, оглохнув вдруг от тишины,
спит деревня крепким сном,
и в стеклах
даже звезды не отражены.
Благость...
Святость...
Летнее последье!..
Пар над гладью истомленных вод.
- Разгадай составленный на Небе
из горячих светляков кроссворд.
ЛУГОВОЕ ВЕТРОПЛАВЬЕ
За Усманкою луг полог.
Ромашек в полдень вянут венчики.
Стремглав,
как брызги из-под ног
рекордно прыскают кузнечики -
к цикорию и камышу...
Река ворчит ключами донными.
Рябому облаку спешу
прощально помахать ладонями.
Давно ленивая вода
рыбешкой шустрой не всполошена.
Свисает с неба борода -
лохматая,
как у Волошина...
Воздушно, так легко возник -
(простим лирическую блажь его) -
божественный поэта лик
с косым углом крыла лебяжьего.
- На ветроплавье и замри.
Все держится единой связкою:
мирское торжество земли
с высокой Благодатью райскою...
ЗАТОННАЯ РЕКА
Мычание коровы в стойле.
Почти до ребер пес поджар.
Кострует дымно-дымно поле.
Невольно спросишь:
- Не пожар?..
Когда-то славилась плотами,
но вот -
безрадостно мелка -
затянутые тиной тайны
хранит затонная река.
В народе бают:
- Были верфи...
Сам государь молитвил брус...
Не потому ли наши ветры -
солоноватые на вкус?
Давно былого нем в помине.
Орут безбожно кочета,
поскольку здесь она и ныне
для них -
з а с е ч н а я черта!..
Ветрами выгнуло осину.
И облака плывут вдали:
вновь поднебесно парусину
над речкой тянут корабли.
МЕЛОДИЯ ДЛЯ ДУШИ
- Что ты озираешься, бледный призрак ночи?
Твой куплет вчерашний до конца допет.
Вместе с оголтелою трескотней сорочьей
вновь на крыльях красок
выпорхнул рассвет.
Вот уже просторная даль теплом прогрета
Сладко лечит душу аромат густой.
Распаленным шепотом
солнечного ветра
за рекой пронизан сочный травостой.
Стебли остролистые вдоль тропинки с луга.
Зыбкие пушинки с запада летят.
Кротко и улыбчиво
полнится округа
тонким нежным писком
крохотных утят...
ЛЕТНИЕ ПОЛЕТЫ
...Луг с одинокой коровой.
Пряного сена рядки.
И соскользнули подковой
избы на берег реки.
Полон липучею дрёмой -
день предназначен на слом.
Ветер над гаснущей поймой
дышит последним теплом.
Греет ольховые свиты
красного солнца кружок.
Вымелькнул из-за ракиты
иволги пестрый флажок.
Вот и сигнальная мета:
- В гулком просторе летим!..
Небо безгрешного лета
соткано из паутин.
ВСЕВЫШНИЙ ПРИМЕР
Лета бабьего царственный сон,
как прозрачная строчка сонета,
и в него мимолетно внесен
терпкий привкус мужицкого лета.
Вызревают для песни слова
там, где с августа дали прогреты,
где подсолнух -
Сорви-голова -
золотые надел эполеты.
Облаков неподбитый ватин...
Никакая житейская драма
не нарушит маршрут паутин
над соборностью божьего храма.
- Даже если и станет невмочь -
ты всевышнему следуй примеру:
сохраняя,
умножь и упрочь
в каждом истинно русскую веру.
ДОЖДЬ НА ЗАКАТЕ
Плывут деревья, как шары,
в реке медовой.
И лукичевские дворы
напились вдоволь.
Свой у дождя... девятый вал:
- Ну, хватит, полно!..
А вот и гром загрохотал -
упал надломно.
Не ждали косные лужки
такой отваги.
И забуревшие стожки
темны от влаги.
Уходят тучи налегке.
Не день - а сказка!..
Зарозовела вдалеке
румянца краска.
Звонят капели-бубенцы.
Поют яруги.
Над крышами летят скворцы:
- Вот отчаюги!..
ПРАЗДНИК
ОДИНОКОГО ДОЖДЯ
Праздник одинокого дождя -
это мой последний дождь
и праздник...
Солнце в кронах заживо погаснет,
круг очередной свой не пройдя.
