Оставьте ангелов без работы

Аннотация к роману

Ангелина Скороходова способна написать нон-фикшн бестселлер о воспитании детей, стать новомодным супер - коучем в вопросах их взросления. Да она куда искусней Мери Попинс!

Но Скороходова – не светоч педагогики.

Она – ангел, а в прошлом- работница животноводческой молочной фермы, профессионал в отделе новорожденных телят. Женщина усердно трудилась на благо социалистического строя, в конце 80-х. Однако, при загадочных обстоятельствах она обратилась в ангела и получила на поруки семилетнюю девочку Лену.

Елена мечтает стать балериной.

А Скороходова знает, что «Балет» - это тональный крем в витрине местного сельпо.

Так как же эксперт по коровьим отёлам и девочка, подброшенная родителями в деревню, на воспитание глухой нелюдимой бабке, взойдут на театральную сцену?

 Это случится без чудес. Их в этой истории их нет. Но есть инструкция, рекомендуемая родителям к изучению.

 Ведь Ангелина хоть и наделена волшебными дарами: крыльями ангела, пурпурным сердцем и книгой судеб, она делает лишь то, на что способен любой родитель, Скороходова просто любит свою подопечную.

Да, у ангелов много работы. 
Выходит, что люди не любят своих детей?



Часть 1

В аэропорту Амстердама стоит белый рояль. А я никогда в жизни не видела рояля. Тем более белого. Поэтому обалдела.
- Ну что, Прекрасная, настроение каково? – пихнула я локтем Елену.
 Елена даже бровью не ведёт, катит чемодан к стойке регистрации, рассеянно глядит по сторонам, меня в упор не видит.
 Ну, ничего.
За много лет я привыкла.
 - Ну что, настроение каково? Во! – веселю я сама себя, привычно сплетая из пальцев правой руки знакомый каждому ребенку, воодушевляющий жест. Левой - прижимаю к боку книгу кулинарных рецептов. Люблю почитать про еду, когда делать нечего.
 
Елена становится в очередь на регистрацию, вытягивает из сумочки документы.
 
Сижу, жду, по - пацански развалившись на пластиковом жёстком стуле, вытянув ноги, подперев рукой щеку, глаз не свожу со своей Прекрасной.
 
Елена. Моя Елена.
 
Если посмотреть со стороны, мы та еще парочка. Елена – балерина, сероглазая красавица с тёмными волосами, вьющимися, словно речные водоросли.
 
Я – «привет из девяностых»!  Обесцвеченная овечья чёлка низко-низко над желудёвыми глазами; джинсы-варенки да белая майка- «алкоголичка». Мне тридцать. И мне всегда будет тридцать.
 
Ну вот, регистрация на рейс окончена.
 
 Сидим, ждём теперь вместе. У Елены в глазах страх. Она всегда дрожит перед полётом. Боится всегда, а меня позвала в первый раз. Так что я не только рояль, но и аэропорт в первый раз вижу.
 
Ну, всё. Нам пора.
 
«Самолет летит, самолет гудит, –радостно шагаем по «рукаву», прямиком к одинаковым стюардессам, – у-у-у, мы летим в Москву-у-у».
 
 
***
Пассажиры толпятся в проходе, занимают места.
 
Я прикасаюсь к запястью Елены. Пульс участился. Нервничает.
 
- Что делать? - резко вскидываюсь я.
 
С тех пор, как я рядом с Еленой, вопрос «что делать?» стучит в моих висках постоянно. Как звук колес в вагоне скорого поезда: «Что делать? Что делать? Что делать»?
 
Но этим утром я точно знаю: что делать. Заранее подсуетилась.
 
 Заботливый город Амстердам. Он уже разложил в ароматных кофейнях, газетных киосках, в аэропортах и на бортах самолётов свежую прессу с культурной новостью: звезда российского балета, Елена Черепахина, предпочитает на ужин жареную картошку.
 
Итак, пресса! На борту самолета есть свежая пресса.
 
Срываюсь с места по направлению к стюардессам. Ещё перед взлетом они должны раздать пассажирам газеты.
 
… А вот и газетки. Свеженькие. Аккуратненькие!  Стюардесса катит тележку и улыбается, катит и улыбается.
Улыбаюсь и я.
 
Радостно сую руки в карманы потертых штанов.
 
Привычка!
 
Наконец, улыбается и Елена, потому что на откидной столик ложится газета с ещё не виденным ею фото.
«А ведь только вчера снимок сделали», - читаю я мысли Елены.
 
 А дело было так.  Балетная труппа прилетела на гастроли в Амстердам, представлять балет «Щелкунчик».
 
Елена – солистка, восходящая звезда. Она Машу танцует.
 
 Выступление прошло успешно. После спектакля, в гримерку к Елене постучал интервьюер. Елена его впустила.
 
Я сидела, набычившись в углу, нервно теребила угол пыльной багровой шторы и думала: «Ну, как же галантен этот молодой голубоглазый голландец»!
 
 Ревную?
 
 Ревную.
 
 Елена присела на краешек бардового, с золотым орнаментом, кресла, положив руку на изящный подлокотник. Острые Еленины позвонки, торчащие из усталой, едва опавшей спины; ноги, сплетенные в неправдоподобно красивую композицию – делали её похожей на мною вымышленное создание из только что оконченной сказки.
 
 И мне вдруг жутко захотелось, чтоб перед голландцем сидела бы сейчас не Маша! Было бы забавно, если мгновение спустя, Еленин носик удлинился бы, вдоль позвоночника пробилась бы, и сразу ощетинилась серебристо-серая шёрстка.
 
«Эге – гей! -
 
Озорно вскрикнула бы Елена. – Где ты, Мышиный Король? Жди меня! Я с тобой.
Елена выскользнула бы из приторно - нежного, в атласных розовых ленточках, сценического платья, и мышью юркнула в норку, вслед за поверженным Мышиным плохим Королем.
 
 А красавчик – интервьюер остался бы «с носом»!
 
Вот такая фантасмагория.
 
Но, нет. Мои мечтанья не сбылись. Елена по-прежнему сидела в кресле. Красиво-каменная.
  Самодовольный блондинчик  считывал с бумажки заготовленные вопросы:
 
- Елена, что вас восхышает  покушать?
 
- Покушать?   О… Я обожаю картошку.
 
- Картошку? Но в Голландии много, очи-и-инь много элитной картошки!
 
- Здорово. У нас в России тоже много картошки. Моя бабушка отлично жарит картошку с луком и укропом.
 
- Не –е-ет!  Вы такая тонкая. Вы что, почитаете картошку?
 
- Почитаю. Еще как почитаю. Особенно на ужин! – картинно, якобы от раскаянья, вздохнула Елена.
 
- Елена, я не очень понял, – неуверенно замялся красавчик. Вы шутите или нет? Или я так и писать: «Балерина Черепахина почитает на ужин жареную картошка»?
 
- А, давайте похулиганим!  Так и пишите, – хихикнув, подтвердила балерина, – дескать, очень люблю картошку.
По виду иностранца было видно, что он запутался. Однако уточнять смысл сказанного у Елены он не стал, видимо, чтобы окончательно не заблудиться в туманных дебрях едва для него уловимого словесного непонимания.
 
Интервьюер поставил точку в своем блокноте, рассыпался в благодарностях, попрощался и ушел.
 
Я с облегчением вздохнула.
***
 
  А теперь, вот они, газетки!  Лежат перед «звёздным» Елениным взором.
 
Елена сидит, свою фотку рассматривает. По лицу вижу, что шутка про ужин ей нравится.
 
Самолёт набирает высоту. Пассажиры вжимаются в кресла.
 
 Сую руку в карман. Орудую прямо как фокусник. Аккуратно вытягиваю из кармана «варёных» джинсов почти незримую тряпочку.
 
Нет, это даже не тряпочка. Скорее, паутинка, что ли…
 
Кладу её на спину своей Прекрасной. Ближе к шее, чуть выше лопаток.
 
 Паутинка живая.
 
Прямо на глазах она, как облачко в июльском небе, начинает ползти по спине Елены.
Под звук ветерка, гуляющего в пшеничном поле, невзрачная тряпочка превращается в два белых крыла, до поры до времени безвольно лежащие поверх тощих Елениных плеч, похожие по пуховую косынку её бабушки Нюры.
 
Самолёт летит ровно. Почти бесшумно.
 
Я вновь прикасаюсь к запястью дремлющей Елены. Пульс нормальный.
 
- Ну что ж, Прекрасная. Мне пора, -
тихонько тяну послушные крылья с слегка захрапевшей своей «звезды». Накидываю их себе на спину.
 
Крылья обретают характер.
 
Вздымаются, встают, как конь на дыбы.
 
Вгрызаются в позвоночник.
 
Рвут.
 
И выносят меня вон. Сквозь мутный кругляш замурованного иллюминатора.
 
***
 
- Здравствуй.  Я ангел-хранитель, – с наслаждением ныряя в бирюзово-жёлтую лазурь бездонного неба, поприветствую я тебя, глядя, как ты стоишь на земле, подняв глаза к солнцу.
 
- Мой? – наверняка, спросишь ты, заметив в летнем небе причудливое облачко, похожее на тельце с крыльями.
 
- Твой, – отвечу я.
 
- Почему ты со мной говоришь? – взволнованно обратишься ты ко мне, человечку с нимбом. -  Что-то важное хочешь мне сказать?
 
- Ты не одна, –отвечу я, перед тем, как необратимо растворюсь в бирюзе, -  у тебя есть я, твой Ангел-хранитель. Я рядом. Я берегу тебя. Я люблю тебя.
 
***
 
В законе Божьем об ангелах сказано так.
 
«Ангелы – духи бестелесные (потому невидимые) и бессмертные, как и наши души; но их Бог одарил более высокими силами и способностями, чем человека.
Ум их совершеннее нашего. Они всегда исполняют волю Божию, они безгрешны, и теперь благодатью Божией так утвердились в делании добра, что и грешить не могут».
 
 Эти слова – чистая правда.
 
 Но я -  не «чистокровный» Ангел. Я «полукровка», потому что прежде чем стать Ангелом, я была человеком, Скороходовой Ангелиной.
 
Впрочем, всё по порядку.
 
***
 
Когда я умерла, мне было тридцать. Но не горюй. Мне было не страшно. И мне было не больно. Хочешь узнать, как все случилось?
 
 Умерла я в июле.
 
Но прежде, все тридцать лет почти безвылазно (хотя, признаюсь, был один эпизодик) я прожила в глубинке, в селе под названием Барак.
 Согласна, что название так себе… Звучит не очень.
Помню, будучи дошкольницей, я подошла к маме Марине с вопросом: «что такое Барак»?
 
 Мама мыла посуду и думала о своём. Скорей всего, о председателе колхоза, по которому она тогда сильно «сохла».
 
 Я её отвлекла.
 
«Барак? Ну, это дом такой... длинный. Там, в разных комнатах много семей живёт…  Все жильцы весёлые и счастливые, –мама Марина сильно задумалась, – когда праздник, люди из дома во двор выходят. Едят, выпивают, обнимаются… Ещё на гитарах, на гармошках играют… Смеются».
 
 Мама грохнула тарелкой, закинув её на полку буфета, поставив тем самым точку в нашем разговоре.
 
  В восьмидесятые годы, в годы развитого социализма, с которыми совпало мое пионерское детство, наш колхоз считалось богатым. Около десятка молочно-товарных ферм давали местным жителям возможность жить безбедно.
 
 Я, после окончания десятилетки, и пары лет бестолкового мыканья в областном городе, тоже оформилась на работу в Бараковское хозяйство. В двухэтажном деревянном скособоченном доме мне принадлежала крохотная комнатушка.
Железная кровать; стол, покрытый цветной старой скатертью; хозяйственная плита с чайником, сидящим на ней «верхом» да алюминиевый рукомойник – вот всё мое тогдашнее богатство.
 
***
 
 В то утро я проснулась очень рано.
 
Ещё до верещания круглого, облупленного будильника. Я открыла глаза. Часы показывали пять. Нужно было бежать на работу.
 
 Я одёрнула штору, выглянула в окно.
 
От неожиданности отпрянула.
 
Туман, как молодой озорной волшебник, играючи, сделал невидимыми всё село и даже кусты шиповника, цветущие в полисаднике, перед моим домом.
 
 Я отпихнула от себя дряхлые деревянные створки окна. Они недовольно взвизгнули, но все же впустили в мою затхлую конуру влажный утренний воздух, настоянный на сладком запахе диких роз.   
 
 Работала я на ферме. В родилке.
«Родилкой» назывался скотный двор, где, громыхая мощными нашейными цепями, несдержанно топтались, в ожидании отёла, стельные колхозные коровы.
 
Я очень любила маленьких теляток.По своей новорожденной глупости они с громким чмоканьем и распусканием слюней сосали мой палец, который я им подсовывала, чтобы приучить их пить молоко из бутылочки.
 
В шутку я называла своих питомцев молокососиками.Я заботилась о них, словно о детях. Тем более, что ни ребятишек, ни мужа у меня никогда не было.
 
 ***
 
 В то утро, ещё до того, как я умерла, должна была отелилась Офелия.
Я волновалась за неё, думала, как всё пройдет?
 
 Прошлой   ночью с коровами оставался Андрюха Козырев. Козырь, вообще-то конюх. Он с лошадьми мастак, а не с коровами. Поэтому я ему не доверяла. Просто в ту ночь в дежурство поставить было некого, скотник запил.
 
  Эх, Козырь, Козырь. Хоть и был он на десяток лет меня младше, красота его, невозможная, с толку меня сбивала!
 
Мне всегда казалось, что Козырь запутался во времени и в месте своей жизни.
Его тёмные локоны, живописно ниспадающие на затуманенные глаза, делали его похожим на фаворита знатной особы; на жгучего итальянца; на вольного цыгана. Да на кого угодно! Только не на конюха в селе Барак.
 
Но Козырь – конюх в селе Барак.
 
  И ему ещё отел у Офелии принимать!
 
 Короче, в тот день я не стала дожидаться, пока закипит нерасторопный чайник, хлобыстнула из него в стакан тёплой невкусной воды, глотнула её и вылетела на улицу.
 
Туман преградил мне путь.
 
 Он был такой густой и близкий, что хотелось сдёрнуть его, как висящую на верёвке, прямо перед носом, белую простыню, и идти дальше.
 
И, всё же, я аккуратно шагнула вперёд.
 
Мой путь был волнующим, торжественным и страшным.
 
Так, шаг за шагом, я оказалась на ферме. Оглянулась вокруг – Козыря в поле зрения не наблюдалось.
 
 Я вошла в «Красный уголок», чтобы надеть чёрный рабочий халат и резиновые сапоги. Без этой одежки – никак.
 
  Тут мое внимание привлекла холщовая сумка Козыря.
 
Она лежала на столе.
 
 Такие обычно носят, перекидывая их через плечо. Сумка оказалась открытой и из неё торчали какие-то цветные картинки.
 
 Я протянула руку.
 
  Козырь слыл в Бараке таинственным человеком. Про него в селе болтали разное. Дескать, парню двадцать с лишним лет, а он ни разу ни с одной девушкой даже за ручку не держался.
 
Рассказывали, что Андрюхин слепой дед с самим чёртом якшается!
 
А с родителями Козыря случилась такая душераздирающая трагедия, что даже громогласные Бараковцы говорят о ней почтительно понизив голос.
 Короче, Козырь завораживал.
 
 Его сумка лежала с разинутой «пастью».
 
Я не удержалась. Сунула руку «в пасть», вытянула из холщового нутра ворох открыток с изображением городов: Софии, Стамбула, Вены.
 
Открытки были старые.
 
 Замызганные.
 
«Чё он их таскает? – перебирая Козыреву коллекцию, думала я, – делать ему больше нечего?».
 
Одна из открыток все же показалась мне любопытной.
 
 Она отличалась от других.
 
Согласно надписи, выведенной золотыми буквами, на ней изображён был болгарский городок Несерб, вернее один из его ресторанчиков. А в ресторане – очаг, с нанизанным на вертел молочным поросенком. На обратной стороне открытки имелись советы для приготовления свинины.
 
 А кулинарные рецепты моя страсть! Я начала читать.
 
Но тут резко вспомнила: Офелия!
 
Нужно было бежать.
 
Я, секунду подумав, сунула открытку в карман халата. Очень хотела дочитать рецепт. А просить задрипаную картинку у Козыря я даже не собиралась. Он сразу бы понял, что я в его сумке шарилась.
 
«Подумаешь, открытка, – решила я, – таких на почте – завались.  Новую купит».
 
Так я украла открытку.
 
И мне ни капельки не было стыдно.
 
***
 
  Чёрная корова Офелия с белым пятном на беременном брюхе, выдавила из нутра пронзительный вопль. Телёнок просился наружу. Мычание напуганной роженицы прокатилось по ферме. Но, туповатые животные, и ухом не повели: гремели нашейными цепями, перемалывали зубами жёсткие, как проволока, перезрелые стебли тимофеевки, нажимали носами на рычаги поилок. Вода брызгала, обдавая «полированные» коровьи носы ледяной струей. Животные отфыркивались, у ноздрей надувались и сразу лопались большие пузыри.
 
 Июльское утро лишь только забрезжило в засиженных мухами окнах, и коровьи роды Козырю были в тягость. Он, конечно, знал, что Офелия надумала телиться, но надеялся, что его «пронесёт», и корова дотянет до моего прихода.
 
 - Ты почему соломы корове не постелил? – разъяренной фурией набросилась я на Козыря, когда тот замаячил долговязой фигурой в конце коридора, – ждешь, что теленок из коровы на голый пол выскользнет и до клетки сам докатится!?
 
- Да я же вечером солому стелил, - начал было оправдываться конюх. Но передумал. Под моим тяжёлым взглядом бойко схватил вилы и поспешил в тамбур.
 
 А тем временем Офелии и вовсе стало плохо. Её тужило.
 Я побежала за веревкой.
 
 Когда я вернулась, чёрная слизкая телячья голова уже торчала из–под хвоста Офелии. Я крепко, двумя руками вцепилась в мокрые уши и потянула. Вслед за телячьей головой из тела коровы выпрыгнули передние ноги. Я привязала веревку выше копытец.  Дернула, что есть мочи.
 
 Теленок, окутанный слизью, словно пришелец из фильмов ужасов, вывалился из коровы прямиком в белый свет.
 
 В клетку новорожденного волокли на весу, за ноги. Я – за передние, Козырь – за задние.
 
 – Тяжёлый, - Козырь первым плюхнул   беспомощного коровьего младенца в кучу соломы и с облегчением выдохнул, – ф -у-у!
 
Я устало поплелась в «Красный уголок».
 
 Хотела, наконец -то, попить чаю со зверобоем, да в тёмно - зеленом чайнике с травяным отваром, жужжа, билась муха.
 
  Я обреченно опустилась на стул.  Пролитая вчера на подол чёрного рабочего халата коровья каша, задеревенела, покрыла коркой и без того мрачную мою одежонку.
Психонув от нахлынувшей вдруг человеческой безысходности, я вылетела на улицу.
 Мне нужно было загнать на ферму телят.  Те, что постарше, летом, в хорошую погоду, спали в загоне, под открытым ночным небом.
 
Туман. Вокруг стелился туман.
 
 Помню, как остервенело, с корнем выдернула жесткий огрубевший стебель Иван-чая, чтоб смастерить подлинее вицу. Помню, как огалтело взмахнула ею в воздухе, чтобы задать стаду телят движение…
 
Потом потеряла осторожность.
Рванула, как ненормальная. Так, что земля под ногами качнулась.
А туман свое дело знал туго.
 
 Я просто оступилась. Вывернутая нога неуклюже завалила меня на бок, я полетела на сколоченную из старых бревен коровью загородку. Остро обломленный, торчавший из земли, полусгнивший колышек будто бы ждал меня. Словно давно меня караулил. Я упала виском на кол.
 
Мне ничуть не было больно. Только очень, очень обидно.
 
 


Часть 2

Я слышу музыку. Её источник – выше самих небес.
 
 Я чувствую, как моя душа, покидая мёртвое тело, летит на зов этой божественной музыки.
Внизу, на земле, я вижу своё тело, неуклюже заваленное на бок. Открытые глаза…
 
Странно.
 
Мне отчего-то припомнилось, как в годы дефицита, я четыре часа «пилила» на автобусе в Пермь (и это только в один конец!)  чтобы купить на рынке, у цыган перламутровые тени.
Косметики в магазине «днем с огнём не сыскать» было. А у цыган и наборы теней, и помады, и лаки для ногтей – всё есть. Пройдохи выдавали эту косметику за польскую, и продавали за бешенные деньги.
 
Только какая ж она польская?
 
Перламутровыми тенями я накрасилась один раз. Глаза щипало так, как будто бы я их натерла куском мыла.
 
Удивительно. Но глаза мне больше не нужны.
 У меня больше нет тела. Не надо его кормить, поить, мыть и красить…
 Постепенно музыка стихла.
 Я услышала голос.
***
 
- Добро пожаловать, во вселенскую обитель, Ангелина.
 
- Что за фигня такая?! Где я? – мой голос звучал, как будто бы, из головы. Но вместо головы было пусто. Я себя не видела, но ощущала. Вокруг зияла лишь космическая чёрная пустота. Она, как разноцветными блестками, была усеянная песчинками разных планет.  Но никого живого я не разглядела.  Однако, голос, говоривший со мной, был мужским и очень приятным.
 
- Ладно, Ангелина. Давай, будем действовать по-обычному, по – земному, – видимо, поняв мою растерянность, решил снисходительно дяденька.
 
Чёрная бездна вдруг опрокинулась в никуда, явив мне дневной белый свет.
 
- Ну что, Ангелина, теперь лучше?
 
Как только эти слова были произнесены, я почувствовала своё тело. На мне были надеты любимые «вареные» джинсы и широченная рубаха – разлетайка. На рубахе – картинка: шайка молодежи у барной стойки дует пиво из литровых кружек.
 
- Видишь себя? – уточнил голос.
 
- Ну да… Вроде вижу. Руки, ноги на месте. А голова-то в целости, сохранности? А то ведь кровь вроде шла? – засомневалась я.
 
- В сохранности. Сама, смотри…
 
 Я огляделась.  Комната была мне не знакомой, явно казенной, но совсем не унылой. Яркий солнечный свет щедрым потоком тек сквозь окно, радуя стены, окрашенные по треть человеческого роста темно - зелёной краской. Пол, похоже, только что кто-то протёр, потому что он был влажным и запах затхлой тряпки в комнате пока не улетучился.
 
 В помещении имелся невзрачный диванчик, цвет которого напоминал золотистый, и трехстворчатый полированный трельяж.
 
Я подошла к зеркалу. Внимательно рассмотрела себя. Голова и правда была цела.
 
- Ну, что, Ангелина Скороходова, настроение каково? Во! – развеселый мужчина, материализовавшийся внезапно, как две капли воды похожий на Льва Лещенко, выпятил вперед большой палец правой руки, – садись, Скороходова, поболтаем.
 
- А Вы кто?
 
- Называй меня Львом.
 
- Я так и подумала, – буркнула я, недовольная тем, что Лев стырил и присвоил себе мою коронную фразу про настроение, и жест тоже.
 
 - Я рад, что ты меня узнала.
 
- Так как Вас не узнать-то? Вы персона известная...  А где я?
 
***
 
 - Так это мы в гримерке, – недовольно сморщив нос, огляделся вокруг мой собеседник, – Комнатенка, так себе… гастроли, захолустье. Но гримерка – это всего лишь декорация к нашему разговору. Мне нужно, чтобы ты меня поняла. На самом деле, это место, где мы сейчас находимся, называется Вселенская обитель.
 
-  Как называется?  Не… Че-то я запуталась, – озираясь по сторонам, засомневалась я, – странно все это, то гримерка, то обитель.
 
-  Объясняю, -  дружелюбно   улыбнулся Лев. Потом положил мою правую руку между своих, теплых ладоней, – я знаю, в детстве отец оставил твою семью. Тебе тогда три года было. Ты тосковала.  И когда ты видела по телевизору Льва Лещенко, то думала, что он - твой отец. Так сказать, фантазировала… В общем, считай, что это мой психологический трюк: я появляюсь перед людьми, попавшими на небеса в виде приятных им образов. Я думаю, ты понимаешь, что так общение протекает гораздо успешней… Скажем так, если бы ты во время земной жизни была бы влюблена в Максима Горького, то сейчас перед тобой сидел бы Макс, сверкал бы очами, тряс челкой, как ретивый конь, и твердил свое заветное: «Глупый пингвин робко прячет тело жирное в утесах…».
 
-  Допустим, – подозрительно глядя на собеседника, вслух предположила я, - а вы, извините, какую должность здесь занимаете?
 
- Главную. – Лев слегка сконфуженно, но благородно улыбнулся. – Самую главную.
 
- Ну, если вокруг меня Вселенская обитель, а вы здесь главный, выходит, вы Творец что ли? – в моей, недавно проломленной голове вспыхнуло озарение. – Главнее Творца на небе вроде нет никого.
 
- Ты права, – подтвердил мою догадку Лев, - ты всё правильно поняла, Ангелина.
 
***
 
  Новость о том, что я во Вселенской обители, меня не обрадовала. В тот момент я еще не успела подумать ни о рае, ни об аде. Мне просто было жаль себя, выходит, смерть наступила.
 
Я разревелась беспомощно и обреченно. От чувства неизбежности. Дескать, была жизнь, да вся вышла.
 
- Ты привыкнешь, – отпустил мою руку Лев.
 
- Привыкну?! – разъярилась я, – Да мне тридцать лет! Я замужем не была, ни сына, ни дочки ни родила. Я в жизни мухи не обидела! Какой ты Творец, если допустил такую несправедливость. На земле поговаривают, что ты милостив. Я говорю тебе прямо, в лицо: все это вранье! Я умирать не хотела! А ты меня не пожалел, от смерти не избавил!
 
- Ангелина, – ничуть не обидевшись, ровным спокойным голосом продолжал Лев, -  люди часто думают, что Творец несправедлив. Но за тобой грешки-то тоже водятся! Считай, что я призвал тебя исправиться.
 
- Исправиться?! – мне хотелось наброситься на Льва с кулаками. – Да по земле гуляют, воры, убийцы и маньяки. Чего плохого в жизни сделала я? В школе двойку получила?
 
-Стоп, Скороходова.  Не спеши, – Лев по-прежнему спокойно улыбался, - послушай меня внимательно. Воры, маньяки и убийцы за свои поступки ответят.  А тебя мне нужно лишь слегка подкорректировать. Сама посуди.
 Во-первых, ты предала свою мечту. При рождении я преподнес тебе дар. Дар - вкусно готовить еду. Я хотел, чтобы ты стала искусным поваром, чтобы испробовав твоих блюд, люди становились бы сытыми и довольными. Разве сытый и довольный человек пойдет творить зло? А ты что сделала? Ты мой дар профукала. Профукала?
 
- Профукала, – смиренно согласилась я.
 
- Во-вторых, Ангелиночка, ты никого вокруг не любила. Ни одного человечка в мире! Возможно, тебе покажется неожиданным мое обвинение, но это так. Давай-ка, сама подумай… Ты ж свое главное предназначенье женское не исполнила – ребеночка не родила!
 
Вот и выходит, Ангелиночка, ты была пустоцветом.
 
Я вдавилась в спинку дивана. Сидела ошарашенная. Не знала, что ответить Льву.
 
- Ну и, в-третьих, ты украла открытку.
 
- Чё? Открытку? Да, ты шутишь, – тут уж я взбрыкнула по – мощному, – ты хочешь осудить меня за копеешную открытку?
 
- Вот именно. За открытку, Ангелиночка, – настаивал на своем Лев, – за открытку с видом болгарского городка Несебр. Там еще поросенок на вертеле жарится.
 
***
 
- Ну не печалься, – Лев шутливо пихнул меня локтем в бок, – послушай, что скажу, у меня к тебе дельце есть. Так, сказать, важная миссия. Если не станешь отлынивать от возложенных на тебя обязанностей, выпишу тебе премию, новую земную жизнь. Хочешь начать жизнь с «чистого листа»?
 
-Возможно, – устало пожала я плечами.  «Чистый лист» не вдохновил меня, не добавил прыти.
 
- Ну, вот и договорились. Итак, Ангелина, назначаю тебя своей помощницей.
 
-  Кому-помогать-то надо?
 
- Как кому? – отчего –то искренне изумился Лев, – вашим. Бараковским. А пригляделся недавно к селянам, вижу, что кое-кто из местных алкашей пьет да кочевряжится.
 На табличке, которая на въезде в село к столбу приколочена, название Барак исправлено на Бардак… Как «Бардак», думаю? Нет, «Бардак» - это непорядок.  Пригляделся к душам людей повнимательней, а там, и правда, у многих бардак.
 
- А я тут причём?
 
-  Как при чём?! В душах Бараковцев бардака быть не должно. В душах людей должен быть порядок, – грозно хрястнул кулаком по лакированному подлокотнику дивана посерьезневший Лев. – Всех ты, конечно, не осчастливишь, но двум-трем Бараковцем помочь сможешь. Это понятно?
 
- Понятно.
 
***
 
-Ну и о главном, - продолжал наставлять меня Лев, –
 заприметил я в вашем селе маленькую девочку Лену Черепахину. Вижу, девочке нужна помощь. Огляделся я по сторонам, а Ангела-Хранителя рядом с ней нет. Что такое? Не пойму.
 А помочь – то хочется!
 
 Глянул тогда я на ваш Барак, а там ты пустоцветом живешь. Вот и решил я выдернуть тебя из земной бренной жизни. Так сказать, на время. Чтобы ты мне помогла, позаботилась бы о маленькой девочке, Лене Черепахиной. Как- никак, в одном селе живете.
 
- Выходит,  теперь я Ангел? –   заинтригованная внезапным предложением, зыркнула я глазами.
 
-Давай, буду звать тебя не ангелом, а Ангелиной. Нормально?  – ответно встрепенулся Лев.
 
- Сойдёт, - безразлично хмыкнула я.
 
***
 
  Потом Лев убедил меня, что в качестве небесной жительницы, работать с людьми куда как сподручнее, у меня не будет тела, а значит, не придется его мыть, кормить и красить.
 
 Это удобно.
Выходило, что для людей я буду невидимкой. Что забавно.
 
  Однако, для выполнения служебных обязанностей, я могу использовать тело. Допускается наряжать его и «штукатурить», как нравится, в случае рабочей необходимости.
 
«А, кроме того, я выдам тебе реквизит. Крылья – средство мгновенного перемещения по Вселенной. Книгу о Былом – источник полной информации о прошлом любого человека. И Пурпурное сердце – измеритель любви в жизни человека», – пообещал мне Лев.
 
 «Вот крылья», –в руках у Льва вдруг появилась крохотная тряпочка, размером с носовой платок. Она была сложена «в самолетик». Так выглядят самолетики, торопливо, на переменке сделанные школьниками из тетрадного листочка. Но самолетик, подаренный Львом, был тряпичным. Цвет тряпочки оказался какой-то невзрачно-серенький. Как будто бы «носовой платок» был сильно застиран.
 
 «Принцип работы крыльев весьма прост», – нравоучительно сказал Лев, перекладывая из своей руки в мою руку крохотную, невесомую тряпочку. – Если ты желаешь мгновенно переместиться из одной точки Вселенной, в другую; либо ты хочешь подарить человеку любовь, то отращиваешь у себя за спиной вот эти ангельские крылья.  Ну что, попробуешь?
 
 Я раскрыла ладонь.
 
Лев вложил в нее «тряпочку». Послышался тихий шуршащий звук, похожий на то, как легкий ветерок играет в поле зрелыми колосьями пшеницы. «Тряпочка» начала расти, увеличиваться в размерах.
 
- А теперь набрасывай крылья на плечи! - скомандовал Лев.
 
Я послушалась.  Крылья вгрызлись мне в спину, взметнулись ввысь.
 
 Я вбуровилась  в небо.
 
***
«Ещё тебе понадобится Книга о Былом», – продолжил Лев, когда я вволю налеталась.
  Книга выглядела так: две человеческие ладони плотно, палец к пальцу, прижатые друг к другу. Это были руки старика. Узловатые суставы, натруженные вены, выпирающие наружу, давали понять, что Книга о Былом, по-видимому, вещь очень древняя.
 
- Такой вещице место в морге, – сказала я и притронулась к подарку.  От неожиданности вздрогнула. Кожа оказалась теплой! Словно это были руки живого человека, который дышит, ест и спит.
 
- Ну вот. А ты говорила, что моему подарку место в морге, - осуждающе буркнул Лев. – Открой книгу.
 
 Я распахнула ладони. Никаких страниц внутри там, разумеется, не было.
 
- Смотри на линии, – указал мне Лев на голубоватые бороздки, -  ты сможешь считать по этим линиям информацию о прошлом любого человека. Стоит тебе лишь открыть эту книгу.
 
- А  Книга о Будущем у тебя есть? –возбужденно блеснула я глазами.
 
- Даже думать об этом забудь, такой книги не существует, – сказал, как отрезал Лев, – тебе это ясно?
 
- Ясно, – кивнула я.
 
***
  «Ну, вот, наконец, и Пурпурное Сердце», - Лев любовно держал на ладони ничуть не презентабельную на вид вещицу, брелок на цепочке. Подобными сердечками завалены прилавки всех дешевых рыночных развалов. Таким безделушкам красная цена в базарный день – три рубля.
 
«У Пурпурного Сердечка есть пластмассовая кнопочка.  Сейчас я её нажму… Гляди что дальше будет, – демонстрировал устройство Лев. – Сердечко пульсирует. Заметь, пурпурным ровным светом. Это норма. Но есть отклонение от нормы. Предупреждаю, Пурпурное Сердце -  очень сложный механизм. Он предназначен для измерения любви в жизни человека».
…Как ты помнишь из школьного курса анатомии, кровь бывает венозная и артериальная. В пурпурном сердце любовь делится на синюю, ту, что поступает; и алую, ту, что отдается. То есть человека должен кто-то любить. И сам человек должен кого-то любить. К примеру, Лену Черепахину любит бабушка Нюра и пёс Медведко. И Лена любит их. Поэтому Еленино сердце в твоих руках пульсирует ровным пурпурным цветом. Если они перестанут любить девочку, брелок загорится синим цветом. Синий будет сгущаться до тех пор, пока не почернеет. Если Лена перестанет любить, случиться то же самое. А там и до беды – рукой подать».
 
-Умрет?
 
- А без любви никто ещё долго не жил.
 
 
***
 
- Ну, что по домам? – довольный, что «обстряпал» намеченное дельце наилучшим образом, Лев возбужденно прихлопнул в ладоши.
 
- По домам? А где я буду жить?
 
- О, Вселенская обитель не имеет пределов. Здесь нет расстояний, времени и всё земное здесь не имеет цены. Ты можешь пожелать дворец с золочеными маковками – он появиться сразу. Как только ты о нём подумаешь.
 
- Но разве так бывает? – не поверила я, – при жизни я пахала с утра до ночи и имела утлую конуру.
 
- Я ж говорю, Ангелина. Всё земное на небе не имеет цены, – терпеливо повторил Лев.
 
- А что имеет цену?
 
- Любовь. Только любовь, – Лев легко приобнял меня за плечи, – Ну что, бронируем дворец?
 
- Нет, нет. Не хочу! – решительно запротестовала я, – к себе домой хочу.
 
Не успела я вымолвить эти слова, как поняла, что мы со Львом сидим в моей крохотной комнатушке, за столом, друг против друга. Окно распахнуто. Утренняя свежесть обильно наполняет мою холупку.
 
- Забыла закрыть окно, когда уходила, – с тяжестью в сердце подумала я.
 
-Мы договорились! - заметив мою печаль, пресек меня Лев. – Когда-нибудь ты сможешь стать человеком.
 
- Договорились.
 
А теперь мне пора. А ты, Ангелина Скороходова, пообещай мне, что перед сном обязательно почитаешь.
 
- Обещаю, – пообещала я. Мы обнялись и Лев растаял.
 
Я открыла Книгу о Былом.

***
 
Я увидела себя.
Ещё до рождения.

Вот моя мама Марина Скороходова, тоненькая, с короткой стрижкой. Почти девочка.  Она работает в сиротском приюте для детей-инвалидов, кухонной рабочей.
 Папка пьет, скандалит и хорохорится.
Поэтому на работу Марина ходит как на праздник. В больнице «тепло, светло, и мухи не кусают».
 
***
 Марина часами чистит картошку «синеглазку», нежно подернутую бардово-фиолетовой кожицей; режет буханки ржаного и пшеничного хлеба, моет посуду – и все это с легким сердцем.

Работа ей не в напряг.

Но вот однажды, она потрошила на кухне минтай. Ножом обрубала головы, вытягивала из брюха связку холодных кишок.
Вдруг волна тошноты подступила к горлу женщины. Мама бросилась в туалет. Бледно-серые безмолвные рыбины, выпучив ледяные глаза лежали в ведерной кастрюле, и удивлялись.

 - Ты что это, девка, от рыбы нос-то воротишь? –подкатила к Марине, румяная, сто двадцати килограммовая повариха Надька по прозвищу Бомбовоз, когда та вернулась обратно, истерзанная рвотой, обессиленная и больная.  – Рожать собралась?

- Ой, не дай Бог, - простонала Мариша. – Мне ребёнок сейчас не нужен. Алконафт- то мой пьет, разводиться с ним буду…Да и работу терять не хочу.

- А ты аборт сделай, – присоветовала Надька.

- Сделаю, если надо будет.
 
***
Аборт действительно понадобился.

 Марина без раздумий, отправилась к врачу, за направлением. Ко мне, к своему будущему ребёнку, Марина не чувствовала ни любви, ни жалости. Наоборот, ей хотелось, как можно скорее, избавиться от ненужного плода, и зажить по прежней простой схеме: дом, приют и ругань с пьяным мужем.

 Однако, именно пьяный муж внес свои коррективы, случайно наткнулся на серый больничный листок, который являлся направлением на медицинский аборт. Он распластал его в мелкие клочья и результаты анализов тоже.

Марина, увидев содеянное, разревелась. Тогда в голове её тюкнула мысль: может родить?

- Ты дура что ли? –услыхав новость, крутанула пальцем в висок пораженная Бомбовозиха, – у тебя мужик алкаш. А работа хорошая. Где ты такую в Бараке потом найдешь?

- А что мне делать? – тоскливо вопросила Марина, – срок – то совсем поджимает.

- А ты выкидыш сделай, – присоветовала Надька.

- Как это?

- Ну, можешь меня на загривке потаскать, - довольно гоготнула Бомбовозиха, – денёк потаскаешь и скинешь.

- Да ну? – поразилась Марина.

- Ну да. Сама увидишь, – заверила её Надька.

-  Так, давай потаскаю, - «хватаясь за соломинку», нерешительно вызвалась Мариша.

- Ты мне потом спасибо скажешь, - повиснув могутной тушей на Марининой хрупкой спине, довольно прихрюкнула Надька.


Часть 3


Но Надьке спасибо говорить не пришлось.
Я очень хотела жить и народилась-таки на свет божий.

 Когда мама привезла меня из роддома, имени у меня ещё не было. Марина никак не могла мне его придумать.

 В те дни, в наш сельмаг завезли большую куклу. Очень красивую, с золотистыми, модно закрученными, короткими волосами, с большими светло-карими глазами и чёрными пластмассовыми ресницами. Одета она была в цветочное шёлковое платье, и сшитый из такой же ткани, летний берет.

 На полке, под стоящий в полный рост игрушечной девочкой, значился ценник «Кукла Ангелина. 5 рублей 20 копеек».

- А что? На мою-то вон как похожа, – разглядывая куклу, - подумала мать и назвала меня Ангелиной. Попросту – Гелькой.

 Я росла.

Мама Марина заботилась обо мне. Вкусно кормила, красиво одевала. Но приласкать ей меня было трудно.
 Её тяготило моё присутствие, с робкими приставалками о том, чтобы вместе сходить в магазин или посидеть, посмотреть по телеку мультики.

 Мама говорила, что очень устала, что всегда занята, что ей в приюте все нервы вымотали сиротские больные дети, а дома я постоянно ною.
 
***
Отец мой был, хоть и пьющим, но очень добрым человеком.
Помню, как он меня, маленькую, садил к себе на колени и весело вопрошал: «Ну что, Ангелинка, настроенье каково»?
 
«Во»! - верещала я, выпятив вверх большой палец правой руки.
 
 Когда мне исполнилось три года, отец как-то вечером, изрядно выпив, пошел к реке, ловить рыбу.

Утром его нашли мёртвым.

Он плавал в прибрежных камышах вверх спиной, одетый в сапоги и фуфайку.

Шли дни, за ними годы.

И я уже не помнила папкиного лица.
 А когда по телевизору показывали поющего Льва Лещенко, мне хотелось думать, что это он, мой отец.
 
***
Мама Мариша совсем уж было забыла про то, как таскала на своём загривке огромную Надьку Бомбовозиху, да видно, ничто не проходит даром.

- Что ты рисуешь? – как-то склонилась надо мной, пятилетней, вернувшаяся с работы, усталая Марина.
Выдрав из-под моих локтей альбомный листок и поднеся его к глазам, она отпрянула от бумаги.

- Гелька, кто это? – с ужасом в глазах вглядываясь в рисунок, оторопела мать.

- Это папуля, –спокойно мусоля во рту чёрный карандаш, объяснила я, – папуля умер, в гробу лежит.

- Зачем ты его нарисовала?  Отец умер, не нужно его тревожить! – рассердилась Марина, – нарисуй лучше зайчика или лисичку. Зачем ты покойника нарисовала?

- Не хочу лисичку! – запротестовала я, и швырнула карандаш куда подальше.

С тех пор, со мной сладу не было.

В садике воспитатели сильно нервничали.

- Ваша дочь использует лишь чёрный и коричневый цвета, –
жаловались они, вручая Марине очередной мой «шедевр», – сегодня кладбище нарисовала. Кресты. Могилы. Жуть!

Марина переживала. Но справиться со мной она не могла.
 
***
И вот однажды, войдя в комнату, женщина увидела, как я размашистыми движениями что-то штрихую в альбоме.

Синим цветом!

Марина, подбежала ко мне, с нетерпением выхватила рисунок.
Я нарисовала речку.

- А это кто? – не помня себя от ярости, ткнула пальцем в погружающуюся на дно, сквозь толщу вод, девушку с длинными желтыми волосами.

- Это утопленница, – спокойно ответила я.

- Так, реку оставь, а утопленницу ластиком сотри! –
приказала мне рассвирепевшая мать, – сотри сейчас же!

- Не буду, – надулась я, – без утопленницы некрасиво.

 - Ах так! – рванула меня за руку Марина, вытягивая из-за стола, – тогда получай!

Марина стащила с ноги тапок, и ударила меня им по лицу.
 
***
- Аборт хотела сделать? – в упор глядя на меня, спросила у мамы Марины бабушка Павла, когда Мариша, совсем уж отчаявшись, приняла-таки крайние меры.

 Бабку Павлу в Бараке почитали.

Говорили, дескать, она Бога знает: перед иконами усердно молится, постится, и, нам, безбожникам, как может помогает.

- Хотела, – вздохнула мать.

- Грех это, милая, – бережно складывая в матерчатый мешочек пучок сухой пахучей травы, назидательно молвила Павла, – самый страшный грех. Видно бог тебя отвел…  Человеческий зародыш он всё помнит. Только не сказывает. И твоя Гелька помнит, как ты хотела её в абортарии погубить. Потому и покойников повсюду видит. Сама одной ногой в другом мире болталась….
 
***
 Вечером Марина заварила отвар из сухой травы, выданной набожной бабкой.

Я, выхлебав из тяжёлой глиняной темно-зелёной кружки Павлин чай, мгновенно приложилась к подушке.

 Ночью мне снился сон.
Волшебная музыка лилась откуда-то сверху.

Я оцепенела.

Мелодия была так прекрасна, что я почти обмерла, чтоб не спугнуть своим крепким дыханием райское наваждение. Она наполняла воздухом всю мою душу, как наполняют гелием обычный воздушный шар. В момент, когда я, наконец, налилась до краев, то полетела. Я купалась в небе, согласно божественным звукам. Расправляла руки как крылья. Плавала на спине…

 Мелодия тихонечко гасла, возвращая мою душу, в на миг заброшенное тело.

Я открыла глаза.

В бревенчатом доме было темно. Лишь в щели досчатой перегородки, на ощупь, тихонечко крался слепой электрический свет. Ранним зимним утром, на кухне, Мариша топила печь. Дрова тихонько похрустывали. Чуть-чуть пахло дымом.

Я блаженствовала.

С тех пор покойники мне не являлись.

- Слышала, как-ангелы-то поют? – напугала меня странным вопросом тучная бабка Павла, закутанная в толстую серую шаль кисточками наружу, когда я, спустя пару дней бултыхалась в сугробах.
 
***
 
С этого дня моя жизнь изменилась. Меня уже не тянуло к покойникам.

А самое главное – произошло вот что.

 Однажды, обычным, будним вечером мама Марина вернулась из приютской столовой. В ту пору на дворе стоял месяц-март. Морозы ослабли, и вместе со своим ещё зимним пальтишком, в коричнево -красную клеточку, Марина внесла в нашу комнатку воздух весны. И когда она стянула пальто, и скрипув лакированной створкой шифоньера-инвалида, сунула внутрь свою неказистую одежонку, я почувствовала от маминого платья ЗАПАХ.

- Мам, чем от тебя пахнет? –
осторожно, как лисица к задумчивой курице, подкралась я к Марине. Боясь всколыхнуть воздух неосторожным движением, уткнулась в её живот.

- Манник пекли в столовой, –
оттянув мою голову от себя руками, подозрительно зыркнула мне в глаза Марина. – А ты чё ластишься? Посуду что ли не помыла? Подлизываешься?

- Какой манник?  - не унималась я, вцепившись уже в мамин подол.

- Да отстань от меня. Что пристала? –
Марина выдернула подол из моих рук, и стала переодеваться в халат. Я с ужасом наблюдала, как Марина сейчас снимет платье и запрет его в шифоньер. Запах улетучится, а я «останусь с носом».

 И все же, я терпеливо дождалась, пока мама закончит дело и принялась за свое.
 
- Мам, какой манник?
 
- Пирог такой. – Марина начинала нервничать. – Из манки, муки и ванилина.
 
- Из вазелина?!

- Из ванилина!

- А что это?

- Отстань! – нажала на кнопку телевизора Марина, и плюхнулась на кровать, – иди на улицу, погуляй немножко.

- Не хочу гулять, – заупрямилась я. И встала перед Мариной, заслонив собой телевизор. По телеку начиналось кино про Бадулая. И я понимала, чем рискую.
- А что ты хочешь делать? – яростно зашипела мать.

- Хочу манник печь.

- Декуешься надо мной? – мать вскочила с кровати с искаженным от злости лицом. – Ты не видишь, что я устала?

- А когда ты не устала? Когда манник стряпать будем? – вереща, стояла я на своем.

- Ладно, – сдалась –таки Марина, – завтра у меня выходной. Так и быть, постряпаем… А сейчас, будь добра, пойди из дома. А то я передумаю.
 
***

Утром, мама Марина сдержала слово, мы с ней вдвоем принялись за выпечку. Правда, сразу же выяснилось, что в доме нет манки.

- Но ничего, мы можем испечь хворост, –
сказала Марина, ставя на стол пакет с мукой, яйца, масло, сахар…
Я не знала, что такое хворост. Но чувствовала, как сердце мое стучало всё чаще и чаще. Оно колотилось так до тех пор, пока, как мне показалось, не лопнуло, разлив в животе горячий клюквенный кисель.
«Кисель» расцветал на моих щеках и шее алыми вспышками.

- Да что с тобой? –
беспокоилась Марина, наблюдая за моими горячечными движениями, – чё ты дёргаешься?
 
Тогда мне было шесть лет.

Откуда мне было знать, чё я дергаюсь?
 
 Но скалка для теста была для меня равноценна в тот миг волшебной палочке. Я понимала, что с помощью этой палочки (скалки) я могу сделать все: хворост, печенье, торт.  И это - чудо! А я человек, который творит чудеса. Я - фея, добрая колдунья, возможно, королева в королевстве хвороста и манников. Словом, особа, наделенная силой.

  От этого всё мое крохотное тельце наполнялось важностью и значимостью.
 Теперь-то я точно знала, зачем дана жизнь, для того, чтобы печь!

По-видимому, во мне взыграли Маринины гены.
Материнские будни в приютской столовке проросли восторженным праздником.

 Я снова бросилась рисовать, как оголтелая.

Картинки стали иными. Я изображала на листе дворцовые балы. Но ни платья принцесс будили во мне вдохновение, ни фраки принцев, ни цветы, ни короны и прочие драгоценности.

 Я рисовала застолья.

Огромные торты в виде замков. Горы пирожных, покрытых цветной глазурью, лежащие в вазах на изящных тонких ножках. Пончики, пастилу, мармелад, - все то, что можно съесть.
 
***
Пристрастие к кулинарному делу со временем не прошло.

В третьем классе я уже орудовала скалкой – будь здоров! Мои одноклассники всегда были сыты. Хорошо, что мама Марина подворовывала муку в столовке.
Одноклассники меня любили. Не только за печеньки, но и за веселый, незлобивый нрав.

 Особенно я сдружилась с Нелей Шулятьевой. Связь с которой впоследствии оказалась роковой. Эх, знать бы заранее, где споткнешься, соломки б подстелить!

Но пока всё шло хорошо.
 
Мама Марина была избалована моей готовкой. Иногда ворчала.

- Слушай, Гелька, уже тошнит от твоих печений, – говорила она.  – Ты можешь сварить суп? Обычный куриный суп? У меня изжога от печёного.

- Хочешь куриный суп? – мгновенно вспыхивала я, – Ладно, суп так суп!
И я неслась на кухню, варить суп.
 
***
Став взрослее, классе в седьмом, кроме рецептов, я с интересом читала книги по теории приготовления пищи.

- Вот слушай, – раздобыв в сельской библиотеке книгу о поварском искусстве, талдычила я Марине очередной отрывок, –
«Испокон веков кондитер и повар были разными профессиями, которые требовали разных качеств и талантов. Так, например, в Италии и во Франции в кондитеры принимали людей, умеющих хорошо рисовать, и читали им в процессе курс истории архитектуры и истории искусств, преподавали рисунок, черчение, лепку – предметы, как будто далекие от кухонного мастерства. В то время как повара изучали зоологию, ботанику, анатомию животных и стояли таким образом, ближе к студентам естественно-биологических факультетов».
 
 У матери появился любовник.
Женатый председатель колхоза.
 
 Человек этот являлся очень важной персоной в нашем селе. Он разъезжал по хозяйству на УАЗике с личным шофером.
Худой, долговязый, сутулый, председатель свысока смотрел на людей.

Его манера разговора была пренебрежительной.

Он выглядывал из приспущенного окна машины, как недовольный пес из будки. Возможно, он вёл себя так оттого, что люди постоянно что-то просили: технику, корма, выходные. А председатель думал, давать, не давать. Короче, стерег совхозное добро и своё в нём величие.
 
***
Про председателя болтали, что он бабник.
Что ему нравятся «бабы намазанные и накрашенные».

Моя мама Мариша, вполне могла оказаться во вкусе всеобщего начальника, поскольку, идя на работу, имела привычку подкрашивать ресницы, пользовалась кремом «Балет» и сохраняла стройность, несмотря на мои регулярные опыты в выпекании булок.

Вот только председателеву жену, продавщицу из местного сельпо, Рыжую Тому, ластиком не сотрёшь.
 
  Конечно, Марина чувствовала себя виноватой.
По крайней мере, передо мной, понимала, что я в курсе о её шашнях с председателем, что «рыльце у нее в пуху» и старалась быть со мной ласковой.
 
***
- Че, Гелюшка, про анатомию-то говоришь? – осторожно натягивая, сначала на руку, и лишь потом плавным и точным движением погружая пальцы ног в синтетическую роскошь дефицитных капроновых колготок с люриксом, с поддельным интересом переспрашивала Мариша, – чё-то я запуталась совсем. Чё там с анатомией?

- Да я тебе про другое, мам говорю! –
с психу громко захлопнув книгу, вспыхнула я, – про то, что повар и кондитер – разные профессии!

- Ну не знаю… - натянув, наконец, колготки протиснулась в тугую облегающую юбку Марина. – В нашей столовке все едино, что повар, что кондитер.

-А я не про вашу столовку говорю. Про нормальные учреждения, –
продолжала дерзить я, -  про городские рестораны, а не про вашу «щи -хлебальню».

- А никто тебя в нашу «щи-хлебальню»-то  не гонит, –
начинала нервничать мать, – восемь классов закончишь, и езжай, поступай куда хочешь. Хоть на повара, хоть на кондитера.

- Вот и уеду! – вытирая накатившие слёзы, мстительно выкрикнула я. – Конечно, ты ж у нас сейчас важная, престижным любовником обзавелась!
 
- Какой любовник? Ты че несёшь? – деланно поразилась Мариша,– ты у меня дура совсем?

- Нет, не дура! Зачем губы красишь своей помадой. Ты в этой помаде на ****ь похожа!

- Чё ты сказала? – стиснув челюсти, как встревоженная гадюка, злобно зашипела Мариша.

- Ты женатого мужика в дом водишь!  Все в Бараке про это знают, – не унималась я, – ненавижу тебя! 

- Ах, ты, сикавка, малолетняя! -
разъяренная с искривленным ртом, мать подскочила ко мне. Со всей силы, наотмашь влепила мне пощечину. – Говорила мне Надька Бомбовозиха аборт сделать, так я не послушалась. Родила, на свою голову! Теперь мучаюсь.
 
  Капля крови выкатилась у меня из носа.
 Потом ещё и ещё.

Накинув пальтишко, я выскочила на улицу.
 
***
 
 По вторникам у меня в клубе танцевальный кружок. И мать, в последнее время, исправно следила за моим расписанием.

Случки с председателем происходили у нас в доме. Потому и зиял сегодня морковным цветом орущий Маринин рот.

- Так…  Сегодня вторник, а значит, любовничек к нам пожалует, –
в лихорадочном нервном запале, соображала я, шлепая напропалую по мартовским лужам. – Я вам устрою свидание!
 
Клуб наш, брусчатый прямоугольник с серой шиферной крышей, являлся местом окультуривания сельского населения.
 
По пятницам здесь крутились магнитофонные кассеты, с модными песенками, под которые алчно вращал зеркальными глазами дискотечный шар.
А по будням – велись кружки рукоделия и танцев.
Ещё здесь показывали кино.

 Мы, воспитанницы танцевального кружка, к восьмому марта разучивали «Кадриль». Свою преподавательницу, и заведующую клубом, мы за спиной называли Кнопа. Видимо, потому что по мнению селян, – это был более лояльный, созвучный вариант к слову «Жопа».

Размер Кнопиной жопы и, впрямь, впечатлял.

А, кроме того, она слыла у нас главной модницей. Первой испытала на себе перекись водорода и шестимесячную химическую завивку.
 
***
  Кнопа меня недолюбливала. Я была резковатой в движениях, плохо скоординированной.

А Кнопе нужен был результат, потому что наш танцевальный коллектив регулярно участвовал в разных конкурсах, в райцентре.
 
- Геля ваша на медведя, заведенного механического, похожа, –
жаловалась Кнопа маме Марише.
- Всем нужны удобные дети, – зло огрызалась мать, – а вы медведя плясать научите!

- А я не в цирке работаю.

- Ага… в цирке бегемотихи не выступают.
 
После такого обмена любезностями моей матери с учительницей танцев, я шла в клуб и плясала «Кадриль».
 
***
- Кадриль давно забытая…гитарами забитая… - услыхала я ещё с улицы завязшую в мозгах мелодию.
 
Не здороваясь с девчонками, я юркнула за пыльный занавес. Там, за сценой находилась комната, которую Кнопа называла помпезным словом «гримерка». Вход туда «простым смертным» был строго воспрещен. В гримерке имелся телефон. Я дерзко ввалилась в запретное помещение.

Кнопа стояла у зеркала и массажной расческой делала начес на пергедролевых волосах.

- Ты чё без стука? –
оторопело выкатила на меня глаза удивленная Кнопа, – стучаться нужно!

- Мне позвонить, –
Подскочила я, к утомленному человеческими разговорами, измызганному серому аппарату. – Где у вас здесь номерная книга?

- А ты кому звонить собралась? Отвечай. А то книгу не дам.

 - Мне в магазин позвонить нужно.
 
***
Кнопа замерла.
Она мигом смекнула, в чем дело.

 Завклубом терпеть не могла мою мать. И знала о её связи с председателем.  Мой порыв сулил Кнопе хороший куш в виде мести.  Она поняла, что запахло скандалом, который был ей на руку. И не стала мне мешать.

- Ладно. Набирай цифры. Я продиктую, – картинно вздохнула она.

Телефонный круг затрещал.

- Алло, – послышалось на том конце провода.
 
Я уставилась на Кнопу.
 
- Ладно уж, – выплыла она за дверь, притаившись с обратной стороны.

- Ваш муж, председатель, сейчас находится у Марины Скороходовой, – твердым чужим голосом сообщила я в трубку. – Он её любовник.
 
***
Слово – не воробей, вылетит, не поймаешь. Я пожалела о содеянном сразу, как повесила трубку.
 
Моя бурлящая злость, как назревший фурункул, вырвалась наружу гнойным потоком слов, и утихла. Исчезла.
 Из гримерки я уже уходила разочарованная собой, расстроенная, больная.

- Ну, чё, дозвонилась? –
прищучила меня Кнопа. Как будто, не подслушивала, стоя за дверью.

- Нет, – соврала я и шмыгнула за другую сторону занавеса, на сцену.

- О, Скороходова, – вылупились на меня девки, сидящие в зрительном зале. – А чё не начинаем?

- Щас начнём, – отмахнулась я и, спустившись со ступенек, направилась к выходу.

- А ты куда? – удивленными взглядами провожали меня подружки.

- Щас вернусь, – бросила я, чтоб отвязаться от назойливых вопросов и хлопнула дверью.
 
***
 
Домой мне было нельзя.
 Я пошла к Нельке Шулятьевой.
 
Вообще-то мою одноклассницу звали красивым именем Нинель. Если читать это имя задом наперед, получится Ленин. Вождь пролетариата. Имя Нельке придумала мать, которую в деревне все звали Шулятьихой.
 
 Теперь Шулятьиха исправно отрабатывала свою сопричастность к идеям вождя на молочно-товарной ферме.
 
Было время вечерней дойки, поэтому Нинель, в этот час, домовничала одна.
- У тебя есть чё-нибудь вкусненькое? –
ввалившись в дом без приглашения, спросила я у Нельки. – Жрать хочу.
 
- Так у нас опять  «шаром покати». У матери на работе сегодня контрольная, а мне лень готовить, -  распахивая, буфет, огорчилась Нинэль, – хлеб есть. Хлеб будешь?
 
-А че у коров тоже контрольные бывают? –
по-хозяйски заглянув в холодильник, спросила я, – а  чё  это у тебя в банке? Огурцы соленые?
 
- Огурцы. Хочешь? –
не дожидаясь ответа, выволокла трехлитровую банку на стол Нелька. – Контрольный удой, он у коров, а не у доярок. Надо же знать, сколько каждая корова даёт молока.
 
- А что если мало? Корове двойку поставят?
 
Мы с Нелькой весело расхохотались. Боль недавних событий утихла.
Я снова почувствовала себя ребёнком.
Мы уселись за стол и, морщась, принялись лопать сильно солёные огурцы с грубым ржаным хлебом.
 
***
 
- А ты чё не танцуешь? –
спохватилась Нинель, – у тебя ж по вторникам «Кадриль».
 
- Надоело. Кнопа задолбала, всё ей не так, – откусив огурец, с набитым ртом, напропалую врала я, стыдясь признаться в содеянном. – Разоралась опять, что я всё порчу…  Да пошла она. Не пойду туда больше.
До прихода Нелькиной матери, мы провалялись у телевизора. Он вещал всякую «муть», ну и пусть.
 
Мы сплетничали о школе, и нам было всё равно.
Но вот открылась входная дверь, и на пороге показалась Шулятьиха.
Это была огромная веснушчатая женщина, с круглым красным, обветренным лицом, с сильными, как у мужика руками. От неё тошнотворно пахло навозом и силосом, подгнившим по весне.
 
 Люди в нашем селе опасались показываться на глаза Шулятьихе, старались избегать встреч с ней.
 И вовсе не из-за её угрожающего вида и ядреного запаха. Дело в том, что Нелькина мать слыла первой сплетницей на деревне. Любая информация о человеке, в устах у бессовестной трындычихи, могла обернуться против него самого.
 
- Нелька, почему со стола не убрала? –
 
с порога кинулась воспитывать дочь, громогласная тётка, – поесть поели, а убирать я буду? А ты Гелька, зачем по ночам шатаешься? Мать за тобой совсем не смотрит?

- Смотрит, – стала напяливать я пальтишко.

- Да вы хлеб весь сожрали! – разъярилась Шулятьиха, пройдя на кухню и сунувшись в буфет. – Я голодная как собака, а дома ни куска хлеба нет!
 
- Простите, – виновато пискнула я и выскользнула из дома.
 
«Что ж это за вторник-то такой? – шла и думала я, – проклят он что ли?».
 
Домой я вернулась затемно. Марина лежала в постели, отвернувшись в стене.
 
- Может быть, все обойдется? – думала я, – а может мне этот вторник во сне приснился?
 
***
 
Председательша унизила Марину прилюдно.
 
Специально, чтоб проучить, как следует, чтоб побольнее было. В среду, с утра пораньше Тома Рыжая ворвалась в приютскую столовку, накинулась на мать с кулаками, подбила глаз, выдрала с «мясом» пуговицы на белом накрахмаленном халате.
 
- Как, тебе, ****ине, не стыдно?  У тебя же дочка взрослая. Всё понимает, –
орала продавщица.
 
 Надька Бомбовоз, шваброй разгоняла по палатам приютских детей. Разгонять разгоняла, а сама думала: «Так Маринке и надо: любишь кататься, люби и саночки возить».
 
- До чего ж, сучка ты смазливая, девчонку довела? По телефону мне звонит, просит, приезжайте, пожалуйста… - не унималась председательша. Она нарочно давила на моё предательство, чтоб Маришу окончательно распять. – Может дочку свою решила под мужа моего подложить? Чтобы втроём кувыркаться? Сама –то уж поистаскалась. Одна мужика не потянешь!
 
 Мариша подскочила к ведерной кастрюле, булькающей на плите, с надписью «каша» на жестяном боку.

- Уходи! – нечеловеческим голосом завопила она, – убирайся, а то кипяток на башку вылью!
 
***
Сарафанное радио молчать не стало.
Как говориться, на каждый роток не накинешь платок.
   
Меня новость о расправе Рыжей Томы над матерью застала днём, после того, как уроки в школе закончились. Я шла по направлению к дому. И помню, что чувствовала себя отвратительно. На душе скреблись кошки.
 
Мой путь пролегал мимо магазина.
 
Ещё издали я увидела, что у сельповского крылечка толпятся Шулятьиха,  Надька Бомбовоз и ещё несколько деревенских тёток.
 Холодок пробежал у меня вдоль загривка, когда я почувствовала на себе их цепкие, выворачивающие нутро, любопытные взгляды.
Конечно, они обсуждали мою мать.
 Как только я начала приближаться, жоп-кружок, затаился, притих.
 
- Ты, Геля, из школы идёшь?  Значит, дома ещё не была? – у Бомбовозихи, у первой прорезался голос, – маму ещё не видела?
 
- А что? – ослабев вдруг от накатившей волны страха, выдавила я из себя, «глухие» невнятные слова, – а что?
 
- Да, нет, ничего.  Не бойся. Ничего не случилось, – успокоила меня Бомбовоз, – мама твоя прихворнула. Отлежится немножко и всё хорошо будет.
 
***
Я собралась было пройти мимо, но мне не дали.
 
- Говорят, это ты тёть Томе – то позвонила? –
пошла напролом Шулятьева, - говорят, твой голосок в телефонной трубке-то прозвучал.
 
Я стояла, молча таращила глаза.
 
- Не напирай на девчонку, -
вступилась Бомбовоз, – мала она еще, чтобы со взрослыми разговоры разговаривать.
 
- А доносить на свою родную мать не маленькая? –
съязвила Шулятьха, – ну и змею же Маринка у себя на шее пригрела. Так ведь сама виновата. Одевает девку едва-едва. Не кормит. Вон, пришла вчера к нам, голодная, как собака. Хлеба ей дали, так она его весь, до крошки, съела.
 
- Неправда это! Вы врёте, –закричала я, – мама меня нормально кормит. Она вообще ни в чём не виновата!
 
- Ага, не виновата, – хмыкнула Шулятьиха, – сука не захочет, кобель не вскочит.
 
***
Я стояла и чувствовала, как нарастало во мне желание ножом вспороть себе вены, отомстить себе самой за предательство матери.
 
Нужно было торопиться, сделать это прямо сейчас.
 
Я бросилась к дому. Вбежала в нашу коморку. Марина лежала в той самой позе, что и вчера.
«Спит, – подумала я, - если резать вены, больно будет, вдруг наделаю шуму?».
 
Я решила наглотаться таблеток, тихонечко вытянула из серванта коробку с лекарствами, утащила её на кухню, потом принялась лихорадочно выколупывать разнокалиберные «шайбочки» из упаковок.  Складывала их в пригоршню, резко закидывала в горло, запивала водой.
Я уже не соображала, что делаю, когда почувствовала, как Марина больно сдавила мне запястье.

Потом всё было, как в тумане.

Мать, согнув меня в животе, сунула в мой рот свою руку.
 Я блевала на пол жёлтой воздушной пеной (в школе давали яичницу). В пене плавали не успевшие раствориться таблетки, похожие на катышки пенопласта.
 
***
 Конечно же, я осталась жива.
Мариша много лет проработала в приюте. Пусть в столовке. Но первую помощь оказать она мне смогла.
И всё же, с тех пор, мои отношения с матерью окончательно разладились.
Она не устроила мне разборок, не плакала, не кричала.

Зато ходила недоступная, холодная, молчаливая. Мне казалось, что с того самого дня она принялась ждать, когда я уеду. Это был хороший выход для нас обеих.

Я любила мать.

Но как «растопить лёд» не знала. Марина не шла на сближение. Я чувствовала себя ненужной, заброшенной, одинокой.
Что мне оставалось делать?

  Я стала мечтать о том, чтобы поскорей закончить восьмилетку и уехать в город, поступать в кулинарное профтехучилище.



Глава 4

 Вот уже неделю я пакую чемодан. Билет на рейсовый автобус до областного центра куплен, третий день он лежит в почётно - укромном месте, в деревянной шкатулке, стоящей в серванте.
 
 Моя юность совпала с девяностыми, потянувшими за собой телевизионные сеансы Кашпировского, нескончаемые сериалы про «Просто Марию» и «Рабыню Изауру», новых русских в «малиновых» пиджаках, крутой разгул мошенников и хулиганов, а также повальный дефицит. 
 
   Однако, все перечисленные компоненты были, как соль и перец к жизненному блюду почти всякого тогдашнего человека.  И городская весёлая пора мелькала передо мной счастливыми днями, подобно камушкам в игрушечном калейдоскопе. Я молодой козой спешила везде успеть. И успевала.
 
 В общежитии, где я тогда поселилась, нас, студенток-поварих дразнили «поварёшками».  Ещё говорили, что все «поварешки», рано или поздно, обязательно растолстеют, и что, дескать, у нас от горячо дышащих плит всегда морды красные.
 
Я нисколечко не сердилась на будущих швей-мотористок, и парикмахерш. Выбранная профессия мне очень нравилась. Я мечтала варить наваристые харчо и рассольники огромными кастрюлями в рабочей столовой.

 Примерно, как Тося в фильме «Девчата».

Мечтала, что за моими обедами будут захаживать молодые сильные парни с соседней стройки, а я, Ангелина Скороходова, тут как тут.

 - Вам, шницель или рыбную котлетку, молодой человек? – вежливо спрошу я изрядно проголодавшегося красавца.

- И то и другое, - ответит он, с взволнованным интересом вглядываясь в мое лицо. – Ещё борщ.

А я, плюхнув в бардовый свекольный суп двойную порцию сметаны, зардеюсь вдруг щеками и томно качну, уже начавшим округляться, соблазнительным женским бедром.

 Парень отведает вкусной стряпни, и поведет меня за собой, в светлые заоблачные дали.

 Примерно так, незатейливо, представлялась мне моё будущее.
Но и настоящая жизнь была неплоха. В общежитской комнатке, обустроенной на четверых, было хоть и «кучно, зато не скучно».
 
- Ну что, девчонки, настроенье каково? – каждое утро орала я свою коронную речёвку.
 
- Во!!! – вопили девчонки, вытянув вперед большой палец правой руки.
 
  Мы делились вкусной картошкой, виртуозно поджаренной на сале, продающемся тогда в магазинах в виде белёсых прямоугольных глыб. Учили друг друга, делать лак для волос из воды с сахаром, а тени для век - из глазури, отшкрябанной от новогодних игрушек. В общем, дружили.
 Особо крепкие отношения у меня сложились с Наташей Синицыной, девушкой скромной, душевной и очень красивой.
 
 У Наташи русая коса болталась ниже попы.
 
 Я же, коротко стриженная, порывистая в движениях и суждениях, внешне смахивала на пацанёнка. Врождёной женской нежности – вот чего мне не хватало.
 
 Конечно, дружить с такой привлекательной девушкой, как Наташа Синицина, было испытанием нелёгким. Но Синицына была столь неискушенной в сердечных делах, так наивно таращила голубые глазища на парней, желающих с ней познакомиться, что я прощала Наташке её острую конкурентноспособность на брачном рынке.
 
 ***
 Тем не менее, провокационность внешнего облика Наташи Синицыной, сыграла-таки с нами злую шутку.
 
 Всё началось с моего безобидного увлечения творчеством молодого и прехорошенького певца Димы Маликова.
 
Всю зиму я скупала, аляповатые, размноженные барыгами фотографические карточки, сладко улыбающегося, эстрадного дарования. Потом затаила мечту сходить на его концерт. Когда за месяц до выступления заезжего артиста, город запестрил призывными афишами, я потеряла покой, складывая сэкономленные со стипендии копеечки в нарядный почтовый конверт, подгоняя приход желанной весны.

 Кроме того, у Наташи Синицыной в апреле был день рождения, и я решила, что куплю, конечно же, два билета. Один себе, другой - Синициной. в подарок.

«До завтра. Прощальных слов не говори», – напевала я, а время катилось к апрелю.
 
И вот тот день настал.   
 
 Шмотки мы собирали со всей общаги, девчоки делились, кто чем мог.  Я взяла напрокат «варёную» джинсовую юбку, Синицина – чёрные блестящие лосины.
В тесной комнате полдня простоял запах жжёных волос. Это я накручивала на раскаленную плойку Наташкины волосы.

- Ой, больно, ай! -  который раз за сеанс взвизгнула Синицына, – ты ж мне ухо прижгла! Не могу я больше! Голова болит!
 
- Ничего. Потерпишь, – осекала я подругу, взволнованная предстоящим событием, оттого  неосторожная в движениях. Красота требует жертв!
 
 Наконец, я перекинула через руку, лёгкую ветровку, Наташка взяла зонт, и мы отважно ринулись навстречу счастью.
 
***
  Наше профтехучилище вместе с общагой находилось на окраине города. Поэтому в центр мы ездили на электричке, без толкотни и быстро. Чтобы пройти к железнодорожной станции, нужно было подняться по деревянной лестнице, преодолев огромное множество ступенек, потому что общежитие находилось на горке, а станция -  под горкой.

 Местные ненавидели этот спуск - подъем. Говорили, что в темноте здесь сам чёрт ногу сломит. И правда, фонари, когда-то натыканные вдоль лестницы, горели через один. Особо натруженные ступеньки прогнили и провалились, поэтому продвигаться вперед нужно было, крепко вцепившись в шаткие неблагонадежные перила.

 Но мы, я и Наташка Синицына, были молоды, легки и бесстрашны. Нам море казалось по колено. Подумаешь, лестница…
 У вокзала пожилой усатый грузин продавал гвоздики. Цветы стояли в стеклянном ящике, внутри которого воздух грела толстая парафиновая свечка.
 
- Дэвушки, покупай гвоздик! – призывно замахал руками продавец, увидав, как мы с Синицыной «в пух и прах» разряженные, ярко размалёванные, чинно следуем к вагону.
 
- Наташка, а давай-ка по цветочку купим, – озарило меня, – в конце концерта к самой сцене проберёмся. Ну, чтоб гвоздики Диме подарить.
 
- Давай, - кивнула Наташка.
Сказано – сделано, совершив с цветочником сделку, мы заскочили в вагон.
 
Электричка тронулась. А мы, хоть и пялились в окно, но мысленно были уже далеко от этого места. А грузин все махал и махал нам алой гвоздичкой, с переломленным
посредине позвоночником-стебельком.

***

С этого момента всё пошло не так.
 
 Конечно, к сцене нас не пустили. Угрюмые милиционеры строго блюли порядок, они следили, чтоб оголтелое «море» по-боевому настроенных девиц не вышло из берегов. Конечно, особо прыткие фанатки нет – нет, да и норовили пуститься в пляс, вырвавшись из оков своего билетного места, в проход между рядами. Но стражи порядка тут же возвращали их в исходную позицию.
 
 Это разочаровывало. Зачем нужны песни Димы Маликова? Чтобы танцевать, дергаться, кривляться, извиваться! Но делать это категорически запрещалось. Поэтому мы сидели и с унылой покорностью слушали зажигательные композиции певца.
 
 Когда концерт закончится, мы с Наташкой, слегка обиженные, с измочаленными в мокрых ладонях гвоздиками, ринулись к выходу.
Однако, покинув толпу, и вдохнув целебного весеннего воздуха, мы вновь наполнились безмятежной молодостью и галопом понеслись на железнодорожную станцию, чтобы успеть на последнюю электричку.
 
 Мы успели. Запрыгнули и поезд тронулся. Всю дорогу мы обсуждали концерт, не заметив, как пролетело время пути, и вышли на своей станции.
  Перрон был пуст. Цветы, по-видимому, уже никого не интересовали, и грузин ушёл домой, спать.
 
Нужно было взбираться по лестнице.
 
Накрапывал весенний дождик, но мы не прятались под зонт, не спешили.  Тихонько друг за другом карабкались вверх, цепляясь за перила, вполголоса напевали: «Ты одна. Ты такая. Я тебя знаю…».

В темноте нарисовался силуэт человека.

 Навстречу, расхлябанной походкой, шёл парень. В руке – открытая бутылка пива.

 Он, наверно, прошёл бы мимо.
 Но Наташка шла впереди.

Парня впечатлили выпущенные на волю Синицынские волосы. Белокурые льняные локоны свисали почти до колена.  Парень опешил.
 
- Ого, вот это русалочка! Пипец эффектная. Может, познакомимься?– без обиняков пошёл на таран впечатленный парень, перегородив собою путь. – А я Олег Чертанов. Можно просто Чёрт. А тебя как звать, красивая?
 
- Не твоё дело! – понимая, что вопрос адресован не мне, борзо огрызнулась я, запихивая оторопевшую Наташку себе за спину.
 
- А ты, облезлая, заглохни. На вот, пока подержи, – хулиган впихнул мне в живот откупоренную бутылку с пивом, – а я красавицу обниму.
 
- А ну, вали-ка ты отсюда, - вплотную приблизилась я к вставшему поперек дороги и начинающему сердиться Чёрту.
Я ни капельки не боялась. Нас с Наташкой двое, он один. До общаги – рукой подать. Днём отсюда сетку  с пакетом молока, перекинутую через форточку на улицу, разглядеть можно.

 Я с силой пихнула нетрезвого парня в грудь, он качнулся, пивная бутылка хрястнула о железные перила. Я протиснулась сквозь обескураженного врага, побежала вверх, по ступенькам. Но вечно меланхоличная Наташка замешкалась. Встала, как вкопанная. Парень воспользовался её заминкой, схватил за предплечье.
Я обернулась. Увидела, что дело – дрянь, решила действовать уговорами.
 
- Отпусти её, - как можно тверже потребовала я, – у неё отец - мент, он из-под земли тебя достанет.
 
- Правда, мент? А у меня космонавт, – пьяно ухмыльнулся Чёрт, сильнее сжимая руку Синицыной, – не видно, что ли, что общаговские?
 
Наташка беспомощно пискнула, по ее искажённому от ужаса лицу покатились слёзы.
 
- Ладно, чего ты хочешь? – стараясь не поддаться панике, спросила я у Чёрта.
- Её, – вожделенно залыбился насильник, и указательным пальцем оттянул Синицинскую кофточку, заглянув под горловой прём, туда, где находится лифчик.
 
Синицына заверещала.
 
   - Эй, бандюга! Ты чё делаешь? – рассвирепела я и со сжатыми кулаками ринулась на Чёрта.
 
- А ты, курица ощипаная, давай в общагу шлепай, – с силой пнул мне под колено пьянчуга. – Вали в свой курятник.
 
 От боли я присела. На несколько секунд повисла пауза. Чёрт успел подумать. Вообще-то, насильником он не был. Но он был пьян.  Его тянуло на подвиги. Весна, к тому же, гормоны играют. А длинноволосая девчонка ему, и впрямь, очень понравилась. Если б курица не начала борзеть, он просто шёл бы с русалкой до самой общаги, перекидывался словечками о том, да о сём, развёл бы красавицу на свидание и, по-честному, ждал бы её завтра с махровой белой розой.
 
 Влипать же в уголовку Чёрту точно не хотелось.
 
- Да вы обе меня уже бесите. А ну, давай, шевели колготками, – отпихнув от себя Наташку, вскипел он.  – Валите обе, шалашовки.
 
Этим бы дело и кончилось.
Но тут случилось необъяснимое. Меня как будто бес попутал. Я схватила с земли булыжник и запустила им в Чёрта.  Видимо, хотела отомстить за облезлую курицу и за шалашовку тоже.
 
Чёрная медленная струя брала свое начало где-то над бровью парня. Он оторопело потрогал лоб, вляпался пальцами в кровь. Вытер руку о штанину.
 
 Оттолкнув Наташку, Черт подскочил ко мне.  Стальными пальцами вцепился сзади за шею. У меня от железной хватки перехватило горло. Я закашлялась, поперхнулась, туфель сполз с правой ноги, остался лежать на ступеньке беспомощный и одинокий.
 
Быстро зацокали Наташкины каблуки. Она убегала.
 
Проезжая дорога, пролегающая мимо злополучной лестницы, осветилась вдруг фарами. Подпыхивая на рытвинах, сквозь темноту пробиралась машина. Я мгновенно решила: «Была, не была». Собравшись с остатками сил, я остервенело рванула вперед.
Вырвавшись из лап взбешённого Чёрта, я сиганула наперерез легковушке. Запнувшись за бордюр, рухнула поперек дороги.
 
  Машина завизжала в смертельном испуге, подпрыгнув, остановилась.  Я лежала на животе в метре от неё. Машина, замерев, стояла с минуту на месте, потом аккуратно сдала назад, объехала меня справа и была такова.
  Чёрт был уже далеко. Он видел, как я ничком грохнулась под колеса летевшего автомобиля.
 
- Капец, – решил он, – пора делать ноги. 
 
***
Тем временем Наташа Синицына вбежала в общагу.
 
- Маргарита Ефимовна! – с порога завопила она. – Звоните в милицию!
 
 Вахтерша ела пирожок. С его надкушенного румяного края свисала длинная капустная ниточка.  Над кружкой с горячим чаем клубился парок.
 
Наташка явилась некстати.            
- Ты чё орешь? – цыкнула на Синицыну раздосадованная вахтерша. – Вот люди… шастают по ночам, маньяков короткими юбками провоцируют, а потом жалуются. Милицию им подавай. Бессовестные!
 
 Маргарита Ефимовна снова надкусила пирожок, - поесть спокойно не даете, – огорченно вздохнула она.
 
 Наташка выхватила из окна вахтерской будки потёртый аппарат, опрокинув горячий чай в подол Маргариты Ефимовны. Бабка заверещала, вскочив со стула. Наташке было всё равно, она дрожащими пальцами пару раз крутанула диск, со спасительными цифрами 02.
 На том конце провода ответили сразу. Потом нудно выясняли: кому нужна помощь, зачем нужна, и куда нужно следовать.
 
 Милицейский УАЗик по-честному крутанулся пару раз по перрону, вдоль станции, но так и не поняв, кого арестовывать, покатил обратно, к месту стоянки служебного автомобиля.
 
Я поволоклась в общагу. В одной туфле, с расквашенным носом и рукой, болтающейся «на ниточке».
 
  Две алые гвоздики, заготовленные для Димы Маликова, но поперек судьбы, брошенные мной и Наташкой, валялись на прогнивших лестничных ступенях.
 
«О, а вот и могилка моей мечты», – горько подумала я и прошла мимо.
 
 ***
  В моей весёлой жизни произошёл сбой. Чёрт, словно щелкнув переключателем, перевел ее из режима «постоянное счастье» в режим «постоянные несчастья».
 
Срок обучения катился к концу. В мае, нас обученных «поварёшек» должны были распределить по столовкам. Но мой двойной перелом не сулил ничего хорошего.
 
 - Я знаю, что делать, - сидя рядом со мной на кровати, горячо дышала мне в ухо Синицына. – Геля, тебе нужно в церковь сходить покреститься. У Бога помощи попросить. Ты ведь не крещеная?
 
- У нас в Бараке бабка Павла есть. Она надо мной молитву шептала.
- Надо по всем правилам. Как положено. Давай в церковь сходим, помолимся?
 
- Да я хоть кому молиться готова. Хоть Богу, хоть Чёрту. Лишь бы в городе работу дали, из общаги не выгнали.
 
 В воскресный день я окрестилась. В крестные матери взяла Синицыну.
 
***
А в понедельник все решилось.
 
- Ну, что, Скороходова, нам с тобой делать прикажешь? – намекая на мою загипсованную руку, вопрошала меня комиссия умных тётушек, сидящая за массивным столом и ответственная за распределение студенток.
 
 «В стране напряженный момент, – взялась за нравоучения, по-видимому, самая главная представительница комиссии, -  общепиту нужны качественные кадры. А ты, в данное время, кадр не качественный, а дефективный. Можем мы тебя на работу принять? Нет, не можем. А нет работы, нет и койко-места в общежитии. Поняла?
Нет, ны тебя, конечно, не гоним! – Продолжала умничать чиновница. -  но наш тебе совет: поезжай пока в село, к маме. Пусть она тебя откормит, отогреет. Поправишься, добро пожаловать. И тебе дело подыщем. Договорились?
 
«Договор дороже денег! Через месяц вернусь, ждите!», – дерзко, тоном гражданина, только что претерпевшего нарушение человеческих прав, пообещала я уважаемой комиссии, и, хлопнув дверью, вылетела из кабинета.
 
 Не помог твой Бог, – на ходу бросила я Синицыной, дожидающейся меня в коридоре, и ринулась на автовокзал, покупать билет до Барака.
 
 У автобусной станции, как всегда, околачивалась куча всякого сброда. Долговязый очкастый парень, по виду подрабатывающий студент, стал навязываться с кипой каких-то газет.
 
-Девушка, возьмите, – перегородив дорогу, очкарик норовил мне сунуть прямо в руки одну из них, – берите, газета бесплатная.
 
- Нафига мне твоя газета? – зло огрызнулась я.
-  Как зачем? – интеллигентно настаивал на своем молодой человек, -  Газета с вакансиями. Работу себе найдете.  Сейчас хорошую работу сложно найти. А газета поможет.
 
- Линзы протри! Чё не видишь? – я ткнула в нос очкарику загипсованную руку и ринулась напролом. – Вот люди! Готовы на инвалидах зарабатывать, лишь бы брюхо набить. Ничего святого в душе не осталось!
 


Глава 5

Я вернулась домой, в Барак, к маме Марине.

- Куда оформляться будешь? – вопросила мать, ничуть не возрадовавшись моему приезду. – Ты не руку сломала. Ты жизнь свою сломала!

Я знала, что мама Марина по-прежнему встречается с председателем и ей позарез нужна свободная территория.

- Да я ж не на веки вечные к тебе вернулась. Не переживай, на твое место в столовке не зарюсь, – оправдывалась я, считая себя виноватой за все подряд: за то, что рушу материнское женское счастье, за то, что теперь я иждивенец без стипендии, и без зарплаты. Я даже по хозяйству ничем помочь не могу!

- Ну, поглядим, поглядим, - подливала «масла в огонь» глубоко огорчённая Марина, – пока ты очухаешься, в городе все рабочие места те, кто побойчей поразбирают. Девки-то не дурочки. А ты останешься здесь, болотными сапогами навозную жижу месить.

Мне стало тошно. 
Я взглянула на часы. Приближалось время показа киношки в клубе.

«А пойду, прогуляюсь до центра. Узнаю, какой фильм показывают, – решила я, –хоть мать бесить не буду».

 Я вышла на улицу. Месяц-май из небесного  ковша плеснул на Барак благодать божью. За каждым палисадником благоухали кусты сирени. Аромат кружил голову.

 Рядом с остановкой рейсового автобуса, у магазина, располагалась доска объявлений. Обычно там вывешивалась афиша с названием фильма, который показывали в клубе. Я подошла и прочитала. «Зита и Гита» - было написано на ней крупными синими буквами. А ниже, шрифтом менее броским, было выведено: «индия», после чего стояло аж три восклицательных знака.

Я мысленно радостно взвизгнула и, забыв о проблемах, устремилась в клуб.

 Наш сельский кинозал был набит под завязку. Хорошо, что меня увидали бывшие одноклассницы, которых я, учась в школе, щедро одаривала печеньками.

- А ну-ка, девки, сжали попки, - завидев меня, скомандовала одна из девчонок. – Гелька приехала!

 Я плюхнулась   на низенькую физкультурную скамейку, для удобства прижатую к стене. Товарки ахали и охали, узнав о постигшей меня беде, с сожалением разглядывали проклятый гипс.

Через пару минут свет в клубе погас. Но я успела, я сумела разглядеть в толпе Пашу Савина.

- Откуда здесь Пашка? – уже в темноте вцепилась я в коленку своей соседки.

- Чё, не знала, что он приехал?

- Нет. Не знала.

- Так он ветеринарный техникум закончил и приехал.

- Так, а чё приехал-то?

- Как чё? Работать будет. Коров лечить.

***
 Сквозь пёструю индийскую свистопляску, в мою душу нежно хлынули воспоминания о школе.

 Во время трудовой летней четверти мы работали на ферме: развозили в тележках коровью кашу, разливая ее по кормушкам; раскладывали сено; делали ремонт в хозяйственных помещениях.

 Однажды случилось так, что я, уже слегка начавшая округляться, семиклассница попала в одну смену с Пашей Савиным.
 Мы вместе  белили стены в «Красном уголке».

 Там на стене висело творение неизвестного художника, полотно в дешёвой оправе. На картине – коротко стриженная девчонка, оседлав велосипед, несётся по просёлочной дороге. Юный легкокрылый ветер, дразня велосипедистку, дует ей в лицо, настойчиво, упруго. А той - хоть бы хны. Она не юлит. Хохочет. Ветер того пуще раззадорился, поднял в воздух подол цветастого сарафана, сорвал с плеча лямку, слегка оголив ещё не развитую девчоночью грудь.

- Вот те на! И те же кудри, и те же груди!  - плотоядно поглядывая то на картину, то на меня, подивился Паша.

Рифму я оценила. Тогда в первый раз у меня сладко заныло внизу живота.

 С тех пор, я школьница, засыпала с мыслями о Павлуше. Представляла его совсем рядом. Совсем голым.

 Мои эротические видения прекратились одномоментно. Мечтания пошли мимо, лесом, когда мой кумир «навострил лыжи» в город, для получения ветеринарного образования.
 Я была молода. И вскоре поняла, что народ был не глуп, придумав меткое любовное изречение: с глаз долой, из сердца – вон.

***
И вот, спустя годы, Паша Савин снова здесь, сидит со мной рядом, в одном кинозале. 

 Индийский фильм про Зиту и Гиту казался зрелищем, захватывающим. Но даже яркий водоворот залихватских танцев босоногих девушек в разноцветных сари, не смог утянуть за собой всё мое внимание без остатка. Я думала и думала о Павле.

- Подойти к нему? – мучительно размышляла я, и опускала глаза на предательски белеющий в темноте кинозала ненавистный мне гипс. – Наверное, он как раз ищет девушку инвалида.

- А вдруг я ему, правда, нравилась? – предположила я. – Вдруг я ему всё ещё нравлюсь? Гипс-то не вечный.

В конце фильма я решила, что если не заговорю сегодня с Павлушей, то уважать себя перестану.
Толпа неспешно потекла из клуба.  Я, отделавшись от докучливых, охочих до сплетен девчонок, ринулась за Савиным.

- Привет! – как можно беззаботней и веселей, выкрикнула я, когда Паша уже вывернул на тропинку, ведущую в сторону его дома, слегка оторвавшись от гогочущей, говорливой толпы, – как дела? Говорят, ты техникум закончил?
Павлик удивленно покосился в мою сторону.

- Ну, да закончил…а у тебя перелом? - Павлуша кивнул на гипс.

- А, - небрежно отмахнулась я, – врачи сказали, что до свадьбы заживет. Только жениха-то нет.

- Что в городе парней мало?

- Да ходили всякие вокруг, надоедали, - напропалую врала я, думая, что так повыситься моя ценность в Пашиных глазах, - но сердечко моё ни разу не ёкнуло. А без любви я не целуюсь.

 Савин попался, как рыбка на крючок. Он заметно оживился, интуитивно облизнул губу. Было очень заметно, что ему хочется проверить прочность озвученного мною «перла» о связи любви и поцелуев.

- Ты здесь надолго? – прикидывая в уме, сколько понадобиться времени, чтоб закрутить со мной амуры, шуры-муры.

 Я же мечтала о романе. Долгом и бурном. Поэтому искренне выпалила правду: «Да я б осталась в Бараке навсегда, но только жить мне негде. Я с матерью поругалась».

 Паша не был заинтересован в моём постоянном проживании в деревне, но именно в ту минуту, он очень хотел мне понравиться.

- А ты к председателю сходи, комнату попроси, - не очень уверенно промямлил он, - мне, как молодому специалисту, предлагали. Я отказался. С родителями пока поживу, там видно будет.

- Хм, а это дело!

- А то, – хмыкнул Савин, – может, пройдёмся?

В тот вечер мы целовались.  Павлуша прижимал меня крепко-крепко, у него изо рта пахло рыбной консервой, и я едва сдержалась, чтоб не быть увлечённой настырным сластолюбцем на родительский сеновал. 
 Собравшись, я выскользнула из Пашиных объятий и бросилась наутек.
А утром решила действовать.

***
Я отправилась к председателю.

Ситуация была с душком. Мать, не смотря на войну с Рыжей Томой, от любовника не отказалась.

 - Повара нам не нужны, - ошарашенно взглянул на меня тот, когда я неожиданно ввалилась в его кабинет и озвучила свою просьбу.

– А кто вам нужен?

- Гипс-то надолго? – отвечая вопросом на вопрос, председатель смотрел сквозь меня. Я понимала, что в тот момент соображалка у него отчаянно крутится, цепляя шарики за ролики. Начальник понимал, что действовать ему надобно аккуратно.
«Если я комнату ей не дам, она будет жить у матери, что хреново, – прорабатывал стратегию действий у себя в голове озадаченный  Маринин любовник, – если дам, она зависнет в Бараке навечно. Тоже, как телеге пятое колесо. Что делать»?

- Гипс через месяц обещали снять, – с наигранной веселостью вклинилась я в его мысли. Со вчерашнего вечера, ради Паши Савина, я была готова на всё, – подумаешь…делов –то!

- А возможность вернуться в город есть? – спросил о главном председатель.