Царствует сырая полутьма.
Нет в природе фальши и обмана.
В медленной мелодии тумана
мокнут молчаливые дома.
Серая размыта полутень.
В ней улыбка вперемежку с плачем,
ведь тобою жертвенно оплачен
этот грустный монотонный день.
Время зашагнуть мне за межу
на пути к бездонному чертогу:
завернувшись в праздничную тогу,
я в свое небытие вхожу...
Раздарив зеленые гроши,
осень золотой чеканкой дразнит!..
- Приглашаю всех на тихий праздник -
Проводы беспамятной души.
Ей тесны земный берега.
Отчего ж нездешне меркнут лица?
Нет, душе не перевоплотиться
на лету прощальном во врага...
- Жизнь, минутной радостью согрей!
Все покинем этот мир...
Не так ли?
Дождевые барабанят капли
по ладони ищущей моей...
УГОЛОК ЛЕТА
Мне август отворил калитку,
приветно подарив открытку -
быстротекущей жизни клок:
на ней изображен зеленый -
приветливый, стихознаменный! -
мой лукичевский уголок.
В гудящей медоносной смуте
сечется света перепутье.
Трудиться августу не лень:
пчелу повеселить охота -
он в колокольчики осота
готов трезвонить целый день.
Углянская на взгорке церковь
удерживает лето цепко.
И в сокровенный час мольбы
натянута раздумья леса.
Несут из Енинского леса
девчонки белые грибы.
Журчит остудная водица.
Над родником взгрустнула птица.
Крапива заглушила двор.
- На все - установленье Божье!
И солнце в небе так похоже
на перезрелый помидор.
НАШ АВГУСТ
Пока не улетели журавли,
пока наш август светел и прозрачен,
день предосенний так неоднозначен,
что покидать не хочется земли...
Все сущее сбираю по клокам,
и, право, есть неведомая сила -
что так меня с тобой соединила -
она ломает крылья облакам.
Пока ты человек - спеши, спеши,
неси в зрачках до самоудивленья
торжественность певучего мгновенья -
момент предвоспарения Души...
Подняться в бездну -
этот смысл высок,
хотя другим он кажется печален,
но он истоком новоизначален,
как пепел,
как пушинка,
как песок...
Мы август поделили на двоих,
как сытную пшеничную краюху -
на большее нам не хватает духу...
- Есть две звезды:
не наши ль судьбы в них?
ПОРА ИСПОВЕДАЛЬНАЯ
Дышит небо негой и теплом.
В ярких красках догорает вечер.
Каждый кол в штакетнике гнилом
воробьем торжественно увенчан.
Летняя пора была строга:
горечь сонно залегла в овраги,
выжелтила блеклые луга -
дождевой им не хватило влаги.
Дремлется карасикам в прудах...
Речки голубое коромысло...
Чинно на тяжелых проводах
воронье залетное зависло.
Осень,
день ушедший осеня,
прошлого доносит переклички,
и давно не радует меня
благовест углянской электрички...
- Совесть перед господом чиста:
я святых заветов
не порушу...
Холодок нательного креста
мне больную прогревает Душу!
ЖИЗНИ ЧИСТОВИК
Залатала розоватость занавески облаков.
Над землей завис луны закатный глечик.
В зоревом закрае поля,
в зрелых заводях лугов
на затравье
звонкий замолчал кузнечик.
По изломам загрубелым
боль затиснулась в груди.
Догорели в знойных храмах свечки лета.
Залетает за заборы -
на подворье погляди -
золотой листвы разменная монета.
Вновь в слезящемся излете эта зыбкая пора.
В закромах сердец запас тепла не прочен.
Каждый день, прогретый солнцем, -
как под взмахом топора.
Куст ракитника нахохлен и всклокочен...
В глубине всего живого
черный выстоялся крик.
Крутозем к зиме
зубастым плугом взрежем.
Разве можно без раздумий?
- Здравствуй, жизни чистовик!
Грусти должный час -
он тоже неизбежен...
НАВСТРЕЧУ ЛИСТОПАДУ
Без риска даже смысла нет...
Кто временем задет и болен, -
сам по себе, увы, не волен
счастливый вытянуть билет.