- Так, тётеньки из трудовой комиссии сказали, что общепит нуждается в качественных кадрах. А я кадр дефективный. Так что фигушка мне, а не общага.

- В телятнике работать некому. В телятник пойдешь?

- А комнату дадите?

- Ну, есть тут у меня одна в резерве, – решился-таки председатель, - так что давай, заселяйся.
 
***
Приручить Пашу Савина было не сложно.

Я пригласила его на новоселье. Пузатая бутылка «Сангрии» сыграла в моем любовном спектакле, увы, не последнюю роль. Наутро мы проснулись в одной постели.

- Ну, что, Павлуша, настроение каково? – решила я подзадорить обалдевшего, испуганно глядевшего на меня любовника, – нужно говорить: «Во!».

С тех пор, Паша заходил, иногда, вечерком. Порой, ночевать оставался.

 Любила ли я Пашу?
Не знаю. 
Страсть прошла. И, как будто, ничего, взамен неё, не осталось.

 Я готовила Паше еду, вытряхивала вафельные крошки из простыни, после того, как он в постели пил поданный мной, утренний чай, я ездила в Пермь, чтобы купить ему модные джинсы на день рождения.

А мне, на мой день рождения, Паша ничего не подарил.

 Пролетела весна, за нею лето. И мне казалось, что выходом из тупика, в который зашли наши отношения, должна стать свадьба.
 Да именно так!
 
И я уже размечталась о пышном деревенском торжестве, но случилось то, чего я опасалась. Паша начал меня избегать. Домой ко мне не заходил, а на ферме старался проскользнуть мимо.

- Я работу в городе нашел, – сообщил однажды Павел, застав меня в «Красном уголке», перед общим профсоюзным собранием. – В ветеринарной клинике. Буду котам яйца чик-чирикать.

- Ты чирикать? – хихикнула я. Смысл услышанного заявления сделал меня глупой. Я не желала его понимать, - как чирикать будешь?

- Скальпелем, – равнодушно уточнил Савин и принялся разглядывать картину, на которой ещё не целованная девушка мчалась на велосипеде.

 Через неделю после того, как Павел удалился в Пермь с миссией отрезания кошачьих яиц, я неожиданно столкнулась с его сестрёнкой, старшеклассницей.

- Как Павел устроился? – чтобы скрыть боль, как можно веселее, спросила я.

- Нормально устроился, – надменно взглянула на меня Павликова сестра, – так он ведь с девчонкой из Перми, уже давно  переписывался.

- Да, ладно. Ты ври да не завирайся, – не сдержалась-таки я, – вообще –то всё лето твой братец со мной спал.

- Спал с тобой, а письма другой писал, – задрав нос, заявила малолетняя выскочка, – одно другому не мешает.

Я осталась стоять посреди улицы. Оглохшая и немая.

***
Прошло десять лет.

Я обесцветила и «захимичила» чёлку. Нормально. Сойдет и так.

 В Бараке я не слыла недотрогой. Впрочем, мужчины к моим ногам «метрополитены не выкладывали».

  Всё же, к моему утлому домику повадились шастать местные женатики и выпивохи. Тарабанили кулаками в остывшие ночные окна, маячили бутылкой водки, гнилозубо лыбились, предлагая выпивку и любовь.

 Не скрою, кому-то, я открывала, кому-то – нет.

 Меня невообразимо расстраивала мысль о том, что времена, когда так сладко мечталось об огромных кастрюлях с супами и сильных строителях, необратимо превратились в прошлое. И что мой удел – телячье меню: кашеобразное, белёсое варево.

  Возвращение в город уже не представлялось мне возможным. В Перми меня никто не ждал, а в Бараке у меня была крыша над головой, ферма и злое бабское одиночество.

Я жила пустоцветом.

***
Вот я вижу тот день, когда должна отелиться моя любимица, корова Офелия… Вот вижу себя, бегущую с вицей в руке…Вот вижу, как падаю…
Вдруг в книге о былом закончились страницы.

 Я взревела. Взахлеб, с новым чувством прощения себя самой.

 Я больше не корила себя. Не ненавидела.

 Не осуждала.

Я увидела беззащитную девочку. Ещё не рожденную, но уже нелюбимую.

 Я глядела на себя со стороны, бьющуюся в психическом запале, в гримерке клуба, с телефонной трубкой в руке, злую, одержимую, и больше не винила себя за предательство матери. Тогда, стоя в растянутой кофте, поверх школьной формы, в голубых, жмущих ноги сандалиях, купленных в сельпо на размер меньше нужных, потому что других в продаже не было, я мстила Марине за её нелюбовь.

  Простив себя, я поняла и свою не любящую меня мать.

 Мне стало жаль её, совсем юную, озадаченную ненужной беременностью от деревенского пьяницы, страдающую от предательства собственной дочери, опустошённую войной с Рыжей Томой.

 По-новому открылся покойный мой отец, горький выпивоха, непутёвый муж, никудышный родитель. Но это он спас мне жизнь, раскромсав на кусочки направления на аборт. Выходит, хотел, чтобы я родилась.

 «Спасибо, папа, – шептала я, глядя в черноту не зашторенного окна, пытаясь различить в темноте его бездны отражение отцовского лица, – прости меня, папочка».

 Я ещё долго лежала в кровати. А когда постаревшая ночь побледнела, то душа моя, словно в семи водах отстиранная тряпочка, воспарила.  От возможности начать все заново, с прощения, с чистого листа.


Глава 6
 

Лев появился внезапно.

- Вижу, что читала, - лучезарно улыбаясь, кивнул на книгу он.

- Почему ты не помог мне?  Я ж тебя просила! – накинулась я на Творца, - мне нужна была работа в городе. Как ты допустил, что я сломала руку?

- Помнишь очкарика с газетой? – как будто, не в лад, невпопад, зачем-то буркнул Лев.

- Какого очкарика? – ещё пуще рассердилась я.

- Того, который у автобусной станции с кипой газет тебя поджидал. 

-  Ну, вроде помню, - сморщив лоб, я пыталась понять, при чём здесь очкарик, - газету норовил мне сунуть.

- Нет, не газету. Он предлагал тебе работу. В газете было напечатано объявление о том, что требуется кондитер в новый ресторан. Ресторан лишь должен был открыться. Ровно к тому времени, когда у тебя врачи сняли бы гипс… Тебя бы взяли на эту работу. С твоей-то кулинарно-поварской сноровкой!

 Слёзы горными горькими реками хлынули у меня из глаз.

 - А ну, кончай тут сырость разводить, -  приобняв меня, решительно скомандовал Лев, – ну, что? Настроение каково?

- Во! – хлюпнув носом в последний раз, улыбнулась - таки я, - что делать нужно?
- С девочкой Леной знакомиться – выдал мне задание Творец, -  И знай, что время на земле и время на небе, по-разному течет…  Сколько часов ты читала книгу? Как сама думаешь?

- Часов пять?

- А в Бараке минуло лет пять.  Тебе это понятно?

- Вроде.

- Что ж…срывай с гвоздя крылья! – озорно подмигнул мне Лев, кивнув на маленькую паутинку, невзрачным пятном сереющую на белой казенной стене.
 
***
 Ветер свистит у меня в ушах.

Внизу, сквозь толщу влажных облаков сине- зелёным цветом пестрит планета.

 Восторг овладевает мной. Я кувыркаюсь и плаваю, и падаю вниз, до тех пор, пока зеленоватая размытость внизу не начинает приобретать вполне конкретные очертания.

Что-то, совсем знакомое, померещилось мне в топографической картинке, как дивный ковёр, расстелившуюся подо мной.

 Сердце защемило. Я не ошиблась. Подо мной простирался Барак.

Вот я могла уже рассмотреть его избы и сараюшки в тени томных черёмух, ровные параллельные   полоски молочных ферм; стадо скота, похожее на кишащую черную лужу с рваными краями; школу, клуб, магазин.

 Но вскоре сила небесная настойчиво принялась направлять меня на ту «ветку» села, которую Бараковцы называют нижним концом. 

  Я разглядела, как к домику, похожему на скворечник, свернув с дощатого тротуара, ковыляет старуха.

 За ней, едва поспевая, спешил такой же немощный и старый, как и сама бабка, лохматый рыжий пес. Слегка прихрамывая, он мелко семенит короткими лапами, порой приостанавливается, чтоб сунуть длинный лисий нос в заросли лопухов или чтобы покусать зубами кудлатый, нечёсаный бок.

  Ворота «скворечника» слишком массивные, до черноты истерзанные дождями, казались очень массивными для столь маленького домика. Бабка, вцепившись в тяжелое стальное кольцо, с силой толкнула входную дверь.

- Медведко, Медведко, – занырнув во дворик, и держа дверь распахнутой, слабым бесцветным голосом позвала пса бабуля. Тот, заслышав зов хозяйки, скрутил хвост колечком, бодрее заработал кривыми лапами, заскочил вовнутрь, и дверь захлопнулась.

 Я едва успела юркнуть вслед за Медведко.
 
***
  Я вспомнила имя старухи. Зовут её Нюра.
Местные бабку не любят, «за глаза» величают её нелюдимкой и халдой.

 Та односельчан ответно не уважает.

  «Опять всё выхапала»? – встретив Анну с полной корзиной маслят и вязкой зверобоя на горбу, злорадно «ощупывают» глазами добычу Нюры завистливые соседи.
«А кто рано встает, тому Бог дает», - робко отбиваясь от языкастых соседушек, бурчит невнятно бабка и при любой оказии норовит ходить по задам, с изнаночной стороны деревенской улицы, чтоб лишний раз не столкнуться с Бараковцами нос к носу. Поэтому -  нелюдимка.

 Всё лето бабка таскается по лесам, да по долам, бок о бок с Медведкой, сильно похожим на  чао-чао.

 Зимой – сидя, на лавке у печки, корявыми пальцами тянет пуховую нитку из пригоршни Медведкиной шерсти, прилаженной к допотопной деревянной прялке; по - сказочному, играючи крутит веретено – будут в стужу варежки.
 
 ***
Я невидимкой проникла в избушку.
Пока Анна выкладывала на стол покупки: крупу, сахар и пряники, я осмотрелась. Мое внимание привлекла радиола, стоящая на длинных лакированных ножках.

  Влекомая любопытством я заглянула под крышку проигрывателя. Прочла надпись на бардовом сердце пластинки: Щелкунчик. Музыкально-литературная композиция по балету П. Чайковского и сказке Э. Г. А. Гофмана.

 В дом вошла девочка. Она аккуратно шагнула через порог, ладонями прижимая к животу три куриных яйца, с прилипшими к ним рябыми пёрышками.

-Чё стоишь, как полоротая? – не сердито ругнулась на внучку бабка. – Иди, яйца в чашку клади. Утром сварим.

 Девчонка шмыгнула за цветастую занавеску, за которой скрывалась крохотная кухонка. Вдвоем там не разойтись. Поэтому Нюра дождалась, пока внучка пристроит яйца и только после этого отправилась хлопотать насчёт чаепития.

 Теперь я смогла разглядеть девочку повнимательней. 
Худая, почти до истощения, с выпирающими, словно у ящерицы, на спине позвонками, Лена выглядела на шесть, семь лет от роду. Коротенький, невзрачный, но опрятный сарафанчик, не прикрывал исцарапанные коленки.

 Девчонку можно было бы назвать заморышем, если бы не волосы.

Её растрепанные, волнистые локоны текли по плечам, как речные тёмные водоросли. Русалочьи пряди в сочетании с худобой и плавной заторможенностью движений, делали Лену похожей на ребенка, про которого говорят: ни от мира сего.

 Девочка дождалась, пока бабка вернётся с зелёным чайником, из которого торчали ветки сушеного зверобоя, и нырнула за занавеску, мыть руки из рукомойника, подвешенного на гвоздь, торчащий из бревенчатой стенки.

 Я решила действовать,  перешагнув через Медведко, спящего у порога.  Пёс не шелохнулся.

Мне нужно было срочно попасть домой, чтоб изучить всезнающую книгу о былом.

***
 «Но как мне попасть к себе домой? – думала я, -  ведь я сегодня вышла из жилья, которое находится на небе. А земное моё пристанище -  то же самое или другое»? Прошло несколько лет после моей смерти. Как знать, кто теперь там хозяин?

 Я задумчиво топала по дощатому настилу.

 Навстречу двигались люди.  Они бесцеремонно продирались сквозь мою эфирную плоть. Я для людей не существовала.

 Я приблизилась к своему двухэтажному многоквартирному домику, в котором была моей лишь крохотная комнатушка.
 Сгущался вечер. Я хотела было подождать, понаблюдать засветятся ли электрическим светом окна в моей конуре.  Но передумала, зашла в сарай, сунула руку меж берёзовых поленьев, аккуратно сложенных вдоль стены.

Ключ лежал на своем законном месте. Здесь я его хранила, когда уходила из дома.

 Замок звонко лязгнул стальным зубом, разбуженный поворотом ключа. Распорожнился, пустив меня в дом. Я глянула на сервант. Там лежала, оставленная мною книга о былом.

Я с облегчением плюхнулась на кровать.

***
 Я погрузилась в чтенье.

Оказалось, что Нюра с Леночкой живут вдвоем.  Своих маму с папой девочка не помнит.

- Вернутся твои родители непутевые. Куда они денутся?–  толдычит девочке Нюра.  – Заработают много денег, купят тебе куклу говорящую и приедут.  Ты понимать должна, не маленькая, что в городе жить дорого.  Деньги долго копятся. В городе прокормиться – и то трудно.  А уж тем более разбогатеть. Вот мы с тобой сейчас пойдем в огород, картошки накопаем, пожарим с луком да укропом.  Ты знаешь, я картошку хорошо жарить умею. Ну, неужто нам с тобой плохо живется?

  Елене с Нюрой жилось хорошо.

Лишь изредка, когда на сердце становилось совсем уж тоскливо, Лена включала старенький, музыкальный проигрыватель на высоких чёрных лакированных ножках, заводила пластинку «Щелкунчик. Музыкально-литературная композиция по балету П. Чайковского и сказке Э. Г. А. Гофмана», слушала и, согласно музыке, ревя, подскуливала. Если бабушка была дома, она садилась рядом, сгребала внучку в охапку, скрещивая в замочек пальцы, похожие на старые коряги, и тоже плакала.
 
***
История Лены Черепахиной, прочитанная мною в книге о былом, была мне близка и понятна. Ведь я тоже зналась с детским одиночеством.

 Я припомнила маму Марину.
Мне нестерпимо захотелось её увидеть. Ноги сами привели меня к столовой.

 Мать, стоя у кухонного стола, чистила картошку. Годы её совсем не изменили.  Я вгляделась в почти девичье лицо.

  Марина, как будто, почувствовала взгляд; стекла на табуретку; безвольно опустила руки, уронив на пол нож; утёрла рукавом белого халата накатившие внезапно слёзы.

 Я обняла Марину крылом.
Она затихла и, вскоре, вновь взялась за дело.

Всю рабочую смену я была рядом. А когда день закончился, я проводила мамочку домой.

 Марина переоделась.  Нарисовала   губы коралловым цветом.

- Помаду сменила,  –  поняв всё сразу, выпорхнула я наружу.

***
 На следующий день Лена впервые в жизни отправилась в школу.

- Ну что, познакомимся? – предложила учительница, очень похожая на старую очкастую мышь, из мультика про Дюймовочку, – меня зовут Настасья Петровна. А вас? Чтобы представиться, вы должны по очереди встать из-за парты, и назвать своё имя и фамилию.

  Бабкина нелюдимость сыграла коварную роль. Елене сделалось страшно. Паника овладела девочкой, когда пришла её очередь заявить о себе.

- Меня зовут Лена, – еле слышно промямлила первоклашка, – Лена Черепахина. 

- Громче, говори, не слышно! – Мышь, и впрямь, была глуховата.

- Черепахина, – силилась увеличить громкость Елена.

- Ребята, все расслышали? – обратилась к классу Настасья Петровна. – Я нет!

- Я расслышал! – выкрикнул выскочка, с раздутыми как у негритёнка ноздрями, по прозвищу Чунга- Чанга. – Её зовут Черепаха! Черепаха Тортилла!

Класс охотно расхохотался.

И тут посыпалось градом: Черепаха! Черепаший суп! Черепашьи яйца!
 В тот день сдружиться с одноклассниками у Елены Черепахиной, пока, не вышло.

***
 Однажды, осенним вечером, Елена взбиралась по скрипучей лестнице на сеновал, чтобы пошарить в гнезде куриные яйца. Добыв их, девочка долго смотрела вдаль, на то, как усталый огненный шар медленно погружается за мрачную каёмку тёмного леса.

Там дышал, жил, ел, пил, спал, пахал в поте лица, искрился и безумствовал огромный город. 

Он поглотил родителей Елены.

Лена, кроме своей деревни, нигде, никогда не бывала. И когда на небе неспешно зажглись звезды, а одна из них вдруг сорвалась с небосклона и беспомощно рухнула вниз, девчонка загадала желание.

«Вот бы увидеть Пермь, – фантазировала она, – ну, хоть одним-единственным глазочком!».

«Ну, что ж, просьбочка так себе… простенькая.  Не в Париж же Лена просится, – услыхав мольбу Елены, решила я, – будет сделано!».

Однако, меня удивило, что девочка желала увидеть город, потому что ни разу там не была. Но даже не надеялась встретить там родителей, которые в этом городе живут. Почему?

«Ладно, разберусь по ходу дела, – успокоила себя я, – в Пермь, так в Пермь!"

 «Итак, как же мне это дельце уладить? – размышляла я, вспоминая себя в семь, восемь земных лет. Я в эти годы в цирке страстно хотела побывать. Думаю, Елене цирк понравится. Точно, Елена едет в цирк. И не одна! Куда ж я ее одну-то отправлю? Пусть с классом едет, с Настасьей Петровной. Только так. Тогда я буду спокойна.
Короче… где мой земной прикид?

 ***
Взбитая чёлка, джинсы, растоптанные кеды да перламутрово едкая помада на губах. Нормально.

Стою перед дверью начальства. На двери табличка «Администрация цирка». Стучу. Вхожу. В кабинете, за столом сидит тётенька. На тётеньке -  строгий пиджачный костюм мышиного цвета. На голове – «сеновал» из тусклых волос.

- Вы по какому вопросу, женщина? – губы администраторши вещают алым.

- Здравствуйте, – любезно говорю я ей, – а у меня заявка на бесплатное посещение представления ребятами из деревенской школы.

Кладу перед женщиной документ, который сама написала, и сама же печатью школы заверила.
 Но чиновница сморщила нос, хрустальную вазу с тремя бардовыми гвоздичками на край стола сдвинула. Барьер передо мной воздвигла.

 Неблагосклонное настроение   администраторши я почувствовала сразу. И призвала к себе силу небесную. Через мгновение крохотные зачатки крыльев, под звук похожий на шелест колосьев в поле, начали прорастать у меня вдоль лопаток.

Через несколько мгновений невидимые крылья достигли такой величины и мощи, что я смогла ими приобнять чванливую тётеньку.

Ее настроение изменилось сразу.

-  Извините меня. Я бы рада помочь, – виновато промолвила она, – но на ближайший месяц благотворительных билетов нет.

- А вы подумайте, что можно сделать, – настойчиво предложила я ей.

- Ну, мы можем забрать билеты у класса школьников, который стоит у нас в плане на этот месяц, отдать их вам, а очередников переоформить на другое время.

- Получается, что дети пострадают?  Расстроятся? – уточнила я.

- Не заревутся, – безжалостно предположила администраторша. 

- Нет, я так сделать не могу, – складывая в карман штанов мгновенно поникшие крылья, отреклась я от затеи. – Знаете почему?

- Почему? – Переспросила владычица билетов.

- Потому что у меня ангельский характер, - гордо ответила я и, резко развернувшись, вышла за дверь.

***
Перед началом уроков, Елена стояла посреди огромной лужи и тёрла сапоги друг о друга. Смывала грязь.

 Двери здания хлопали, туда – сюда, внутри горлопанили дети. Вдруг она услышала то, что заставило её вздрогнуть и прислушаться.

-Зуб даю, в город поедем…

-  На балет? На «Щелкунчик»? Фу, дрянь!

- Да ладно, хоть мороженого пожрем!

- Лучше б в цирк билеты дали.
 
***
  После того, как я вывезла Елену с классом в театр оперы и балета, на её любимого «Щелкунчика», девочка вообще не доставляла мне хлопот.

И я уже принялась было думать, что работенку мне поручили – так себе.

Не пыльную.

 Я навещала Лену каждый вечер, перед сном. Её мысли были безмятежны, она вспоминала спектакль.

 Решено было воспользоваться образовавшейся передышкой. Тоска по новорождённым молокососикам уже вела меня по тропинке на ферму.

 Я шагнула в прохладный тамбур коровьей родилки. Знакомый запах защекотал мне ноздри.

Я не сдержалась, заплакала.

 Коровы, в ожидании утренней дойки грустно жевали траву. Я боялась не найти Офелию на прежнем месте. Но моя любимица стояла всё там же. Я несказанно обрадовалась, провела рукой по широкому, тёплому лбу. Офелия, как будто бы почувствовала моё прикосновение, потянула морду вперёд, довольно облизнула «лакированный нос».

 Мне припомнился отёл перед самой моей смертью. Припомнился нерасторопный Козырь, его холщовая сумка, и украденная открытка вспомнилась тоже.

 Кстати, открытка…с нею было вот что.

 На моё рабочее место заступила Шулятьиха. Она напялила мой  черный халат, висевший в шкафчике, в «Красном уголке». Сунула руку в карман, вытянула украденную мою картинку.

«Надо бы Гельку свининой помянуть, – умозаключила Шулятьиха, – вон, гляди-ка, рецепт молочного поросенка в кармане таскала. Приготовить, видно, думала, да не успела».

Женщина скомкала открытку, швырнула его в работающий желоб.
Цветной комочек, похожий на бумажный кораблик, как по ручейку, поплыл по течению.
 
***
 Козырь слыл в селе таинственным человеком.

 Красота его заставляла ворочаться по ночам Бараковских женщин и девок. Но ни с одной из них молодой мужчина ни разу не сближался.

 Андрей Козырев приглядывал в Бараке за слепым дедом, Степаном.

В селе о старике болтали разное.
Дескать, он дымит как паровоз, материться, как безбожник и с самим чёртом якшается.
  Никто, конечно же, не видел Степана, подкуривающего папироску от огонька услужливого гостя с рогами и копытами, однако даже Степаново хозяйство страх.

 Его домик был слишком мал для почти двухметрового незрячего деда. Со временем, привычка корчиться под низким потолком скромного обиталища, сделала его плечи покатыми, спину сутулой.

 Дед дымил, не выходя во двор.

Его комнатушка делалась похожей на тёмный склеп, красиво наполненный белёсыми волнами дыма. В раздумьях, отчего здесь ещё до сих пор не вспыхнул пожар, селяне опять вспоминали чёрта. Шушукались, что нечистый желает скопить Степановых грешков побольше, чтоб уволочь его в ад.

   По нескольку раз на день, Степан садился на кровать, закуривал беломор и заводил беседу с мёртвым братом Иваном. Глядел в пустоту. Болтал о том, да о сем…
 что дров на нонишнюю зиму, наверно, не хватит, зато хомячья в сарайке кишмя кишит, а кот, прозванный Вислозубым , лежит на печи и «в ус не дует».

 Иногда Степан свирепел, топотал ногами по полу, орал: «Опять пришла, Корявая! Люська, сгинь нечистая! Зачем сюда ходишь?».

Степан хватал со стола чугунную окурошницу и швырял в Люськин  не званый призрак.
 Та впечатывалась в стену, и без того отравленный дымом воздух, наполнялся теперь запахом пепла.

Спепану становилось трудно дышать. Он заходился в сухом мучительном кашле.
 Бил кулаком себя в грудь, скрючиваясь вдвое. В какой-то момент из горла Степана вылетал харчок. Ему становилось легче.

 Порой разговоры Спепана с мертвецами затягивался до утра, и со стороны это выглядело жутко.

 Местные мальчишки, чтобы пощекотать нервишки, придумали игру, заглядывая в вечернюю пору в Спепановы окна.

 Нужно было через стекло в расплывчатой комнатной темноте разглядеть дедов силуэт, с багровой точкой папиросы в черноте. Потом стукнуть костяшками пальцев по призрачной поверхности стекла и успеть отвести взгляд до того, как дед уставиться в тебя пустыми мёртвыми бельмами. 

Не успел отвести взгляд – горе тебе. Сам ослепнешь.

***
 Словом, побаивались люди мимо Степанова дома ходить без надобности.

 Но надобность была.

Во дворе у деда имелся колодец. А не каждый Бараковец колодцем был богат. Хочешь, не хочешь, приходилось ходить к Степану. 

 Вросший по брюхо от старости замшелый сруб под крышей мрачного сарая, был неприветлив к людям. На подступах к нему земля была лысая и скользкая, её холодное тело ощущалось ногами даже сквозь подошвы резиновых калош.

 Колодезная стальная ручка всегда противно повизгивала, как остывающая, на ладан дышащая бабка, которую зачем-то ворочают люди, туда-сюда.

«Зачем? - визжит ручка, – не тронь меня! Отстань».

Но пришедшая за водой соседка безжалостна. Она умело и бойко крутит «бабкой», отправляет цепь с подвязанным к ней ведром в  тёмную бездну.

Ведро бьется о воду. Колодезная ручка тужиться, кряхтит, ее пронзительный визг, меняется на натужное загнанное ворчание.  Ручка силится и, как в последний раз, наматывает на себя тяжелый обратный путь.

 Степановы соседки любопытны.

 Разжившись водицей, кто откажется подглядеть за незрячим Степаном? Тут же за сараем, охваченным тесовым высоким забором, теснятся дедовы огородные грядки.

 Подглянет любопытная старуха в заборную щель, и от увиденного, аж испариной покрывается.

 В грядке, сидя на коленях, вращая бельмами, роется в Степан.

 И то ли молитвы бурчит под нос, то ли напротив, колдовские дьявольские слова бормочет, но только молодая морковная ботва, уже набравшая силу под лучами смелого июньского солнца, стоит чисто-чисто прополотая. Ни травинки, ни былинки промеж ажурных морковных стеблей не сыщешь. То ли бог, а то ли дьявол Степану помогает?

А, может, видит Степан своими страшными бельмами, а перед людьми из жалости к себе притворяется?

Так или иначе, но прихватив полные ведра, бегут соседки из Степановой ограды во весь свой дух.



Глава 7

Догадки про притворство Степана -  неправда.
 Он с десяти детских лет в кромешной темноте обитает.

 Как –то раз, в конце мая, парню наскучила школа. Улизнув с последних двух уроков, прогульщик отправился к влажному оврагу, окаймлённому ивами.  Там в весеннюю пору еды полно.  Пестики, пиканы, редька горькая -  всего много. Как говориться «даже муха не без брюха», тем более, пацан.

Степка сидел, жевал траву пестрянку, вдруг видит, что какая-то жестянка из земли торчит. Подкопал руками, вкруговую. Оказалось, что снаряд.  Остался, видимо, после гражданской.
Он –то, растревоженный раздёрганный, шибанул и отбросил мальчишку прямиком в не придуманный ад.

  Стёпка выл по-звериному.
Цеплялся ногтями за выступы вала. Маячил ошмётком окровавленного лица с зияющими дырами за вместо глаз.

Отец долго волок его на закрошках, вопящего, пахнущего парным тёплым мясом, к деревенской фельдшерице.

 В те времена слабые должны были умирать. Инвалид в хозяйстве – досадное недоразумение, лишний рот и обуза.

 Но Стёпка выжил.
Не виноват он был, что Бог его не прибрал.

 Отец подарил ему свой баян, с просаленными давно мехами, но голосистый, живой.  Так Степан разжился песнями, а хлебом и кашей его подкармливал старший брат Иван, самый жалостливый из семейства.

Бывало, мать раздобудет сахару, и Ване молча пихает, дескать, съешь потихоньку, Стёпка всё равно не увидит.

 Лизнет Ванюша языком изжелта-белый комочек, вроде бы сладко, слюна во рту густая тягучая становится, но как-то поперек горла колом встрявает, не проглотить, ни сплюнуть. Не сладок сахарок, когда брат Спепашка голодный на койке лежит, ногти грызёт.

 И делился Иван со Степаном последним. Пусть он уродец безглазый, но не безротый же, есть хочет.

 Кроме того, что Ивашка был жалостливым, он слыл нескладным, робким, несмелым. В противовес, до поры до времени, бойкому брату. Свой нрав и облик Ваня унаследовал от матери, тихой невзрачной долговязой женщины, с водянистыми, по-жабьи выпученными глазами.

 Степан – другое дело.
Пока то, да сё, в огромного дядину вымахал. Парню пятнадцать, а он в потолок упирается, косая сажень в плечах.

 Весь в отца.

 Но Козырев ладностью сына не шибко-то умилялся. На все работы его с собой брал. Траву косой косить, сухое сено граблями грести, картошку из лунок по осени выгребать, кашу в чугуне для семьи сварить – всё мог осилить Степан.
 Даже грядки на ощупь полол, да так чисто, самой старательной огороднице мог фору дать.

  Да и рад Степан был, что его не бросают, наедине с самим собой.

А в поле уработался, картохи налопался и на сеновал – дрыхнуть мертвецким сном. Все страдания, страх и одиночество – как рукой снимало.
 
***
   Уменье играть на баяне сгодилось однажды весной.

Природа не спрашивает, слепой ты или зрячий, выпихивает прямиком в тёплый вечер, туда, где запах черемух срывает башку.
Стёпкин баян рыдал и смеялся. Его алые растянутые меха были похожи на алчный рот, ждущий добычу.

И не зря.

  Однажды наживку сглотнула-таки местная девица.

.Люська  Корявая  слыла в деревне  девицей  хитрой распутной,  оторви да брось. Тощая и бессисяя, с худыми волосёнками, она слыхом не слыхала ни о стыде, ни о совести. Зато Люся обладала такими умениями, которые её местным сверстницам и во сне не могли привидеться. 
 Охотников до Люськиной любви в Бараке было хоть отбавляй.

  В тот поздний роковой майский вечер Степан сидел на лавочке вместе с Иваном. Людмила вильнула хвостом, поманила Ванюшу пройтись по селу. Уже сгустились сумерки, и Ваня «как бычок на верёвочке» пошёл, куда звали.

 Гуляли недолго, добрели до края села, а там занырнули в стог сена.
 Люська блеснула уменьем.
Иван впечатлялся. Влюбился без памяти. Позвал Людмилу замуж.

 «Ты рехнулся совсем? - в голос взревели родители, - возьмись за ум, опомнись!».

  Но Люська «держала удар», объявив, что носит под сердцем ребёнка.

 Козыревы отступили. Взяли Людмилу в невестки. Починили гнилую баню, разобрав в ней печку, нарастили сруб, выпилили окна.

  Добро пожаловать молодые, с новосельем!

***
  Родился Андрюха, обещанный Люськой младенец, с колечками тёмных волос на ещё зыбком младенческом темечке.

 Жизнь шла своим чередом, только Людмила, освободившись от бремени, вскорости заскучала.
А рядом Степан бок о бок трётся, до любви голодный, не целованный.

 Однажды Иван, вернувшись домой в нежданную пору, услышал, что в сарае, кто-то возится, соломой шуршит. Ваня решил, что это молодые поросята, сбежали из загородки и вволю бесчинствуют, солому мнут.

  Иван дёрнул ручку сарая.
Изнутри было закрыто. 

Звуки стихли.

У Ивана скользкий мерзкий холодок пополз по спине. Он поднажал плечом в дверь. Хлипкая задвижка лязгнула и поддалась.
 Выскочила Люська, перепуганная и орущая, с разодранной кофтой на тощей груди. Степан напяливал штаны, но Ваня успел разглядеть могучее братово хозяйство.

Под рукой у Вани оказался чурбан, с воткнутым в него ножом-тесаком. Мать драла им лучину.

Ваня схватил нож.
Полоснул им по Люськиному вопящему горлу. Тёплым солёным фонтаном брызнула кровь. Людмила молча осела, как срезаный гриб.

Иван вжался спиной в стену и вогнал тесак в своё сердце.

 Степан выл и выл. Как в тот день, когда боль выдрала у него оба глаза.

***
 Время лечит. Даже такое.
 Хочешь, не хочешь, пришлось двигаться дальше.

 Андрюхе стукнуло десять. 

О Иване и Люське в семье Козыревых – молчок. Да только в деревне шила в мешке не утаишь. И на каждый роток не накинешь платок. Потому о смертоубийстве отца с матерью Андрей знал.

Но дело было прошлое.
И даже к такому происшествию, как кровавая расправа, люди со временем превыкают, начинают относиться обыденно.  Поэтому в Андрее Бараковцы видели обычного подростка. Таких вон, полное село.

Другое дело, дед Козырев.
Он давно замечал за парнем неладное.  Пялился на него подозрительно, испепелял тяжёлым взглядом исподлобья.

 Андрюха сутулился, старался увильнуть. А дед сидел и мучительно думал: «Какой-то Андрюха  бледный совсем. Кожа светлая, ровная, тонкая, как у девушки. Корми, не корми –всё заморыш».

Чтобы удостовериться, что не мерещится, затевал с бабкой беседу.

-Может, малокровие у него? Ну, рахит, рахитом…

- Да какое малокровие? Здоровый он. Люська-то  тоже не больно толста была, – понизив голос, шептала бабка.

- Люська хоть и тощая была, но коротконогая. А этот в кого? – сердился дед.

- В Ивана. В кого ещё? – шипела бабка злобно.

-У Ваньки глазки маленькие были. Кругленькие. Голубенькие. Будто пуговки. А у Андрюхи тёмные, большие, на половину морды.  Как у цыгана, какого!

 Бабка молчала.
Не знала, что ответить.

Уходила, насупившись за печку, тесто на утро ставить. Знала, дед всё правильно говорит. Но только правды той, бабка Козырева знать не хотела. Внучка своего она тоже не больно - то жаловала, но себя уговаривала: «Дед на мальчонку волком глядит. А парень-то не виноват. Неужто и я зуб на него точить буду? Баба я или кто?».

 А дед опасливо бубнил себе в бороду: «Выродка кормим». И повернувшись к иконам, рядком стоящим на полочке в красном углу, усердно каялся: «Прости меня, Господи».

 Всё бесило деда в Андрюхе.

Взять хоть эту привычку читать. В деревне читать некогда. Здесь работать надо. А этот того, гляди, норовит книжку взять, и куда-нибудь в угол забиться.

«На чужом горбу хочешь в рай въехать? – будил на летней утренней зорьке внука дед. – Сладко любишь покушать? Иди с бабкой за клубникой. Соберёте ягоду, варенье будет».

Андрюха плелся, исправлял повинность.

***
 
Если бы не клубника – сбежал бы Андрей дому, только его и видели. Однако, на улицу его манила не ватага дружков-приятелей.

Анррюха не искал друзей среди людей. Он дружил с лошадьми.

Как -то раз, весенней порой, когда парнишка " ещё под стол пешком ходил" , старик и старуха Козыревы наняли хромого пьянчугу конюха по прозвищу Шлёп-Нога вспахать огород.
 
Тот потребовал у пенсионеров выдать ему причитающую оплату «беленькой» ещё до начала работы, выдернул из горлышка бутылки, протянутой бабкой Козыревой, газетную затычку, залил в рот самогонки, смачно хрустнул припасённым в кармане штанов огурцом и, определив огрызок огурца и бутылку туда же, в карман, поковылял цеплять к коню плуг.
 
«Ну чё, Барон, кончай считать ворон… ишь ты, стих-то какой складный вышел!» — задорно гоготнул конюх, ставя своего кормильца в борозду, а потом снова «дёрнул» ещё не заслуженной мутной сивухи.
 
Пятилетний Андрюха глядел на коня, не сводя глаз. Тот казался ему огромной махиной, за ходом которой стелился сталью вырезанный глянцево-чёрный нутряной слой земли.
 
На самом деле, Барон был стар и слаб.
 
Но Шлёп-Нога его не жалел, за бутылку водки эксплуатировал нещадно.
 
— Чё ж ты животине ногу-то ничем не смажешь? — гневалась на конюха бабка, глядя, как в суставе задней ноги Барона, в гнойной язве, копошится муха.
 
— А чё я сделаю? — в ответку орал Шлёп-Нога. — Ты попробуй подберись к этой скотине, так шибанёт — сама копыта отбросишь. Нет уж, увольте, у меня жизнь не казённая, я ещё жить хочу.
 
Барон бил хвостом. Да всё мимо, мимо. Наконец-таки изловчился и вдарил в кровопийцу. Нажравшаяся муха вздёрнулась и нехотя улетела.
 
«Муху не зашиб, — разочаровано крякнул конюх, — эх ты, тяжеловоз-тяжеловоз, слабая мочалка — хвост… Вот те на! Опять стих вышел!»
 
Когда наконец Барон, взмыленный и устало всхрапывающий, встал на краю нарядно причёсанного чёрного поля, конюх зашвырнул пустую бутылку в траву, снял с коня плуг и завёл его во двор.
 
— Коня напоите… Я бы тоже испил огненной водицы. Небось, заробил, — Шлёп-Нога, хмельной, умаянный, присел на крыльцо, нагло намекая, что стопочка «на посошок» ему причитается. Бабка выволокла из дома полстакана самогона, молодое перо зелёного лука, солонку и хлеб.
 
Дед Козырев бултыхнул ведро в колодец, крутанул скрипучей ручкой.
 
Конь, завидев воду, нетерпеливо шагнул в сторону вожделенного питья, а получив его, несколько раз булькнул горлом, за раз опустошив посудину.
 
Андрюха видел, как разгорячённое утомительной работой громадное тело Барона пышет жаром. Он чувствовал, как в жилах коня, вздутых на шее, пульсирует кровь; чувствовал его запах, смесь пота, мочи и полевых летних трав. Всё это вместе взятое будоражило Андрея, заставляло трепыхать и ворочаться в груди его маленькое детское сердечко.
 
Андрей схватил ломоть хлеба, сиганул к коню.
 
— Стой, окаянный! Куда? — почуяв опасность, вслед мальчишке взвизгнула бабка.
 
Спохватившийся дед бабкин визг, как отсыревшей тяжёлой подушкой, нахлобучил трёхэтажным матом.
 
Захайлал, как укушенный.
 
— Эй, пацанчик, руку-то береги! — вопил вдогонку Андрюхе Шлёп-Нога. — По локоть оттяпает, будешь знать!
 
— Молчать! — Андрюха осёк всех так твердо, что пьянчуга, начав было отрывать зад от крыльца, плюхнул его обратно. — Я сам!
 
И парень протянул Барону хлеб.

***
 
С той поры Андрей не искал друзей среди людей. Игры с мальчишками увлекали его куда меньше, чем лошади.
 
Андрюхе тем паче было, где разгуляться, когда он стал подростком. Каждый вечер мальчишка сбегал на конный двор.
 
Шлёп-Нога к тому времени уже умер.
 
Деревенские говорили: «Сгорел от пьянки». Барона среди живых собратьев Андрюха тоже не сыскал.
 
«На колбасу твоего Барона пустили, — нынешний конюх Серёга, зло лыбясь, сплюнул сквозь зубы в ответ на Андрюхин вопрос о судьбе знакомого коня. — Городские с батоном Барона съели».
 
Летом кони ночевали в уличном загоне. Влажными от росы, закатными часами Андрюхе мерещилось, что одна из кобылиц вот-вот заговорит с ним человеческим голосом. Она позовёт его в волшебную страну, где нет людей, особенно тех, которые умеют делать колбасы, а есть только лошади.
 
Андрюха, конечно, согласится, взгромоздится на спину уже бьющей копытом Сивке-бурке, вцепится в её гриву, и они умчатся вдвоём в заоблачные дали. Навсегда.
 
— Здесь мы будем жить, — скажет Андрюхе возница, когда они, наконец, окажутся на заливных полях, по которым беззаботно гуляют кобылы, жеребцы и жеребята. — Гляди-ка, кто к нам скачет!
 
Андрюша обернётся резко, да так и осядет на землю, ноги ему вдруг откажут.
 
— Барон! — навзрыд разразится слезами парнишка. — Барон! Я по тебе скучал!
 
— И я скучал, — ответит Барон и обовьёт юного друга тёплой плюшевой шеей.
 
А потом они отправятся в стадо втроём, как семья. Барон и вещая каурка — по краям, Андрюша — посрединке.
 
— А вы любить меня будете? — опасливо спросит приёмыш.
 
— Конечно! Здесь все друг друга любят! — заливисто заржёт кобылица. — И тебя полюбят тоже.
 
…Да, мечталось Андрюше сладко. Но к тому времени солнце совсем уж закатывалось за лес, и он плёлся домой. Туда, где его никто никогда не любил.
 
 Глава 8

Чёрная весть, электрическим коротким замыканием озарившее сознание, выдрала меня из кровати.  Яростно хлопнув страницами книги о былом, с описанием судьбы Андрея, я бросилась к домику Елены.

А накануне случилось вот что.

 В очередную субботу, в казенной бане, стоя ногами в алюминиевом тазике, некая голая баба, намылив шею куском хозяйственного мыла, нащупала у себя вшу. Та млела, крепко всосавшись в ухо, раскормленная и спокойная. Тётка взбеленилась, заорала: «Кто вшу подарил? С каких краев такая гостья?».

 Ага, ищи дураков! Никто не откликнулся.

 Женщины в бане заволновались, зашумели. Стали думать, как с очередной вспышкой педикулёза в деревне эффективней бороться. Решили натравить на школьников, как на основных носителей и распространителей кровососущего полчища Косую Женю.

 Женя, местная медичка, специалистка по отлавливанию вшей, не заставила себя долго ждать.

 Елена первой в лапы к Жене угодила, она с краю сидела. Девочка знать не знала, что в её «водорослях» живность завелась.

 А Женя свое дело знала туго. 

Когда она у Ленки вшу нашла, аж взбудоражилась, глазами заблестела, как охотник, добычу словивший. В азартном порыве стриганула ножницами Еленины волосы.

 Локоны упали на пол.

Женя плеснула на обезображенную голову смрадной удушающей вшей жидкости, обмотала огрызки голос застиранной тряпкой, и облегченно вздохнула. Утомилась работой.

 Ленка поплелась домой.
 
***
 
 Я нашла на дощатом полу, окрашенном в охру, нагой «рыболовный крючок».

 Остов – Ленкино голое тельце, в цветастых хлопковых трусиках; крючок – Еленина голова, замотанная в серую смрадную тряпку.
 
 Я рухнула на колени.
 
  «Леночка, Лена», - хрипло, с забитым в горло комком, позвала я девочку и дотронулась до тоненькой синюшней шеи.

 Венка билась.

В первый миг я почувствовала облегчение. Но во второй – бурлящую ярость.
 Многомерным ангельским зрением я увидела Женю.  Ее экзекуцию.

 Но я не жаждала расправы, как если бы я была человеком. Мое намеренье было другим.

«Леночка, я помогу тебе, -  шептала я девочке в ухо, ерзая рукой по карману штанов. Так врач ищет валидол, увидав больного с приступом сердца. – Я всё, всё для тебя сделаю… Что ты хочешь?».

  Вытянув крылья, я обратилась к ним с мольбой, подействовать сразу. Те не подвели. Запели песню спелой пшеницы.

 Я вздрогнула, заслышав примесь других нот.

 Музыка Чайковского звучала еле слышно, не заглушая крылья, но всё же отчетливо, явно. Мне даже сперва показалось, что Нюра, заплутавшая где-то, наконец, вернулась в «скворечник», и увидав Елену, распластанную на полу, в панике, для утешения внучки, завела её любимую пластинку.

 Но бабки в доме не было.

 Наконец, до меня дошло, что мелодия льётся из Елениной головы. Я же, минуту назад, хотела понять мысли девочки. И вот  я их поняла.

Лена мечтала стать балериной.

Она представляла себя бесстрашной Машей в балете «Щелкунчик». Она танцевала неистово, вдохновенно.
 А в первом ряду сидели её родители. Мать – надушенная и с причёской. Отец – в костюме дипломата, с охапкой белых роз на коленях.
 В конце представления бурей обрушивались аплодисменты.

«Леночка, Лена! Что ты со мной делаешь? – я, убитая наповал непостижимостью задачи, подвернув одно крыло, упала с Леной рядом. Тепло крыльев понадобилось нам обеим. – Вот почему ты не хочешь, до поры до времени,  встречаться со своими родителями.  Ты их стесняешься. Ты мечтаешь предстать перед ними во всем великолепии. Милая, милая Лена».

 За окном ржавым «зубом» клацнула калитка. Бабуля вернулась.

Я накинула на спину крылья.

- Картошки пожарь, - велела я Нюре и устремилась в окно.

 В мою коморку пожаловал Лев.

- Как Лена? – спросил меня он.

- Мечтает.

-  Как ты.  Ты тоже мечтала.

- Ну, вы не сравнивайте! – грохнув чайник на плиту, огрызнулась я. - Я мечтала стать поварихой. А Елена мечтает стать балериной. Разница есть?

- Это на первый взгляд разница есть, – аккуратненько присев за стол, и с удовольствием положив на язык шоколадную конфету, стоял   на своем Лев. – Вот, вроде, поваром стать просто. Но ты им не стала. Выходит, сложно. И наоборот.

- У моей матери крем был. «Балет» назывался, – взорвалась –таки я, – дневной такой крем, для нормальной кожи. Больше я про балет ничё не знаю. Чем я могу Елене помочь?

 Я закрыла ладонями лицо. Слёзы покатились по моим щекам, как ошалелые мальчишки по оледеневшим горкам.

Лев поднялся из-за стола. Приобнял меня и спросил: «Ну, ты же не хочешь, чтобы Елена мечту профукала?».
 
***
Я наведалась в город. В человеческом воплощении.

 Мне хотелось выглядеть впечатляюще. Сшитую в школе юбку «годе» и белую блузку составила в пару. Так, на мой взгляд, должен выглядеть человек культурный.

Театр оперы и балета в областном городе Пермь выглядит провинциально. Рядом – фонтан, который давно не работает, да памятник Ленину, с голубями на непокрытой голове.

 Зато при театре есть детская хореографическая школа. С талантливыми педагогами, с общежитием, с горячим питанием.

 «То, что надо!» - восторжествовала было я. Но рано.

Войдя в вестибюль, на информационном стенде, я прочла, что принять участие в конкурсе и быть зачисленными на курс могут дети, закончившие начальную школу.

«Значит, будем готовиться», - сделала вывод я.

Я опустилась на лавочку сквере, вынула из сумки школьную тетрадку, ручку. На обложке крупно вывела «Моя Елена».
Осенний день, сухой и тёплый, побуждал к размышлениям.  Я, думая о своём, наблюдала за тем, как городская бабуля с белыми кудряшками на голове гуляла по дорожкам парка между пурпурно-жёлтых деревьев с крохотной собачкой на руках, такой же беленькой и кудрявой, как и её хозяйка.

 Было ясно, что Елене нужен педагог, наставник.
Только где ж его в Бараке взять?

Эта задачка вообще никак не решалась, и я решила её отложить, поставив в тетрадке, против пункта номер один – жирный прочерк.

С пунктом номер два было проще. Я обозначила его словом «питание».
Однажды, по телевизору, я слышала, что балерины йогурт вилками едят, чтоб растянуть подольше удовольствие и не поправиться; и что во время контрольного взвешивания шпильки из причёсок убирают, чтобы быть полегче. Поэтому кормление своей подопечной я посчитала очень важным пунктом создаваемого плана, занеся в тетрадь такие запись такого содержания.

Нельзя есть жареную картошку. Ещё Нюрушкины шаньги картофельные. Ещё хлеб белый домашний хорошо бы убрать. Убираем так же пряники мятные, магазинные.

Можно есть  щи из капусты, борщ, яйца, творог, сметану. Ещё молоко.  Молоко – это сила.  Её должно быть много. Балет сам себя не станцует.

И, наконец, пункт номер три касался здоровья. Зная, что здоровье укрепить поможет спорт, я занесла в тетрадку мысль о том, чтобы побудить бабку Нюру купить внучке на зиму лыжи.

Под цифрой четыре - отращивание волос. Пока, вроде, всё.

 ***
Ну что ж, за дело?

Начнем превращать Елену Черепахину, первоклассницу из деревенской школы, оставленную родителями на попечение нелюдимой бабке, одиночку и жертву педикулеза в приму – балерину мирового уровня.

Самой простой в выполнении оказалась задача, касающаяся укрепления иммунитета и общей физической формы.

 Я, под видом товароведа, отправилась на склад спортивного снаряжения. Мне пришлось лишь оставить заявку о том, чтобы в наш сельмаг завезли парочку отличных лыж. Потом я надоумила Нюрушку купить для внучки эти самые лыжи.

 Как надоумила? Отправила на родительское собрание, где Настасья Петровна рассказала о том, что детям зимой для урока физкультуры необходимы лыжи.
 Короче, всё просто. На следующий день Нюрушка уже топала из магазина, одной рукой придерживая лыжи, небрежно заваленные на плечо, а другой рукой, словно тросточкой, упираясь лыжными палками, скрученными вязкой воедино.
 
Но вот как заставить Нюру не кормить Прекрасную картошкой?
 
***
 - Здравствуй, Анна, –   соседка Мария ввалилась могутным телом в хорошо натопленный «скворечник», принеся с собой воздух студеного ноябрьского раннего утра. – Новость слышала?

- Про картошку что ли? – Нюрушка загремела чайником, зашуршала целлофановым пакетом с разноцветными карамельками. – А мне какое дело? Мне внучку кормить надо.

- Сколько твоя Ленка картошки-то съест? – накинув на гвоздик, вколоченный в бревенчатую стену, плюшевую телогрейку плюхнулась за стол Мария. – Мешок? Два? А у тебя их двадцать поди?

- Да куда там двадцать… - поставила на стол чашки с дымящимся чаем Нюрушка, - двадцать два мешка Бог нынче дал.

- Ну, куда тебе столько картошки?  - азартно бросила в чай три кусочка рафинада промявшаяся Мария, – сегодня заготовители по селу на грузовике поедут. Сами всё погрузят, сами документ дадут. Дескать, пожалуйста, денежки получите, распишитесь.

- А ты, Мария, что так обо мне печёшься? – громко швыркнув чаем, осведомилась у   соседки Нюрюшка. – Задумала что?

- Ой, невелика задумка, – заёрзала на стуле хитрая бабка, – знаешь, ведь про коз-то моих. Сама подумай, зачем мне одинокой больной старухе две козы? Козы-то обе хорошие. Молочные. У меня рука не поднимается такую хорошую скотину на мясо рубить. Ты картошку-то сдай, да купи у меня козочку одну.  У тебя ж сеновал под завязку забит. А Ленка всю зиму с молоком будет.

- Ну и хитра же ты, соседка, - подвинула поближе к Марии тарелку с ещё горячими капустниками, Нюра.

-Не хитра, а умна, – укусив за бок, румяный пирог, с набитым ртом пробубнила Мария.
 
Ну, а я потёрла руки.
Моя Елена будет с молоком!
 
Однако ликованье моё сменилось приступом отчаянья.

- Ну что мне делать, милый Лева? – я брела по оледеневшему дощатому настилу в «нижний конец», заторможенная, падшая духом и мысленно говорила с Творцом. – Левушка, миленький, помоги.

- Привет, Ангелочек.

Я обернулась. Передо мной нарисовался Лев в уютном драповом пальто.
 
- Ну, что мне делать? – повторила я вопрос, подхватив собеседника под руку.
 
 - Разговаривать. Людям нравится, когда с ними разговаривают.

- Шутишь? С кем в Бараке о балете разговаривать?

- В Бараке не с кем.

- Но где? Хоть чуточку - то подскажи.

- Ладно, – притормозил мой спутник, - подсказываю. Знаешь, что это за дом?
Лев кивнул на бревенчатое двухэтажное строение, с которым мы только что поравнялись.

- Знаю. Деревенские его учительским называют. Здесь учителя живут. Квартирки маленькие. С печным отоплением. Зато с водопроводом.

- Точно, – кивнул советчик, – а ещё здесь сейчас одна квартирка пустует. Вот и думай. А мне пора. Зови, если надо.
 
Лев растворился. Только я его и видела.
 
Я оделась по-людски и отправилась в Пермь. Я напросилась на встречу с начальницей института культуры.

- Направьте к нам в Барак вашу выпускницу, хореографию преподавать. У нас квартирка есть.

- Не могу, – ответила директриса, – у нас распределения нет.

- А чудеса есть? Вы в чудо верите? – распустила я крылья. Атмосфера в кабинете потеплела. Директриса «подтаяла».

- Верю. Особенно перед Новым годом. Новый год скоро. Так что верю.

- Дайте мне выступить перед вашими выпускницами. Я предложу им работу в нашей деревне. Вдруг чудо случится.

- Да ради Бога, собрание через час. Приходите, агитируйте. У вас три минуты.

- Мне хватит. Я точно знаю, хватит.
 
***
Я вошла в актовый зал.

 Молодежь озорно галдела. Им было совсем не до меня.

- Минуточку внимания, - цыкнула директриса на толпу, когда я влезла на трибуну. – На нашем собрании присутствует Ангелина Скороходова. Она представитель комитета по делам молодежи. Ангелина приехала из села Барак. Ей слово.

- Здравствуйте студенты института культуры. Я хочу рассказать об одной семилетней девочке, – вусмерть перепуганная, давила я из себя слова, - девочку зовут Елена. Но никто, кроме бабушки по имени её не называет. Одноклассники дразнят Черепахой Тортилой. А учительница -   Черепахиной.

- Лена не помнит маму и папу, – продолжала я, – родители подбросили её на воспитание бабушке, когда та едва научилась ходить. Лена мечтает стать балериной. Но её мечта, скорей всего, не сбудется. Потому что Елену некому учить балету.

- Дорогие мои, – теребя рукой старомодную юбку-годе, закругляла я свою незамысловатую речь, – пожалуйста, подумайте…может, кто приедет к нам в деревню? Квартирка у нас есть.

Я замешкалась.

- Это всё, – поклонившись, я сошла с трибуны.

Глава 9


Однажды дождливым летним вечером, в Учительском доме, в давно пустующей квартирке, засветились два окна. В жильё вселилась хозяйка.

 Майя Валентиновна, коренная горожанка, как могла, сроднялась с окруженьем.

 Деревянный двухэтажный многоквартирный дом старой постройки, окруженный мрачными тополями, благородно красили высоченные потолки и угловой белёный камин.

 Камин оказался бутафорским, а жаль. В промозглую ветреную ночь хотелось уюта. Деревья же, словно дразнились, уродливо корчась, и скрежеща ветвями-пальцами по лицам холодных стекол.

 Майе было одиноко.

    Однако, наутро к ней заглянула соседка, педагог начальной школы, Настасья Петровна Кольцова.

 Кольцова придирчиво оглядела обживаемые Майей «хоромы». Запнувшись в прихожей за пузатую сумку «мечта челнока», служившую жиличке пока что одёжным шкафом, брякнула невпопад.

- Зато у тебя тепло, - сказала она.   
               
- Так лето ж, - робко заметила Майя.

-   Какое ж это лето? – не согласилась Кольцова, - не лето это. Так… одно названье.

- Ложное лето… летом называется, но летом не является, - метко сбацала рифму жиличка.

- Ага, как ложный опёнок, - подхватила педагог, - опёнком называется, а съедобным грибом не является…может, за грибами сходим? Любишь грибы собирать?

- Не знаю… никогда грибы не собирала.

- А я никогда не видела человека, который не собирал грибы.

Трёп с незваной гостьей успокоил Майю. Ей полегчало.
 После ухода Кольцовой, новая квартирантка, не раздеваясь, прилегла на заправленную кровать.

Потолок ей казался высоким – высоким, слегка голубоватым. Наверное, кто-то, когда-то добавил в белила синьки.

 Как раз над головой, Майя разглядела замысловатую щербатинку.
 Дополнением к ней упрямо прорисовалось чьё-то маленькое тельце. К нему идеально приладились крылышки. Потом отчетливо округлилась головка. А над головкой – нимб.

 «Ангелочек в небе», - подумала Майя, и, совершенно успокоившись, со спокойной душой закрыла глаза.

 ***
 Майя Молодкина родилась в семье интеллигентов «среднего разлива».
 Её отец, заводской инженер, прослыл прожорливым книжным червём, не разборчивым в предпочтеньях.  А мать напоминала белую овечку, очаровательную и не очень умную.

 Алевтина в юности мечтала стать актрисой, но работала в бухгалтерии. И это изрядно портило её картину мира. Но всё изменилось, когда в семье Молодкиных случилось пополненье, у них родилась выносливая дочь.

  Майя росла очень разумным, трудолюбивым и послушным ребенком. Алевтина исправно, лет с четырёх, водила её на занятия хореографией, суля ей карьеру артистки, когда-то желанную ей самой.

  В десять лет Майя занялась балетом уже профессионально. Но что-то, вдруг, пошло не так.

 Майя старалась, как могла.
Только вот выше головы не прыгнешь, и каждый сверчок – знай свой шесток.

Педагоги «затирали» девочку на задний план, не баловали вниманием, болезненно били ладонью по голой спине, и, в конце концов, вынесли вердикт: нет данных к дальнейшему обучению хореографией.
 
Для Алевтины это был удар.
Её интерес к собственной дочери был утерян навсегда.

 Алевтине стали безмерно скучны будни не талантливой в балете Майи. Статус матери обычной, ничем не примечательной девочки Молодкину чрезвычайно огорчал.  Ну, а книжный червь так уютно обитал в фантастических романах, что наружу его было не выманить.

 Майя, лишённая одобрения родителей, возжаждала его восстановить.  Она вернулась в балет, но в любительский, уровнем сильно пониже прежнего.

Однако Алевтину занятия дочки художественной самодеятельностью не впечатлили. И она родила Майе брата, в надежде, что хоть от него толк будет.

   Годы спустя, Майя решила поступать в институт культуры, в народе прозванный «кульком», диплом которого сулил ей работу в детских танцевальных коллективах. Попросту – в кружках.

 Студенческие годы текли незаметно. И только курс отделял Молодкину от окончания «кулька». Вот тут-то и произошло событие, перевернувшее всю её жизнь.

  Однажды, в июне, сразу после окончания изнуряющей сессии, Майя посчитала сэкономленные от стипендии денежки и решила сделать себе подарок, новое платье. Что лучше исцелит уставшую женщину, как не красивое платье?
 
 ***
Платье выглядело потрясающе!

 Плотное полотно цвета  «шампанского», было причудливо скроенным. Узкое в талии и бедрах платье пленило. Но швейный мастер пошел дальше, полоснув тесную ткань подола посредине. У Майи блеснули колени. Майину шею венчала длинная нитка жемчуга. Высокие атласные перчатки тоже прилагались. А как же? Артистка!

 -Надо платье выгулять, - разглядывая обнову, решила Майина подружка, – пойдем, погуляем.

- А куда пойдем?

- На набережную.

- По набережной в таких платьях не ходят.

- А ты перчатки не надевай. Без перчаток ходят.

  Вот так просто разворачивались события для Майи наиважнейшие.
 Девушки прогуляли вдоль Камы весь вечер, и сполна пресытившись любопытными взглядами прохожих, решили возвращаться по домам. От набережной добирались на троллейбусе.

 Внутри салона было тесно.

 Видный парень, протискиваясь к выходу, ненароком зацепился за Майины бусы. Нить натянулась и лопнула, хлынув тяжёлым перламутровым ливнем. Молодой человек, наступив на «горошину», поскользнулся, потянув за собой невесомую Майю.

- Ты чё на меня завалился? – взвизгнула Молодкина, когда сама Майя, её подружка и виновник импровизированного дебоша, выбрались-таки наружу, - бусы новые порвал!

- Можно новые куплю?

Девушка оценивающе взглянула на молодого мужчину.

- А купи! – азартно кивнула она.

 Надутую подружку для продолжения пути следования усадили в маршрутку, а когда её оранжевый фургончик за поворотом вильнул хвостом, молодой человек представился: Сергей Кречетов. Риелтор. Занимаюсь куплей, продажей недвижимости.
 
***
Целый год Серега Кречетов ухаживал за Майей. Приглашал на прогулки, в кино. Он рассказывал девушке о своей работе в агентстве недвижимости, а Майя слушала и восхищалась, потому что всё ей нравилось в Сергее.

Серёга смахивал на медведя, большого и грубого. Такой если захочет, играючи «заломает».

Животная сила медведя невероятно возбуждала Майю.    
               
«Ты что, люди кругом», - шептала Майя, когда он, стиснув могучие лапы, впервые волок её вверх по подъездной лестнице дома, где проживал, пока, наконец, не припёр к двери.

 «Нас могут увидеть, - оттаскивая ненасытного любовника за волосы от горячей голой груди, молила Майя, – тут люди кругом.

 В зигзаге лестницы действительно послышались голоса. Нужно было спешить, поэтому в дом ввалились разом. В квартиру ввалились разом.

 Майя принялась было «сращивать» на груди распластанную блузку.

Но Серёга её остановил.
 
***
Майя почти закончила «кулёк». И у неё с Сергеем всё – всё уже было. Дело, как будто бы, катилось к свадьбе. Кречетов согласился знакомиться с Майиной семьёй.

 Молодкины хлопотали. Шутка ли, дочка в дом жениха приведёт!

 Но Серёга к назначенному часу не явился. Девушка бросилась к телефону – тщетно. Молодкины прождали час, потом ещё, примерно, час.

 Серёга прорезался всё же. Сказал, что на Майе не женится не может и убийственно повесил трубку.

 «Всю ночь просидела, как статуя, - в разговоре с супругом, кивнула в сторону дочки Алевтина и, запустив в шевелюру массажную расческу, раздраженно зевнула. - Чё делать – то будем?

- Че делать? Чё делать? – быстро нашёл ответ тот, – доедать праздничный ужин, раз потратились.
 
 Как только город оправился от предрассветной утренней дремоты, Майя выскочила в дождь.

- Он съехал, женщина с большой собакой на поводке, брезгливо глянула на мокрую Майю, сидящую на полу, спиною к запертой двери.

- Куда?

- А я откуда знаю? Видела, как вещи в машину таскал.

  Там, сидя в холодном подъезде, в приступе отчаянья, Майя   вспомнила странную женщину, зовущую на работу в Барак.

 Молодкина вернулась домой, положила документы, деньги, фото бывшего жениха в дамскую сумку, и междугородним, рейсовым автобусом отправилась учить деревенских детей танцевальному делу.
 
***
Елена жила мечтами о волшебной, наполненной балетом осени, а я читала книгу о былом.

Судьба Андрея Козырева будоражила моё воображение всё сильнее и сильнее.

 В тот давний день, в день кровавой расправы Ивана над Люськой и над самим собой, Степан лишился рассудка.

 Спустя час, после того, как мёртвый Иван, прислонившись спиной к поленнице, стёк на землю, щеколда на воротах буднично брякнула. Дверь отворилась, и в ее тесный проём втиснулся Козырев - старший, с лошадиной нормой, привязанного к горбу вороха сена.

- Иван ведьму убил, – Степан радостно вращал бельмами, тыча окровавленными руками в сторону сарая. – Там, в соломе лежит. Дохлая. Иван ей глотку перерезал… Идём, идём, покажу.

Степан схватил отца за рукав, поволок за собой.

  Козырев, повинуясь, Степкиному рывку, шагнул пару раз, потом втал, как вкопанный. Он увидел уже холодного Ивана.

- Ванюша! – старик с трудом расцепил сухие бесцветные губы. – Ванюша… Кто тебя так?

 Забыв стащить со спины свою ношу, дед резко ринулся к сыну, с торчащим из его груди тесаком, рухнул перед ним на колени. Сын виновато смотрел на отца остекленевшими глазами.

«Степка, урод! Ты убил? – взревел обезумевший Козырев. Выпутался из веревок, вскочил на ноги, схватил Степана за грудки. – Говори, ты Ваньку зарезал?

- Кто Ваньку зарезал? – по - тупому бурчал Степан, осторожно ощупывая мутными роговицами невидимое пространство пред собой. – Нет, не то. Ванька ведьму зарезал.

На крики сбежались соседи.

От увиденного зрелища бабы сблевывали, прямо себе на подолы, забыв вовремя увернуться от утробной струи.

Да что бабы?

 Мужики отводили взгляды.

 Одна из соседок сказала, что слышала Люськины крики. Корявая орала: «Не надо, не надо. Ванечка, прости». А Ванька кричал ей в ответ что она, дескать, сука. И что, давай-ка теперь, получи.

«Слышу я это, и думаю: Ванька Люську взревновал и лупит. Люська-то, и правда, гулящая. Нет тут диковинки. А взбучка только ей на пользу пойдет… Не думала я, что смертоубийством дело кончится», – поведала свои наблюдения разревевшаяся баба и громко высморкалась в рукав.

 Так, «с миру по нитке» была восстановлена полуправда, Иван перерезал горло Людмиле, а потом порешил себя сам.

Степана Бараковцы признали к истории непричастным. Наоборот, жалели его, качая головами, дескать, мало того, что слепой, так ещё и умом тронулся, всё про ведьму какую-то талдычит.

Один мужик, смилосердился над Степаном, растолковав, что Ваня не ведьму убил, а Люську Корявую, а потом и себя. Сунул Степке в рот зажжённую папиросину «Беломора» со словами: «На, подыми. Легче будет».

С папиросками Степан был знаком. Зазря что ли в давнем зрячем детстве его прозвали Дикошарым?
 
***
Степан виноватым себя не считал.
Причины, по его мненью, не было.

 В тот злополучный летний день Стёпку оставили кашеварить.
Работа спорилась.

Калека играючи исчистил полведра прошлогодней картошки, с нежными отростками, пробившимися из глазков.  Степану было жаль выламывать реснички, он делал это без охоты. Сидел на низкой табуреточке, в своей давно привычной темноте, с ножом в руках и мечтал о том, что скоро можно будет подкапывать молодые гнёзда. В них клубни с тонкой кожицей. Вылавливаешь из чугуна такую картоху, макаешь в солонку и ешь. Вкусно.

 Степан хозяйничал на крохотной кухоньке, спиной к дверному проему и слышал, как кто-то в избу вошёл. Степан навострил чуткие уши. Слух у него давно уже кошачий.

  Вместо привычных шагов, он услышал цоконье копыт по полу.

 В своем хозяйстве Козыревы держали овец. «Авось, какая животина в дом забрела? – подумал Степан, но тут же прогнал свои домыслы. Блуждание копыт в соседней комнате, не было схоже с бестолковым частым бряцаньем овечьего отродия.

Поступь была явственно человеческой. Но вместо ног у человека были копыта.

Чёрт? – встрепенулся Степан.

 Он задержал дыхание, когда, в ужасе понял, что нечистый завернул за печную загородку и приближается к нему.

 Калека встречал Чёрта спиной. Но не мог развернуться, ноги отказали.
Степану на плечи легли ладони. Горячий рот впился в губы.

 «Не чёрт. Ведьма», - озарило его.

Ведьма крутанулась, схватила его за уши, пихнула под подол.

«Лижи языком, лижи, хорошенько», - визжа, юлила она.

 Потом, вцепившись в Стёпкины космы, ведьма выдрала его башку из-под себя. Потянула за собой, в сарай. Повалила на спину. Скакала на нём, скуля и повизгивая.

Так сладко Степану ещё не было никогда.
 
 ***
Когда Люську Корявую нашли в сарае с порезанной глоткой, Бараковцы дивились её лакированным, молочного цвета туфелькам на широких каблучках.

 Так Степан пристрастился к папиросам.

-Опять отравы накупила! – ворчал дед, видя, как бабка, вернувшись из сельмага, выгребает из кошёлки нескончаемые пачки «Беломора».

- А ты попробуй ему не дай! – ерепенилась та, – орёт и матерится, как безбожник!  Ногами топает. Сам что ли не знаешь?
Потом скисала вся разом, опускалась лавку и горько вздыхала: «Один у нас сын –то остался. Пускай курит».

И Стёпка дымил прямо в доме. А ночью секретничал с мёртвым Иваном. Рассказывал, что Люська ведьма, и что надо бы в её могилу вбить осиновый кол.

 Жить с полоумным Степаном стало невыносимо.

   Тут же во дворе, с избой бок о бок ютилась банька, перестроенная когда-то в спаленку для молодых. Для Ивана и супруги.

Теперь там хозяйничал Степан.

Калеке жилось хорошо. У него был друг, Иван, который являлся к нему по первому зову и уходил, когда Степан его прогонял.

У братьев гостила весёлая Люська. Одна на двоих. На всё готовая.



Глава 10

В майское утро, того самого года, когда Андрюха Козырев заканчивал десятилетку, к нему пришло освобожденье.

Он встал с кровати, натянул штаны. Несмотря на то, что было семь утра, время будничной хозяйственной круговерти, в доме стояла гробовая тишина.

Андрей всё понял.

Он на цыпочках подкрался к дедову закутку.
Дрожащей от волнения рукой, аккуратно раздвинул ситцевую выцветшую шторку. Бабка сидела на краю кровати. А дед лежал на спине, уже отдавший богу душу.

 Старуха ушла следом, не пережив и лето.

 Козыревы померли без мук, без долгих предсмертных недугов, спокойные, что дотянули до внукова взросления. Надеялись, что тот не пропадёт и Степану кусок хлеба не пожалеет, подаст.

    Лето сменило осень, но дни стояли погожие, сухие.

 Андрей выволок на воздух отсыревшие перины. Раскрыл все окна, отмыл, отскрёб и просушил помещение. 

Ему хотелось, чтоб изба получилась похожей на новый деревянный школьный пенал. Опустошенная, простая, «без скелетов в шкафу».

 Парень сбросал на огородную обочину, пахнущий старостью хлам, поджёг его и почувствовал облегчение.

 В один из вечеров, Андрей добрался до чулана. Освещалось крохотное помещеньице лишь за счёт распахнутой настежь двери. Но поскольку день уже ускользал, то Андрюха действовал почти на ощупь.

 Вдруг его пальцы ухватили необычную добычу.
Этот предмет хоть и напоминал по размерам некое хранилище для бабкиного нательного богатства, вроде сундука, но на ощупь был более мягкий и приятный.

 Андрюха выволок предмет на свет божий.
 
 Им оказался чемодан.

   Андрюха, отчего-то волнуясь, бережно положил его на крыльцо. Вытянув из штанов, полу клетчатой фланелевой рубахи, смахнул ею толстый слой пыли с находки.

 Чемодан был без ручки, с запертыми замками, с овальной переводной картинкой на крышке. С наклейки оленьими глазами смотрела на Андрюху потёртая блондинка.

 Андрей огляделся вокруг. Заприметил ржавый гвоздь, втоптанный в землю, ковырнул им замки, откинул крышку.

 Начинка чемодана напоминала богатое сорочье гнездо.

Поверх тряпичного барахлишка, среди ярких связок бус, пуговиц, фантиков от конфет и золотисок, там лежала пачка открыток.

Открытки были собраны с задумкой.

Они не были похожи на те, что продавались на местной почте: с Мухинской скульптурой «Рабочий и колхозница» - к первому мая; с пробитой пулею солдатской каской – к девятому, с тройкой крылатых коней – к Новому году.

  Разные города – вот что было запечатлено на найденных картинках. Андрей вглядывался в каждую: София, Стамбул, Тифлис… Открытки не объединялись общей серией, они были разномастными, купленными в разных географических точках.

   Поначалу Андрей предположил, что чемодан – сокровищница его бабки.

Кто ещё будет в их семье хранить фантики от ирисок?
Но интереса к дальним странам, она не проявляла и, скорее всего, за всю свою жизнь, бабка из Барака, навряд ли, вообще, куда-нибудь выезжала.

«Наверное, просто нравились…», -  понимающе вздохнул Андрей продолжил обследовать чемоданное нутро.

  Следующая вещь так же выбивалась из разряда приговоренных к сжиганию на костре.
 На первый взгляд, это было простое женское платье, сшитое из голубенького шёлка, по пространству которого, расправив крылья, летали крохотные ласточки. Воздушности платью добавлял подол колокольчиком и рукава фонариком. А череда перламутрово-синих пуговиц на груди и вовсе делала наряд изящным и достойным.

Тут Андрюха снова сбился с толку.
Размер платья был точно не бабкин.

Та была по - некрасивому высокой женщиной, угловатой, мосластой, с грудями, похожими на два висячих перезревших баклажана.
 Платье же принадлежало миниатюрной женщине, с тонкой талией, с аккуратной грудью. Андрей свернул платье, положил на крыльцо.

Следующей добычей Андрея стала крохотная чёрная бумажная коробочка с надписью «тушь для ресниц». Андрюха отколупал прилипшую крышечку. Крохотный угольный обмылочек был изрядно протёрт посреднике. Рядом лежала пластмассовая кисточка, со сгустками черноты на щетине.

Андрюха, как не старался, не мог уцепить двумя пальцами кисть. Тогда он плюнул на палец и слюной растер тушь, за годы хранения ссохшуюся почти до состояния камня.

 Но главный трофей дожидался Андрюху на дне чемодана. Это были две фотографии.

 Козырев взглянул на первую и сразу отшвырнул ее от себя, как горячую головешку. 
Андрюхе потребовалось передышка. Он присел на крыльцо, чтобы отдышаться и немного успокоиться.
    Лишь только после этого, парень возобновил попытку внимательней рассмотреть снимок.

Фотография была совсем старая, похожая на газетную хронику, по сути своей – уникальная. На размыто – сером фоне фотограф, по-видимому, запечатлел арену цирка, поскольку часть снимка занимали выхваченные объективом полукруглые ряды зрителей.
 А перед людьми, почти слитыми между собой в единую тёмную массу, изящно приподняв переднюю ногу, свою грацию демонстрировал гнедой конь, всевозможно украшенный цирковыми атрибутами.
Под узцы коня держал человек, стоя к фотографу боком.

 Лица артиста было не разглядеть.
Но локоны!
Чёрные, искусно скрученные, длиною до плеч, были точь-в-точь, как у Андрея.
 Андрюха узнал в человеке, стоящим с конем на цирковой арене, самого себя.

 Парень повертел снимок.

Никакой надписи с оборотной стороны, покрытой временной глянцевой желтизной, не было.

  На второй фотографии, судя по волосам, был запечатлен тот же самый человек, но много лет спустя. На Андрея смотрел человек лет пятидесяти, с неизменно богатой шапкой смоляных густых волос.
  Незнакомец, сосредоточенно глядя в объектив фотокамеры, правой рукой, бережно приобнимал молоденькую худенькую девушку с простым, неприметным лицом, одетую в платье, по которому весело и безмятежно порхали ласточки.

  На оборотной стороне крупным почерком, с витиевато закрученными заглавными буквами был выведен текст:
«Моя родная, нежная Люсенька. Ты уходишь, а я буду медленно угасать. Ты ушла, уйду и я. Я буду ждать тебя на том свете. Прощай. Твой Владимир».

  «Ошпаренный» Андрей прошёл на кухоньку, от генеральной зачистки, ставшую гораздо просторней. На подоконнике дозревали помидоры «бычье сердце», уже набравшие силу, мясистые, они дразнили аппетитными тёмно-красными боками.

 Парень размельчил половину гигантской помидорины, расплющил лезвием ножа три зубчика чеснока, всё это выложил на сковородку.

 Спиральная плитка долго собиралась с силами, наконец, раскочегарилась, по дому растёкся чесночно-помидорный дух.

 Андрей вбил в сковородку шесть яиц.

Ужин на двоих, для себя и для Степана, был готов.

***
 
 Людмила за семью морями счастья не искала. Куда там!
 Моря ей были недоступны.
 
Ну, и ладно. Счастье, как говорится, не за горами.
 
 Владимира Людмила нашла в районном городке, откуда из её села дважды в день курсировал жёлтый лупоглазый «пазик».
 
 Люська была та еще семисёлка!
 
Сидеть на месте она не умела, да и по-женски повзрослела раньше других. Поэтому, закончив десятилетку, Люська определилась на курсы парикмахеров. Теперь дни напролёт щёлкала ножницами в доме быта «Уральские самоцветы».
 
 Каждый день на работу мотаться туда-сюда, конечно же, было хлопотно.
 
А в дождливую осеннюю пору раздолбанный автобус и вовсе прекращал работу, рискуя захлебнуться в дорожной жиже.
Приходилось до райцентра восемь километров топать пешком по скользким, накатанным грузовиками колеям, в которых жидкая глина засасывала резиновые сапоги, почти как болото.
 
***
Люська пока до «Уральских самоцветов» добиралась, о многом успевала «покубатурить».
 
А думалось ей о жизни, и о себе.
 
  Людмила мечтала, как бы ей так изловчиться, чтобы протиснуться в городские!
 
 Ясное дело – жизнь в благоустроенной квартире куда приятней и проще: тут тебе, и вода и тепло по трубам течет.
 
А что в деревне?
«Шиш с маслом» да нудные родители.
 
 Девчонка с ранних лет жила с убеждением, что обладает силой, влюбляющей в неё мужчин. Имея внешность весьма заурядную, она располагала такой врожденной женской манкостью, которая заставляет мужчин на многое закрывать глаза. На плавную неровность ног, на красноватые оспинки от выдавленных прыщей на бледном подбородке, на слабенькие волосенки, едва дотянувшиеся до плеч...
 
  Таким, как Люська, злопыхательницы фыркают вслед: «Ни кожи, ни рожи! Что только мужики в таких находят»?
 
 «Кожи с рожей» у Людмилы и, впрямь, возможно, не было.
 
 Зато она понимала: нужно уважать мужчин, любить их. Стараться быть услужливой, смазливой, уметь строить глазки, глядишь, дело пойдет на лад.
 
***
  И вот, в один прекрасный день свершилось чудо.
 
За Люсин парикмахерский столик подсел мужчина с красивыми волосами.
Да, он был не молод!
 Его пряди были присыпаны «серебром». Но каким же благородным и образованным показался Людмиле незнакомец!
 
 Поначалу клиент говорил с ней исключительно на «Вы», а после того как его прическа обрела нужные очертания, покорённый услужливостью молодой парикмахерши, мужчина предложил ей познакомиться.
 
Людмила не возражала.
А день спустя, она уже шла к Владимиру в гости.
 
***
  Оказалось, что квартира Владимира находится в замызганной жёлтой двухэтажке.
 
Дом выглядел так себе, но Люську это ничуть не смутило.
 
 Подъездная деревянная лестница давно облупилась от краски, лишь уголки ступеней, недоступные для подошв, сохранили свой изначально коричневый цвет.
Чёрная дерматиновая дверь, почтовый ящик на зеленой, с проплешинами, унылой стене – так внешне выглядело обиталище Владимира.
 
 Людмила нажала на кнопку звонка.
 
- Ух, ты, Люсенька пришла, – Владимир выглядел взволнованно, отчего гостья окончательно осмелела и поступью Королевишны пожаловала в дом.
 
- Здравствуйте, Владимир, – с достоинством произнесла парикмахерша, оглядывая пространство вокруг себя.
 
- Да у меня всё по-простому, - стягивая неказистое пальтишко с Люсенькиных тощих плеч, уловив изучающий взгляд своей гостьи, робко оправдывался Владимир. – Без женских рук обхожусь… так, что не обессудь, меня Люсенька… Холостяк я… Холостяк!
 
- Так это же прекрасно, что без хозяйки обходитесь! – сболтнула, было, лишнего Людмила, но вовремя осеклась.
 
***
Люська ни разу не бывала в благоустроенных квартирах.
 
Поэтому приглашение в дом к одинокому воспитанному, а главное, городскому мужчине, приравнивалось в её голове к приглашению в Кремль.
 Однако, она старалась вести себя сдержанно.
  Хотя всё вокруг удивляло неизбалованную Люську: мягкий зелёный диван, вазочка с карамельками на низеньком столике, и зеркало в полный рост!
 
 Людмила приготовилась к прыжку хищницы, решила, что Владимира она не упустит.
 
А он и не думал противиться.
 
Распечатал бутылку вина и вскрыл жестяную банку с балтийскими шпротами.
Двумя пальцами зацепил копчёную рыбку, положил на ломтик чёрного хлеба, протянул его Люське.
 
- Что за рыба такая? Я такой никогда не ела, - принимая угощенье, призналась гостья.
 
- Это килька копчёная. Шпроты. Деликатес, – с умилением глядя, как Люсенька демонстративно аккуратно надкусывает бутербродик, ответил Владимир. – Люсенька, Вы такая роскошная женщина, вы должна кушать деликатесы. Просто обязаны. Иначе кому же их кушать, если не Вам?
 
 Люська жеманно смутилась, а Владимир наполнил бокалы вином.
 
***
 Выпитое красное вино добавило храбрости обоим. Владимир взял Люсину ладонь в свои руки.
 
А гостья, наконец, решилась спросить о самом главном.
 
- Скажите, Владимир, а ванна у вас есть?
 
- Ванна? Да, да, конечно… Там, в коридоре, - сочтя, что ванна Люсеньке нужна для каких-то её дамских дел, рукой указал направление Владимир. – А, давай-ка я тебе свежее полотенце принесу.
 
- Нет-нет, -  отрицательно завертела головой Люська, ринувшись к цели. – Я так… полюбоваться.
 
***
Удивленный Владимир проследовал за гостьей.
 
Та, распахнув дверь в ванную комнату, принялась крутить вентили крана, из которого салютом радостных брызг ринулась струя.
 
- Горячая вода! – взвизгнула Люська. – Это же горячая вода!
 
 Ванна Владимира выглядела совсем непрезентабельно, пожелтевшая эмаль давно не оттиралась, на дне и вовсе проржавела, являя на обозрение чёрное чугунное нутро, поэтому бурная реакция девушки была хозяину непонятна.
 
- А у меня мечта есть! – таинственно прошептала Люська, когда вино в бокалы опять было налито, и вечеринка продолжилась. – Я всю жизнь мечтала понежиться в ванне!  С мыльными пузырьками! У нас в деревне только баня есть, топим раз в неделю, по субботам.
 
- Люсенька, а у меня в квартире и туалет есть, – совсем уж раззадорившись, плотоядно задышал в ухо Люське Владимир, – как тебе такая новость?
 
- Отличная новость, – горячими губами влилась в волну Владимировой страсти смелая Люська.
 
 В тот вечер рейсовый «пазик» отправился в деревню без постоянной пассажирки.
 
***
 Владимир влюбился в Люську страстной, последней, осенней любовью.
 
Поселил её у себя в квартире. Купил шёлковое платье как в «Бурда моден», сшитое из ткани небесного цвета, с ласточками, летящими по подолу и земляничное мыло.
 
После приема ванны усаживал обнажённую Люсеньку перед напольным зеркалом и сам чесал ей волосы.
 
Восхищался.
 
***
 Людмила была довольна собой.
Смогла-таки изловчиться, захомутала мужика – не взбрыкнёт, не поскачет; дышать на не её боится, пылинки сдувает.
 
 Владимир, желая произвести на Людмилу впечатление, показывал ей свои старые фотографии.
 
Один из снимков приглянулся Людмиле больше всего. Красивый молодой мужчина ведёт под уздцы гнедого коня, а зрители цирка ему аплодируют.
 
***
- Ты что артистом был? – удивленно таращила глаза восхищенная Люська.
 
- Нет. Я за лошадьми в цирке ухаживал. Кормил их, чистил…
 
- Все равно! Пусть не артист. Зато почти что артист!
 
- Ну, пусть так,  - скромно тупил глазки «почти что артист».
 
- В каком году это было?
 
- Не помню… Но тебя ещё точно на свете не было.  Я тогда с цирковой труппой с гастролями полмира объехал… Денег у меня было, как у дурачка фантиков, но я их не особо считал, распоряжаться не умел… На женщин много тратил. В молодости влюбчивым был. Каждую возлюбленную цветами и подарками заваливал. Потом женился. Зря, женился. Не срослось у нас.  После развода жена всё имущество забрала. Я не возражал, считал, что так правильно. Я перед женой виноват, на стороне загулял. Она не простила… А это родительская квартира. Отец с матерью давно уже померли.
 
Людмила жадно слушала, но совсем не ревновала.
 
- Да, молодой был. Глупый, – грустно вздохнул Владимир и рассыпал перед Люськой веером упавшие на стол картинки, с видами разных городов, – я тогда открытки коллекционировал. Покупал их в тех местах, где побывать довелось.
 
  Люська смотрела на снимок с любовником, ведущим циркового коня, и думала: «Видели бы меня сейчас односельчане, с зависти бы передохли».
 
***
Прошло полгода.
 
  В селе уже давно судили да рядили, дескать, Люська в городе с дряхлым стариком сожительствует, ест и пьёт на его денежки, в обмен за своё продажное тело.
 
 Людмила, услыхав мнение односельчан о своём поведении из уст материи, надменно фыркнула: «Завидуют».
 
 И посчитала тему закрытой.
 
 Людская «слава» Люську не волновала.
 Ее другое заботило.
Она спала и видела себя во снах – полновластной хозяйкой городской квартиры, с оформлением положенных документов, со всеми необходимыми церемониями.
 
 Процедуру присвоения жилплощади сильно осложнял тот факт, что у Владимира имелась родная взрослая дочь, Ирина, возрастом старше её, молодой отцовской жены.
 
За полгода жизни с Владимиром, Ириша из Люськи половину крови выпила. Врывалась в дом, разжигала скандалы.
Но Люська держала удар!
 
***
 Ух, как Люська злилась на Ирину!
 
Будь она мачехой из сказки, она бы точно приказала Володе отвезти свою падчерицу в зимний лес, и там оставить. Чтоб даже косточек её никто не сыскал!
 
Но жизнь - не сказка.
 
Люська понимала, что «Бога теребить за бороду» надобно аккуратно, не торопясь.
Иначе можно «с носом остаться».
 
 Поэтому перво-наперво Люська решила протиснуться в законные супруги Владимира.
 
 Она надеялась, что этот этап её плана пройдет гладко. Уже заканчивался март, а в апреле у Людмилы день рождения.
 
«Ждёт повода, чтобы позвать меня замуж, – уверенно мечтала Люська, – распишемся, а там, легче дело пойдет. Посмотрю я, как Ириша на моей свадебке спляшет»!
 
***
Люська придумала ещё один способ позлить Иришу.
 
Решила запечатлеть свои нежные отношения с её отцом на фото, облачить в красивую рамочку, и повесить на видное место, чтобы хабалка знала: кто в доме хозяин.
 Люська нагладила Владимиру белую сорочку, себе – платье цвета неба.
Снимок был готов через пару дней.
 
 А  ещё через неделю случилось несчастье.
 
***
- Что-то ты сник, Володенька, – подозрительно глядя в глаза сожителю, беспокоилась Люська. – Вялый совсем…
 
- Ну что ты, Люсенька, тебе показалось, – хорохорился престарелый любовник, – Я ещё о-го-го! Мне тебя ещё целовать и целовать.
 
Правда, слова свои Володя совсем не подкреплял делом.
 
А вскоре и вовсе стало ясно, Володенькина хворь Люське не померещилась. Однажды придя с работы, Люся Владимира не застала.
Это было на него не похоже. Такого случая в их совместной жизни ещё не бывало.
 
Владимир всегда, с нетерпением, ждал её возвращения.
 
Люська всполошилась пуще прежнего, когда увидела, что кочан капусты, уже надрезанный, небрежно валяется на столе. Володя не сготовил ужин.
Значит, что-то срочное выгнало его из дома.
 
***
 Чувство тревоги резко скрутило Люськин живот. Она выскочила на лестничную площадку.  Дурное предчувствие не обмануло.
 
- Так его на скорой увезли, – растрёпанная соседка, в засаленном халате с вишнями, курила в открытую форточку.
- Он живой? – чувствуя, как земля ушла из-под ног, вцепилась в перила Люська.
 
- Был живой, - бесцветно промычала соседка. –   Живой ли теперь – не знаю.
 
***
Люська мчалась, не разбирая дороги.
 
Она сердцем чуяла: её счастливая, сладко обустроенная жизнь висит на волоске. Боялась услышать в больнице страшную новость.
 
Но Владимир не умер.
 
Новость оказалась еще мучительнее, чем известие о скоропостижной кончине.
 
- У вашего больного тяжелый почечный недуг… Приготовьтесь к тому, что долго он не протянет. Полгода, может чуть больше, – сказал, как отрезал, молоденький доктор. – Вот такие дела … Больной сейчас спит. Не стоит его беспокоить. Приходите утром.
 
- Он знает, что умрет? – слабенький огонек надежды на благополучный исход квартирного дельца, пока ещё теплился в душе у Люськи.
 
- Знает. – Дунул на огонёк прямолинейный доктор. Огонёк погас.
 
***
Люська сидела на скамейке, возле больничного входа под проливным дождём.
 
До дня её рождения оставалась неделя с хвостиком.
«Не знай он о смерти, женила бы его на себе. А так… Так, шансов нет, – Обреченно размышляла Люська. – Человек, у которого одна нога в могиле жениться не станет. Выходит, прощай квартирка?».
 
 Но утро вечера мудреней, и Люська пошла домой варить куриный бульон для Володи. Все-таки она жила на его жилплощади, потому считала себя обязанной содействовать судьбе больного человека.
 
***
 Бульон пришелся кстати.
 
Чем ещё кормить костлявого старка, с проваленными глазницами и мокрыми от боли слипшимися волосами?
 
 Владимир смотрел на Люсеньку виновато.
 Знал, что подвёл.
 
 Люська кормила больного с ложечки и думала: «Глаза блестят, как у безумного. Может, помешался? Может, хорошо это? Может, сговорчивей стал?».
 
 Но Людмилины стратегические размышления прервал молоденький доктор.
 
- У вашего отца приступ снят. Забирайте его домой.
 
- Он мне не отец.
 
- Пусть так… Значит, дедушку забирайте.
 
Люська под ручку повела Володю домой. Тот шутил, дескать, все прохожие ему сейчас завидуют: с такой красивой дамой гуляет.
«А мне никто не завидует!» – грубо одёрнула шутника озлобленная Люська.
Володя «прикусил язык».
 
***
 Придя домой и, съев три ложки овсяной каши, Владимир прилёг.
 
В дверь позвонили.
 
-  А, ты значит здесь, сикавка малолетняя, – на пороге стояла дочка Володи, Ирина. – По сей день в мамки мне метишь?
 
«Дочка» родилась лет на пять раньше Люськи. И такой подкат, расстроил Людмилу.
 
- Вы ошибаетесь, Ираида , - нарочито вежливо отвечала Людмила. – Думаю, у вас уже есть мать. Кто-то же вас родил? Случаем, не бегемотиха?
 
***
 Ирина сдвинула лохматые брови.
 
Люська очередной раз подивилась: как у такого красивого мужчины родилась такая некрасивая дочь?
 
Ирину, в отца высокую, природа одарила широкой костью. Ширококостность её красила.
Не красила Ирину и овечья «папаха» из волос, низко висящая над косматыми бровями.
 
 А жёсткие усики в уголках губ – тем паче.
 
***
 Ирина впёрлась глазами в Люську.
 
Казалось, еще мгновение, и глаза Ираиды нальются кровью, как у быка, разъярённое животное бросится на Люську, и намотает на рога её кишки.
 
 Люська не на шутку струхнула.
 
- А, доченька пришла, Иринушка моя пожаловала, – разбуженный резкими звуками обидных слов, Владимир вышел в коридорчик.
 
- Ну что ты, Иринушка, никто здесь тебя не обидит…  Пойдем-ка, я пряничком тебя покормлю, – отец обнял дочь, а та, готовая минуту назад разорвать человека, обиженно зашмыгала носом, как малолетняя девочка, и обреченно воткнув голову в отеческое плечо, пожаловала к столу.
 
 На Людмилу Владимир даже не обернулся.
 
«Нет, сколько бы я не ходила перед ним голая, он всё равно выберет Бегемотиху», - провальные мысли который раз за день посетили Люськину голову.
 
Людмила поставила чайник, выложила в вазу мятные пряники. Но к столу её не позвали.
 