- В смятенье осени иду -
лицом навстречу листопаду:
вот эту малую усладу
с тревожным вызовом я жду.
Близ родниковой красоты
покамест нет еще ледышек,
но в октябре на ладан дышат
полуувядшие цветы.
Уходит беспричинный страх,
а это - ипостась иная,
поскольку держит твердь земная
избушку на семи ветрах.
В спасенье верую Христа,
в святую беспредельность солнца,
что жизнь не вдруг перечеркнется
паденьем жухлого листа...
НОЯБРЬСКАЯ ОСТУДА
Праздник осени вечно трагичен.
Соткан он из печальных длиннот:
в каждом песенном выдохе птичьем
нем расхожих для времени нот.
Проморожено горло колодца.
Стал ничтожен у солнца накал,
и хрустят под ногами болотца,
как осколки разбитых зеркал.
Расстаешься с природой,
как с другом:
все густеет остудная тишь -
та, в которой
с внезапным испугом
черноту огорода узришь.
Угасающим сердцем постыло
принимаешь ноябрь, как беду...
- Сколько радости искренней было
в непростом урожайном году!
Стало птицей заветное слово.
За холстиною серой села
к небу тянутся медноголово
поредевших берез купола...
ОСОБЫЙ МОТИВ
Осени российской росные колосья...
Горестным осинам
все сполна простив,
в скорбном птичьем грае
из многоголосья
выделишь особый песенный мотив.
В нем еще живучи перепевы лета,
отблески омытой в Усманке зари,
добрые глазенки в купах бересклета.
Дождевые в лужах полупузыри.
Доживают в дреме дряхлые деревья.
Облака дрейфуют, словно корабли.
Избы вдоль дороги -
русская деревня...
Да пятеркой римской
в небе журавли.
- Заблудись однажды в спелом травостое,
удивись вселенской мудрой красоте:
Тяжко вызревает самое простое -
не искать спасенья -
на своем кресте.
БЕРЕГ ПЕЧАЛИ
- Не обрывайте медуницу.
Любите облаков полет.
Неволей не обидьте птицу:
пускай в лесу она поет
иль на промерзшем огороде...
Во всем гармония права:
бессмертны,
видимо, в природе,
созвездья,
люди и трава.
И лепет речки недалече.
И вечер - свечкой слюдяной.
С вершин березовое вече
вершит свой суд над тишиной.
Над млечным берегом печали
с певучей участью строки,
где зачарованно сельчане
считают в небе светляки.
- Устав от бешеной погони,
на самом краешке зари
с листвою,
тлеющей в ладони,
и ты доверчиво замри.
...Проснутся ветры и застонут.
Под их глухой шаманий бред
душа рванется в черный омут
осенним журавлям вослед.
ЭТО РУССКОЕ НЕБО
Коле Ремизову
Как всегда одинок - поделом:
выбрал сам бесприютную долю -
журавленыш с подбитым крылом,
все тоскуешь по синему полю...
С повседневностью тусклой порви.
Трудно жить и незряче, и немо...
Расплескалось знобяще в крови
это стылое русское небо.
Грустно птицам посмотришь вослед.
Полыхают прощально рябины.
Лукичевский сочится рассвет
в недоступные сердцу глубины.
Дотлевает над полем звезда -
нет роднее ее и красивей...
- Под фатой облаков навсегда
ты повенчан
с больною Россией.
БОЛЬНАЯ ПАМЯТЬ
Крадется ночь, как беглый капуцин...
Течет рассветно в журавлином кличе
с высот тосканских
музыка терцин,
несущая в бессмертье Беатриче.
Кольцов и Данте - звонкая семья.
...Исшаркана у сквера тротуары.
Но полной грудью -
не вздохнет земля,
продавленная мрамором Каррары.
Здесь над цветами не гудеть пчеле.
Густеет равнодушное остужье.
И трещинки раздумий на челе
становятся
смертельнее и глубже...
ЛИСТАЯ ДНЕВНИК ЛИСТОПАДА...
- Где спрятало солнце свои золотые початки?
Осеннего храма низвергнуть покой поспеши...
В слезящемся небе ищу я следов отпечатки -
бунтарски израненной -
бунинской гордой Души.
Желтеют страницы...
Слова Листопада - нетленны...