«Ты уж капельку потерпи, -  виновато подмигнул ей, вошедший на кухню за чаем Владимир, – она ненадолго».
 
***
 Иринушка исправно вкушала пряники, жалуясь отцу на усталость, на детей и на мужа. А Люська приняла решение: пора сбегать.
 
 Она уже начала соображать, что из вещичек следует закинуть в чемодан в первую очередь.
 
- Чем это ты отца кормишь? – Иринушка, войдя на кухню, заглянула в кастрюлю с овсянкой, – этой серой бурдой?
 
- Бурда – это журнал мод. А я кормлю Володю диетической кашей, – гордая, что так остроумно отбила нападение своей врагини, Люська отправилась упаковывать чемодан.
 
***
- Ты куда? – Спохватился Владимир, – когда за Ириной захлопнулась дверь.
 
- Маму поеду, опроведую, – стараясь не глядеть любовнику в глаза, отчаянно молящие: «Не бросай», Люська бессердечно продолжала сбрасывать тряпьё в чемодан.
 
 Владимир всё понял. Сидя на диване, молча наблюдал за Люсенькой. Понимал, что видит её в последний раз.
 
- Я возьму?   - Люська держала фотоснимок, где они вдвоем.
 
- Конечно, – кивнул Владимир, – а можно я его надпишу?
 
Владимир вывел прощальное письмо на оборотной стороне фотокарточки.
 
«Моя родная, нежная Люсенька. Ты уходишь, а я буду медленно угасать. Ты ушла, уйду и я. Я буду ждать тебя на том свете. Прощай. Твой Владимир».
 
***
- Ой! Ну что ты себя раньше времени хоронишь? – Люська раздраженно дернула плечиком.
 
- Люсь, возьми и это на память, – Владимир протянул фотографию, где он молодой, с конем и кипу открыток с городами.
 
 - Ну что ты? Зачем? – непонимающе запротестовала Люська.
 
-Возьми, возьми, это самое дорогое, что у меня есть, - Владимир сам положил свой подарок в чемодан, поверх небесно-голубого в ласточках платья.
 
- Вообще-то, самое дорогое у тебя – квартира.  – И Люська с психу резко захлопнула чемодан, прищемив себе палец. – Вот, значит, как ты наследство разделил! Иринушке – квартира, мне – картинки!
 
Владимир остолбенел.
 
 А Люська, оставив его «переваривать» горькие слова, вылетела в подъезд, обиженно грохнув дверью.


 Глава 11

Люська была молода и долго страдать не умела.

Она, уж было, стала забывать, как когда-то цапалась с ненавистной Бегемотихой, но беда не приходит одна.

 Беременность, сильно затянутая на фоне прощанья с Володей, - вот что теперь заботило Людмилу.

- Аборт делать не буду, – сказала, как отрезала, врачиха. – И к бабкам ходить не советую. Сдохнешь.

«Надо к Владимиру срочно бежать, с ним разбираться. Пусть отпишет квартиру, раз обрюхатил», – сообразила Люська. Но она опоздала. Внезапный почечный приступ убил виновника несчастий.
 
 Людмила растерялась: «Чё с пузом делать?».

Но, как говориться «на ловца, и зверь бежит». В один прекрасный весенний вечер Люська вышла с матерью в огород и услыхала музыку.

 «Как душевно Стёпка слепой на гармошке играет, – вздохнула Люськина родительница, – так красиво да жалостливо выводит, душу на изнанку выворачивает».

Людмила скоренько вскопала грядку и юркнула в дом, а через пять минут уже выпорхнула обратно. Нарядная.

- Ты куда? – вслед дочке, крикнула мать.

- Пойду погуляю, – «вильнула хвостом» вдохновлённая Людмила. Только мать её и видела.

Брат слепого Степана, Иван оказался лёгкой Люськиной добычей. Простачок, телёнок. Верёвочку вяжи на шею и веди, куда хочешь, хоть за тридевять земель. Но Людмила далеко ходить не хотела. Парочка да стога сена добрела, там и упала.
 
Ванька влюбился, женился. В семье молодых родился Андрей, нагулянный ребёнок.
 
***
Наступила осень.
 
Я сидела на краю картофельного поля. По всей его длине, разделяя земельный участок на мой и соседский, тянулась необработанная, заросшая сорняками полутораметровая полоса.
 
 Это было моё любимое место.
 
Здесь, примерно посередине огородной обочины, я придумала сделать очаг. Приволокла несколько кирпичей, чугунную плиту с дыркой для крохотного чумазого чугунка, да и установила всю эту нехитрую конструкцию себе на радость.
 
 Вот и сегодня, последним прохладным утром августа, в резиновых мужских сапогах по колено и выцветшей от старости фуфайке, я сидела на перевернутом вверх дном ведре, рядом со своей походной кухней, и ждала, когда в чугуне сварится картошка.
 
- Ну что, Ангелочек, настроение каково? – Лев предстал предо мной неожиданно.
 
- Во! – радостно заверещала я и кинулась ему на шею, обрадовавшись возможности поболтать о том да о сём.
– Горячей картошкой угостишь?
 
- А то!  Она уже готова!
 
Я опрокинула ещё одно ведро вверх дном, приглашая присесть желанного гостя.
 
Лев устроился и сглотнул слюну.
 
- Идите, сюда, мои хорошие, – алюминиевой ложкой я выуживала из чугуна дымящиеся клубни.
 
 Потом, не желая ждать, ойкая, айкая и обжигая пальцы, мы со Львом стягивали с картофелин новенькую кожу, сыпали на отвоёванные бока крупные кристаллы соли и с наслаждением вгрызались зубами в их рыхлую плоть.
 
- Как живешь? – с набитым ртом, поинтересовался Лев.
 
 - Так в деревню ж, учительница Майя Валентиновна приехала. Лена будет танцевать!
 
- Значит, больше не ревёшь?
 
- Не - а
 
Смеясь, мы принялись вспоминать как я убивалась, разыскивая балерину. Потом мы с Творцом обнялись. И прямо у меня в объятиях Лев растаял.
 
***
 
Первый сентябрьский день в Бараке выдался сухим и солнечным.
 
  Утром, в тесной кухоньке, Елена шумно мыла лицо; вдавливала тяжёлый «язычок» в тело рукомойника.  А тот, под напором воды, раздраженно дребезжа и лязгая, нёсся вниз, наперегонки с вертлявой, хитрой струйкой.
 
Бабка Нюра тем временем вынула из ящика комода, бережно завернутые в наволочку, лакированные чёрные туфельки.
 
«Лена, иди сюда, – Нюрушке не терпелось порадовать внучку обновкой.
 
Ленка вышла из-за занавески в одних цветастых трусиках. Заблестела глазами, расторопно орудуя худенькими конечностями, надела туфли, прошлась по тёплому полу, разлинованному геометрическими солнечными бликами, демонстративной походкой.
 
 - С запасом», – обжив обновку, сообщила старухе девочка.
 
- Вот и хорошо, из большого не выпадешь, – довольная собой, буркнула бабка и поплелась в сени, где в прохладе берёзовых веников, на лавке, стояла пол-литровая баночка утреннего козьего молока.
 После завтрака Лена, и Нюра вышли на улицу. Медведко, завидев расфуфыренную Ленку, разочарованно смекнул, что хлебной корки из рук девочки ему сегодня не видать, и обиженно, вместе со всеми, поплёлся в палисадник.
 Нюра наломала для внучки золотых шаров, голубеньких октябринок и добавила алую астру. Сунув внучке букет, осенила Лену крестным знаменем, крутанула её от себя, и подпихнула легонько в спину.
 
 Медведко проводил Лену до ближайшего болотца. Но потом развернулся.
 
 Не хотел мочить лапки.
 
***

 Майе Валентиновне для обучения детей хореографии в школе выделили помещение, пустующий кабинет. При нём имелась лабораторная комнатка, с заспиртованными тушками жаб; с извилистыми телами ленточных червей-паразитов в прозрачных банках; со скелетом в натуральную величину и с муляжами фруктов.
Этакий чуланчик с биологическими экспонатами.

Майя осталась очень довольна. Кабинет оказался просторным, а лаборатория, в минуты усталости, могла послужить укрытием от посторонних глаз.
В учительской Майя Молодкина застала соседку по учительскому дому, Настасью Петровну Кольцову.
 
- Запасайся теплой одеждой. А то околеешь, -  глядя на белую синтетическую новенькой коллеги, по-отечески назидательно, посоветовала Настасья Петровна. В нашей школе зимой вода в умывальниках стынет…  Сапоги-то есть?
 
- Зимние?
 
- Резиновые.
 
- Есть полусапожки. Из кожзаменителя.
 
- Не годятся…  Тебе нужно не лапшу цедить. А грязь месить!  Купи резиновые сапоги с высоким голенищем. Скоро дожди польют, и ты свои полусапожки утопишь в жиже.
 
  Прозвенел звонок.
 
Настасья Петровна плотнее закуталась в серую пуховую шаль, хотя день был сухой и солнечный, ссутулилась и, шурша растоптанной обувкой, засеменила по школьному коридору, оставив Майю осмысливать сказанное.
 
Потом, стоя на линейке Майя Валентиновна с опаской вглядывалась в лица ребятишек. Некоторые из её будущих учеников имели вид сугубо хулиганский, с недобрым лукавством блестели глазами, и явно предвкушали момент, когда над новой «училкой» можно будет подшутить.
 
Майя нервничала и переводила взгляд на детей с добрыми глазами. Такие здесь было много.
 
Они стояли, причесанные и отутюженные, неуклюже держали в руках георгины и гладиолусы, срезанные недавно в огороде. Букетов Майе было подарено много. С самым красивым из них, она отправилась домой, после того, как 1 сентябрьская торжественная церемония подошла к концу.
 
 Майя Валентиновна пересекала лужок с уже усохшей и скудной сентябрьской травой. В одной руке – дамская сумочка. Во второй – охапка цветов.
 
На ту пору неподалеку, в поисках еды, шныряла корова, голодная и злая. Завидев Майю, костлявое животное галопом бросилась к добыче.
 
При этом било копытами так, что земля содрогалась.
 
Достигнув цели, животное притормозило, и с остервенением бросилась хищным ртом выдирать из рук жертвы сочные и свежие растения.
 
Майя испугалась. Ведь перед ней мелькали жёлтые зубы. Молодкина сдалась и расцепила руку.
Неожиданно, откуда-то сзади, она услышала звук, похожий на кудахтанье курицы. Майя обернулась.
 
 За её спиной, хромая и спотыкаясь, бежала бабуля с длинной вицей, хозяйка коровы.
 
Старуха махала веткой из стороны в сторону, дескать, сейчас тебе помогу. Но при этом, она так ядовито подхихикивала, довольно шамкая пустым ртом, что было понятно: её умиляла проделка рогатого чудовища.
 
Майе сделалось обидно.
 
Мало того, что кровавой больной занозой завяз в сердце Серега Кречетов, так ещё и цветы «корова языком слизнула».
 
***    
Зато на утро Майя Валентиновна пробудилась в приподнятом, деловом настроении. Работа всегда помогала девушке отвлечься от ненужных, гнетущих переживаний.
 
Вот и теперь, так вероломно покинутая женихом, Майя решила расценивать своё, наверняка, временное, пребывание в Бараке, как курс терапии в загородном санатории.  В очень скромном санатории.
 
 И курсовка, такая карманная книжечка, куда медицинские работники ставят пометки о назначении процедур, у Майи Валентиновны тоже была. Но немножко другая. Ею являлась записная книжка с расписанием школьных занятий.
 
Вот девочки второго класса дружной щебечущей стайкой ввалились в кабинет. Перед ними, вытянув себя в тугую струночку, облачённая в чёрную балетную пачку и обутая в пуанты, стояла Майя Валентиновна.
 
Белокурые кудряшки, которые так беззаботно резвились у неё на голове вчера, сегодня лишились свободы.  Теперь они были растянуты и закручены в тугой узел на затылке. Так не забалуешь!
 
***
  Мне страсть, как хотелось побыть балеринкой, поэтому я ввалила эфирное тело в репетиционное помещение.
 
 Я представляла себе, что уроки Майи Валентиновны окажутся похожими на уроки физкультуры, что я буду летать за Ленкой, расправив крылья, как полоумная цапля.
 
Но этого не случилось.
Первый урок хореографии, напомнил мне сеанс аэробики, которую во времена моего взросления показывали по телевизору.
 
   Я смотрела на Майю и любовалась.
 
Если бы я не была Ангелиной, я бы, наверняка, подумала: «Как Серега Кречетов смог от такой женщины отказаться?».
 
Но я – Ангелина.
 
Я знаю, как.
 
***
  Я притомясь, завалилась на пуфик, ангельским зрением увидала, что происходит за стенами кабинета.
 
Настасья Петровна, стараясь не шаркать ногами, тихонечко, кралась в учительскую.
 
Она частенько так делала.
 
Уличала момент, когда учительская пуста. Выжидала минут десять, после звонка – и бесшумно пускалась в путь.
 
У Петровны была тайна.
 
На дне её коричневой сумки с заедающей «молнией», таился старенький термос, который давно не держал тепло. Внутри термоса – настойка. Состав настойки прост, водка и ягоды. Рецепт-то, может, и вправду немудрен, но слишком сложны были отношения Настасьи Петровны с рябиновым терпким напитком. После кончины мужа, она частенько прихлебывала зелье. По глоточку, два. Однако, в течение дня, пригубить рябиновки хотелось не однажды. Но что с того? Рябиновкой Петровна грела душу. 
 
Одурманенной женщине верилось, что четверо взрослых детей найдут время, приедут. Что дальний путь для них – не помеха. И что у неё, Настасьи Петровны Кольцовой, на дворе когда-нибудь будет праздник.   
 
***    
 
Да, глоток рябиновки Настасья Петровна грехом не считала.
 
Другое дело – прелюбодеяние и разврат. Петровна его носом чуяла.
В школе была библиотека. Местная почтальонка Анжела исправно доставляла туда свежую прессу.
 
Анжела приходила часам к трем, когда кабинеты уже пустели. И кое-кому из педагогов «сходили с рук» безобидные шалости.
- Анжелочка, душа моя! Какая же ты ладненькая, славненькая. Персик ты мой спелый, яблочко румяное, – это физик, сильно похожий на Льва Толстого, завёл приветную трель в честь очередного пришествия ядреной почтальонши.
 
Говорил Толстой специально погромче, чтобы все слышали и думали, что он шутит.
 
 - Опять трясёт «барахлом»! -  передёргивало от услышанного Настасью Петровну.
 
 А Толстой в библиотеке мурыжил Анжелу, норовил погладить, приобнять. Но одинокая Анжела против любовного сношения с педагогом была категорически против.
 
 Она бы как вдарила физику тяжёлым кулаком прямиком в толоконный лоб … Вот только призраком плыла перед глазами затюканная, с тоскливой улыбкой, плохо одетая учительская супруга. С тремя сыновьями, брюхатой снохою, и кучей внучаток в комплекте.
 
- Вдруг прибью! – мгновенно спохватывалась Анжела и от замысла отступала.
 
 
***
А месяц спустя, Нюрушка захворала.
 
Пластмассовое сердечко, подаренное Львом, нервно пульсировало синим. Это означало, что плохи дела. Помрет Нюра, Ленку любить будет некому.
 Старуха лежала на заправленной кровати, под пуховой шалью, спасая иссохшее тельце, пришибленное лихорадкой. Круглые дешевые таблетки организм уже не принимал. Нюрушку рвало, а столбик ртутного градусника всё упрямился вперёд, но всё-таки встрял на ометине тридцать девять.
 
Елена танцевала в школе, и Нюре некому было помочь.
 
- Да что ж такое твориться? –
Увидав старуху, всеми брошенную и больную, взбеленилась я. – Неужели старухе стакан воды подать некому? Ау, где вы, добрые люди?
 
Я кинулась искать по деревне хорошего человека.
 
 Чуть приподнявшись над избами, я увидела, как перекинув через плечо огромную сумку, рассекая лужи резиновыми мужскими сапогами, вдоль села несётся почтальонша. Чутье ангела мне подсказало: «Иди за ней».
 
  Односельчане величали почтальоншу Анжелу «Кастрюлей».
 
Обидное имечко двадцатисемилетней молодой женщине было присвоено за то, что она, коренастая, ширококостная проворная молодая баба, крепко стояла ногами-столбиками на нашей земле.
 
 А ведь Анжела вполне годилась на роль милосердного человека.
 
Каждое утро, в любое ненастье, она разносила почту по окрестным деревням, до которых добиралась на рейсовом автобусе.
Анжела развозила пенсии и газеты, которые селяне выписывали по стародавней привычке.
 
***
 Ровно в шесть утра, в окне здания почты загорался свет. Анжела жила тут же, за деревянной загородкой. Выходит, на одной половине дома Кастрюля обитала, на другой – работала. Очень удобно.

 Итак, Анжела умывалась, и наполняла водой эмалированный чайник. Под ним оживали багровые змеи-спирали, чайник пугался, дрожал и выпускал-таки пар.

 Позавтракав, женщина, уже перейдя на рабочую половину дома, неспешно ставила на стул болотного цвета сумку, а та, как голодная гигантская жаба «заглатывала» всю заготовленную Анжелой корреспонденцию.
 
 И только после этого Анжела пила чай. Ей нравился липовый цвет. Сушеные «вертолетики» липовых листьев напоминали почтальонше золотистых стрекоз. И оттого, на душе у Анжелы даже зимой становилось теплее.
Ещё Кастрюля любила баранки с мёдом. Каждый раз, приходя в магазин, она слышала от продавщицы привычное:
 
- Баранки свежие. Брать будешь?
 
- Давай, – соглашалась Анжела.
 
Впрочем, однажды, торговка пустила продуктовую ориентацию в другое русло.
 
- Анжела, смотри-ка, какую вкусняшку нам завезли, – пропела она пачтальонше, всучив ей в руки маленькую жестяную баночку.
 
- Мясо криля? – подняла глаза от этикетки разочарованная Анжела. – Зачем оно мне?
 
- Как зачем? – резко психанула продавщица. – Под подушку складывать! Это же деликатес! Городские интеллигенты такое яство только по праздникам кушают. С шампанским и ананасами. А ты нос воротишь!
 
- Да не хочу я твое яство, – упрямилась Кастрюля.
 
- Ага, потому что лень новое пробовать! Бери, потом спасибо скажешь, –
рассердилась «магазинная королева», и, клацнув бусинами счёт, невозмутимо отложила в их память креветочную стоимость.
 
 Когда дома Анжела вскрыла банку, её почти стошнило.  В мутном рассоле плавали белёсые тельца креветок.
 
- Ну, копия личинок навозных, –
с отвращением подумала Кастрюля, - ни за что их есть не буду, интеллигенции больше достанется. 
 
 В общем, мясо криля не пошло. Да и зачем?
 
Анжела предпочитала другую пищу, простую и понятную. Горячую варёную картошечку, с маслицем, с капусточкой, с хвостом селедочки. Пирожочки из пресного теста в сковородке жареные. Пельмешки, шанежки,  ну разве такая снедь не вкусна? Кому как.
Вот и Анжела была на любителя. Потому до сих пор и была не замужем.
 
***
 Напившись каждодневного утреннего чая с баранками, Кастрюля спешила на автобусную остановку. Пазик ждать не будет.
 
Потом тряслась до соседней деревни, где её уже поджидало местное старичье. Анжела старалась не просто распихивать газеты по холодным бездушным почтовым ящикам, а отдавать их живому, дышащему человеку.
 
Почтальонше казалось, что так лучше, потому что свежая пресса, это как только что испеченный, ещё тёпленький хлебушко. Её лучше передавать из рук в руки, чтоб она не растеряла силы.
 
 
Деревенские жители Анжелу уважали.
 
 
«Она не то, что продавщица! – сетовали старушки, – продавщицу переспросишь, так она так гавкнет – испугаешься! Анжела не такая. Она с пожилыми людьми всегда громко разговаривает, всегда всё объяснит. Она даже письма писать помогает. И телеграммы слать».
 
«Ну вот, есть кому за Нюрушкой в трудный момент присмотреть, –
с облегчением подумала я, шепнув Анжеле в ушко наставленье Божье.
 
Через час у старухи в избе уже весело хрустел дровами прожорливый камин. На столе дымилась чашка горячего вермишелевого супа, а Нюрушка, осторожно усаживаясь на табурет, благодарно улыбалась заботе пусть не родного по крови, но милосердного человека.
 
 Я глянула на пластмассовое сердечко.
Оно окрасилось в пурпурный цвет.
 
 «Надо искать родителей Елены, – решила я, – А то Нюрушка «не ровен час» помрёт, и останется Ленка одна на белом свете».

Глава 12

«Мне нужно разыскать родителей Елены и заставить их полюбить свою дочь», - вот такую новую задачку я вписала в школьную тетрадь.

Я сидела у окна, в своей каморке.

 Шиповник являл собой роскошь, пурпурные плоды, похожие на крохотные гранаты, смотрелись как драгоценные камни. И мне подумалось о том, что даже за пригоршню рубинов я не откажусь от своего решения.

У Лены будет семья, отец и мать.
 
Я вынула из шкафа книгу о былом, прилегла на кровать и распахнула старческие тёплые ладони.
 
Но чем дольше я вглядывалась в страницы, тем больше я отказывалась принимать всерьёз происходящее. Я по-честному думала, нужна причина для того, чтобы закинуть ребёнка в деревню к больной бабке и годами не показывать нос.

Ну, хоть какая-то причина!

Я мучительно захотела посмотреть в глаза родителям Елены. И посмотрела.

- А, вы кажется по объявлению? Гераньку купить хотите?  А я Аркадий… Ну, проходите, проходите.

 Аркадий выглядел эффектно. Статный, высокий, лет тридцати пяти синеглазый брюнет -«сердцеед». Его улыбка, которую нынче принято считать «голливудской» очень ему шла. Однако, строгий наблюдатель в изнеженной припухлости губ непременно считал бы детскую капризность их обладателя. Тем не менее, эта черта, в разумной дозе, придавала лишь шарму Аркадию, отнюдь его не портя. Как не портил его сейчас пижамный фланелевый костюм в жёлто - салатовую клетку.
 
- Вы Черепахин?
 
- Черепахин. На что Вам моя фамилия?
 
- Так, на всякий случай…  Чтоб не ошибиться.
 
 -  Да, вы проходите, проходите… - Видя мою растерянность, подбодрил меня хозяин.  -  А у меня беда…  Морковный ангелочек захворал.
 
-Кто захворал?
 
- Герань «Морковный ангелочек». Восхитительная оранжевая геранька, с запахом морковной ботвы.
 
- Герань?
 
- Редкий сорт, капризный…Барышня Вы представляете, - очень артистично, с нужными паузами и присущей интонацией, принялся пояснять сказанное Аркаша.  - Принес я вчера на выставку своего морковного ангелочка. А люди как сговорились. Идут и дразнятся: «Вон морковка, смотри, смотри, какая морковка». И в мою гераньку пальцем тычут. Вот она и заболела, поникла, листочки опустила. 
Жена, Лариса, ей весь вечер наговаривала: «Ты не морковка. Ты очень красивая. Ты нам нравишься». Так гераньке вроде получше стало.
 
 Я следовала за хозяином.
 
 Понимаете, барышня, - вдохновенно продолжал свой монолог Аркадий Черепахин. -  Есть герани – девушки,  есть герани-тетеньки, есть герани - бабушки. И к каждой свой подход нужен! Вот я, как могу, им этот подход обеспечиваю.

Аркадий картинно развел руками, чтобы показать, что герани в его доме чувствуют себя великолепно.
 
Я осмотрелась.

Оказалось, что Аркадий живет в маленькой двухкомнатной типовой «хрущёвке», обустроенной, однако, с большой фантазией. Пространство всех стен, исключая, пожалуй, лишь ту, к которой тяжеловесно притулился тёмно-коричневый громоздкий диван, занимали стеллажи со стоящими на них комнатными растениями.
- Это всё мои красавицы. Мои гераньки, – с гордостью сообщил мне Аркадий, – люблю их, как женщин!
 
- Неужели? – удивленная столь бескомпромиссным сравнением, не скрывая сарказма,
 переспросила я, – Да у Вас гарем. А кто любимица?
 
- О! Вот она, прекрасная герань сорта Angeleyes Orange Paccrio! – не заметив ноту пренебрежения в моём голосе, эмоционально возбудился Аркадий, выуживая из толпы гераний заветный цветок. – Я её обожаю.
 
- А так это и есть «морковка»? – разочарованно протянула я, мгновенно распознав в листочках растения узор морковной ботвы.
 
- Ну, зачем вы так? -  Возвращая горшок на место, смутился Аркадий. – Она ведь может обидеться… Что значит «морковка»? Вообще-то слово Angeleyes в переводе с английского означает «ангельские глаза». Так что вы мне «глаза ангела» не хулите. Не надо… И без вас геранька все время хворает, постоянного ухода требует.
 
- Может она просто жить не хочет?   
 
- Это ещё почему? – Непонимающе «затопил» меня синевой своих глаз удивленный Аркадий.
 
-  А вдруг глаза ангела на Вас смотреть не могут? – дерзила я.
 
Но Аркадий из моего словесного кульбита мало что понял. Или не расслышал. Он даже с неким сожалением, снисходительно сверху-вниз взглянул на меня, как смотрят на людей не развитых интеллектуально, не способных ясно и твёрдо формулировать мысль. И, видимо, для того, чтобы сгладить неровность, бодро произнес:
 - Милая барышня, а вы не откажитесь попить со мной чаю?
 
- Не откажусь. – Сразу согласилась я.
 
- Милости прошу, - услужливо подхватив за локоток, повел меня на кухню обаятельный Аркадий Черепахин.
 
- Ой, а я сладкое страсть как люблю! – вытаскивая из шкафа вазу с печеньем и вафлями, и закатив от удовольствия глаза, признался Аркаша. – Я ведь артист. И сладкое мне вообще-то нельзя, нужно держать себя в форме! Но, как говорится: запретный плод всегда сладок. Поэтому мое любимое блюдо - это большая шоколадка, сверху ещё одна шоколадка, а между ними много-много шоколадных конфет.
 
Аркадий разлил чай по красивым фарфоровым чашкам.
 
- А вы какую герань-то хотите? – неожиданно спохватился Аркадий. – Я заболтал вас, а о самом главном не спросил. У меня «королевская» чудо как хороша.
 
- Не хочу «королевскую», – раззадоривая себя, хамовато откусила я большой кусок шоколадной плитки, и, жуя, добавила, – хочу вашу любимую, «Глаза Ангела».
 
- Да что вы, девушка! Она не продаётся. Я лишь на выставках иногда её демонстрирую. И то с огромной неохотой. Я, конечно, её не продам. Я её очень люблю.
 
- Не ту любишь! – Не выдержав, наконец, резко вскочила я.  Стол пошатнулся, завалив на бок белую фарфоровую чашку. Дымящийся жасминовый чай залил скатерть.
 
 Аркадий оторопело вытаращил глаза.
 
- Мне нужно бежать.  Я утюг выключить забыла, – я ломанулась на выход.
 
- А как же герань? – недоуменно настаивал на своем обалдевший Аркадий. – Вы ж гераньку купить хотели.
 
- Морковка - твоя геранька! – На ходу выпалила я и «в сердцах» грохнула дверью. 
 
***
 В последние годы Лида Деева сильно «осела».

Как старая тяжеловесная баржа уныло искала она глазами радушный веселый порт, чтоб «высушить весла», отдраить палубу, залить полные баки. 

Но всё понапрасну.

Рабочие будни-волны подтачивали силы натруженной женщины.
  Некогда задорные тёмные вьющиеся локоны больше не радовали Лиду. Давно были срезаны за ненадобностью.
 Теперь Лидина шевелюра сильно кучерявилась за счёт шестимесячной химии. Острые карие глазки – померкли. Длинные ноги – потяжелели, покрылись извилинами вертлявых венозных змеек, как материк Евразия голубизною рек.   
Одутловатое тело служило надежным убежищем для всевозможных болячек и болячечек.
 
Душу сжигала обида.
 
Летели годы, а Лида Деева по-прежнему нуждалась в работе. Взрослой дочке, Лариске, нужны были деньги. Ее гражданский супруг, артист театра, Аркадий Черепахин, по словам Лиды «дурачком прикидывался» и «туши мамонта» в дом не таскал. Он мечтал о славе и коллекционировал герани.
 
«Туши» в дом таскала Лариска. И Лида.
 
 Лида с тоской смотрела на потускневшую дочку.  Ей уж давно костью в горле стояли все Аркашкины театральные бенефисы, которые она иначе как шабашами да пьяными кутежами не величала. Но Лида дочкиному счастью мешать не хотела.
 
 Лариса же носилась с мужниными прихотями, как с писаной торбой. Холила их и лелеяла. Потому что любила Аркадия как личность, по ее словам, неординарную и выдающуюся.

 Лариса была терпелива.

Все ждала, когда к Черепахину, провинциальному артисту «средней руки» нагрянет слава, с шальными деньгами, газетными публикациями и повальным обожанием зрителей. И уж тогда её старания окупятся с лихвой, в виде благодарных и нежных возлияний супруга перед журналистскими теле и фото - камерами, что, дескать, музой его, творческого человека, Аркадия Черепахина является скромная девушка, Лара Деева.
 
 Когда Лариса, в отсутствии Черепахина, во время долгих вечерних чаепитий с матерью, делилась с ней своей мечтой, то та, надувшись, будто мышь на крупу, отрешённо макала в зеленый чай мятный пряник.

 Постепенно «лысый» пряничный бок тяжелел, и невесело плюхался в чашку. А Лида всё сидела и натужно пыталась представить, как к нелюбимому зятю придет эта самая слава.

Иногда ей это удавалось.

 Слава представлялась Лидии Петровне в виде полуголой девицы, срамно вихляющей тугой загорелой задницей, как это делают «цветные» танцовщицы на порочном бразильском карнавале. Трусы у славы только спереди. Сзади трусов нет. Девица сучит ногами, и перья на её усыпанной блесками голове монотонно колышутся.
 
  И тут, как черт из табакерки, является Черепахин. На нем алый, как клюква, тесный костюм с золотистой «искрой». Слава берет лучезарного Черепахина по локоток, и ведет куда надо. 
 В этот момент Лида видит глаза свой покинутой дочки, отчаянные и больные.
 
- Зачем тебе Черепахин? – уж тысячный раз включала «до дыр заезженную пластинку» упрямая Лида, – плюнь ты на своего спиногрыза, альфонса триклятого! Даст бог, приличного мужчину встретишь. Серьезного. Работящего. Знаешь, что дочь? На каждый горшок – своя крышка. А твой Аркашка, никакой он не горшок. И не мужик он вовсе, а поросячий хвостик!
 
 Лариса обижалась. Замыкалась в себе. Упрямо тёрла под краном чайные чашки, давая тем самым Лиде понять, что тема про непарные горшки и крышки давно уж закрыта. А матери нужно домой. Потому что скоро вернется Аркадий, измотанный и усталый и захочет покоя.

Лида всё понимала, молча одевалась и, не сказав хозяйке обязательное спасибо-до свиданья, в сердцах хлопала дверью.
 
***
      Ну а сегодня, всё утро Лида терпеливо шлепала котлетки, из провернутого на тяжёлой ручной мясорубке диетического куриного фаршика.

 Потом она бережно примостила в «брюхатую», лет десять назад считавшуюся дамской, коричневую   сумку, литровую баночку домашнего лечо, приправленного чесночком да жгучим перчиком, и  отправилась кормить дочку. Дочке хотелось лечо.

Сама Лариса большую часть жизни проводила на дежурствах в больничном отделении гнойной хирургии.
 
Лида на дочку долго не сердилась. Она её жалела.
 
 Однажды Лида с Ларисой условились вместе пойти на рынок, купить мяса, картошки и мёда.

 Лида решила забрать «ребенка» с работы, от хирургии-то до рынка «рукой подать».
В больничном дворе кружила ноябрьская метель, лохматые снежные сгустки тяжеловесно и неизящно валились в остывшие грязные лужи. Лида, чавкая намокшими ботинками, вошла в обшарпанное полуподвальное помещение раздевалки. Приторно - сладковатый дух гнойных больничных отходов, обильно сдобренный запахом «обеденной» варёной капусты, ударил Лиде в нос. Тяжело опустившись на деревянную скамеечку, женщина бессмысленно всматривалась в заплесневелые полукруглые своды старинного помещения, и безрадостно думала: «Ну, прямо склеп, ей богу».
 
Лида сидела и вспоминала о том, как она когда-то вместе с дочкой мечтала о том, что Лариса окончит школу и выучится на медсестру.

Выбор профессии произошел отнюдь не случайно.

Старшеклассница Лариса восторгалась тогда красивой соседкой Виолой. Та, яркая дородная тридцатилетняя женщина, вовсе не спешила обзаводиться домашним хозяйством и детьми. Про таких, как Виола говорят: «Любовников меняет как перчатки».
Так или иначе, но назойливых вопящих деток Виоле заменяла милая карликовая пудельша Снежана.
 Как –то раз, поздним вечером Лида спешила с работы.  Ручки тяжелой авоськи с картошкой впились в ладонь, соринка, попавшая в глаз ещё днем, доводила до исступления.
 
 У дома гуляла Виола. Надушенная. В крупных кольцах волос цвета водной лилии. Чёрный длинный плащ стройнил слегка рыхловатое тело соседки, широкий пояс с крупною пряжкой указывал талию.   
 
 Снежана, с алым бантиком на макушке, трусила рядом.

Лида Деева позавидовала Виоле.

Её роскошному виду, её беззаботности, бездетности, и незамужности. А потому изловчилась, и как бы невзначай, незаметно пихнула уродливым туфлем прямо в зад изнеженной шавки.

 Та взвизгнула, как ошпаренная, согласно инстинкту, смачно сомкнула зубы на Лидиной ляжке. Однако ж, что «пулять в слона дробиной»? Здоровье женщины не пострадало. Зато кошелек попал под угрозу опустошения, дешевые «капронки» пошли в безразмерную стрелку.
 
 Виола в тот же вечер с лихвой возместила ущерб.
Взволнованная произошедшим конфузом, в шёлковом розовом халате, с золотыми бабочками, Виола вывалила перед Лидой «несметное богатство», пар пять «телесных» колготок.   
 
 Утром, натягивая капронки на кулак для лучшего рассмотрения цвета, Лариса Деева мгновенно решилась.
 
- Мам, я в медицинское поступать буду, - сообщила матери Лариска, припрятывая в свой шкаф три пары получше, - ты как?

- А что? Нормально, – согласилась Лида, – мужу массаж станешь делать, детям сопли сушить.

… Виола трудилась в санатории. В кабинете физиопроцедур. Прилаживала магниты, электротоки и ингаляторы к бренным упитанным чиновничьим телам.
 
«Ну вот... А Лариска работает в склепе», – вынырнув из воспоминаний в гнойную хирургию, вздохнула Лида.
 
И когда в подвал впорхнула веселая, довольная жизнью, и даже румяная дочка Лариска, то Лида, в порыве чувств, сентиментально зашмыгала носом.
 
***
 Но сегодня все было иначе. Золотая осень посетила город. Махонькие, размером с ноготок цветочки календулы преданно пялились прямо «в глаза» повеселевшим прохожим. И ноги людей не боялись работы. А Лидины уж тем более.
 
 Но лирическое Лидино настроение умело спугнул зять.
Сначала ей долго пришлось «кукарекать», настырно тыча в кнопку на петушиный лад настроенного электрического звонка. Потом ещё и чувствовать себя виноватой за то, что явилась без предупреждения, и не вовремя.
 
- Кто? – наконец-таки изнеможенным хрипловатым голосом отозвался, по-видимому, только что проснувшийся, Аркадий.
 
- Так это тёща твоя пришла, - глянув на часы, и усмотрев что маленькая стрелка уже коснулась двух, неприветливо откликнулась Лида, – молока принесла. А где Лариса?
 
- Так на дежурстве, – высунулся-таки недовольный Черепахин.
 
- У неё сегодня нет дежурства, – Лида унюхала, что накануне Аркаша употребил алкоголь.
 
- Так её вызвали.
 
Помятый вид Ларискиного мужа взбеленил покрасневшую Лиду.
- Ну, что…талантливый зятюшко? Всё кутишь? – не переступая порога, и мысленно представляя, как её раздутая от жратвы, коричневая сумка уже летит прямо в ненавистный артистический лоб, нарочито-ласково «запела» Лида.
 
Она бы «ушатала» паршивого мужичонку, как пить дать. Но что потом скажешь влюблённой по уши дочке?
 
Лида уж представила, как пёстрое лечо течёт по дурной башке, котлеты сыплются на пол. Но вовремя охолонула.
 
- Так у Смирницкой юбилей вчера случился, – почуяв недоброе, начал оправдываться Черепахин, – всем коллективом сели, отпраздновали.   
 
- А чё подарил? – продолжала чинить допрос настырная теща, –   на какие шиши подарок подносил? – усиливая недовольство в голосе, напирала Лида.
 
- Я к вашему сведению тоже тружусь, заметил было Черепахин. Но вовремя осёкся. Увидел, как вытянулись в трубочку, и побелели от злости тёщины губы. Вовремя сменил тактику, – ну что ж мы у порога топчемся? Проходите, пожалуйста, Лидия Петровна!
 
- Пойду я, -  в конец раздосадовалась теща, заслышав, как Черепахин в очередной раз счёл свои театральные «па» за труд праведный.
 
Лида шмякнула сумку на пол. И развернувшись, стала «стекать» по подъездной лестнице.
 
***
Я перемыла всю посуду в своём серванте. Я волновалась.
 
- Вот, значит, откуда у Елениного пристрастия к сцене «ноги-то растут».  От папочки родимого, труженика театральной сцены, Аркадия Черепахина, – нервозно перетирая тарелки с золотой каемочкой вафельным полотенцем, злопыхая, думала я, – по кровушке передалось.
Я думала, на кого Елена похожа внешне: на отца или на мать. Злорадно припомнила, что Лара выглядит куда скромнее своего избранника.
 
 Мимо такой пройдешь – не заметишь.
Всё в Ларисе было средним: средний рост, средней длины волосы, средняя длина юбки…
 
 Мне хотелось, чтобы Елена, из этих двоих, ни на кого не была похожа.
 
- Ну ладно Черепахин, – я продолжала гонять в голове тяжёлые мысли, – он мужик. А эти двое, Лариска с мамашей своей куда смотрят?
 
Я нажала кнопку кассетного мага.
«Глупые снежинки, не тревожьте март». – тревожно пел Юра.
 
«А я кое-кого потревожу!  - мстительно думала я, – ещё как потревожу!

 
Глава 13

Лев, сидя, дремал на больничной кушетке, прислонившись спиной к стене. На его воткнутом в правое плечо носу, сбоку приклеилась бордовенькая крошка, по-видимому, Лев кушал пирог с вареньем.
 
- Лев, Вы что в больнице делаете? – тронула я за плечо самого главного дяденьку во всем нашем царстве небесном, - прихворнули чтоль?
 
- А, Ангелина, – всполошился разбуженный Лев, – вообще-то это не больница, а роддом.
 
- Да? Ну ладно, - согласилась я, пальцем смахнув сладкую метинку с лица приятеля, – Лев, я за помощью прилетела.  Мне поговорить очень нужно, посоветоваться. Я Ленкиных родителей нашла, но как влюбить их в дочку, ума не приложу.
 
- Послушай, дорогая, – перебил меня окончательно проснувшийся Лёва, – охолони. Мне твоя помощь нужнее. Ты мне поможешь?
 
- Чем помогу? – не поняла я.
 
- Скоро здесь, в этом роддоме, родится ребенок. Мать дитя – твоя землячка, из Барака… Слушай, роды будут тяжёлыми. Надо помочь.
 
- Нет, нет, я сейчас не могу. У Елениного пластмассового сердечка пульсация нестабильна, того и гляди замигает синим. Нюрушка-то хворает, а если умрет, кто Ленку любить будет?.. Нет, нет.  Мне Елену сейчас нельзя одну оставлять. У неё сложный период, балет и всё такое!
 
- Я понимаю. Ты заменишь меня недолго. Ребёночек вот-вот родится. Я ж, говорю, роженица – твоя землячка, из села Барак. А Барак – тобой охраняемая территория. Так что не спорь тут мне.
 
- Но у меня к вам много вопросов! Очень много вопросов! – бежала я вслед за быстро уходящим Львом.
 
- Потом, Ангелина. Потом! – не оборачиваясь, пообещал мне Лев, – встретимся, обо всем поговорим.
 
***
Я растерянно огляделась по сторонам.
 
Я ведь ни разу в жизни не была в роддоме. Ну, только когда сама родилась.
 На стене коридора висел плакат. Я подошла к самодельной стенгазете студентки Ерошкиной.
 
  Ерошкина наглядно, с помощью цветных карандашей, пыталась пояснить, как нужно правильно питаться до и после беременности. По всему пространству плаката, как в безвоздушном космическом пространстве, летали тушки упитанных кур, толстые рыбины с острыми удлиненными рыльцами (по-видимому, осетры), кочаны капусты и прочая, по мнению Ерошкиной, нужная калорийная снедь.
 
 На своем художественно-оформленном плакате студентка так же изобразила женщину. До беременности. И уже родившую.
 
Будущая мамочка выглядела очень мило. Сидела себе, склонившись над книжицей, в уютном кресле, расфуфыренная в воздушное голубенькое платьице, с многослойным жабо на шее. На голове у дамочки имелась завивка. А на ногах – нарядные домашние сабо на плоских каблучках.
    
 У молодой мамочки дела обстояли намного хуже. Можно даже сказать, «из рук вон - плохо». Голубое платье, по замыслу Ерошкиной куда-то делось. Зато появились трико.
 От кокетливой завивки «и след простыл». На её месте прижился платочек. Белый, в красный горох. Завязанный на лбу. Концами вперед. Концы уныло свисали вниз. Наверно, грустили.
 
 Вместо книжки в руках у женщины имелся нарядный сверток с младенцем. Кружевной и с рюшами. А рот у ребенка был круглый. В виде обычной дырки. Изображая этакий рот, Ерошкина, видимо, предполагала, что кроха заходится в плаче.
 
 В общем, творчество Ерошкиной на материнство не вдохновляло.
 
***
  Областной центр акушерства и гинекологии в городе Пермь вольготно располагается в просторном старинном здании. Горожане называют его просто: «роддомом со львами».
 У золотого фасада, под колоннами с лепниной, лежат два льва с непомерно большими ушами. Кажется, что это вовсе не уши, а сверхчувствительные локаторы.
 Ими львы добросовестно отлавливают всю информацию из космоса. Как говорится, не знаешь когда родишь, спроси у львов.
 
 Внутренний интерьер роскошного здания «со львами» поражает высотою потолков, шириною лестничных пролетов и величиною оконных глазниц. Окна порою сотрясаются от криков, бьющихся в агонии, обезумевших от боли и страха, взмыленных в потугах рожениц. Львы всё слышат и огорчаются.
 
 Первый этаж именуется административным. Здесь располагается канцелярия, прачечная, просторный холл для свиданий.
На втором – кабинеты, палаты.
 А на третьем этаже, к богу поближе, находятся родовые. Новоиспечённых мамочек, грохоча трудоголичкой-каталкой, дежурная санитарка спускает грузовым лифтом на этаж ниже. Туда же приносят лялечек.
Скомканных, голодненьких, горластых.
Малыши первобытно курлыкают, как молодые журавлики, скатывают в новом горлышке звуки-шарики.
 
***
  Плаксивым сентябрьским утром одна надменная девица, обременённая сороковой неделей вползала вверх по лестничному пролету из приемного отделения в акушерское.
Ступенек было много, они были слишком круты, и молодая женщина уже почти преодолела препятствия, отекшими, не спасенными фитолизином ногами, как вдруг…
 
 - А, ну стой, кто идет! – как черт из табакерки выпрыгнула перед ней воинственно настроенная женщина с рыжими волосами, местная, санитарочка, – мы тут людей размножаем, а не микроорганизмов!
 
 Для большей наглядности санитарка шваброй перегородила вход в отделение, сразу дав понять, кто здесь главный. Девица, инстинктивно обхватив живот, обиженно взбрыкнула ресницами, стараясь не расплакаться от обиды.
 
- Что Вам нужно? -  взъерошилась она. – я в свою палату иду
 
- А тапки есть? – тоном сурового милиционера, который требует у подозреваемого в преступлении гражданина предъявления документов, поинтересовалась санитарка.
 
 Девица послушно нарыла в сумке заранее припасённую обувь.
 
- Твоя палата в конце коридора. – Покидая оборону, уже на ходу бросила указание беременной удаляющаяся санитарка.
 
 Санитарку Татьяну Аркадьевну в отделении именовали Генеральшей.
 
 
***
В час дня женщины стали стекаться к столовой. Прибывшая девица поспешила к ним присоединиться.
  Беременные женщины впечатляли.  Часто семеня тесно сдвинутыми ножками, они аккуратненько несли впереди себя разнообразные животы.

 Я сразу узнала новенькую из Барака: это была Катька, собственной персоной, беременная младшая дочь моей одноклассницы Нинель Шулятьевой.
Земная жизнь мчится быстрее небесной. Вот и выходит, что Неле около сорока, а её младшей дочке – семнадцать.
 
 В средних классах мы с Нелей дружили.
Общение друг с другом в десять-двенадцать лет предполагает взаимный интерес девчонок друг к другу. Пока нашими развлечениями были участие в школьной ярмарке, где можно было за деньги продавать пироги с картошкой и капустой; совместные дежурства после уроков в классе и походы в клуб, на индийское кино – мы дружили.
 Однако к началу восьмого класса в наших отношениях произошел перелом.
 
Виной тому - взросление. А взрослели мы по-разному.
 
 Я была поздней девочкой, по-прежнему рисовала в альбомах многоярусные торты.
Но мои картинки, Нелю уже не впечатляли. Ей хотелось встречаться с мальчиком. Тем более, что Неля, как-то внезапно похорошела.
 
 Из девочки-хомячка, с пухлыми щеками, с тоненьким русым хвостиком, с хроническим коньюктивитом   в глазах, от которого Нелькины ресницы постоянно были запаршивлены жёлтыми засохшими гнойными козявками, она вдруг превратилась в девушку.
 
 Нелька научилась красиво класть ногу на ногу, и коротко постриглась. Стрижка Нельке шла чрезвычайно, делала её элегантной.
 
 Девушка быстро смекнула, что окружение заметило в ней перемены. Нинель начала прихорашиваться. На Нельку стали засматриваться старшеклассники. И дело дошло до того, что Нинель потребовалась сообщница. Дружить с мальчиком один на один, у Нельки пока что опыта не хватало.
 
А вот дружить компанией, пара на пару – другое дело.
 Дружить парами я пока не умела.
 И Неля сошлась с одноклассницей, которая такую дружбу смогла поддержать. Теперь мне к Нельке доступа не было.

 Я обижалась, ревновала. 

Тем более, что моя бывшая приятельница, с которой мы ещё недавно, лежа в кровати её родителей, лопая солёные огурцы с чёрным хлебом, смогла завладеть вниманием мальчика с самой приятной улыбкой в школе, Ильдара Сагитова.

 У десятиклассника Ильдара, были такие миловидные ямочки на щечках, что не хотелось обращать внимание на его невысокий рост.

 Вообще-то в деревне, об Ильдаре говорили, как о хорошем мальчике. Его связь с дочкой доярки Шулятьевой, первой сплетницей и матерщинницей на деревне, многих удивляла. Но факт оставался фактом: Нинель и Ильдар плотно общались.

И скоро этому факту нашлось письменное подтверждение.

 Однажды на уроке, наш физик, прозванный Толстым, перехватил записку, которую Шулятьева настрочила своей новой закадычной подружке, сообщнице об амурных делишках. Толстой перехватил бумажку, молча прочитал, и оставил без комментариев. Зато в дневнике нарушительницы дисциплины сделал запись с требованием встретиться с её матерью.

 Позже, из сообщений сарафанного радио, я узнала, что текст записки был невинным. Но в конце сообщения Нинель оставила автограф. Причем, в витиевато-вычурной подписи читалась вовсе ни фамилия девушки, а фамилия парня, с которым она общалась.

Сагитова – вот что было написано там.

 Выходит, если следовать логике Шулятьевой, она как бы вышла замуж за носителя эксплуатируемой ей фамилией, что давало ей право её использовать.
То есть теперь она была не Шулятьева, а Сагитова!
 
 Разъярённую Шулятьиху – старшую в тот день многие в школе видели. Она вылетела из кабинета физики в таком запале, что у неё «дым из ноздрей валил». Думаю, в тот день Нелька получила знатную взбучку.

  А ещё через несколько дней в учительскую пожаловал сторож колхозного ягодного сада. Этакий усатый тщедушный мужичонка в кепочке из сатина и в задрипаном пиджаке с чужого плеча, одетого поверх футболки с олимпийскими кольцами.

  В те годы бесконечные лабиринты малиновых и смородиновых кустов приносили хозяйству немалый доход. В сентябре сад пустел, освободившись-таки от ягодного бремени. Но охранник обозревал совхозные угодия до первого снега, наводя порядок в кустарниковом хозяйстве: выкорчевывал бесплодные растения, выламывал сухие ветки, собирал мусор, неряшливо брошенный людьми во время сбора ягодного урожая. 
 Сторож проявил бдительность и рассказал о происшествии   в своем бескрайнем хозяйстве.

 А дело было так.

Как-то вечером, он услышал сдержанные голоса, доносящиеся из дальнего угла, опустевшего по осени, сада. Подкравшись поближе, дядька опознал Нинель, её ухажера, Ильдара Сагитова и ещё парочку влюбленных. Школьники из старых, полусгнивших досок, какого-то тряпья и веток, соорудили шалаш, где, по мнению сторожа, придавались любовным утехам. Правда это было или нет, доподлинно неизвестно.

Однако, в школе разгорелся скандал.
 
Потом, на какое-то время, всё стихло, но ненадолго.  Нелька оканчивала десятилетку будучи беременной. Так родилась её первая дочка Маша, а позже, родилась и Катя.
 
***
 Удивительно, но отношения, завязавшиеся у Нельки в пятнадцать лет, а у Ильдара – в семнадцать, переросли в долгую семейную жизнь.

 Пережив раннее замужество и родив двух девочек, Нинель превратилась в важную замужнюю даму. Ну, а что?

 Я, к примеру, никакого жизненного прогресса к этому времени не совершила. Ни семьи, ни приличной работы, ни уютного дома не нажила. А Нинель в мои же годы, всё имела.
 Мощные татарские корни ее мужа крепко и основательно вкорчевали Ильдара во взрослую жизнь. Внешне сдержанный и молчаливый, он предпочитал делать дело.
 Большая татарская семья Сагитовых построила для молодых в Бараке дом, по сельским мерках – просторный и качественный.

 Работал глава семейства на кирпичном заводе, который ловко притулился на пути в райцентр. Там, в карьере, сидя в кабине экскаватора, Ильдар дни напролет черпал красную глину, не знающим усталости, зубастым ковшиком, нахлобучивая ее на спины, рыскающим туда-сюда, в поисках ноши, жадным до добычи, самосвалам.
 
 И все Ильдаровы старания были сделаны во имя Нинель.
 
Сама же Неля устроилась в приют для детей - инвалидов, сначала санитарочкой, поскольку образования не имела. Потом работала кладовщицей. Позже, как – то изловчилась, закончила заочку, а к сорока годам и вовсе выбилась в заведующие.
 
Своих дочек Нинель воспитывала строго.
Не хотела для них повторенья своей судьбы. Быть беременной школьницей в деревне, отнюдь, не сладко.
Девочки взрослели, а Неля, наконец-то жила для себя. Ведь дом Сагитовых - «полная чаша», она уже однажды побывала на отдыхе, в Египте, и Ильдар подарил ей норковый полушубок.

  Старшая дочка, Маша, никаких хлопот родителям не доставляла. Хорошо училась, помогала по хозяйству.

Зато Катька вела себя как отщепенка.

 Могла, к примеру, увильнуть из огорода, хотя Нинель строго-настрого наказывала ей прополоть и окучить капусту.
 И Катька не просто сбегала, а шла собирать землянику, которую потом продавала в райцентре. Вырученные деньги тратила на себя, покупала какую-то мелочёвку, тушь для ресниц, мороженку.
 Нинель такое дочкино поведение чрезвычайно возмущало. Но это были лишь цветочки.
Ягодками стали увлечения мужчинами.
 
И не мудрено. В Катерине текла кровь Нинель, родившей в шестнадцать, и кровь первой склочницы и матершинницы в деревне, Катькиной бабки, Шулятьихи.

Смесь ядрёная!

***
 Да, Катька, наглая, нахрапистая девица, «держала в кулаке» весь молодняк у себя в деревне. То на лице «было написано». Высоко вздернутый, крохотный веснушчатый носик выдавал задиру-забияку «со всеми потрохами».
 
 Искры маленьких «сверлящих» глазок, под длинной чёлкой послушно гасли за внушительной величиною пухлых девичьих щек. Казалось, что за щеками девица прячет зерно. Как какой-нибудь грызун. Ну, или белка.
 
Хотя, скорее всего, в родственники девушке всё-таки напрашивался хомячок. Дополнительное сходство с этой запасливой животинкой, девчонке придавал жиденький русый хвостик. И буроватого цвета кожа. Не смуглая. Не шоколадная. А именно бурая.
 
Такой эффект достигается, отнюдь, не путем бережного переворачивания любимой тушки под лучами ласкового солнышка. Такая кожа бывает у деревенских людей, которые много трудятся на солнцепеке. Они пропалывают грядки, косят сено, собирают на залитых солнцем пригорках, первую, дорого продаваемую на пригородном шоссе, краснобокую землянику.
 
Хомячок всем этим, как раз, занималась. Днями. А вечерами шла на дискотеку.
 
Ночные шастанья по клубам промаха не дали. И вчерашняя школьница «принесла-таки в подоле».
 
***
 
Катерина - натура отчаянная. Барьеров в любви она себе не воздвигала. Малолетние сверстники её, навряд, ли возбуждали. И потому забеременела девушка от чужого блудливого мужа-тракториста.
 
Шила в мешке не утаишь. И обманутая жена, конечно же, устроила разборки. С выдиранием волос, с воплями, с проклятьями, с требованием аборта.
 
Но не тут-то было.
 
Назло всем, Катька решила рожать. Супротив воле орущих родителей. Наперекор уговорам папаши - пофигиста расстаться по-хорошему. И поперек желаниям его законной жены.
 
Живот рос.
Но ребёночка никто не ждал.
Даже будущая мать. Её затравили самые родные люди, загнали в угол. И хомячок вдруг сдалась, усмирив крутой нрав. Приехала в районную больницу, сдаваться.
 
- Аборт делать поздно, – обухом по темечку ударила беременную врач. А потом ещё и сказала, что роды будут тяжёлыми, потому что, у Катерины щёки широкие, а таз узкий.
 
***
 
Рожала Катька мучительно.
Не понимая, зачем. Освободившись от ноши, ходила по больничному коридору озлобленная, потерянная, сложив на груди замочком руки.
 
Роддом сломал хомячка. Безжалостно. Через колено. Показная удаль облупилась с Катерины, как сухая ороговевшая шелуха с прошлогодней луковицы. Она сделалась уязвимой.
 
Молодая мать не знала, куда деться от чужих телефонных разговоров с мужьями. От больно «мозоливших» глаза гостинцев, от которых «лопались» соседские тумбочки. От непонятной ей радости других мамаш.
 
Хомячок родила мальчонку, с такими же пухлыми щёчками, как у неё самой.
 
***
К новоиспечённой матери никто и «носа не показывал». Она и не ждала. Лежала, отвернувшись к белой стенке, пока её соседка по койке, перед выпиской, обжигая пальцы, накручивала длинные пряди на термо-бигуди.
 
Единственным светлым пятном для обиженной девчонки стала больничная еда. Для кого-то невкусная, а для нашей брошенки так в самый раз.
 
- На обед! – грохоча кухонной тележкой по коридору, громко созывала откушать пресной диетической пищи санитарочка Генеральша.
 
Катерина медлила. Не спешила срываться с места. Боялась, что её заподозрят в желанье поесть. Ждала, когда сонные, в преддверии тихого часа, соседки начнут копошится в кроватях, пока, наконец, не установят отекшие ноги на деревянную низенькую скамеечку, стоящую возле каждой кровати.
 
После этого она накидывала поверх длинной больничной сорочки, коротенький халатик в бордовых розочках, штампованный китайцами под шёлковый, одолженный на время у сестры, нарочно для роддома.
 
Ела девушка с достоинством. Как умела.
 От домашней сметаны, предложенной соседкой по столу, наотрез отказывалась, потому что снова стеснялась. Но вермишелевый суп и слипшиеся макароны с белёсой мучной подливой ела вприкуску с хлебом. Не смотря на предельную аккуратность, хлебные крошки всё же валились на стол. И хомячок правой ладонью методично и бережно смахивала их со столешницы в «состряпанную» лодочкой левую руку. Затем отправляла крошки в пустую тарелку.
 
Уходила Катька из столовой последней. Нарочно тянула время. Старательно пережевывала варёную суповую морковку и остывший минтай. Терпеливо дожидалась, пока перестанут топтаться у одноногих круглых буфетных столиков, стоящие женщины, с разрывами. «Безразрывных» приходилось выжидать ещё дольше. Ноги не казенные, сидеть приятней.
 
***
 
Наконец, столовая пустела. Катерина решительно направлялась к раздаточному столу, где хлеба, масла и сыра всегда имелось вдосталь.
 
Юная мать щедрой рукой сооружала себе многоэтажные бутерброды и шла прогуливаться по коридору. Женщины к той минуте, рассасывались по палатам. Сладкий полуденный сон смыкал их веки.
 
Хомячок, мерила шагами межпалатное чужое пространство. Думала о будущем. Потом доставала припрятанную в кармане добычу, огорченно надкусывала.
 
Иногда на хлеб с маслом и сыром сползали слезинки. Всего лишь две. Но горькие - прегорькие!
 
***
Прошло пять дней.
 
Ну, вот и всё, как говорится, кончил дело, гуляй смело. Я посчитала свою миссию оконченной. Сагитова родила. Что мне ещё оставалось делать в роддоме? Я собралась к Елене. Не успела я вынуть крылья, как услыхала привычное:
- Ну, что, Ангелина, настроение каково? – белоснежная накрахмаленная рубашка подчеркивала утреннюю свежесть появившегося Льва.
 
- Во! Лечу к своей прекрасной!
 
- А не рано собралась?
- Как –так рано?  – разом вспыхнула я, – ты просил побыть с Сагитовой. Катька родила. Я свободна?
 
- Нет.
 
- Как нет?   У Елены сердечко пульсировало синим цветом!
 
- Уже нет, – Лев настаивал на своем. -  Уже не синим.

Я вытянула сердечко из кармана штанов. Оно и, впрямь светилось ровным красным светом.
 
- Вот, видишь, всё хорошо.
 
- Всё равно, хочу лететь.

 В моем голосе послышалась плаксивость, которая, по-видимому, подействовала на Льва раздражающе.

- О чём ты хотела меня спросить, о том, как отца с матерью заставить любить дочь? – впервые за много дней нашего знакомства, рявкнул Лев. – Я не знаю, как это сделать! У меня рецепта нет!
В подтверждение своих слов Лев похлопал себя по карманам наутюженных брюк. Дескать, нет там ничего, тю – тю, пусто.
 
- Ну, а что мне здесь-то делать? Катька ж родила!
 
- А что с мальчишкой?
 
- Жив, здоров.
 
- Это точно?

Неприятное предчувствие подкосило мне ноги. «Кажется, всё нормально было», – не уверенно промямлила я.

- Кажется… Когда кажется, тогда крестятся, – сердился Лев, – через час врач позовёт в кабинет Сагитову. Там всё узнаешь, заодно решишь, как дальше быть.
 
***
«Садись Катерина», - доктор Чесноков, завидя Катерину в проеме дверей, прикрыв глаза, почесал переносицу. Этот был верный признак того, что разговор ему неприятен.

 Время близилось к обеду, а Чесноков относился к тому разряду людей, которые плохо переносят даже лёгкий голод. Подтверждением этой привычки служила умеренная тучность доктора, кроме того, в сочетании с высоким ростом, большими руками и тёмными лохматыми бровями, она делала Чеснокова похожим на сердитого великана, который обедает новорожденными младенцами, добытыми здесь же, в роддоме.
 
  Но это впечатление, разумеется, было обманчивым. Новорожденных детишек Чесноков не ел, а лечил, если это требовалось. На обед же он предпочитал паровые больничные тефтельки с картофельным пюре. А сегодня в столовой именно их и давали!
 
 Чесноков уже снял халат. Но на зов тефтелей идти передумал. «Пока не поговоришь с Сагитовой, есть не будешь!». -  сам себе велел он.
 И теперь Чесноков, специалист по здоровью новорожденных младенцев, сидел за рабочим столом, одетый в шерстяной тёмно-зеленый кардиган и чесал переносицу.
 Сагитова села напротив, равнодушно шаря глазами по сторонам, надо же было чем-то заполнить паузу.
 
-Как ребёнка назвала?

- Не знаю, – Катька рассеянно пожала плечами, -  пока не придумала.
 
- Ну, хорошо, -  сразу же отступил Чесноков, – может и хорошо, что не придумала.
Катька сидела, хлопала глазами, не понимая, к чему клонит доктор.
 
- Катерина, а тебе приносили сына на кормление?
 
- Нет.
 
-Как думаешь, почему?
 
- Ну, роды были тяжелые. Видно, ещё не оклемался.
 
 - Ты права, – Чесноков опять почесал переносицу, – твой сын не здоров. У него синдром Дауна.
 
Катька оцепенела.  «Синдром Дауна» -  пулей чиркнул мимо её мгновенно навострившегося уха. Пуля свиснула, но не задела. Катька осталась цела.
 
- Он умственно - отсталый?
 
- Ну, слушай, – внимательно всматриваясь в  щербатинку на поверхности стола, аккуратно  ушёл от прямого ответа доктор Чесноков. – Синдром Дауна – генная мутация. Ты не имеешь к ней никакого отношения. Ты не виновата. Никто не виноват. Так вышло…Конечно, таких детишек по мордочке сразу видно. Внешность даунят не уродлива.  Но спецефична. Ты мальчика видела. У него раскосые глазки, маленькая головка, складочки на ладошках… Но внешность не главная особенность даунят. Они отстают от сверстников, хуже развиваются умственно и физически. Часто болеют. Это плохое.
 
 Катька сидела куча кучей.
 
- А теперь о хорошем, – на этой фразе Чесноков заметно оживился, – даунята – дружелюбны, они могут реально оценивать то, что с ними происходит. Твой мальчик будет тебя узнавать и любить. Если запасешься терпением, сможешь обучить его простой работе.

- Ты ведь из деревни? – врач взглянул на обложку медицинской карты пациентки Сагитовой. – Да из деревни Барак… ну вот. Научишь его огород капать,  сено косить. Будет тебе помощник!
 
 Катька сидела окаменелая, ссутулив некрепкую спину, вцепившись руками в стул.
 
- Вот что ещё, Катерина. – Чесноков изучающе уставился на Катьку. – Ты можешь отказаться от ребёнка. Это твоё право. Никто тебя не осудит… Ты меня слышишь?
 
Сагитова кивнула, поднялась со стула, направилась к выходу.
 
-Ты не горячись, – крупногабаритный Чесноков, на удивление легко, выскользнул из-за стола, остановил Сагитову, положил ей руку на плечо, – ты обо всем подумай. Время есть. Давай, подумай…
 
 Катерина, кивнув, нетерпеливо вывалилась из кабинета, а Чеснокову срочно потребовалась тефтелька с пюре и чай с сахаром.

Глава 14

Утро следующего дня Катя встретила бодро.
 
 Юную мать ничуть не терзали раздумья о судьбе новорожденного мальчика.  Конечно, она намеревалась оставить его в роддоме!
 
 Катьке не требовались досужие рассказы про детей с синдромом Дауна. Её мать работает заведующей приюта для «особенных» детей. Катерине ли не знать кто такие, как их в селе называют, даунята или монгольчики?
 
 Некоторые из них, с лёгкой степенью недуга, и правда, вели жизнь похожую на обычную.
 
Их, вместе с другими детьми, в сопровождении воспитателей, водили в клуб, смотреть кино.
 
Сердобольные старушки нарочно для интернатовских приносили в клуб сухарики с солью, жареные семечки, пряники, карамельки.
 
Дети радовались дарам, вызывая у сердобольных старушек сильное умиление.
 
 «Кушай, сиротка, и с другими поделись, – совала мешочек с продуктами милосердная старушка какому-нибудь монгольчику с раскосыми глазками перед началом сеанса. – Съедите, я вам опять принесу».
 
  Потом шло кино под бодрый хруст сухарей.
 
«Нет уж, увольте, –
воскресив в памяти воспоминания, снова утвердилась в решении Катька, – дурачок мне не нужен».
 
 Катерина присела на краешек кровати. Генеральша объявила завтрак. Катька поплелась, куда звали. В столовке давали молочную манную кашу и хлеб с сыром.
 
Катя съела кашу с аппетитом, а на бутерброд взглянула с отвращением. Ещё день назад он служил ей таблеткой от затяжного мучительного недуга, от ненавистного материнства.
 
Но сегодня она исцелилась! Нет материнства, нет недуга. К чёрту бутерброды!
 
***
 Я в упор смотрела на Сагитову. И конечно, понимала, зачем я здесь. Лев всё знал. И, по моим предположениям, не хотел допустить сиротство в жизни новорожденного малыша. Я тоже этого не хотела.
 Поступок родителей Елены Черепахиной, которые бросили дочку, будил во мне приступ ожесточенной ярости.
 
Ух, как я была на них зла!
 
 А тут эта Катька… Ну, что с ней делать?
 
Весь день нерадивая мать чувствовала себя прекрасно. Насупленное выражение на её лице потихонечку сглаживалось, а глаза, ещё вчера затуманенные тяжёлыми мрачными мыслями, начали проясняться.
 
Катерина, наконец-то почувствовала себя свободной, и от того – счастливой!
 
***
Всю ночь я провела в одной кровати с Сагитовой.
 
Обняв крылами, плотно жалась к её спине, рассказывая на ухо о том, что забрав ребёнка домой, она на всю жизнь обеспечит себя неслыханным богатством, безусловной детской любовью. О том, что родители с внучком «в подоле» уже смирились, и, отодрав от стен её комнаты портреты красивеньких популярных артистов, наклеили обои с Винни-пухом, Пятачком и синим воздушным шариком.
 
 Но Сагитова о ребенке даже слышать не хотела.
 
«Ну, не тварь ли?!» - подумала я.
 
 Но мне следовало быть сдержанней и изобретательней. Ведь я почти уже Ангел. И я решилась провернуть ещё одно дельце. Судите меня, рядите, но я считала, что поступаю правильно.
 
В ночной тишине, я отыскала медицинскую карту Сагитовой и сделала в ней пометку о том, чтобы с завтрашнего дня Катерине приносили мальчика на кормление.
 
Когда утром, медицинская сестра, привезла на каталке малышей, Катька по привычке, дрыхла, отвернувшись к стенее.
 
Медсестра бесцеремонно тряхнула её за плечо.
 
Когда, молодая мамаша, наконец, опомнилась, и развернулась-таки лицом к человеку, её потревожившему, то увидала, что медсестра аккуратно положила по - кукольному нарядный сверток рядом с ней.
 
-Это че, мой? – Глупо таращась, изумилась Сагитова.
 
- А че мой? – съязвила усталая медработница.
 
- Я не хочу его кормить!
 
-А я не хочу тебя кормить, – не унималась грубить медсестра, – а мне же приходится! Вон каждую смену на кухне помогаю, а это, между прочим, в мои обязанности не входит. И мне за это деньги не платят!
 
И, медичка,  раздав каждой матери по новорожденному малышу, вышла из палаты вон.
 
***
 
  Сагитова смотрела на «солнечного» малыша с раскосыми глазками, и думала о его судьбе.
 
Она понимала, что оставив его в роддоме, она обречёт его на унылое сиротское существование в каком-нибудь приюте. Что ребёнок проведёт свою жизнь в казенном учреждении, так и не познав тепла человеческой любви.
 
 И, Катька, ничего не знающая ни о пощаде, ни о прощении, вдруг вспомнила себя.
 
В то злополучное лето ей исполнилось пять.
 
Июль, в тот год выдался дождливым.  Длинная череда мокрых серых дней, сводила селян с ума.
 
Трава к началу августа стояла в полях не кошенной. Такое промедление могло обернуться голодом для домашних животных во время зимовки. Наверняка, во многих дворах, хозяева уже горевали о том, что корову придется пустить под нож.
 
 И вот долгожданные сухие дни настали!
 
Катькины родители, с утра пораньше вознамерились кинуться на дальние покосы.  Закинув маленькую Катьку в люльку мотоцикла «Урал», туда же аккуратно вставили литовки, крепко накрепко примотав их веревками, и во ведь дух вылетели со двора.
 
Но старенький «Урал», едва покинув ограду, заортачился, остановился, и дыркнув пару раз,  предательски  замолчал.
Что было делать?
 
Решено было идти пешком.
 
Но как поступить с маленькой Катькой? До покоса – часа полтора пешего хода. И отец вспомнил, что в сарае валяется старая складная заржавленная коляска. Пошёл и отрыл её среди разного ненужного хлама.
Катьку сунули в раздолбанную «карету» и покатили по кочкам. Сначала было весело. Но вскоре, от подпрыгивания на ямах да ухабах, Катька утомилась. Сидела вцепившись в стальные поручни.
 
 А дальше случилась боль.
 
 Катька уже играла спичками, и её розовая непотрёпанная шкурка, в тот раз пострадала.
«Дай, лизну», -
шёпотом уговаривало тогда Катьку пламя, гипнотизируя её меняющими цвет, красно-синими глазами, тянуло к ней плавно танцующий язык. Катька подставила палец. Огонь его лизнул.
 
Но сейчас был не лизок.  Внутри девочки взметнулся всполох, который взорвал лёгкие, чуть позже – мозг.
Катька не могла дышать, но крикнула. Первый крик получился сдавленным и сиплым. Второй – пробил-таки в горле скользкий ком. Третий – свёл с ума, оторопевших, не понимающих в чём дело, отца и мать.
 
 Сначала Катька и сама не осознала, в какой точке её тела находится болевой эпицентр. Но кровь из пальца уже тяжёлыми горячими каплями – ошмётками падала в дорожную пыль. В кровавом месиве белела кость, надкушенная складным заржавленным колясочным механизмом.
 
 Потом случилась паника, кусок подола материного платья у Катьки на руке, попутная машина до райцентра и больница.
 
Катерина хорошо запомнила, как её, ополоумневшую от боли, в промокшем насквозь от пота платьице, растерянную, но, наконец-таки загипсованную, мать одну оставила в больнице.
 
Нужно было до дождей успеть выкосить участок.
 
***
 И теперь повзрослевшая Сагитова, сама родившая ребенка, явно представила, как захлопнет за собой больничную дверь. Она уйдет, а сын останется один.
 
Но Катькино сердце не дрогнуло. Юная мать не приложила малыша к груди.
 
«Она не кормила ребенка», –
 
брезгливо покосилась на Сагитову соседка по палате, когда медсестра вернулась, чтобы забрать насосавшихся материнского молока, заснувших малышей.
 О Катькином саботаже, узнал доктор Чесноков. Врач смотрел в медицинскую карту Сагитовой и глазам поверить не мог. Там его рукой было рекомендовано предписание о грудном вскармливании малыша.
 
 «Видимо, заработался, - решил он, – надо готовить документы на отказ».
 
Мой план претерпевал фиаско.
 
 
***
Нинель Александровна была очень зла на дочку.
 
 «За что?  – вопрошала в ночи сорокалетняя, в полном соку женщина,  у  хладнокровно молчащей люстры, которая  свысока глядела на неё стеклянными  глазами, обрамлённые бутонами  белых мёртвых  тюльпанов. – За что?».
 
Нинель было жаль себя, а того пуще было жаль Ильдара. Как ни крути, она была бабой. Раннее замужество, ранние дети – куда легче переносятся женщиной.
А мужик есть мужик…
Но её Ильдар все испытания пережил достойно, никогда Нинель не испытала неловкости за своего мужа. Он всё делал для семьи, для девчонок. А эта подлянка, погляди, какой монетой отплатила. Мерзавка малолетняя!
 
 Жаль было и дочку Машу.
 
Маша старшая. Ей – двадцать. И это о Машиной красивой свадьбе нет-нет, да подумывала Нинель. Но Катька все карты смешала. Тварь!
 
- Поезжай к ней завтра, – голос Ильдара в темноте мучительной ночи прозвучал слишком бодро и отчетливо, - нет, вместе поедем, я сам тебя увезу.
 
- Не спал? – поняла Нинель, перевела рассеянный взгляд с люстры на мужа.  – Не поеду!
 
- Поедешь.
 
- Нет. Не поеду.
 
 А с утра пораньше, истерзанная бессонной ночью, с тенью усталости на лице, с помятой прической, Нинель Александровна, прихватив дамскую сумочку, покорно садилась в старенькую иномарку мужа, чтобы к обеду быть в областном роддоме.
 
  К середине дня Сагитовы были в городе. Стояли в холле для свиданий, просветленные ночью раздумий, сплотившиеся, простившие.
Ждали Катерину.
 
***
 
   Роддом со львами значился как областной, сюда стремился за исцелением, либо за ребёночком, самый разношёрстный женский род с ближайших городков и деревень.
 
По этой причине, в санпропускнике висело строгое предупреждение: «Осмотр на педикулез обязателен!», а на доске объявлений значились цены на платные услуги больницы.
 
- Ох, ты! Глянь-ка, -
приехав на свидание к беременной супруге, лежавшей на сохранении, ткнул пальцем в цифры прейскуранта, щупленький усатый мужичок в короткой куртке из кожзаменителя и идеально отутюженных «в стрелочку» брюках.
 
  При этом он вдумчиво, почти по слогам, зачитал одну из строчек, которая, по-видимому, произвела на него наибольшее впечатление: «День пребывания в сервисной палате – 1300 рублей» … Вот ничё себе… Я ж за неделю меньше зарабатываю…
 
- Мама, папа привет! – Катька уверенно выпорхнула в холл для свиданий в хорошем настроении. С недоумением глянула на пустые руки родителей. – Меня ещё не выписали. Документы на отказ ещё не готовы. Как подпишу, сразу отпустят… А вы что? Ничего мне не привезли?
 
Сагитовы молча глядели на дочь. «Переваривали» Катькины слова. 
 
…  А ты мне платную палату не заказывай, – советовала усатому супругу в наглаженных брюках беременная женщина. -  Домой очень хочется… Скорей бы уж… Мы баньку затопим, пельмешек налепим, поедим со сметанкой. Вот это счастье. Я его понимаю. А какое счастье одной в палате жить – понять не могу.
 
- Что-то я не понял, – первым опомнился Ильдар. – Когда тебя выпишут?
 
- Вы чё, с Чесноковым не говорили? – струхнула Катька. – А я-то думала, вы знаете уже.
 
- Что знать - то нужно? – почуяв неладное, всполошилась Нинель Александровна. – Говори уже!
 
- Мама, я дауна родила! – В глазах Катьки вспыхнул недобрый огонь. Он очень смахивал на радостный.
 
Сагитовы  «заткнулись в тряпочку».
 
  - На-ка вот, отвези гостинчик сыночку, -  беременная женщина вынула из чёрного пакета пластиковую бутылку из-под газировки «Колокольчик», наполовину заполненную мутной, неприглядной на вид, серовато-белой жидкостью, и протянула её мужу, не имеющему финансовой возможности оплатить ей платную палату. – Нам сегодня на обед какао давали. Сыночку обвези. Вкусное какао.
 
***
Нинель Александровна сидела в кабинете Чеснокова. Доктор говорил с ней о Кате, о её мальчике, родившемся особенным.
 
Но женщина слушала отрешенно.
 
Все свои силы пустила на то, чтобы выйти из ситуации достойно, ни смотря ни на что, выслушать доктора до конца, не снизойти до истерики, не грохнуться в обморок.
 
А потом – как пойдет, так пойдет.
 
И Нинель Александровна с задачей справилась. Вышла из кабинета с белым лицом, окликнула мужа, смотревшего в коридорное окно.
 
 
 Ильдар обернулся. В его глазах блестели слёзы. На Нелю мужнин взгляд подействовал, как нашатырь. Она опомнилась, поняла, что должна быть сильной. Ради него.
 
 
«Домой сегодня не поедем. Куда тебе за руль? – Нинель подхватила Ильдара под руку, – Чесноков сказал, тут, при роддоме, гостиница есть недорогая. Остановимся… В кинотеатр сходим. Мы ведь городское кино сто лет не смотрели».
 
Потом, сидя в прохладной тени зрительного зала, Нинель глядела на экран, но думала о своём. До разговора с Чесноковым, Нинель пришлось переступить через себя. Малолетняя дочка, родившая от чужого мужа, заставила её это сделать.
 
Грязные разговорчики за спиной о ней самой и о дочке, выяснение отношений с трактористовой женой, язвительные взгляды на работе, дескать, свою дочь воспитать не смогла, а чужих – в приюте воспитывает… Все это ранило Нелино сердце.
 
 Но Нинель смирилась.
 
И дочь простила. Приняла ситуацию. Но ситуация изменилась. И как теперь быть?
 
 
 «Злой рок. Порча. Наваждение»! – терзала себя Нинель, - в её семье, в семье заведующей сиротским приютом для «особенных» детей, родился ребенок с синдромом Дауна.
 
 Разве такое возможно?
 
У Катьки вопрос о судьбе мальчика был закрыт. У Нели – открыт, потому что она не считала, в отличии от дочери, синдром Дауна избавлением от проблем. Она считала его ещё большей проблемой.
 
 И если раньше, обклеивая обоями с Винни-пухом Катькину комнату, она снисходительно снизошла до дочкиного прощения, то теперь она поняла, что виноватой будет именно она, если сейчас не примет верного решения.
 
Фильм закончился. И Нинель приняла решение: даунёнок останется в больнице, а в селе, чтобы не стыдно людям в глаза смотреть было, Катька скажет, что роды были тяжёлые, и что ребёнок родился мёртвым…   Город далеко, ни один Бараковец не подкопается.

Часть 15
 
 Проснулась Нинель Александровна раньше обычного. Быстро оделась, побрела на работу.
 
Ещё шести утра не было, поэтому двухэтажный деревянный приют, стоял посредине плохо освещенной пространства, полутёмным сонным царством.  Ярко – жёлтыми треугольниками выделялись лишь окна кухни.
 Уже с улицы начальница увидала силуэт Марины Скороходовой, кухонной работницы, матери её покойной одноклассницы, Ангелины.
 
  Нинель Александровна нажала на круглую кнопку звонка, услышала, как спускается со второго этажа Марина, чтобы отворить ей дверь, и отчего-то вдруг вспомнила, как в беззаботном, далёком детстве, они с Гелькой, валялись в Марининой кровати, пялясь в телевизор, промывая косточки своим друзьям-приятелям и мечтали о будущем.
 
 Мечтала ли тогда Нинель Александровна, что ее внук, рожденный дочкой в семнадцать, от чужого мужа, окажется с патологией?
 
Нет, не мечтала.
 
Слезы горькой обиды побежали по Нелиным щекам.
 
 ***
 Тем временем Марина распахнула дверь.
 
Тусклый свет коридорной лампочки лег на лицо Нинель, жёлтым усталым пятном, проявившимся в темноте.
 
- Тёть Марина… - Нинель уткнулась лицом в плечо матери своей бывшей приятельницы. – Тёть Марина. Плохо мне. Помогите!
 
 Марина остолбенела.
 
Слишком официальные были отношения у её с заведующей детским приютом, чтобы вот так вдруг обняться.
 
Но Мариша потихоньку опомнилась. Прижала Нелю к себе, даже сквозь холод невзрачного пальтишки, потрепанного осенью, почувствовала трепет женского, сбитого с толку бедой, Нелиного сердца.
 
 - Ну что ты, Нелюшка? Что случилась? – Марина легонько похлопывала начальницу по спине. - Пойдем, давай, на кухню. Кисель сварился. Киселя с тобой попьём.
 
Нинель Александровна всегда раздевалась в своём кабинете. Но только не сегодня. Этим утром она прошла в столовую в верхней одежде, грубо нарушив правила санитарии, тяжело опустилась на табуретку, стянула-таки пальто, положила на колени.
 
- Тёть Марина, а какой кисель? – спросила Неля.
 
- Вишневый, – Марина аккуратно высвободила одежонку из рук начальницы.
 
- Хорошо, что вишневый…  Я люблю вишневый.
 
- И я люблю вишневый.
 
 
Марина налила из голубого алюминиевого чайника в гранёные стаканы тёмно-розовый тягучий напиток.
 
- Тёть Марина, а моя Катерина сына родила, – пригубив угощение, сообщила новость Нинель Александровна. – Алёшей назвали… Теть Марин, ребёнок больным родился.
 
- Чем больной? – Марина, подвернув табуреточку, присела напротив.
 
- Даунёнок он.
 
- Так даунёнок – это ж не болезнь…  Так, черта характера.
 
- Правда?
 
- Правда.
 
***
А некоторое время спустя, Нинель Александровна смотрела в окно своего кабинета.
 
 Там, не разбирая дороги, прямо по лужам, трусила лошадка, за которой волочилась телега. На телеге сидел молодой красивый конюх, Андрюха Козырев, одетый в некрасивую фуфайку. Трясся на кочках.
 
 Вдруг в дверь резко грохнули кулаком.  От неожиданности Нинель вздрогнула. Она узнала этот стук и рассердилась.
 
- Что ты вечно, как мужик ломишься? – вспыхнула заведующая, когда в кабинет ввалилась почтальонша Анжела, принеся с собой бодрящую прохладу осени.
 
- Не люблю я, когда люди осторожничают, крадутся потихонечку, как будто напакостили!  –
«не полезла за словом в карман» бесцеремонная Кастрюля. – Я вам письма разные из администрации принесла, газетки свеженькие.
 
 Анжела вывалила корреспонденцию на стол Нинель и сразу удалилась.
 
Она всегда торопилась.
 
А Нинель впилась глазами в заголовок принесенной почтальоншей газеты. «Ипотерапия исцеляет детей», – было написано там.
 
Под заголовком имелся снимок: ребенок с явными признаками физического недуга сидит на спине лошадки, которую под узцы ведет молодой человек.
 «Что это? Неужто сам Бог мне знаки шлет? – Нинель аж в пот бросило. – Только что конюх Козырев в окне мелькнул…  Теперь вот почтальонша газету про коней под нос мне подсунула».
 
 Как утопающий цепляется за соломинку, так за свои скоропалительные догадки цеплялась эмоционально перевозбужденная, уставшая Нинель.
 
Я ликовала.
 
***
 
 История с новорожденным ребёнком заняла у меня десять дней.
 
Я успокоилась лишь тогда, когда за Сагитовыми захлопнулась дверца потрепанной Ильдаровой машины.
 
Через стекло я видела, как Нинель держит  малыша на руках, завернутого в голубенькое кружевное покрывальце, видела отстраненную Катьку, боязливо вжавшуюся в угол заднего сиденья, видела Ильдара, как всегда сдержанного  и молчаливого, - и понимала, это не конец истории с солнечным мальчиком, это лишь её начало.
 
 Простившись ненадолго с Сагитовыми, я, взметнулась ввысь, и, оставив машину, ещё часа три мыкаться по междугородней трассе, спустя мгновение, очутилась в Бараке.
 
 С утра лил дождь, по - муторному долгий, и холодный.
 
Майя Валентиновна вышла из дому с элегантным зонтом, на чёрном фоне которого прорисовывался белый силуэт Эйфелевой башни.
 
Но ветер поступил с продрогшей Майей ничуть не элегантно. Сильным порывом вывернул зонт наизнанку, как будто, извиваясь хохотал:  «Тут не Париж, мадмуазель… Вы пребывать изволите в Бараке».
 
 Майя зонт свернула, швырнула в канаву.
 
Она терпеть не могла слабаков.
 
***
 Перед входом в школу, стояло несколько   корытец, в которых ребята мыли резиновые сапоги щётками из мочала. Майя Валентиновна взяла свободную и принялась за дело.
 
- Здравствуйте, – Майя услышала за спиной девичий голосок.
 
Она повернула голову. Рядом стояла её ученица, Лена Черепахина, у девчонки, по-видимому, от холода свело скулы, потому её «здравствуйте», вышло неестественно натужным.
 
Майя взглянула на Черепахину повнимательней.  У той с ресниц и кончика носа свисали дождевые капли.
 
- Здравствуй, Лена. Замерзла?
 
- Ага.
 
- Далеко живешь?
 
- В нижнем конце.
 
- Далеко…
 
В этот момент из школы вылетел мальчишка по прозвищу Чунга - Чанга с победоносным воплем, обращённым подошедшему к школе второкласснику.
 
-  Эй, Образина, вали обратно! – во все горло орал Чунга-Чанга, приятелю с роскошной и благороднейшей фамилией Преображенский. – Ко мне не подходи. У меня жопа не казенная. Давай, давай. Вали домой.
 
- А чё? – Встал столбом, обескураженный Преображенский.
 
- Чё, чё? Сёдня не учат.
 
- А чё? – снова не понял Преображенский.
 
- А то, – многозначительно замолчал Чунга-Чанга, –  вчера пол деревни обдристалось… Так что вали домой. Карантин! … А ты, Черепаха, оставайся. Пока домой доползешь, карантин закончится.
 
  Чунга-Чанга с Преображенским наперегонки сиганули в сторону дома, не разбирая луж. А Майя Валентиновна и Елена, так и стояли, с щётками в руках, «переваривали» информацию.
 
- Я тогда пойду? Раз карантин,  - Черепахина аккуратно поставив мочалку на место, как –то, по-старушечьи, стала растирать скукоженные пальцы рук друг о друга.
 
Майе стало жаль девочку.
 
- Лена, давай так, ты сейчас беги в мой кабинет, согрейся, – предложила она. -  Только сиди там тихо! Ученикам, по-видимому, нельзя сегодня в школе находиться…  Я в учительскую загляну, отмечусь и приду к тебе. Горячего чаю с тобой попьем… Договорились?
 
- Договорились! – охотно кивнула Елена и осторожно проскользнула в помещение.
 
 В учительской сидел довольный внеурочными выходными, физик, по прозвищу Толстой.
 
- Карантин, – вместо «здрасьте», развел руками Толстой. – Повариха дезентирийным компотом детей напоила.  Говорят, захворала, а руки с мылом не помыла. Так что конфуз, Майя Валентиновна, вышел.
 
Майя сняла мокрый плащ.
 
- А вы, кстати, компотик-то пили? – с подозрительным прищуром уставился на неё физик.
 
- Нет, не пила… Я у себя в кабинете чай пью… У меня чайник там есть. Электрический.
 
- Ну, ну, - ехидно прослюнявил Толстой. – А вот Настасья Петровна всегда с аппетитом в столовой кушает. Так её сегодня нет. Небось, животом мается.
 
 Майя прошла мимо пустого кабинета Петровны, мысленно посочувствовала старушке. На улице ливень, а туалет в огороде.
 
***
  Лена, уже переодетая в спортивный костюмчик, стояла, вцепившись в батарею. Прикоснувшись к её стальному ребру, Майя почувствовала, что батарея, к счастью, дышала.
 
 Минут пять спустя забурлил в лаборантской чайник.
 
-  Садись давай! -  Майя Валентиновна, одетая по-балетному (нужно же было переоблачиться в сухое) водрузила на стол спасительный чайник и две разномастные кружки, найденные ею когда-то в запыленном шкафу. – У меня и мармеладки есть.
 
Майя выложила прозрачный пакетик с разноцветными ромбиками мармеладок и разлила по кружкам кипяток.
 
- Любишь мармелад? – учительница, с наслаждением отхлебнула глоточек чая, глядя, как девочка, сидит, крепко вцепившись в горячую кружку, до сих пор не отошедшая от злых причуд непогоды.
 
- Люблю, – несмело ответила Лена.
 
- Бери тогда, - Майя разорвала полиэтиленовый пакет, чтобы не мучиться с узелком. – Какую хочешь? Зеленая - с яблочным вкусом, красная – с клубничным, желтая – с апельсиновым.
 
- Жёлтую…  Я апельсины никогда не пробовала.
 
- Как не пробовала? – Майя опешила. -  А почему родители не купят тебе апельсинов?
 
- Они в городе живут, – пояснила девочка. -   А в сельпо не привозят апельсины. И бабушка говорит, что нужно кушать то, что сам вырастил: морковку, капусту, облепиху, малину. Всё огородное. Оно полезней и денег платить не нужно.
 
 Лена надкусила мармеладку.
 
-  Как тебе апельсиновый вкус? – спросила её Майя.
 
- Ну, так, себе…  Нормально. Кисленько,  – сморщила носик девочка,  - и сладко ещё.
 
- Настоящий апельсин вкуснее.
 
- Не знаю, наверно.
 
Майя Валентиновна внимательно посмотрела на Черепахину. И вдруг её осенило!
 
Она вспомнила обрывки фраз странной женщины, выступающей в актовом зале: «… родители оставили девочку бабке», «одноклассники обзывают её черепахой», «девочка мечтает стать балериной».
 
Да, именно ради этой девочки, которая сейчас сидит напротив, она здесь!
 
В какофонии своих чувств, замешенных на предательстве сбежавшего жениха; на ошалелом нахлабучивании на её голову Бараковской жизни; на тоске по брату и родителям, оставленным ею впервые в жизни, Майя и думать забыла, ради кого она здесь находится.
 
 - А кто эта женщина? -  Майя, неожиданно для девочки, отчего-то вдруг заволновалась. – Эта женщина немного странная. Вроде взрослая, а одета, как подросток, в старомодные варёные джинсы.
 
Девочка смотрела на учительницу непонимающе.
 
- Ах, да! – экспрессивно продолжала Молодкина. – У нее фамилия – Скороходова. Я это хорошо запомнила, потому что раньше обувная фабрика называлась «Скороход». Меня это сходство тогда зацепило, и я фамилию запомнила!
 
Лена молчала.
 
- Ну, у неё ещё чёлка низко – низко над глазами, – Майя продолжала теребить и тревожить Лену. – И шестимесячная химия, как шар, на голове.
 
 Черепахина растерянно моргала глазами, забыв про чай, и Майя Валентиновна поняла, что напрасно мучает ребёнка.
 
И всё же, слова, сказанные, Скороходовой, искрой азарта вспыхнули в мозгу Молодкиной.
 
- Так, Ленка…  бросай мармеладки, давай-ка, попробуем кое- что, – скомандовала она.
 
***
 Майя ломала Ленкино тело, и так и эдак пробовала в деле.
 
А в порыве рабочего азарта, Майе вдруг почудилась музыка. Звучал Чайковский.  Молодкина сначала подумала, что мелодия звучит у неё в голове, такое бывало и раньше, особенно в моменты трудоголического запоя.
 
 Но Черепахина вдруг задвигалась согласно звукам. И Майя, забыв заботиться об их источнике, отступила от Елены на четыре шага.
 
А дальше и вовсе случилось невероятное.
 
Перед глазами у Молодкиной возникла зрительная иллюзия. Вместо Черепахиной танцевала балерина. Вернее, это была   Черепахина, но повзрослевшая.
Атласный белый лиф её корсета был украшен розовыми ленточками. Майя узнала героиню «Щелкунчика», Машу. Вернее -  юную Елену в образе девочки Маши.
 Елена восхитительно танцевала! Вопросительно глядела на Майю, ища одобрения на её лице.
 
И Молодкина благосклонно склонила голову.
 
- Эй, дамы, алло! – в дверях стоял Толстой. – Алло, гараж! Вы что, меня не слышите? Я щас школу закрою, ночевать здесь останетесь!
 