Леса и сады - осиянный его Мавзолей,
где в складках тяжелых
надежно хранят гобелены
шуршащую исповедь благоуханных аллей.
Опрично залетный -
отлива вороньего кречет -
меж прошлым и нынешним веком
достойный связник
в пространстве, где даже
у самых задумчивых речек
простой и понятный
( - Прислушайся!)
р у с с к и й я з ы к..
И песня качается в зыбке ознобно и круто:
мотив у нее - колокольчат, но праведно строг...
Воронеж...
Бутырки - уезда Елецкого хутор...
Отрада полей - черноземные кольца дорог...
...И святость Молитвы
на скудно пригревшей чужбине -
берез православности,
донным певучим ключам,
простушке и скромнице -
щедрой пастушке-рябине,
ее сарафанистым, в красный горошек, плечам!..
И манят зазывно дубрав запрестольные страны.
Пружинит в Озерках над глинистой кручей лоза.
А первой любви -
так сладки и туманны обманы:
в белесой кудели зарнично синеют глаза...
И свежесть ненастья в чащобных изломах озяблых.
И благовест чинный
над чистым размахом полей.
И матовость спелая поздних антоновских яблок.
И всхлип лепестковый
летящих на юг журавлей...
Опять октябрины...
В распадках - липучая жижа.
Озвучена Осень магическим звоном листа.
... На кладбище русском
в тенистом предместье Парижа
к России -
распахнуто -
тянутся руки Креста!..
РАЗДУМЧИВЫЙ ПУТЬ
Павлу Нерлеру
- Осип Эмильевич!
Ваш за окном день рожденья...
Вновь домовой
оглашенно бунтует в трубе.
Это - беда,
что живуч холодок отчужденья
к вашему имени,
к вашим стихам и судьбе.
Храмный Воронеж
подставил дорогу накрапу:
новый маршрут
под Звездой обозначен вчерне.
Ветры страны
гонят вас на восток по этапу -
с песней Щегла
и с бубновым тузом на спине.
Сумку холщовую
пайкой барачной затаришь.
Так и не спущен
крамольного рыцарства флаг.
Вот и пойми:
кто взаправду тамбовский товарищ,
если в признании -
черным по белому -
"в р а г...".
Разум не сдавишь
тупого Гулага тисками.
- Слово - злодей! -
философствует курский раввин.
Сердцем промерян
раздумчивый путь от Тосканы
до исцеляющих
причерноземных равнин.
Зло побеждается
всечеловеческой сутью:
не навсегда
над просторами воздух промерз.
Тусклое небо
с белесой смертельною взмутью
и ножевые надрубы
пониклых берез...
- Осип Эмильевич!
Ваш за окном день рожденья...
АНДРЕЕВСКИЙ СПУСК, 13
Дожди мои дороги оросили.
И вертикальны прочерки берез.
Я к Киеву -
простой росток России -
всей памятью славянскою прирос.
Вот и подарен Небом день,
в котором -
душою просветленною ведом:
над золотым Андреевским собором
пространственно осознан мудрый Дом...
В нем -
словно травостой на луговине -
зерно таланта к миру приросло.
Ну, а ТРИНАДЦАТЬ -
для меня отныне,
конечно же, счастливое число.
Я вновь у дорогого мне престола,
где призрачные тают дерева.
Пусть неустанно птицы от Подола
несут на крыльях вещие слова.
И синева -
по-августовски хрупка.
- Присолнечной струны -
не оборви!..
Вплывает в устье каменного спуска
замедленный пожар моей любви.
А ты рожден
для вечного скитанья...
Сама задумка Мастера - хитра:
в упругости любого расстоянья
есть бесконечность Правды и Добра.
Свежо вернусь к осенней зябкой смуте -
в распахнутую розовость рябин.
Не удивлюсь,
когда на перепутье
мне встретятся
Булгаков и Турбин...
23 августа 1987
г.Киев
(Рейтарская,17 - 6)
ЧАЙКИ БЕССМЕРТЬЯ
Памяти поэта К.М.Гусева
Пушкин и Гусев - единой лирической стаи:
сблизились крылья на звездной крутой высоте.
Небо напевностью ранит...
Ее красоте -
мы удивляться давно на земле перестали:
как от слепящих истоков безумно отстали! -
стынут стихи
на любом пожелтелом ЛИсте.