Молодкина уставилась на физика пустыми, непонимающими глазами. Тот подумал, подумал и плеснул ей тёплой невкусной воды из остывшего чайника. Оказал первую помощь.
 
- Лена, иди домой, – придя, наконец, в себя заговорила Майя. – После карантина увидимся.
 
***
В Барак наведалась золотая осень.
 
  Андрюха Козырев, в клетчатой, фланелевой рубахе, с закатанными рукавами, в чёрных резиновых сапогах, в приподнятом настроении, топал с работы.
Вообще-то с конного двора, на обеденный перерыв, он ездил на лошадке по имени Краля, запряженной в гремучую, деревянную телегу, но сегодня Козырю захотелось пройтись пешком.
 
Осень радовала.
 
А главное – о многом нужно было подумать.
 
 Андрюха и так и этак подступался к терзавшей его проблеме, но пока что тщетно.
 
А посоветоваться было не с кем.
  Тем временем Андрюха шагал мимо почты: «Может быть, мне какие-то журналы выписать?.. Или книги? Наверняка, публикаций много есть, которые мне нужно прочитать и освоить».
 
«Наверно, открыто, –
Робко подумал Козырев, и взглянул на зарешёченные окна отделения связи».
 
«Открыто, открыто! – мысленно подбодрила я Андрюху. – Иди, не трусь».
 
***
 Каждый вечер, перед закрытием, почтальонша Анжела вручную, высоко подняв зад, тяжёлой тряпкой намывала полы.
 
Козырь, войдя в прохладное Анжелино царство, почувствовал себя неловко. Чёрные резиновые были не очень чисты. Кроме того, от него разило лежалым силосом, да и денег у него в кармане не оказалось.
 
Андрюха пожалел, что зашел сюда, прямиком с работы, грязный, неумытый и теперь так нелепо выглядит в окружении прохлады и волнующего запаха сургуча и типографской краски.
 За высоким прилавком, с аккуратно лежащими на нём разноцветными кипами новеньких блестящих открыток, было пусто.
 
И Андрюха уж было развернулся к порогу, как вдруг услышал голос.
 
- Андрюша, – окликнула, успевшего развернуться посетителя, взволнованная Анжела, вышедшая из-за перегородки, за которой находилось её нехитрое жилище. – Андрюша, я здесь. Чайник ходила на плитку поставить…
 Потом Анжела, виновато улыбаясь, осмелилась и предложила: «Андрюша, может чаю попьем? У меня баранки есть».
 
***
Козырь встал, как вкопанный.
 
Его называли по-разному: Козырев, Козырь, Андрей, Андрюха…
 
Но Андрюшей его не называл никто. А уж женщины тем более.
Он вообще никогда не заговаривал с женщинами. История его матери, Люськи Корявой, по-разному интерпретированная Баракавцами, так чудовищно исковеркала его детское, зыбкое сознание, что состояние одиночества казалось ему единственно возможным.
 
А тут: «Андрюша…».
 
 Анжела стояла перед ним разрумянившаяся от волнения, наивно таращила на него голубые, по рыбьему статичные глаза.
 
- Чаю? – неуверенно переспросил Андрюха.
 
- Вообще-то у меня и борщ есть. И сметана есть, и чёрный хлеб с чесноком, –
зачастила пачтальонша, -  хочешь? Ты ведь с работы идешь. А у меня все готово. Борщик свеженький. Налить тарелочку?
 
 Анжела от волнения ширкнула молнией  на шерстяной спортивной кофте.
 
«Жарко сегодня», – сказала она, вывалив наружу тугие, ядреные груди.
 
Андрюша Козырев  Анжеле нравился давно, её ничуть не пугала его замкнутая отчуждённость, его такая яркая, не покорённая  Бараковскими женщинами красота.
 На что рассчитывала Кастрюля, втираясь с чаем из липового цвета на Андрюхину, никем не завоеванную территорию?
 
 На борщ!
 
На густой, бардовый, чесночный борщ. Больше ей рассчитывать было не на что.
 
***
  А Андрюха смотрел на Кастрюлю и понимал, что всё в этой женщине выглядит нелепо: её синяя олимпийка, надетая поверх летнего, не по сезону лёгкого цветочного сарафана; её дешевый пластиковый ободок, скрепляющий зачёсанные назад, ни разу не крашенные, тёмно-русые короткие волосы; её желание понравиться.
 
 Но в Анжеле была сила, которая усадила Андрюху за стол. Андрюха пока что не понял, в чём именно она заключалась.
 
- А ты чё зашёл - то? –
спросила Анжела, поставив-таки перед Козырем тарелку борща и плюхнув туда большую ложку сметаны «с горкой».
 
- Да я даже не знаю, как сказать,-  замялся Андрюха.  С тех пор, как умерли его дед и бабка, он ни разу не ел вместе с кем-то. А под изучающим взглядом Анжелы и вовсе смутился. А тут еще о своём деле нужно было рассказывать.
 
Почтальонша всё поняла.
- Слушай, Андрюша, – театрально спохватилась Анжела. Мне нужно корреспонденцию срочно разобрать… ты ешь, а я быстренько свои дела закончу и вернусь… Ешь, ешь, давай…  Позже договорим.
 
Анжела, двигавшаяся невероятно быстро, для своей крупной фигуры, вылетела за перегородку, сразу же, оказавшись на рабочем месте.
 
А Андрюха, оставшись один на один с наваристым вкусным борщом, схлебал его в один приём, его фланелевая рубаха взмокла на спине.
 Потом Андрюха осмотрелся.
 
Крошечное Анжелино бытовое пространство казалось уютно обустроенным.  Круглый стол, за которым он сейчас ел, был накрыт кружевной скатертью.
Андрюха в спешке собрал, оброненные на нарядную белизну хлебные крошки. Уж очень они неряшливо смотрелись на праздничном убранстве обеденного стола.
  Судя по тому, что кружевным в хозяйском доме было ещё и покрывало, а также накидки на табуретках, Андрюха сделал вывод: Анжела много рукодельничает.
 
 Козырев представил, как набегавшись с тяжёлой сумкой по округе, Анжела садится перед телевизором.
 
Представил очень живо.
Вот невзрачная Кастрюля сидит, смотрит сериал, а из-под спиц (крючков? коклюшек? в этом месте Андрюха ненадолго задумался) у неё выползают изумительные по красоте, чудо-кружева.
 
 От воображаемой картинки, на Андрюху пахнуло таким счастливым ощущением дома, что он впервые подумал об Анжеле, как о женщине.
 
***
-Андрюша, а ты че заходил-то? –
Анжела стояла перед ним, сняв никудышную олимпийку.
 
И Козырь, сразу заметил, как преобразилась почтальонша.
 
В плотно облегающем сарафане, Анжела напоминала ему зрелый плод.  Молодая женщина показалась ему такой же вкусной, сочной, полезной.
 
- Анжела, ты про Сагитовых новость знаешь? –
Заходя издалека, начал излагать суть дела, чуть расслабившийся после съеденного обеда, но всё равно смущенный Козырь.
 
- Ну а как же? Да, знаю, конечно, – Анжела убрала со стола пустую тарелку, заменив её большой кружкой чая. Насыпала в стеклянную вазочку на высокой ножке обещанных баранок. – Катерина ребёночка недавно родила… Говорят, больного.
 
- Да, да, больного! – живо подхватил Анжелу Андрюха, радостный от того, что почтальонша его понимает. – Так вот, приходит ко мне вчера Нинель на конный двор и говорит: «Помоги!».
 
 Я подумал, что вспахать огород по осени нужно, или какую другую работу сделать.
 
 А она мне газету под нос сует.
 
«На, - говорит, - почитай».
 
И в заголовок мне пальцем тычет. «Иппотерапия исцеляет детей», - было написано там.
 
- А я знаю, что такое «иппотерапия», - ничуть не удивившись, Анжела, прихлебнула горячего чая. – Это когда лошади людей лечат. Особенно детям с ДЦП такое лечение помогает, с синдромом Дауна, аутистам, невротикам… В свежей газете недавно про это большая статья была. Я прочитала сверху донизу. Интересно.
 
- Слушай… Анжела…  эта статья? – Андрюха выволок из кармана своей фуфайки, висящей поверх спинки стула, газету, перегнутую много раз.
 
- Да, она, – сразу подтвердила догадку Андрея почтальонша. -  Это ж я газету-то Нинель,  в приют принесла, а она ко мне вернулась. Какой-то круговорот газет в природе получается!
 
Андрей с Анжелой беззаботно рассмеялись.
 
 Два человека поняли друг друга.
 
 - Так вот, сунула мне Нинель Александровна эту газетку и сказала, что в ней написано про то, как лошади детей лечат, – Андрей окончательно взбодрился, от того, что говоря с Анжелой, ему не приходится посвящать её в детали, не нужно заморачиваться на объяснения. – Я Нинель сразу сказал, что я тут ни при чем… Детей доктора лечат, а не я. А эта Сагитова, все равно мне своё талдычит: «Почитай! Ты лошадей очень любишь.  Это дело для тебя!».
 
- А ты что?
 
-  А что я? – развел руками Андрюха.  -  Я взял газету. Жалко Нинель стало…  Обещал, что почитаю, подумаю.  Я к тебе, на почту зашёл, чтобы спросить, может книги какие, газеты, журналы можно выписать? Может быть, курсы какие-то учебные есть, куда можно поехать, иппотерапии поучиться? Поможешь?
 
- Зацепило? – подмигнула Андрею Анжела.
 
- Зацепило, – признался тот.
 
Анжеле, и впрямь, пришлось помогать Андрюхе. На следующий день помер слепой дед Степан.
Влюблённая женщина хлопотала насчёт похорон, насчет поминального обеда. Немногочисленные Бараковцы, провожая Степана в последний путь, шушукались между собой: «Слава Богу, прибрал бедолагу».
 
 ***
 
 Анжела смогла «влезть под кожу» Андрею Козыреву.
 
Легко.
Андрюха, никогда не испытавший материнской любви, разглядел во невзрачной почтальонше доброго человека, который проявляет заботу, интересуется его мыслями, посвящён в его мечту.
 
 Андрюха был похож на человека, который до сей поры не пробовал сладкого. И вот теперь его впустили в магазин «Белочка», сказав «бери и пробуй всё, что хочешь». Андрюха объедался шоколадом, пробовал печенье, смаковал изюм и мед.
 
 Козырь злился и торжествовал одновременно. Кто вменил запрет на сладкое в его жизни?
 Как хорошо, что теперь он мог объедаться обожаньем, упиваться вниманьем, сладко спать на облаке заботы обретённого человека.
 Плотский любовный опыт Андрюхи Козыря, до встречи с Анжелой, равнялся нулю.
 
Анжела и тут отнюдь не сплоховала. Сама положила Андрюхины руки себе на груди, сама расстегнула ему рубаху.
 
 «У нас даже имена похожи… на А начинаются, Андрюша и Анжела, -
 
сладко целуя Козыря в губы, лежа в кровати, под крышей почтового отделения, страстно шептала осчастливленная почтальонша».
***
Тем временем осень, мелькнув подолом пёстрого платья, упорхнула, Бог знает куда.
 
Но свято место пусто не бывает.
 
По деревне шагала зима, похрустывая ледком замёрзших лужиц.
 
- Анжела, я не хочу в своём доме ночевать, –
Андрей зашел к почтальонше вечером, когда на конном дворе уже воцарился покой и порядок. – Можно я у тебя останусь?
 
Андрюху можно было понять.
На кипенно-белых, накрахмаленных и отутюженных заботливой хозяйкой простынях, ему спалось куда слаще, чем в доме, откуда все его родные отбыли в мир иной. Андрюха не верил в приведения, но всё же оставаться одному в четырёх стенах ему было неприятно.
 
- На ночь хочешь остаться? Или, может быть, навсегда? – Анжела задала свой вопрос и лукаво прищурила глазки.
 
- А что, можно навсегда?  - сразу понял условия Анжелиной игры на все готовый Козырь.
 
- А ты женись, тогда можно будет.
 
- А я женюсь.
 
- Когда регистрироваться пойдем?
 
- Завтра?
 
- Ладно… Завтра в сельсовет зайду…  –
Анжела сцепив руки за спиной, звонко щелкнула застёжкой лифчика, приглашая тем самым Андрюху в постель. – Спрошу, когда распишут.
 
***
Наутро Анжела по многолетней привычке проснулась рано. Через окно, в комнату текла дремотная зимняя темнота. Рядом, в позе эмбриона, заняв добрую треть кровати, легонечко похрапывал Андрюша.
 Это было особенное утро в жизни Анжелы. Суббота и воскресенье – пора свободная от почтальонских забот. Обычно выходные Анжела проводила в одиночестве, она вязала крючком под любимые телесериалы, гоняла чаи, а ещё горевала. Печалилась Анжела, разумеется, от своей бабской никому не нужности. Но чудо свершилось. Андрюша спит рядом и даже позвал её замуж.
 
 «Господи, ты услышал мои молитвы, - горячо шепнула Анжела, осеняя себя крестным знаменем. – Благодарю тебя, Господи!».
 
 Особенность наступившего утра заключалась ещё и в том, что Андрюше сегодня тоже не нужно было спешить на работу. Выдался тот редкий случай, когда официальный выходной совпал с его выходным на конном дворе.
 
 «Значит, сегодня мы будет вместе! – радовалась Анжела. – Будем репетировать семейную жизнь».
 
 Облачившись в любимый спортивный костюм василькового цвета, накинув на плечи куртку,  Анжела выпорхнула на улицу. От переизбытка счастливых чувств, Анжелина голова шла кругом. Она глотала холодный воздух, с жадностью, с наслаждением. Так радостно, и в то же время спокойно давно уже не стучало ее утомленное девичьей печалью сердце.
Анжела прошагала к сараю по новенькому беленькому снегу, она прихватила в сарае охапку дров, внесла в дом, заложила их в камин. Сухая береста схватилась сразу. Огонь, для аппетита, сперва облизнул паленья оранжевым языком угрожающе алчно, потом – взялся жрать их, хрустя и надрывно вздыхая.

 Андрюша открыл глаза.

- Ну, что, невеста, накрывай на стол! – шутя, потребовал законный завтрак Андрей, помятуя о том, кем теперь, ему приходится Анжела, чем окончательно привел ее в чувственный экстаз.
 
- Как скажешь, жених! – Анжела уже хлопотала у холодильника, выуживая оттуда яйца и кусочек колбаски, чтобы зажарить глазунью. – Умывайся и айда за стол.
 
 Ели с аппетитом, шутя друг над другом, и посмеиваясь.
 
- А свадьба у нас будет? – спросила хозяюшка.
 
- Не знаю, - замялся Козырь, - на свадьбу гостей надо звать. А ты меня знаешь… У меня ни друзей, ни родных нет. Кого я на свадьбу позову?
 
- У тебя даже дальней родни нет?
 
- Никакой нет. Ни дальней, ни близкой… Правда, есть один человек, о котором я постоянно думаю. Я тебе сейчас кое-что покажу. Я специально с собой взял, – Андрей вышел из –за стола. Снял с гвоздя куртку, висящую в коридорчике. Достал из внутреннего кармана, для надёжности застегнутого на пуговицу, кипу открыток, среди которых лежали две фотографии. Выложил перед Анжелой, на стол. – Вот, смотри...
 
- Андрюша, кто это? – Анжела с изумлением разглядывала фото, где молодой красавец с локонами её жениха, стоял на арене цирка, держа под уздцы ретивого коня.
 
- Мне кажется, что это мой отец. Гляди сама, – Андрюха выложил перед Анжелой фото, где тот же самый человек, но явно уже поживший и постаревший, сидел рядом с молодой свеженькой Люськой. – Он здесь рядом с моей матерью. С обратной стороны надпись есть.
 
 Андрей развернул фотоснимок. Там крупным почерком, с витиевато закрученными заглавными буквами был выведен текст.
«Моя родная, нежная Люсенька. Ты уходишь, а я буду медленно угасать. Ты ушла, уйду и я. Я буду ждать тебя на том свете. Прощай. Твой Владимир».
 
 Анжела сидела потрясённая.
 
- Удивительно всё это… А как же Иван? Ведь Иван тебя растил.  Про него в деревне говорят, что он мать твою из ревности, ножом зарезал.
- Видимо не зря ревновал.
 
- Вот твой отец! – Анжела ткнула пальцем в фотку.
 
- Думаешь?
- Тут думать нечего. Это видно. Но если все-таки подумать логически… - Анжела от переизбытка чувств вскочила со стула и полезла в буфет за оставшейся после завтрака половинкой батона, отщипнув кусочек, она запихнула его в рот, после чего, жуя и давясь, продолжила речь. – Если подумать логически, то твоя любовь к лошадям передалась тебе по генам. Знаешь, людям много чего передается по генам. Болезни разные могут передаваться. Пороки разные передаются, ну, типа алкоголизма. Но не только плохое по генам передается! Хорошее тоже. А тебе передалась любовь к лошадям. Я-то давно за тобой слежу. Я в тебя ещё в пятом классе влюбилась! И я видела, как ты постоянно на конном дворе ошивался. Просто так что ли?
 
- А теперь смотри сюда, – Анжела снова впихнула в рот отодранный от батона кусок. – Как ты думаешь, кем был твой отец?
 
- Циркачом? – Андрей вопросительно уставился в глаза невесты.
 
- Нет, Андрюша, не циркачом. – Анжела выдержала театральную паузу. – Он был великим циркачом! Иначе откуда это?
 
 Анжела сгребла в кипу, в беспорядке лежащие на столе, рядом с фото, цветные открытки. Смотри, они куплены в разное время, в разных странах, – азартно блестя глазами, сыпала домыслами Анжела. – Значит, твой отец путешествовал по миру. Но он не просто путешествовал. А ездил с цирковыми выступлениями. Он был дрессировщиком коней!
 
- Правда? – Андрей очарованно смотрел на невесту.
 
- Чистая правда! – резко кивнула Анжела.
 
Женщина полезла в книжный шкаф, выволокла оттуда кипу бумажек.
 
- Вот. Читай. Мне знакомая библиотекарша из райцентра интернетные статейки предложила.
 
- Статейки?
 
- Да, всё об ипотерапии.
 
- Мне?
 
- Тебе. Возьмешься помогать детёнышу Сагитовых?
 
- А я могу?
 
- Одна из основных принципов медицины гласит: не навреди! Вот навредить людям ты точно не сможешь. Сам подумай, можно ли навредить человеку, давая ему погладить котенка? Про дельфинов можно сказать то же самое. Как можно навредить человеку, катая его на лошадке? Никак! А пользу можно принести. И большую… Да и тебе самому польза будет огромная.
 
- Мне? А мне какая с того польза?
 
- С точки зрения материальной выгоды, пока что никакой. Но это пока, – Анжела азартно блеснула глазами. – Как ты думаешь, твоему отцу работа с лошадьми приносила пользу?
 
- Приносила, раз по миру ездил.
 
- Правильно, приносила. А знаешь почему?
 
- Почему?
 
- Потому что он очень любил лошадей. И ты их любишь. И ты сможешь своей любовью к лошадям зарабатывать.
 
- Так я зарабатываю.
 
- Узко мыслите, Андрей Козырев! Сам подумай, у нас в Бараке есть приют для больных детишек. Им можно помогать. Освоишь методику по работе с лошадьми, начнёшь практиковать её на местных ребятишках. Нинель Сагитова, заведующая приютом,  в твоей работе заинтересована. Я узнавала, её внуку диагноз врачи поставили, синдром Дауна. Она, понятное дело, должна своего внука на ноги поставить. И будет использовать для этого все способы. А иппотерапия – хороший способ помощи больным детям. Сначала, конечно, никакой денежной выгоды у тебя не будет. Но потом, представь, дадим везде объявления, что есть такая услуга, будут приезжать люди со всей страны к тебе лечиться.
Андрей слушал невесту «с открытым ртом».
 
- Уф-ф-ф, даже жарко стало! – Анжела, как веером, опахнула себя газетным листом, – Так что, думай, Андрей Иваныч.  Это дело для тебя. Никто другой его не сделает.
 
 Андрюхе потребовалась передышка.
 Он вышел на улицу, взял лопату, расчистил дорожку к хозяйской бане. Баня у Анжелы давно дала явный крен, чувствовалось, что мужской заботы притулившейся развалюхе, точно не хватает. Зато оконный наличник был раскрашен Анжелой в ярко-голубой, небесный цвет, и, как будто, кичился перед Андрюхой, что, о нём-то хозяйка никогда не забывает, что полусгнивший банный сруб – так себе беда, главное, что окно в баньке нарядное и весёлое.

Часть 16
 
  В начале декабря Андрей и Анжела расписались. Весёлой свадьбы, белого платья и фаты не предполагалось. Зато кольца были достойные, купленные в райцентре, не самые дешевые, между прочим.   
  Торжество состоялось в сельском совете. У молодых было две бутылки шампанского и бутерброды с колбасой.
 На церемонии присутствовали лишь работницы сельского совета, три местные тетки: глава, её помощница и уборщица.
  Андрей раскрыл шампанское, разлил по бокалам. Тётки шампанское радостно пригубили, крикнули «горько». Вот и вся церемония.  Минут двадцать, не больше.
 Анжела не унывала, что свадьба прошла «не как у людей». Не сыто, не пьяно, не богато.
 
 Потом, вдоль улицы, пара, одурманенная событием, шла молча.
 
 Андрюша, я вот, что хотела предложить… - первой заговорила Анжела. – Рядом с детским приютом домишко продается. Домик-то развалюха. А участок хороший! Сходим, посмотрим?
 
- Ишь, чё удумала, - подивился смекалке жены Андрюха, - давай сходим.
 
 Анжела нарочно шла медленно, под руку с Андреем. Ей хотелось зрителей, хотелось вопросов, долгих изучающих взглядов. Однако, утро в селе – дело хлопотное. Особенно, зимнее утро. Доярки, прибежав с утренней дойки, принимались топить печурки, кормить домашний скот, готовить нехитрый обед. Интеллигенция была уже на рабочих местах. Лишь пенсионеры, совладав с волной утренних дел, начали подтягиваться к сельпо, чтобы закупить буханочку свеженького хлеба.
 
 «Че? Никак поженились»? – Нюра Черепахина, знатная нелюдимка, приостановилась, справиться о судьбе Анжелы. – Дай тебе здоровья, Анжелушка. Как-жениха-то зовут? Не помню.
 
 В зимнем воздухе по-колдовски чарующе пахло дымом. Селяне топили печи. И Анжеле хорошо было идти с Андреем. Торжественно и спокойно.
 
«Его, баб Нюра, Андреем зовут! – гордо крикнула старухе Анжела, – только что поженились».
«Дай бог вам здоровья, и деток побольше. Дождалась, наконец, своего суженого», - от души подивилась запоздалому женскому счастью Анжелы, благодарная за помощь в недавней болезни, Нюра Черепахина.
 
 Молодожены добрели до детского приюта, через забор с которым соседствовала деревянная развалюха.
 
- Что скажешь муж? Берем?
 
-Ой, не знаю. Очень продуманная ты у меня жена, – Андрей, конечно же, понял, к чему клонит Анжела, облюбовав данную территорию. И мощный напор такой активности в который раз за последнее время напугал Андрея. – Где-деньги-то возьмем?
 
- Как где? Ты же у нас куркуль знатный, богатый. Продай отцовское хозяйство. Степаново хозяйство тоже продай. Я из своей заначки кое -  что добуду, тоже не зря поди, столько лет трудилась.  Денежки в кучку сложим, на новый дом с хорошей конюшней хватит.
 
- Ну, а что?  Хозяйство продам. Ни к чему оно мне.
 
***
 Нинель Александровна мы участочек рядом с приютом присмотрели, – Анжела, как всегда бесцеремонно бухнув в дверь кулаком, ввалилась в кабинет Нинель Сагитовой. – Думаем купить. Что скажете ?
 
- Кто «мы»? – встала в ступор Нинель, – что присмотрели?
 
- Мы – это я и Андрей Козырев. Мы неделю назад расписались.
 
- Вот так новость. Огорошила, прям, ты меня. Не ожидала. Честно скажу, не ожидала. А я Андрюху когда видела, всегда думала, кому ж красота-то такая достанется. Оказалось, вон кому… Тебе, значит.
 
- Мне!
 
- Поздравляю. Ты, значит теперь, у нас Козырева?
 
- Ага. Хотим с Андрюшей дом с конюшней поставить рядом с вами, прямо у приюта под боком. Андрюха лошадку на конном дворе присмотрел. С председателем теперь договаривается, чтобы её из совхоза выкупить… Лошадка очень хорошая Звездочкой зовут. Такая с ребятишками точно сдружится. Будем ваших ребятишек лошадиным массажем исцелять.
 
 Нинель изумленно глядела на почтальоншу. Мало того, что Кастрюля замуж выскочила, так ещё и такие делища проворачивает! Нинель Александровна никак не ожидала от незатейливой бабёнки этакой прыти. Почему-то это её разозлило.
 
- Можно узнать, как так ты приютских ребятишек исцелять собираешься? На каких таких основаниях? У тебя прав на это нет. А вдруг с ними что случится?
 
- Ох, Нинель Александровна, - укоризненно покачала головой Анжела, -  всё, что с этими ребятишками должно было случиться, уже служилось… Неужто Андрюхе не доверяете? Он с лошадьми с детства возится, чувствует их лучше, чем детей. И, если мне не изменяет память, вы Андрюше сами газетку подсовывали. О помощи просили. И были правы. Детям с синдромом Дауна иппотерапия помогает.
 
- Вот бойка баба, ну и бойка! – язвительно вздернулась Нинель. – Да, я Андрюху о помощи просила, потому что, и правда, ему ребенка доверить могу. Но ты пойми, что это мой ребенок! Кому хочу, тому – доверяю. А с приютскими детьми этот фокус не пройдет.
 
- Вот именно, фокус! Вы правильное слово, Нинель Александровна, подобрали, фокус, – грустно отозвалась Анжела, – я много читала про иппотерапию. Она и правда делает с настроением ребятишек, а особенно с настроением их родителей, фокус - покус. Было настроение плохое – стало хорошее. Не хотела мама ребенка-инвалида жить – захотела жить. Вот тебе и фокус.
 
- Да не об этом я сейчас говорю. Пойми ты правильно, – продолжала горячиться Нинель Александровна. – Не могу я детей посторонним людям доверять. Основания нужны, бумажки разные.
 
- Нинель Александровна, вы в Перми, в парке Горького были?
 
- Была.
 
- Видели, что там детишек за деньги верхом на лошадках катают?
 
- Видела.
 
-  Без справок катают.
 
- Ты с ума меня сведёшь, – слегка смягчилась Нинель. – А ты детишек-то за деньги катать собралась?
 
- Наших, приютских детишек – бесплатно.
 
-А кого платно? – изучающе глянула на Анжелу Нинель.
 
- Приезжих.
 
- Каких приезжих?
 
- Ну, к нам, в Барак, люди за помощью отовсюду съезжаться будут.
 
- Чё-то ты меня удивляешь сегодня, – опустилась на стул Нинель, - аж в жар вогнала.
 
- Ну, я тогда пойду.
 
- Ага… Иди, давай, а то от тебя шуму много.
 
***
 Смешенные чувства руководили Нинель Александровной. Вроде бы она добилась, того чего хотела, осталась верна клятве, данной самой себе, делать все возможное для Алёши. Козырев взялся помочь.
«Тогда что меня бесит? – размышляла Нинель.
 Нинель Александровна вышла из кабинета, тут же к ней подбежал её подопечный, пятилетний Костик. Костю отняли от родителей – алкоголиков. У мальчика правая нога была короче левой, отчего мальчишка страдал хромотой, а кроме того- слабоумием и косоглазием. Увидав Нинель, Костя подбежал к ней, задрал фланелевую рубаху, оголив живот.
 
 «Брюшко почеши, - вцепился Костик в руку Нинель.
 
 «Сегодня на обед пирожки с повидлом тёть Марина давать будет, – гладила мальчика Сагитова. – Вкусненькие. Тёпленькие. Набьёшь пирожками брюшко. А потом, чё делать будешь?».
«Летать!» - Костик, брызнув слюнями, издал резкий звук, похожий на заведенный мотор и, расставив руки в разные стороны, удалился прочь.
 
И тут Нинель осенило, почему её раздраконила Анжела: в голове у почтальонши поселилась идея. Идея, вроде бы, бредовая, взбалмошная. Однако, червь зависти к ещё не рожденному чужому успеху, подгрызал Нелину душу.
 
  «А вдруг у них получиться? – в испуге подумала Нинель, размышляя о затее Козыревых. – Вот возьмет, и получится. Чем чёрт не шутит?».
 
Нинель почувствовала опасность.
 
  «Ну, уж нет!  Я тут главная. Здесь владения, -  злопыхала заведующая приютом. – Я не позволю Кастрюле захватить власть»!
 
***
 - Щас такую новость расскажу. Курам на смех. – Нинель наливала в тарелку Ильдару свежие щи. Поздняя капуста была срезана по первому морозцу и потому хранила в себе осеннюю бодрую свежесть. Капустный дух, вместе с прелым запахом сушеных обабков, наполнял кухню Сагитовых тем ароматом, который принято называть домашним. – Ну, во-первых, наша почтальонша, Кастрюля, замуж выскочила. Представляешь? Думаешь, за кого?
 
- За кого? – по виду Ильдара было ясно, он больший интерес проявил к щам, нежели к замужеству почтальонши.
 
- За Андрюху Козырева!
 
- Ну, нормально. Совет им да любовь, как говорится, – посчитав тему разговора исчерпанной, голодный Ильдар с наслаждением зачерпнул горячего супа.
 
- Так не пара они. Как хрен и роза.
 
- Кто хрен, кто роза?
 
- Понятное дело, Андрюха – роза. Он же кравчик. А Анжела, выходит – хрен. Ну, или Кастрюля. Не зря ведь её в селе Кастрюлей-то прозвали.
 
- Может, и не зря. Но меня злит, когда ты о людях гадости за спиной говоришь. Какое твое дело? Поженились – пусть живут.
 
- Ой, да я вообще не об этом рассказать-то хотела! – Нинель, вообще не придав значения мужниному замечанию, плеснула и себе супца в тарелку, присела за стол, – представляешь, эти сумасшедшие собрались дом с конюшней рядом с приютом строить. Хотят лошадь из совхоза выкупить. Говорят, что катанием на лошадях больных детей исцелять будут. Таких, как наш Лёшка, к примеру. Что к ним за помощью люди со всей страны приезжать будут. Вот ненормальные! Неужто, и правда думают, что у них получится?
 
- А вдруг?
 
- Что вдруг?
 
- А вдруг у них получится?
 
- Как так получится? – Нинель перестала есть. И во все глаза уставилась на мужа.
 
- Так. Возьмёт и получится, – серьезно говорил Ильдар.
 
 В разговоре супругов Сагитовых повисла напряженная пауза. Нинель, скатав пальцами шарик из хлебного мякиша, первая нарушила молчание.
- Да они у меня под носом свою махинацию затевают! – взвизгнула она. – А мне что делать?
- Помогать.
 
- Помогать! -  Ильдар по-мужицки лихо отпластнул ножом от буханки черного хлеба огромный ломоть. – Молодожёнов «под крылышко» бери, оберегай их, опекай. Ребятишкам от них польза будет. И Алёше тоже.
 
 Ильдар вышел из-за стола, а Нинель Александровна, как будто бы, оцепенела.
 
***
За неделю до Нового года в жизни Майи Молодкиной произошло событие вопиющей важности.
А дело было так.
 
 Майя Валентиновна возвращалась из школы. В её хорошенькой головке роились разные мысли.  О том, чтобы поехать в Пермь на праздничные дни, о подарках для близких людей, о покупке апельсинов для Лены Черепахиной.
 
    Поравнявшись с автобусной остановкой, Майя обратила внимание, что из рейсового пазика, звеня монистами, и окропляя белое пространство цветными юбками, выпала цыганка. «Пятачок» остановочной площади тем временем оказался совершенно пуст, и визитёрка уверенно рванула к местной балерине.
 
  Майя насторожилась. Хотела сигануть вперед. Да куда там! Нахальная баба преградила ей путь. «Главное в глаза цыганке не смотреть, - трусливо размышляла Майя, - а то загипнотизирует».
- Красавица, купи у меня кожу лягушиную, - слащавым голоском пропела незнакомка, - любое желание исполнится.
 
Забыв об осторожности, Майя встретилась взглядом с цыганкой. Глаза в глаза!
 
- Да ну! Неужели любое? – не повинуясь сама себе, промямлила Молодкина.
 
- Любое, - подтвердила та, раскручивая грязный носовой платок, и извлекая на свет божий землистого цвета гадкий комочек. – В костер кожу бросишь и загадывай желание поскорей.
 
- Так у меня денег нет, -  нервно зашарила по карманам Майя.
 
- Да вижу, красавица, что золото с бриллиантами у тебя не водятся, – прозорливо предположила аферистка, - а ты мне сумку свою отдай. Вон у тебя сумка какая. Крокодилья… У меня кожа лягушиная, у тебя сумка крокодилья. Баш на баш получается.
- Бери, конечно, - заторопилась Майя, выгребая из сумки и распихивая по карманам пальто разный женский хлам. В мозгу тюкала мысль: «Только бы не передумала. Сумка-то дешевая. Крокодил искусственный. На китайском рынке купленный».
 
 Цыганка не передумала. Сунула Молодкиной шкурку загубленной квакши, вырвала из рук облапошенной жертвы добычу, и удалилась прочь.
 
 Майя вскоре опомнилась. Да делать было нечего. Чтоб как-то себя утешить придумала забаву: стала мечтать о том, исполнение какого желания потребовала бы она у квакши.
 
Думала не долго.
 
«А была, не была. Не пропадать же добру», - решила Майя, придя домой.
 Она взяла эмалированный тазик с чёрной прогалиной на дне, навалила в него скомканные газеты, сверху бросила шкуру и чиркнула спичкой. Кожа горела плохо. Тлела. Пришлось её ворочать вилкой, подгоняя под робкие язычки пламени. Квакша не искрила, как в сказке про Царевну – Лягушку, зато зловонного дыма было хоть отбавляй.
 
 Я зловоние почувствовала сразу. Всякое колдовство, ворожба да чернокнижие – сильно воняют.
 Взметнувшись в небо, сразу сообразила, откуда дымом повеяло.
 
«Ну, Майка, вот простофиля! – зло выругалась я, ангельским чутьем разобрав и недавний вояж цыганки в деревню, и обман с жабьей шкурой. И желание Майи Валентиновны поняла, конечно, тоже.
 
 Тем временем Майе и самой надоела «мышиная возня» с лягушачьей кожей. Она включила воду, и сунула под струю таз с лохмотьями полусгоревших газет, пеплом и останками многострадального земноводного.
 
Потом балерина «в сердцах» швырнула испоганенный тазик на пол. Тот противно лязгнул эмалированным брюхом об пол, запрыгал и затих.
 
 Майя, опустошенная, опустилась рядом на колени, закрыла глаза руками и горько заплакала.
 Горевала она об испорченном тазе (посуду теперь мыть не в чем);  о сумке крокодильей, так бездарно перешедшей в пользование облапошившей её цыганки, плакала о Сереге Кречетове, конечно, потерянном навсегда.
 
«Конечно, я потеряла его навсегда, – рвала себе душу несчастная Майя, – да и не знает он, где я есть, где меня искать».
 
«Он найдёт, – шепнула я Майе на ушко, и обняла её теплым пуховым крылом. 
Серёгу я отыскала в тот же вечер. А пару дней спустя, он уже стоял на пороге Майиной квартирки с букетом белых роз и с новой сумкой в подарок.
 
«Неужто жаба помогла?» - изумлённо думала Майя.
Я смотрела на неё, улыбалась и понимала, что, наконец-то, могу заняться родителями Лены.
 
 Часть 17

- Лара, дружочек мой сердечный…  Я чудовище! – театрально «заламывал руки», показывая крайнюю степень раскаянности, вернувшийся домой, экзальтированный Аркадий Черепахин, спустя неделю, после визита крутонравой тещи.  – Прости меня, болвана неотесанного!

А дело обстояло вот как.
 
 Переступив порог квартиры, Черепахин учуял носом, что оконфузился.

Лара пекла ему черёмуховые ватрушки. Лариса решалась на сложные в приготовлении сладкие, блаженно поедаемые артистом плюшки, раз в год.
И неспроста.

Несколько лет назад, в то время, когда Черепахин только начал ухаживать за Ларой, он рассказал ей  о том, как в детстве черёмуховые ватрушки пекла для него его деревенская мать.

И, дескать, ничего вкуснее этих шанежек, с ягодной срединкой, он не едал. 
 Лариса с ног сбилась.
 Она искала для Аркаши еще не созревшую в середине лета, редкую в городе, ягоду.

- Если надо будет, я подснежники из-под снега зимой добуду, - решила боготворившая начинающего артиста, ослеплённая своею любовью, жертвенная Лара.

- Так черемуха-то сушёная для шанежек нужна, - вовремя подучила уму-разуму влюбленную дочку, знавшая толк в крестьянской стряпне, до совершеннолетия проболтавшаяся в деревне, мама Лида. – Сходи на базар, у старушек поспрашивай.

Лида кинулась на рынок.

 Там бабули на все лады предлагали товар: сушёный шиповник, меряй хоть стопкой, хоть толстостенным гранёным стаканом, хоть килограммами; сухие грибы, бери хоть сушёных обабков, хоть солёных груздей, хоть пущенных на икру, деликатесных белых; а так же калину, малину, иргу и укроп.

Однако, черемухи в торговых рядах, к Лариному несчастью не оказалось.

- В деревню езжай, там, небось купишь, – съязвила, узнав о страстном желании дочки, реальная Лида. -  Неужто наш «прынц» без шанег месяца не протянет?
 
- Аркадий протянет. Я нет, – вступилась за зло обозванного матерью «прынцем», возлюбленного, Лариса. – Через месяц ему каждая дура черемуховые ватрушки испечь сможет. А сейчас их испечь  смогу только я.

 
 Выклянчив в больнице, у напарницы по смене, внеурочный выходной, Лара уселась на первую проходящую электричку, следующую в загородном направлении, и поздним вечером вернулась с добычей.

Черепахин мурлыкал как кот, поедая Ларисино лакомство.
Он закатывая глаза, слизывал синие усики, оставленные вожделенной начинкой.

Лара не ела.

Смотрела Черепахину в рот. Весело, щебеча, любовалась. Смеялась, рассказывая о том, как рыскала по свету, в поисках любимой Аркашиной ягоды.

 А Черепахин был не промах!

Тотчас смекнул: в стараниях Ларочки будет прок. Повелевай, приказывай, желай! Всё стерпит, всё сможет!

В тот вечер Аркаша остался на ночь в арендуемой Ларой квартире. 


***

 Итак, раздуваемые, «ожившие в деле», избалованные разнообразным запахом семейных ужинов Аркашины ноздри, почуяли ватрушки.

Про праздник Аркаша, конечно, забыл.

Но сразу включил воображение.

- Милая моя, - прильнул губами к Лариной руке Черепахин. – Ты снова для меня хлопочешь, ведь сегодня «День черемуховых ватрушек» - наш любимый праздник… А я – болван… Ох, какой же я болван!

- Ты забыл про «день черемуховых ватрушек»? – спросила ничуть не удивленная оплошностью Аркаши, принаряженная по случаю семейной годовщины, уставшая от готовки Лариса.

- Нет! Что ты, что ты? – сердито запротестовал её возлюбленный. – Однако, со мною сегодня такая история приключилась…

Аркадий обречённо плюхнулся на табуретку спиной к Ларисе, уставился в стекло микроволновки, в которой готовилась курица гриль, словно в экран телевизора, и начал печальный рассказ.
               
 Аркадий любил приврать. Но лицедей лукавил не так, как делают это нормальные люди. Черепахин чистосердечно верил в ту ложь, которая сладким сиропом текла из его же собственных медовых, артистических уст. И верил так искренне, что даже, пожалуй, детектор лжи, наверняка бы, задумался: какую линию вывести на монитор.

***
-  Сегодня утром я зашёл в магазин, -
по-прежнему глядя на крутящуюся цыплячью тушку, проникновенным голосом, годящимся даже для исповеди, продолжал Черепахин. – В отделе обуви я приглядел для тебя чудесные фиалковые туфельки с золотыми ремешками… Я долго вертел их в руках. Разглядывал со всех сторон. Любовался... Милая, Лара, мне так захотелось их купить! Я отправиться с туфельками на кассу… Но этот ничтожный мажор спутал все карты!

- Что за мажор? – осторожно уточнила Лариса.

- Типичный мажор! – взвизгнул Аркаша. – Мальчик - красавчик. «Золотая» молодёжь. Ребёнок в норковых носочках… Как эти парни ещё себя величают?.. Он нагло опередил меня прямо на подступе к кассе. Ему нужна была сумочка. Видимо для подружки.  Он даже не прошёл в сумочный отдел, потому что обувной отдел к выходу ближе! И сумки в обувном отделе, действительно, были. Чтоб сразу к купленной обуви подобрать. Прозорливость торговцев! Что тут скажешь?


 На этом месте Черепахин выдержал долгую паузу. Нарочито проглотил застрявший в горле «комок». Всем видом показывая, как тяжело ему вновь пережить унизительные ощущения.

***
- Мажор попросил продавца продемонстрировать ему сумку, - наконец-то возобновил рассказ Аркаша. – И продавец, молодой парень, как закодированный болванчик побежал выполнять приказ.
Но мажору сумка не понравилась.

И он попросил вторую сумку.

Потом третью. Потом четвертую… Он рылся в сумках, как свинья в апельсинах. Но самое отвратительное заключалось в том, что я все время стоял рядом! Я бережно держал твои фиалковые туфельки у себя на ладонях.

Прижимал их груди. Но меня никто в упор не видел! Ни продавец, ни этот богатенький выродок…Знаешь, Лара, у него на руках были кожаные перчатки в дырочках, с отрезанными пальцами. Я даже представил, как он приехал в магазин на серебристом мотоцикле, что, наверняка, по его мнению, давало ему право с презрением относиться к окружающим… Лара, я вконец, возненавидел этого парня, когда в отделе зазвучала мелодия Майкла Джексона. Этот мерзавец, видимо фанат Джексона, прямо с очередной сумкой в руках, начал дёргаться и кривляться под музыку.

 Он жалко имитировал лунную походку!
Ему было наплевать на тех, кто вынужден лицезреть его отвратительные вихляния. Как будто я пусто место!
 … Лара, я не выдержал. Я швырнул туфли в лицо продавцу, развернулся и вышел. Скажи, дорогая ты меня осуждаешь?

 Черепахин, резко крутанувшись на табуретке, отвернулся от микроволновки, и проникновенно, глазами полными слёз, взглянул на растроганную Ларису.

Она молчала.

- Ответь, ты меня осуждаешь? – требовал ответа Аркаша. – Только твоим мнением я живу. Только твои суждения для меня значат всё… Так ты меня осуждаешь?
 
- Успокойся, глупенький, - прижала взлохмаченную в процессе исповеди актерскую голову к груди Лариса. – Не переживай. Нет на то причины. А хочешь, я тебя немножко порадую. Скажи, хочешь?

- Хочу, – по-детски преданно глядя Ларисе в глаза, позволил себя баловать Черепахин.

Лариса убежала в комнату, хлопнула дверцами шкафа, и вернулась на кухню.

На вытянутой руке она внесла, висящий на фирменной вешалке, бархатный пиджак цвета горького шоколада.

Черепахин крутился перед большим зеркалом и так и этак, под радостный Ларин смех демонстративно принимал позу сначала крутого мачо, потом погруженного в думы писателя, затем вдохновленного пианиста.

Все образы были хороши!

 Черепахин остался доволен.

Его дурное настроение, «как ветром сдуло». Аркаша резвился, дурачился, веселился.

- А теперь садимся пить вино! – велела очень довольная покупкой, Лариса.

Черепахин с завидным аппетитом, поглощал куриную ножку, обильно запивал её красным вином, радостно балагурил, вспоминая о событиях минувшего дня.
Потом он хищно вгрызался в черемуховые ватрушки, ничуть не думая о треволнениях утра.

 Когда, наконец-то Аркаша наелся, напился, то его непредсказуемая творческая натура захотела праздновать ещё.

- А не пройтись ли нам по городу? - встав, и шутливо заглядевшись на свое ново - пиджачное отражение, в направленную на себя столовую ложку, внёс предложение Черепахин. – Погоды нынче великолепные. Засядем в уличную кафешку, пропустим ещё по бокальчику вина. Ты как, моя дорогая, на это смотришь? Или ты сегодня устала?

- Идем! – сразу согласилась с Аркашей Лариса, хотя к концу дня, она действительно «в хлам» умоталась, и ранний подъём в 6 утра её тоже не радовал.

***
 Конечно, таланта на импровизированную придумку про утреннего мажора не хватило бы даже у фантазийного Черепахина.

Кое-что из Аркашиного рассказа всё-таки было правдой. Но, вряд ли, такую правду хотела б услышать Лариса.
 На днях, у Алисы Смирницкой, Аркашиной соратницы по театральному цеху, случился день рождения.
 Актерская братия метала монетки-купюрки в театральную шляпу для подношений по принципу «кто сколько может».

Моглось уж как-то крайне скупо.

- У жадармоты! – не шуточно злился Аркаша, который пол - дня протаскался с замызганной чёрной шляпой, прося народ раскошелиться. – Пожрать да выпить все припрутся, а на подарок денег жалко. 
 
 Черепахину было даже неловко вручать утонченной, ранимой Алисе почти что с боем отвоеванное у коллег, немногочисленное подношение.

 Но Алиса, как женщина, равнодушная ко всему практичному и земному, без выражения эмоций, молча взяла шляпу из рук раздосадованного на артистов Черепахина, и с шумом вытряхнула её содержимое в сумку-баул.

  Пара-тройка монеток, ловко увернувшись от ловушки, скользнуло мимо.

Копеечки запрыгали по полу.

Закружились, заплясали.
   
- Ну что за эпидерсия, - капризно простонала меланхоличная Смирницкая.