Пенные зори...
Мотивы щемящие Лиры...
Каждый живущий на свете доверчиво прав.
Вечные Гимны
слышны в песнопении трав -
смерзшихся, твердых
и острых, как будто рапиры:
ими означены Крестного хода пунктиры...
Снова в пространство
вгрызается алчный бурав.
Есть у израненной песни
свое завершенье
и Бесконечность,
что так непостыдно чиста.
...Грешные -
липнем к ослабшему телу Христа,
виснем готовно на перенапрягшейся шее:
кто-то уже
заготовил послаще прощенье.
Жизни мораль -
на исходе дыханья проста...
Стуженный мир
продолжает сужаться недужно
и воздусями возносит спирально Молву:
- Боги, родные!
- Откликнитесь!.. Где вы? Ау!..
Людям до блеска
отмыться в подлунности нужно -
души поэтов витают над ними окружно...
...Чаек Бессмертья
в попутчики робко зову.
ЧЕЛОВЕКУ-ЗВЕЗДЕ
Эдуардасу Беньяминовичу Межелайтису
Так развели - как затерли во льдах.
Не поборол суету и несмелость:
- На легендарных литовских прудах
мне порыбалить с тобою хотелось...
Гаснущий круг...
Камыша газыри...
Вечер наметил рубеж передела.
шафраноглазая завязь зари
над зеркалами озер поредела.
Небо - я знаю -
воздаст по делам
Жизни и Космоса - трудное скрестье:
песню нельзя разрубить пополам,
с разных концов сочиненную вместе.
Снова Поэт зажигает огни:
щемлю не делит на море и сушу...
- В теплой ладони
ты мне протяни
ранней звезды изумленную душу.
ПОКЛОННОЕ СЛОВО
Владимиру Алексеевичу Солоухину
Не плачу, когда отпевают поэта:
стихи - это тоже зола и земля...
Зарница прощально -
под цвет бересклета -
пометила кистью леса и поля.
...Уходит певец.
И поклонно ракиты
речушке свои доверяют тела.
Над нотой Безмолвия долго размыты
два - ветром подрезанных -
лирных крыла.
Простор перечеркнут.
Спрессованы звуки.
От Божьего храма плывет пелена...
Качаются сосны:
в их цепкие руки
безумная падает с неба Луна.
А слово живет в мире мери дистанций.
И внемлют ему дерева-глухари.
Как видно, от Молнии
в ветках акаций
рождается пенное пенье зари.
Гнетущая ночь подгоняет гнедушу...
Пророки, я знаю -
везде не в чести.
- Господь,
православную детскую душу
на свой золоченый порожек -
впусти!..
ПРОЩАНИЕ С ОКУДЖАВОЙ
Он с первых строк
приговорен к известности:
Скорбит сегодня - не один Арбат...
- Ах, сколько чести,
чистоты и честности
нес по России щупленький Булат!
Крылатому -
нет, не послушна стремени -
душа звездою высветила тьму...
А почестей, недоданных ко времени,
никто вдогонку не дошлет ему.
Но не изменят вечные ровесники -
и этого достаточно вполне! -
его друзья,
его босые песенки,
идущие с гитарой по стране...
ПЕТРОВСКИЙ СКВЕР
Вот и март хрипловатый.
Тоска флибустьера...
Половинчатый месяц
бодливо рогат.
Над зернистым гранитом
Петровского сквера
проплывает, как призрак,
дремотный фрегат.
Звезды,
как недоспелые дыни баштана.
Истончилась,
пожухла былого шагрень:
здесь впечатана в вечность
душа Мандельштама,
бродит в чутких аллеях
Ахматовой тень...
Все понятней тебе
боль заломная в метках
и высокая СУТЬ
перемостья времен:
осторожную память
качает на ветках
многожильный
и черный
чешуйчатый клен.
ПОКАЯНИЕ
Добрым словом душу отогрей
в минском доме и в квартире Кинешмы...
Раскричались у чужих дверей
старые стихи мои -
подкидыши...
Собственность отныне - не моя:
и склоняю голову повинную...
До могилы самой с ними я
неразрывной связан пуповиною.
В трудный час подстерегла беда.
- Строчки,
сокровенные и милые!
Проданным в неволю -
навсегда
вам чужие утверждать фамилии.
Не отмыться от такой вины:
я творил -
стихи скупали частники.
Вот и некий ветеран войны
норовит при жизни выйти в классики.
Осажден бездарностью Парнас:
- Принимай поэта-современника!..
По плечу похлопывает нас
бестолочь со справкой шизофреника.
Мне от Бога кое-что дано.
Время волос тронуло полудою.
За других я не пишу давно:
называю сам себя - Иудою!..
Никогда не замолить грехи.
Снова осень красит листья дожелта.
Не поймет, кто покупал стихи:
жизнь его -
и мной маленько прожита...
У ПОСЛЕДНЕЙ ЧЕРТЫ
Заужено последнее кольцо.
Все выше в небо скользкие ступени.
Я встречным ветром брошен на колени.
И острый сумрак холодит лицо.
Страна кипрея, пижмы, васильков
приходу дней расхристанных не рада.
И странной зыбкой осени неправда
сочится сквозь проломы облаков.
Душа моя, как щепка на волне.
И ей проточность - вовсе не помеха.
Сферическое отраженье эха
разбудит одиночество во мне.
Над лугом кружит пара лебедей.
Я видеть рад прощальную усладу.
Улягусь - головою к листопаду -
под нудный плач
полуслепых дождей.
Предстать перед Всевышним -
не готов.
- Оставлю что в краю, до боли милом?
Парят бесцельно
над пустынным миром
павлиньи перья
полинялых слов...
СЕЛЬСКИЙ ПОГОСТ
Пророчеств звездных распахнется ход.
Отчетливы над нами филиграни,
когда круговозвратными ветрами
июльский будет вспорот небосвод.
Глушь... Тишина...
Домов зеленых тень.
Во всем провинциальная дремота.
И тут же неожиданная нота -
живучая на кладбище сирень.
От прадедов ее смиренный рост.
Ей благостно среди дощатой крени.
Поставил всех нас вечер на колени.
- Тебе спасибо,
старенький погост!..
И, как бы с чувством собственной вины -
не посчитаешь день ушедший пошлым:
круги схождений
будущего с прошлым
между крестов отчетливо видны.
ДОРОГО К СУМРАКУ
...Что-то мы с тобой не рассчитали,
если стала степь не дорога,
если снова потускнели дали,
если с болью смотрим на луга...
Ты рукой в огонь самосожженья
душу оробевшую толкни:
суетного слова приближенье
не оттеплит охлажденья дни.
- Может, мне в церквухе отмолиться,
где иконостасы горячи?
В ней бормочет монотонно чтица
у чадящей вечностью свечи.
Светлых чувств родник ополовинь я -
разойдутся сумрака круги.
- Синий факел праздничного ливня,
вечер, кротко надо мной зажги!..
Заветри свистят под берегами.
Наплывает аромат хмельной.
Старый дуб корявыми рогами
весело бодается с луной...
ПРИГОРКЛЫЕ ЛИСТЫ
Вот и остался я один
закатным отблеском присушен.
Увы, в безликости ненастья
нам раствориться не дано.
Пусть в тростнике ветров тревожных
мой день тебе не будет скушен -
его усталые минуты
пью, как уснувшее вино.
И осыпается с меня
дней августовских раззолота.
Зрачком расчетливым прозренье
впечатано в холсты небес.
Давно уже Душа скользнула
по траектории отлета.
Грустит ранимостью осенней
гудящий и плакучий лес.
Угарно к лугу от Углянца
стекают темные пригорки.
Попутные мерцают тени -
пока свой путь не завершим...
- Так отчего на тропах стылых
листы багровые пригоркли?
- Там за рябиною - Есенин...
- Там под калиною -
Шукшин!..
ЛУКИЧЕВСКОЕ ТАНГО
Л.Г.Сафонову
Возвращает меня
Лукичевское Танго
к пенной Усманке,
где серебрится Звезда...
Плеск осенней листвы,
Лукичевское Танго -
этот вечный мотив -
не забуду уже никогда.
На губах у цветов -
Лукичевское Танго...
Приумолк у промоины донный родник.
И кругами плывет
Лукичевское Танго.
И колышется в такт
истомленный прибрежный лозник.
Все звучит и звучит
Лукичевское Танго.
И еще не остыла на взгорках земля.
Буду в сердце носить
Лукичевское Танго,
лунный свет вечеров
и пронзительный вскрик журавля.
Вдаль уносят ветра
Лукичевское Танго...
У берез в сентябре отслоилась кора.
- Не прощаюсь с тобой,
Лукичевское Танго:
Просто в Усманке вновь
зачерпну грустно горсть серебра...
РАЗРЫВ-ТРАВА
За Лукичевкой такие травы!..
Поил и холил их добрый дождь.
Со смутой сердца
войдешь в отавы,
раскинешь руки -
и упадешь...
Зарей разлучной темнеют лица,
Порвались нити давным-давно.
Всеоткровенно с лугами слиться
и вдруг забыться -
нам не дано.
Не дарит лето былого света.
Целебных ливней заждалась сушь.
Горька отрава для пестроцвета -
разъединенность двух близких душ.
Живешь ты сложно.
Я - предан Лире...
Но не выходит из головы
в санкт-петербургской
твоей квартире
букетик ржавый
разрыв-травы...
ЗАВЕЩАНИЕ
...Тень Иосифа стала реальностью матовой.
Перламутровым утром плывет вдоль Невы
этот город -
омытый глазами Ахматовой -
эта майская завязь зеленой канвы.
Бродский в Вечность
ручейно втекает страницами.
Дремлет Сфинкс
с загипсованным намертво ртом.
И трепещут сердца -
русокрылыми птицами -
на витке виража, на отрезке крутом...
Сонность статуй...
Домов обветшалое лежбище...
Крестовины решеток...
Надменность оград...
Петербурга громада: кому-то - убежище.
А ему - Ветербург...
А ему - Ливнеград!..
Не проходит Беды ощущение острое.
Неизбывность потери повсюду несу.
- Я могу умереть -
на Васильевском острове...
Только пусть похоронят
в Рамонском лесу.
Стручья строчек-грустинок
останутся молоди:
- Сколько их и сегодня -
достойных внучат?!
И с веселым отскоком падучие желуди,
словно звезды, пускай,
о гробничку стучат...
ЗОЛОТЫЕ ЗВОНЫ
- Рядом с самой непрочной чертой
не тасуй мне, цыганка, колоду:
я под звоны листвы золотой
к неминучему выйду исходу.
Голубые подтают лучи
и застынут во взгляде сыновьем
две звезды,
две слезы,
две свечи
над просторным земным изголовьем.
Канет день навсегда в забытье -
не успеет обняться с зарницей,
и последнее слово мое
кувыркнется подстреленной птицей.
- Что обряда летучий озноб,
если Осень уже невесома?
Бросьте в белый березовый гроб
по-российски
комок чернозема...
ДОСТОЙНЫЙ ЗАПРЕДЕЛ
Загостился,
хоть и думал - не надолго я:
надо мной еще грустит твоя струна,
травостойная,
гречишная,
медовая,
терпеливая простудная страна.
Вспоен горькими я зельями -
дурманами
там, где истины истерты до трухи,
где под зыбкими текучими туманами -
слово к слову, -
и рождались вдруг стихи.
Я от них уже почти отрекся,
полноте -
не хочу бессонной множить маяты.
- Улыбнитесь,
если ненароком вспомните:
христианской я заждался доброты.
И тогда,
мои посмертные радетели, -
бестелесен,
Безъязык и невесом -
я не знаю, за какие добродетели
буду в райские хоромы вознесен.
А душе,
то ей нужны ли чьи-то розыски?..
Мысль моя наипоследняя проста:
- Все равно
я жизнь прожил по-божески,
даже если будет
только темнота!..
Опочила ночная равнина,
и в изломах исчахлых ветвей,
как свеча,
дочадила рябина,
черноплодною кистью своей.
Не знавал и не жаловал зависть:
выжил в годы сплошной лебеды,
но другие сильней оказались
на краю вседержавной беды.
И когда мир качнется багрово, -
человека в себе сохраня;
я уйду
и поэзии Слово
в Судный день
отогреет меня...
поэт Панкратов Виктор Фёдорович
© Copyright: Александр Николаевич Юрасов, 2024
Свидетельство о публикации №224072000595
Свидетельство о публикации №224072000595
Рецензии