- Не волнуйся, я подниму, - услужливо рухнул на под стол галантный Аркаша. – На что денежки тратить будешь?

- Не знаю, - честно ответила Алиса. – А что в магазинах сейчас продают?
 
-Ну… всякое продают, – задумался Черепахин.

- Что всякое? – переспросила Алиса. – Я давно не была в магазинах. И всякое такое, в глаза не видела. Может быть, вместе сходим?

Необычное предложение заинтриговало Черепахина. Казалось бы, что тут особенного, сходить с коллегой в магазин, помочь выбрать подарок?  Однако Аркаша смутился. 

Алиса давно ему нравилась.

Но нравилась без взаимности. И прохладное отношение Смирницкой, невероятно будоражило красавца – «сердцееда», Аркашу Черепахина.

- Хорошо! – подумав мгновение, выпалил вслух, окрыленный внезапной удачей артист. – Давай сходим.

***
  Потом Алиса с Аркашей долго гуляли по улице. 

Шли, не спеша заглядывать  во встреченные на пути, огромные магазинища и маленькие  магазинчики. Они «перемывали знакомым косточки». Смеялись.

Черепахин был счастлив, слово ребенок. Купил у задремавшей без дела, толстой уличной продавщицы, два шоколадных пломбира, а Алисе ещё и петушок на палочке. Снял с ветки тополя полосатого, отчаянно орущего, испуганного котёнка. И накормил бедолагу мороженым.
 
Наконец, довольная жизнью парочка вошла в прохладный рай стеклянного супермаркета.
Обувной отдел располагался у самого входа.  Алиса подошла к витрине.

Там красовались круглоносые модельные туфельки. Фиалковые.  С золотыми ремешками. На золотом высоком каблучке.

 Алиса потянулась к туфелькам.

Она душещипательно умилялась, бережно поглаживала тонкими красивыми пальцами лакированное «тельце» пленительной пары.

 Продавец был крайне вежлив и обходителен. Он любезно предложил свою помощь растроганной Алисе.

 Был ли мажор? Был. И даже вихлялся под песню Майкла с неоплаченной сумкой в руках. Но что с того? Мажора обслуживал другой продавец. 
 
 Алиса примерила туфлю. Туфелька оказалась ей впору.

- Сколько стоят туфли для дамы? – не без волнения, но тем не менее, галантно, обратился к продавцу Черепахин.

- Семнадцать тысяч шестьсот рублей, – заставив ёкнуть Аркашино сердце, ответил тот.

Актерскую душу скрутило смятение.

У Аркадия были деньги.

Накануне Черепахин вынул из домашнего почтового ящика коммунально-квартирную платёжку. Квитанция фиксировала задолженность, и неукоснительно предъявляла счёт почти на двадцать тысяч рублей.

- Чёрт, за квартиру давно не плачено, –озадачилась Лара, найдя бумажку уже у себя на кухонном столе. – Срочно заплатить нужно. Иначе хозяева аренду не продлят.  Без предупреждения на улицу выставят.

Черепахин согласно кивнул головой.

- Аркаша, - просительным голосом обратилась Лариса к пофигистски глядящему на проблему съёмного жилья, не озабоченного житейскими проблемами, сожителю Черепахину. – Сможешь оплатить?

- Конечно, дорогая. – Легко согласился добрый Аркаша.
 
Лара выдала Черепахину двадцать тысяч рублей из семейного скромного бюджета.

Однако, квартира «осталась с носом».

Фиалковые туфли ее «сделали».

***

Однажды зимой Алиса Смирницкая купила кочан капусты, собиралась порезать салат.

Однако, войдя в квартиру, усталая артистка сменила планы на вечер. Орудовать ножом ей было лень.

 Алиса рухнула в старое кресло.

С наслаждением стянула тесные «нашпиленные» туфли, швырнула их к порогу. Туда же метнулись капроновые «телесные» чулки.

Алиса закинула вытянутые ноги на полированный прямоугольный, испещрённый белёсыми царапинами журнальный столик. Аккуратно вытянула из-под кресла хрустальную пепельницу, давно «объевшуюся» окурками дамских, запятнанных красным, ментоловых сигарет. И, наконец, закурила.
 Набор из сигареты, чашки растворимого кофе и куска засохшего сыра, неделю назад потерянного хозяйкой в холодильнике, спас от голода тощую Алису.

 А кочан так и остался лежать.

Капуста провалялась на полке совдеповского белого буфета месяц, другой, третий… А к весне распустилась!

  Вокруг измученного обезвоживанием, едва живого, одутловато-бледного овощного «тела», кочерыжка пустила листья. Разродившись густой здоровой зеленью, капуста захорошела, закудрявилась, замолодилась
 
- Какая у тебя экибана классная, -  дивились бесчисленные Алисины приятели и приятельницы. – Как ты смогла такое чудо выпестовать?

Все знали, откуда у Смирницкой руки растут.
И оттого опушённая зелёной балетной юбкой тщедушная кочерыжка людей умиляла.

- Так она сама выросла, – небрежно бросала Алиса, - хорошо, что не протухла. Пришлось бы на помойку ее волочь.

 А на 8 марта добрые люди принесли в подарок Алисе литровую банку с аквариумными рыбками. Раз уж в её запущенной квартире всякое добро плодиться и размножаться вздумало!

 Пару дней юркие «неончики» носились, как угорелые, радуя хозяйский глаз зарядом неиссякаемой энергии и оптимизма.

Но только пару дней.

Потом Смирницкая уехала на уик-энд с очередным возлюбленным. Когда вернулась, то рыбы плавали вверх животами, так и не узнав, что такое еда и просторный аквариумный приют.

- Ну что за эпидерсия, - брезгливо поморщилась Алиса. И выплеснула мутную воду с мёртвыми рыбами прямиком в унитаз.

***
 Чёрт ногу сломит... Бардак. Творческий беспорядок. Хаос. Кавардак.   Так можно кратко описать Смирницкое обиталище.

 В Алисиной однокомнатной «хрущевке», убого обставленной полированной мебелью времен социализма, никогда не складывался диван.

 Посуда мылась только тогда, когда чистая заканчивалась.

Настенные часы не тикали. Постельное белье не гладилось.



Когда-то очень давно, Алиса уронила на бардовый, в чёрных крапинках, напольный ковёр бутылку с разъедающей жидкостью. Что-то, типа ацетона.

Бутылочная крышка от удара отлетела, выпустив на волю прозрачное содержимое. На ковре по-хищному засияла лысая зубастая дыра.

Алисе дыра напоминала разинутую акулью пасть.

И она старалась не попадать ногами в глубокую рыбью глотку.      

- Ты что на ковре костер жгла? – спросил Алису один из последних воздыхателей, косвенный убийца аквариумных «неончиков», глядя на пустое место в пространстве коврового покрытия.

- Типа того. Серж, а купи мне новый! -  нарочно провоцировала приятеля Алиса.

- Ну что за буржуазные замашки, – шутя выкрутился, не любящий обязательств, легко идущий по жизни, Алисин ухажёр, - зачем тебе новый пылесборник?

- И то правда, – сразу согласилась Алиса. – Пылесборник мне не нужен. Давай ты лучше пиццу закажешь. Я проголодалась.

 Через час любовники сидели на полу, перед открытой коробкой с горячей пиццей, поили друг друга дешёвым вином, курили и целовались.

***
- Серж, а тебе нравятся мои туфли? –
Алиса, обутая в новые фиалковые туфельки на золотом каблучке, упала лопатками на диван, по-кошачьи выгнув спину, вытянув ноги вверх. – Как тебе? Красивые?

-  Конечно дорогая, – томным голосом отозвался, эротически давно уже настроенный, раздетый до плавок, вползающий в кровать на четвереньках, возбуждённый Серж.

- Что конечно? Конечно да? Или конечно нет? – отталкивая от себя любовника, настаивала на ответе Алиса.

- Конечно да, – уточнил совершенно не расположенный к словесным умозаключениям, разгоряченный воздыхатель, пытаясь продолжить любовные игры – Это твои самые сексуальные туфли!

- Да ты меня не слышишь! Ты никогда меня не слышишь, – капризничала Смирницкая, – я не спросила тебя, сексуальны ли мои туфли. Я тебя спросила, красивые ли они.

- У тебя очень красивые туфли, – пытаясь сохранить позитивный настрой, спокойно реагировал на очередной заскок экстравагантной подружки, уставший от скандалов в самый неподходящий момент, теряющий самообладание Серж.

- Слушай, Серж… А почему ты такой тупой? С тобой ведь даже о пресловутых туфлях вести разговор невозможно, – на пустом месте вспыхнула Алиса.

- Тупой говоришь? – глубоко разочарованный в свидании, Серж, сел на краешек дивана. -  Тогда острого поищи.

- Ха-ха-ха, – фыркнула Алиса. -  Юморист, да и только… Давай-ка, юморист, иди домой. Конец гастролям.
 
-  Как скажешь, – вконец измотанный Алисиной спесью, засунул ногу в штанину джинсов, грустный любовник. – Знаешь, я давно хочу тебя сказать: я устал от скандалов. Давай расстанемся. И не звони мне больше.



***
 Когда за Сержем захлопнулась дверь, Смирницкая, закурив, заплакала.

- Ну, что за эпидерсия, – думала она, не веря в то, что её снова сбросил очередной мужчина.  – Почему мне всю жизнь не везет?

Наутро Алиса отправила ему эсэмэску: «Любимый, прости».

 Однако ответа женщина не получила.

Выждав до вечера, набрав номер Сержа, она выпалила в телефонную трубку: «Если через час не приедешь, я себе вены вскрою!».
Серж не приехал.

Алиса металась по квартире, как львица в клетке, но об обещанной смерти, конечно, забыла. Хаос царил не только в Алисиной квартире. Он безраздельно властвовал в её, бесспорно прелестной, но очень взбалмошной голове. «Тараканов» в её зыбком сознании было хоть отбавляй.
Никто из ее окружения точно не знал, где раздобыть такой дихлофос, который сумел бы тех «тараканов» повывести. Или хотя бы уменьшить их тучное полчище.

Однако, как ни крути, мужчин в Алисиной жизни было – хоть отбавляй.

«По краешку её судьбы» любовники мчались, конечно, галопом.  Но дружным галопом! Стуча в нетерпенье копытом, и обгоняя друг друга, густо взбивали пыль.

 Объяснялось мужское влечение просто. Алиса отнюдь была не дурна собой.
Бог наделил её той редкой, неоднозначной красотой, которая делает женщину особенной.
  Смирницкая была худа до истощения.

Не женщина - эфир!

Алисины волосы напоминали водоросли.

Струящийся Алисин хвост то вальяжно разваливался на её остром плече, то нежно ласкался к торчащим лопаткам. Открытое лицо очень красили глаза: два озерца, глубоких темных и тёмных.

Смирницкая страстно любила дешёвые цацки.

Очень крупные серьги в виде как-нибудь сложных плетений, с вкраплением ярких камней. Подобные броши, браслеты.
 
 И все эти пёстрые побрякушки Алисе невероятно шли.

Их радостный «визг» гасила одежда. Неизменно чёрного лаконичного цвета. Смирницкая годами не раскошеливалась на тряпки. Считала, что у неё всё есть: чёрная юбка в пол, длиннорукавое шерстяное чёрное платье, вечернее чёрное муслиновое платье с голой спиной; обычное чёрное платье… ну и еще пара-тройка подобных вещей. 
    
    Кроме бижутерии Смирницкая очень любила меха. Её старенький лисий полушубок служил ей верой и правдой почти десяток лет.

 Ещё в гардеробе экстравагантной хозяйки хранились целые песцовые шкуры, и выделанные скорьевщиком меховые горжетки. В дни торжества Смирницкая просто – напросто перебрасывала через плечо, поверх дежурного чёрного платья, вытянутый из шкафа облюбованный пушистый вариант, и считала себя нарядной.

Духами Алиса не пользовалась.
Давно колдовала с эфирными маслами, купленными в аптеке. Мешала две капли терпко-«тяжёлого» масла герани с тремя молодящими  свежими  капельками грейпфрута, и шла распылять флюиды.

 Флюиды распылялись успешно. На Черепахина флюиды действовали давно.

После покупки фиалковых туфель он затаился и ждал. Думал, как будет вести себя Алиса? Вкрадчиво фантазировал, щекоча себе нервы, справедливо рассчитывая на взаимность. Но плотски-телесных знаков Алисе не подавал. Все надеялся, что Смирницкая проявится первой.

 А Смирницкая о щедром Аркаше и думать забыла. Эффект от покупки туфлей приравнивался ею, по-видимому, к эффекту подаренной шоколадки.

Черепахин грустил.
И не погрязнув пока в измене, всё-таки думал: что станется с Ларой, если поманит Алиса?

***
 Лару Аркаша любил.

Как любят, к примеру, горячую воду.

Когда она есть, её наличия не замечают. Можно плескаться в ванной, с комфортом стирать носки, и драить тарелки.

Не станет горячей воды – не умрёшь. Однако, и быт вести по-другому нужно, обзаводиться ведёрной кастрюлей, и на газу воду греть, кипятить.

Вроде бы мелочь.

А качество жизни – иное.
 
Лара – Аркашина горячая вода. Он к ней привык. И лишаться её обслуживания, крыши над головой, тёплой постельки, и вкусной еды, Черепахин категорически не желал.

 Но Алиса являлась ночами и днями.

  При свете мрачной луны, мистически льющей свет в незанавешенное Ларой окно, Алиса мерещилась Черепахину Булгаковской Маргаритой. Казалось, вот-вот заколышутся шторы, и Алиса влетит на метле, распустив по голому телу тёмные, растрепанные космическим ветром, густые космы. 

Но наступало утро и  в театре, Алиса была не такая. Меланхоличная. Чужая. Литрами глотала гранулированный кофе, почти всегда молчала, на репетициях халтурила.

О причине вселенской Алисиной тоски догадывались все коллеги, до единого.

-О, Смирницкая опять очередного любовника оплакивает! – театрально возвел руки к небу разгневанный режиссер, во время генерального прогона очередной сцены. – Алиса, когда ты, наконец, прекратишь столь бездарно тратить душевную энергетику на недостойных тебя мужчин!

 Черепахин не знал, о чем думать.  Сочувствовать несчастной Алисе, или веселиться оттого, что, наконец, она свободна?
Впрочем, несколько последних дней миновали с переживаниями совершенно иного плана.

А именно материального.

Черепахину пришлось занять денег у приятеля, чтобы возместить квартирный долг. Всё-таки перед Ларой было как-то неловко.

***
 Черепахин направился в банк в крайне растрепанных чувствах.

Протянув платежку, миловидной светловолосой девушке в полукруглом окне, на её вопрос: не желает ли он завести какую-то банковскую карту, почему-то ответил «да». Хотя никакая карта ему была не нужна.

 Однако, сразу поняв, что «сел в лужу», Аркаша сконфуженно пошёл на попятную, объясняя, что он передумал брать карту, потому что у него нет ни минуты лишнего времени, но что он обязательно - непременно возьмёт её в следующий раз.

 После всех перенесенных мытарств, Черепахин вздохнул с облегчением, и вспомнил о Ларе.

- Я очень люблю эту женщину, – в очередной раз убедился Аркаша. – Я жить без нее не могу…  К черту Алису Смирницкую с её непроходящей эпидерсией... Ну, правда же, к чёрту!

Часть 18


- …А ты… Явилась не запылилась, –
На Алису Смирницкую, в щель едва приоткрытой двери деревянной калитки, глянул странновато -весёлый лукавый глазок.

Замочная цепь звякнула. Дверь стремительно распахнулась.

 Пред Алисой предстала мачеха.

 Во всей красе.

 Надежда Елизаровна смахивала на мультяшного домовёнка Кузю. Своими руками стриженые ею, густые седые волосы, были взлохмачены. Крохотные, незабудкого цвета глазки, под толстыми линзами очков, постоянно бегали, закатывались и округлялись, выражая эмоции только превосходящей степени.

Если радость – то бурную. Если восторг – то бьющий с ног наповал. Если печаль – то безысходную. Если равнодушие – то полное.

Маленькая, юркая, худая, Надежда Елизаровна беспрерывно двигалась. То в припадке гнева стремительно куда-то шагала, то злобно хихикала, потирая руки, а иногда, в порыве переполняющих её чувств, даже подпрыгивала.

- Новость слышала? – уперев руки в боки, и заранее вонзясь осуждающим взглядом в приёмную дочь, даже не доведя её до порога дома, учинила допрос Надежда Елизаровна.
 
- Какую новость? – в нерешительности встав на половине пути, спросила Алиса.

- Ну как же? Педагоги демонстрацию объявили. Говорят, что денег на колготки не хватает! –
в этом месте мачеха настроила глаза на крайнюю степень брезгливого изумления, захихикала, хлопнула в ладоши, подпрыгнула и выпалила. – Учителям на нажопники не хватает! Представляешь, пришла училка в школу, а на жопе нет ничего, пусто! Тю-тю!
 
 Алиса стояла, уткнув нос в садовую ромашку, сорванную на ходу, и  никак не реагировала на злободневную мачехину новость.

Она давно привыкла к заскокам приемной матери, и знала, что её комментарии к сообщениям Надежды Елизаровны  -  излишни.

Молчание – золото.   

- Ну, что молчишь? – все же настаивала на Алисином мнении, мачеха. – Как тебе новость?

- А ещё что в газетах пишут, по телевизору показывают? – увильнула от ответа Алиса.

- Мисс мира выбрали! – вновь оживилась женщина. – А я считаю так,  красота красотой, а вонь-то всё равно у всех одна! Я пёрну – моя-то вонь не хуже будет! Я сегодня пятилитровую кастрюлю супа из ревня наварила. Пойду, нажрусь, как свинья. А пердеть-то как мисс мира буду! … Поешь со мной?

- Давай тарелочку.

***
     Двадцатое число каждого месяца значилось в календаре Алисы Смирницкой как «День Мачехи».

Встречаться с женщиной, которая её воспитала, приёмная дочь «волокла себя на аркане».

 Но так было надо. Мачеха была слегка ненормальной.

Алиса не могла предположить, что сделает чёкнутая пенсионерка, если «цепочка» их встреч неожиданно оборвется. Вдруг Надежда Елизаровна разведет костер под дверью её квартиры?  Ворвётся в кукольный театр (где служит Алиса) и устроит дебош? Подкараулит её за углом и вырвет волосы?

 Хотя, такое не случилось бы никогда.

Потому что все мачехины заморочки выливались исключительно в словесные катаклизмы.
Надежда Елизаровна могла «вылить ушат грязи на человека», морально «истереть его в порошок», в устной форме «раскатать его по асфальту», но наброситься на несчастного с ножницами – никогда!
 
 Было бы явным преувеличением сказать, что по Надежде Елизаровне давно «психушка плачет».
Но легкие заскоки в ее поведении случались часто.

Либо «на людях», либо дома.

 Разница заключалась лишь в том, что «на людях», Надежда Елизаровна могла унизить человека, мастерски владея речью. Она говорила кратко. По делу. Железно чеканя слова.

 Дома же несла всякий бред, с подскоками, приплясами и вращением глаз, нисколько не стесняясь тех, кто был рядом.
***

Надежда Елизаровна уж лет пять пребывала на пенсии. До этого всю жизнь проработала завучем в школе, совмещая ответственную должность с преподаванием алгебры с геометрией в старших классах. Надежду Елизаровну боялись все: ученики, родители коллеги.

 Спица – такое прозвище ей дали люди.

 Очень прямая тугая спина выдавала в Алисиной мачехе бывшую спортсменку. Поговаривали, что в юности Надежда Елизаровна предъявляла большие права на победы в художественной гимнастике.
 Но что-то пошло не так.
Что именно: травма, психологический срыв, физическое истощение организма – никто особо не помнил и не знал.
Надежда Елизаровна никому и никогда, ничего о себе не рассказывала.
 Однако у всех на виду было то, что работоспособности этой суровой женщины мог позавидовать самый выносливый, жилистый мул. Она тянула на своих плечах школу, двух приёмных дочек, дом в частном секторе, с огородом в придачу.

 Тянула без посторонней помощи, одна. Последние лет тридцать, в дом бывшей учительницы не ступала нога мужчины.   

***
 Удочерила Надежда Елизаровна двух девочек сразу. Сестренок Валю и Алису. Вале было 5 лет, Алисе - 3.

 Алиса никакой другой женщины в своей жизни, кроме мачехи не помнила, и детдомовского прошлого тоже, однако всегда знала, что мать ей не родная.

Сестру Валюшку Алиса очень любила.

Однако, девочки были настолько разными, и внешне и по характеру, что Алиса не раз сомневалась в их кровном родстве.

- Валь, а вдруг мы не сестры? Вдруг нас в детском доме перепутали? – едва повзрослев, терзала душу ненужными вопросами ранимая Алиса.

- Да сестры, сестры. Успокойся, – утешала Алису невозмутимая Валя, – просто ты похожа на маму, а я на папу. Или наоборот. В семьях так часто бывает. Сама присмотрись.

Алиса присматривалась. И Вале вроде бы верила. Но только на время.

***
Зерно отчуждения между приёмными дочерями посеяла мачеха. Валя с первого же дня в её доме зарекомендовала себя успешно.

 Алиса –  хуже.

Валюшка, крепенькая приземистая русоволосая девчушка, с очень обычным лицом, оказалась проста в воспитании. Ладить с ней было не хлопотно. Валя была послушна, не капризна, без претензий.
 Она с завидным аппетитом ела манную кашу и морковную запеканку, ластилась, как беспородная кошка, и никогда не обижалась.    
   
 С Алисой все было наоборот.  Девочка была замкнута, избегала любых разговоров, зато подолгу листала книжки с цветными картинками.
Каждое утро у мачехи сдавали нервы, глядя, как Алиса бесперспективно купает ложку в вермишелево - молочном супе. Однажды женщина не выдержала.

Яростно выхватив тарелку из-под носа капризной падчерицы, она с размаху запустила ею в посудную мойку.  Тарелка с треском лопнула, белесый суп пополз по стене, вермишель забила воронку. 
Алиса вставал и ушла в свою комнату.
Зато Валюшка, чудо-ребенок! Она «отдувалась» за капризную сестрицу.

Ни слова не говоря, она выуживала из мойки куски разбитой тарелки, драила стену, убирала в хлебницу, так и не съеденный Алисой кусок, потом лицом утыкалась в тощий живот мачехи, стоящей в глубоком раздумье, надеясь на ласку взамен заботы.

И конечно, её получала.

Пары раз поглаживания по русым волосам, по мнению мачехи, было вполне достаточно.

Но что было делать с негодницей Алисой?   Когда девочка смотрела в глаза Надежде Елизаровне, женщине становилось не по себе. В глазах девочки ей чудилось нечто бесовское. Колдовское. Не по-хорошему волшебное.

- Мужицкая приманка, – глядя на дочь-приёмыша, молча думала Надежда Елизаровна, - Вырастет, из койки в койку прыгать будет.  Но ничего, ничего. Я тебя воспитаю. Ты у меня не мужиков, Родину любить научишься.

Надо заметить, что Надежда Елизаровна мужчин не жаловала. Вернее, страстно ненавидела. Она была настоящей мужененавистницей.

И этот факт ни от кого не скрывала.
О причине такого презрительного отношения к лицам сильного пола окружающие могли лишь догадываться.
   ***
- А это что? –  Надежда Елизаровна брезгливо потянула за ремешок фиалковую туфельку, стянутую Алисой только что, и брошенную у порога.

- Это обувь, мама.   

- Это обувь? – выпучила незабудковые глазки мачеха. – Не-е-ет. Это не обувь. Вот обувь!

Надежда Елизаровна стащила с обувной полки пару своих старых коричневых туфель, на широких скособоченных каблуках. - Вот это обувь! Видишь? Эту обувь носить можно. А ещё  в этой обуви чечётку бить можно.
Наскоро напялив туфли, бойко задробила каблуками разгорячившаяся мачеха.
Потом в запале схватив лопату, притулившуюся в углу, женщина продемонстрировала уникальный потенциал своей обуви во время копки картошки.

- А ещё этой обувкой можно мух бить, орехи колоть, зад почесать тоже можно, – расширяла и расширяла спектр возможностей своих коричневых вездеходов их счастливая обладательница.

Алиса слушала и смотрела. Молча стягивала вторую туфельку.

- А ты чё ногами не пользуешься? – решила добить падчерицу Надежда Елизаровна.

- Ну, как же ими не пользоваться? – парировала та. – Пользуюсь.

- Чтобы ногами пользоваться, их нужно обуть, – не согласилась Надежда Елизаровна. – А у тебя обуви нет. В таких туфлях не ходят.

- А что в них делают?

- У-у-у! Я тебя научу! – коварно зыркнула глазами находчивая женщина. – Гляди!
 Надежда Елизаровна стащила с вешалки свою самовязаную синюю шапку.

 Встряхнула её.  Установила на стул. Потёрла руки. Прицелилась.

- Вот. Ты думаешь,  это шапка? – заговорщески прошептала мать. – Нет, это не шапка. Это дурная лысая башка какого-нибудь мужика. Ты берёшь свою туфлю. И бьешь ею в самое темечко! – Хрясь!

С этими словами Надежда Елизаровна яростно вонзила  шпильку в макушку не ждущего нападения шерстяного колпака.

 Потом ещё, ещё и ещё…

Рука женщины в азартном запале порою промахивалась, и каблук увесисто хряцал  по деревянной крышке  несчастного стула.

Алиса вздрагивала. Страстно жалела новенькие фиалковые туфельки. Но сумасшествию матери не препятствовала.

***
Наконец-таки, Алиса прошла в свою комнатку. Подошла к окну. В полисаднике зрела смородина.

Память вернула Алису в детство. Условия жизни в доме мачехи были спартанскими. Ровно в 6 утра, в любую погоду, они втроём выходили во двор.

Сначала носили в дом воду, летом – поливали из леек бесчисленные грядки с клубникой, свеклой и огурцами; зимой – лопатами чистили двор от «вчерашнего» снега. Потом по расписанию значился комплекс упражнений на свежем воздухе, непритязательный завтрак и школа.   

 После уроков Надежда Елизаровна требовала от девочек обязательного посещения какой-либо спортивной секции.

 Валя выбрала лыжи.

Коротконогая, коренастая, она как маленький бульдозер настырно пёрла вперед. На радость мачехи Валя быстро выбилась в лидеры школы, города и, наконец, страны.
 Алиса заниматься спортом наотрез отказалась.

Ходила в театральную студию.

***
- Обед подан, – крикнула из кухни мачеха.

   Суп из ревня оказался вкусным необычайно. Горячее душистое варево грело живот.

 Но душу не грело.

- Как работа? Как твой балаган? Все стоит? Скоморохи не разбежались? – съязвила Надежда Елизаровна.

- Стоит. Куда он денется? Завтра премьера. Хочу лечь пораньше, –
с чувством выполненного долга, поднялась из-за стола усталая Алиса. – Двадцатого числа жди. Забегу.

Часть 19
Тот день стал для Ларисы, Аркашиной сожительницы, испытанием. Шоком!

- Шок — это по-нашему, – пронёсся в Лариной, ударенной обухом, голове навязчивый рекламный слоган из телевизора.
 
 Лариса опустилась в кресло. Сама себе приказала: «Так, давай-ка мы разберёмся с тобой по порядку. Не торопись… Шаг за шагом… Шаг за шагом».

То утро прошло как обычно.

Лара работала во вторую смену, поэтому спокойно сварила Черепахину кашу, накормила его и отправила на работу. Потом Лариса принялась за хозяйство.  Черепахин посетовал, что у его шоколадного бархатного пиджака рукава затёрлись.

«Ты сама не стирай! – забеспокоился об одёжке Черепахин, – испортишь. В прачечную отнеси».

Лара послушалась. Вынула из шкафа пиджак, вывернула карманы. В одном из них лежал гарантийный талон с приколотым к нему кассовым чеком на сумму 18900 рублей.

 Лару бумажка сильно заинтересовала.
«За что Аркаша такие деньжища - то платит»? – залпом глотала глазами печатные буквы встревоженная Лариса.
В талоне значилось: Туфли женские. Размер – 37.Цвет – фиалковый. Гарантия – 1 месяц.
Запись датировалась 7 –м июля, днём «черемуховых ватрушек».

«Что всё это значит?  – недоумевала Лара. – Хотел мне сделать подарок? Почему размер не мой? Ошибся?».

Лара задумалась.

«Тогда зачем Аркаша историю про можора рассказывал? Где деньги взял? Куда туфли сплавил?». Вопросы сыпались из впечатлённого Лариного сознания, как из рога изобилия. 

Версию о покупке туфель для другой женщины Лара допускала. Но она казалась ей очень странной.
«Почему туфли? – рассуждала Лариса. – Женщинам обычно дарят украшения, духи, цветы. Зачем Аркаше дарить кому-то туфли?».

Но чек, в виде маленькой потёртой бумажки, лежал перед ней и обличал Аркашину ложь.

В ней Лара запутывалась, как муха в паутине. В одном она была уверена, Черепахиным руководил какой-то нечистоплотный замысел. 

Лара, волнуясь, схватила телефон, набрала номер Черепахина.

- Аркаша, ты зачем туфли купил? – спросила она.

- Какие туфли? – как будто, не понял вопроса Черепахин.

- Фиалковые. Размер-39. Количество – 1 пара.
 
Повисла пауза.

Лариса кожей почувствовала, как сжался, сконфузился далёкий Черепахин. Как гнусно выискивает он сейчас лазейки, дырочки, чтоб выскользнуть из ловушки.

- Лара, мне репетировать нужно. Меня уже зовут. Потом, все потом! – зачастил он и бросил трубку.
 
- А мне что делать?  – запоздало крикнула в трубку ошарашенная Лара.

Но телефон уже вещал настырные: «Пи-пи-пи».

После часа мучительных раздумий, Лара решилась. Она вцепилась в Аркашин бархатный пиджак, но не понесла его в прачечную. Она швырнула его в вытянутый с антресолей, покрытый пылью чемодан.

С этим чемоданом Черепахин пришёл к Ларисе для совместного проживания на следующий день, после черемуховых ватрушек.

 В эту же кучу свалились рубахи, дезодоранты, обувь, зубная щетка и чек на 18900 рублей.

***

Чек!
  Я глядела на чек, как баран на новые ворота.  Там стояла дата: 1997 год.

«Это что же тогда получается?  - билась я паническом заблуждении. - Елены же тогда еще на свете не было! Год ее рождения -  1998!».

Я влетела в Ларисину квартиру, лихорадочно ища подтверждения «чековой» даты: календарь, газету, информацию из работающего телевизора.

 На стене висел календарь.

С типографской глянцевой картинки на меня с осуждением смотрели цифры 1997.

 Это бес меня попутал!
 Он знал, что я разыскиваю Елениных родителей, запутал меня во временах и событиях, чтобы девочка оставалась ослабленной, как можно дольше.
Выходит, что Аркаша, к которому я наведалась за геранью, Аркаша – не сегодняшний; а Аркаша – почти девятилетней давности.

Тогда какой Аркаша сейчас?  Мне нужно было снова во всем разбираться, нужно было прийти в себя, одуматься, отдышаться.

…В моем доме пахло сыростью.

В сентябре всегда так. На улице холодает, и в моей квартирке становится затхло. Я принесла дров. Затопила печь. Захотелось горячего чаю. Тянуло улечься в кровать.

 «Так, ладно...  – пыталась я себя успокоить, упорно разглядывая белёный известью, уже давно пожелтевший от времени, потолок своего нехитрого обиталища.

Панцирная сетка железной кровати от долгой эксплуатации представляла собой пружинки, растянутые посрединке в виде ямки.
В этой ямке мне было тепло и уютно, – что же тогда у нас получается? Черепахин и Лара расстались, еще до рождения Елены? Может быть, потом они простили друг друга и зажили счастливо? Или все-таки не простили и расстались окончательно? Тогда кто Еленина мать?».
 
 «Итак, -я вылезла из кровати, села за стол, вытащила из серванта желтую тетрадку в линеечку озаглавленную «Моя Елена», и задумалась. –
Что мне точно известно?

«Аркадий Черепахин – отец Елены. – Написала я. – А кто её мать?».

Ответа я не находила. Мне нужно было заглянуть в книгу судеб.

***
Аркаша позвонил Алисе Смирницкой, сказал, что ему жить негде, что жена Лариса выставила его чемодан за дверь, за надуманные ей же самой, Аркашины провинности.
Попросил пристанища хотя бы на ночь.

- Приезжай, дрыхни, – ничуть не удивившись, снизошла Алиса.

Аркаша приехал.
С удивлением обнаружил, что спальным местом в однокомнатной запущенной хрущёбе артистки можно было назвать лишь расправленный диван, более десятка лет не подвергавшийся ненужной сборке.

Хорошо, что смущенный Аркаша приехал не с пустыми руками: с бутылкой дорогого коньяка, с палкой копчёной колбасы, с хрустящим багетом и с шоколадкой.
 
- Ого, барин гуляет! – радостно округлила глаза вечно голодная Алиса, глядя, как Аркаша выкладывает из пакета на кухонный стол продуктовое изобилие. – Режь скорее колбаску. Я есть хочу!
 Распив с хозяйкой коньяк  до самого донышка,  Аркаша плакал,  стоя на коленях, вцепившись в подол Алисиного шёлкового халата.

Кричал, что любит давно и мучительно. Что видит Алису во сне голую и смеющуюся.
 
 Алиса, выдрав халат из Аркашиных рук, молча подошла к дивану, вытряхнула из простыни крошки и упала на спину, призывно глядя в глаза нежданно – негаданному любовнику.

***
 Прошло два месяца. Аркаша недоумевал, зачем он жил когда – то с Ларисой? Зачем он тратил бесценные годы?

Забота Лары ему теперь казалась какой-то ватной, усыпляющей, забивающей глаза и уши.

- Там было сонное царство, – говорил он, с жаром целуя руки любовницы. – Только теперь я живу.

Алиса Аркашиной любви не противилась. Впервые в жизни мужчина готов был остаться подле нее.
Аркадий никуда он не бежал.

- Хорошо, хорошо… Живи…  Дыши, – принимала Аркашины ласки Алиса. – Живи, любимый.

Новость о своей беременности Алиса приняла с не женским равнодушием.

Ребёнка она не хотела. Но и аборт она не хотела.
Алису устраивала мысль, что рожать ей нужно, слава Богу, не сегодня. А со временем все уладится, утрясётся.
 Аркаша, узнав, что скоро станет отцом, старался свое настроение держать искусственно-приподнятым.
Хотя, день ото дня, это становилось делать труднее и труднее.

Алиса, вернувшись из театра, часами молча валялась с закрытыми глазами на диване, с Аркашей не разговаривала, ничего не ела.

 Словом, хандрила.
Аркаша, не знал, как быть, что предпринять. Но время шло. Родилась Елена.
- Ты понимаешь, у меня не было матери!  – билась в истерике Алиса, рыдая и сморкаясь в кухонное полотенце, пока Аркаша неумело совал в рот новорожденной девочке бутылочку с искусственной смесью. – Я не могу любить этого ребенка.  Я не умею. Я не знаю, как!

Спустя какое-то время Алиса успокаивалась и даже принималась кормить малютку.  Но ночами к плачущей дочке не подходила. Аркаша, с Леной на руках, часами мерил комнатное пространство: туда-сюда, туда-сюда.

 Девочка на время успокаивалась.

На час, на два.

А потом снова требовала   грудного живительного молока и материнской ласки.

***
Соседи, заведомо предполагали, какая из Алисы может получиться мать, и, слыша, как девочка каждую ночь заходится в плаче, натравили на Смирницкую социальные службы.

 Приехали две важные тетеньки, отыскали девочку в ворохе грязных простыней на раскладном диване, составили нужные бумажки, и к радости соседей, Леночку забрали. В дом малютки.

 Алиса вздохнула с облегчением.
Аркаша был растоптан. Опустошен. Он ушел из театра.

И от Алисы тоже…  Снимал задёшево облезлую комнату в семейном общежитии, перебивался заработками то там, то сям.
 Через год оправился. Понял, что живет не по-людски. Взялся за ум. Вытравил в халупе тараканов, купил обои, отремонтировал холодильник.
Обновленное обиталище давало силы жить дальше.
Черепахин устроился на постоянную работу заводским охранником. Купил в кредит «хромую» избушку в городском частном секторе, перевёз к себе Нюру.
Год Аркадий потратил на то, что получить право забрать Елену из дома малютки.
Когда, наконец, было вынесено положительное судебное решение, Аркаша вместе с Нюрой привез домой совсем чужую девочку.

Аркаша очень старался. Он мечтал привязаться к ребёнку душой и сердцем. Но у него не получалось.

Аркаша смотрел на Елену, а видел Алису. Холодную, безжалостную, злую.

***
Зато Елену полюбила Нюрушка. Она долго не думала.
Побросала нехитрые Еленины пожитки в холщовую сумку «мечта челнока», намереваясь увезти двухлетнюю девочку в село Барак. Туда, где жизнь казалась ей простой и понятной. А городскую жизнь она понять не смогла.

- Аркаша, а Ленка-то крещеная? – уже перед самым отъездом в Барак, спросила Нюрушка.

- Да крещеная, твоя Ленка, крещеная, – нагло соврал Аркадий. Боясь, что Нюрушка заортачится везти некрещеную Ленку. Время их переезда затянется.

- А крестик ее где? – напирала Нюрушка.

-Да не помню я, – снова соврал Аркаша. - На вот, пластинки лучше с собой возьми, у тебя ж радиола моя до сих пор стоит.

- На что мне твои пластинки? – фыркнула Нюра.

-Тут сказка интересная есть, про Щелкунчика.

-Про Щелкунчика возьму, а другие даже не навяливай.

 Нюра с Леной, наконец, собрались. Аркадий отправился их проводить до междугородней автобусной станции.
Возле автовокзала Нюрушка заприметила церковную лавку.
Она купила там крестик дешевый алюминиевый, тут же нанизала его на нитку тёмно-синюю, и надела на Елену.

Аркаша все это видел.

Однако, помалкивал.

***

Прошло 5 лет

В тот день, в декабре-месяце, во всем необъятном нашем крае свирепствовал мороз. Город уже неделю бетонною тушей жался к промерзшей земле.

В его венах - артериях стыла кровь. 
Дороги сковали «пробки». Автомобили толкались, скрипели стальными «зубами», костью стояли в «горле» больного города. Город тошнило, в пятницу он сплевывал сгустки машин за город.

Ему становилось легче.   
 А у Аркаши Черепахина ныл зуб.

Рабочая смена на старом литейном заводе катилась к концу – и это успокаивало. Мечталось о счастье в пустой холостяцкой коморке, тепле и целой кастрюле борща с большими ломтями чёрного хлеба.

  Когда-то давно, как будто бы, в прошлой жизни, свекольно-бардовый суп, щедро сдобренный любовью и зеленью, Аркаше варила Лариса.
Аркаша не оценил.
 Думал будет «хлебать полной ложкой» женскую любовь, преданность и заботу другой женщины – всю свою дальнейшую жизнь.
Вышло иначе.


И вот сейчас, «оттрубив» - таки смену, Аркаша запрыгнул в автобус. Поехал домой.      
- Ну нет у меня таких денег! – зло шипела в телефонную трубку сотового, раздражённая кондукторша 13 «тэшки», попутно отслеживая красными от напряжения глазами втискивающихся в салон пассажиров. – И завтра в магазин за твоими штанами мы не пойдем… Дайте мне, наконец, выспаться! Я ж уже не человек, а зомби какое-то.

 Девушка, да что вы лягаетесь! Накупят каблуков, и шастают, где попало, –
Моментом подхватила вирус агрессии полная дама в пятнистом, чёрно-белом пальто, кулаком пихнув в  бок  каблукастую  девушку.

Сама ты корова,  – отмахнулась  девица и стремительно рванула к свободному месту по ногам  случайных попутчиков.

 - Спасибо, что не по головам, - уныло подумал Аркаша, и начал протискиваться к выходу.

Не тут-то было!
 Измученные морозом, усталые люди, будто нарочно толпились в проходе: мешкали, огрызались.
А очкастый молоденький парень в ушастой шапке и вовсе уставился на Аркашу, словно «баран на новые ворота», когда тот попросил его отойти в сторону.

 Аркаша проехал свою остановку. Он злился. Скрипел зубами. Да только что с того толку?
 
Наконец, автобус сжалился, притормозил. Выплюнул изжёванных пассажиров.
- Лидия Петровна! – чужим гортанным голосом, пугая окружающих и самого себя, заорал вдруг Аркаша. – Лидия Петровна! Постойте!

Женщина в немодной дублёнке, как будто нехотя, обернулась.

«… А Аркадий, – надменно взглянула на бывшего зятя Лида. – А я слышу голос знакомый… Изменился ты вижу… Постарел!

- Я ненарочно, - захлебнулся в радостных чувствах  Аркаша. – А я свою остановку проехал. Представляете? Видимо, не зря! Вот вас, Лидия Петровна встретил.

- Ну, почему же думаешь, что не зря? – «лезла в бутылку» тёща. – Не о чем нам с тобой говорить.

– А с Ларой я могу поговорить? Телефонный номер её дадите?  – вежливо попросил Аркадий. -  Она ведь номер поменяла и квартиру сменила тоже.

- А может, она и тебя сменила!  – пошла в атаку Лида. – У самого-то, я слышала, и жена и ребёнок имеются.

- Да нет у меня никого, – как –то разом сник Аркаша, и неожиданно для самого себя, разоткровенничался.  -  Давно уж один живу…  Супруга от дочки нашей отказалась. А я что мог? Я ничего сделать не смог. Правда девочку из детдома все-таки забрал… Она в деревне сейчас живет. С матерью моей. Взрослая уже. В школу ходит.

В Лидиных глазах мелькнула жалость. Редкое чувство по отношению к бывшему зятю.

 Аркаша боялся сглазить удачу. Мялся. Носком башмака вкопал в снег, брошенный кем-то окурок. 
    
Лидия Петровна достала из сумки старомодный сотовый. Нашла в «контактах» Ларису.

«Пиши», - велела она Аркаше.

***
 Аркаша Черепахин жил на маленьком острове. Его бревенчатая, вросшая гнилым брюхом в землю, избушка-развалюшка, коротала век среди десятка таких как она, домов -  долгожителей.

А кругом бушевал молодой, большой город. Островок мешал горожанам, и в бумагах чиновников значился как «жилье под снос».

  Здесь каждая мелочь мечтала о женщине: «сто лет» не стираный тряпичный ковер на стене, с парой гордых, пасущихся у кромки леса, настороженных оленей; двухлитровая эмалированная кастрюля с букетом ромашек-колокольчиков на пожелтевшем от времени боку, деревянные оконные рамы, утепленные ватой.

 Аркаша вяло топтался на кухне.

 Бросил чайный пакет на ниточке в день-рожденную кружку.  Залил кипятком. Есть уже не хотелось. Аркаша взял из хлебницы печенюшку.
 
Телефон лежал на комоде.
 
Черепахин мог нажать на заветную кнопку и пустить время вспять, услышав знакомый голос. Но Аркаша трусил. И потому злился. Наконец, он решился.

- Здравствуй, Лариса, – бесцветно сказал Аркадий.

-Здравствуй, Аркадий, – сразу узнав голос бывшего, ответила Лара.

- Лариса, может встретимся, поговорим?

- А что ж не встретиться? Давай встретимся…  Поговорим.
 
***
 У Аркаши по-прежнему болел зуб. В один из дней он забылся тревожным сном после ночной рабочей смены.

Аркаша спал и видел сон.

 Он, одетый в тёплый синий вязаный свитер хочет выйти на улицу. В доме жарко, душно. Ему не терпится глотнуть прохладного воздуха.

Но Аркаша не может найти левый ботинок.
Правый в спешке давно уж напялен на ногу. А левого нет нигде. Хоть тресни.

- Черт, черт, поиграй да отдай! - в нервозном запале шепчет взвинченный Аркаша. Мечется туда-сюда-обратно.  Но черт так и водит Аркашу за нос. Мучает. Не отпускает.

Потом и вовсе ошалел лукавый бес,  стал подкидывать одну за другой колдовские обманки. Швырнул Аркаше старомодную войлочную тёмно-зеленую тапочку с жёлтой оторочкой по краю, лакированную чёрную калошу с ярко-алым нутром, коричневую стоптанную туфлю фабрики «Скороход»…   

Обувка брякалась об пол. Разная, да всё не та…  Не парная.

 Аркаша совсем уж отчаялся. От бессилия рассвирепел. В ярости пнул по чужой пыльной тапке. И вдруг увидел ботинок, тот самый, парный!
 Мужчина мгновенно проснулся, тряхнул головой. Услышал, что кто-то топчется на крылечке, встал с кровати, распахнул дверь в холодный коридор.

 Зрительная картинка, которую после увидел Аркаша, запомнилась ему на всю жизнь.

Тяжёлый мрак глухого узкого коридора, как стенка карточного домика, в мгновение ока опрокинулся.

Резанул глаза большой прямоугольник дневного яркого света: кто-то открыл дверь на улицу.
Через секунду в дверном проеме возник силуэт женщины в белой легкой шубке.
Игра света и тени в художественно устроенном воображении сонного Аркаши создала иллюзию чёрно-белого кино.

Его прихожая – прохладный тёмный кинозал.

 Дверной проем – экран.

А возникшая на нем девушка – актриса.
Кроме того, букет еловых веток в руках «звезды», завернутый в шуршащий целлофан, создавал звуковой эффект потрескивающей кинопленки. Казалось, картинка вот-вот зарябит. Кино начнётся.

Аркаша стоял потрясенный. Не понимал, что здесь делает актриса. Из оцепенения его вывел голос Ларисы.
- Вот …  елочку тебе принесла. Новый год же скоро!

***
У Аркаши поселилась бабочка. Откуда только взялась? Оранжево-черный махаончик который день сидел на кухонном окне, подсвеченным снаружи бледным пятном декабрьского неба.
 
Аркаша сунул еловые ветки в трехлитровую банку.

- Хочешь супу? – Спросил у Ларисы Аркаша.

- Хочу, - ответила Лара.

- Сейчас сварим, - Аркаша порылся в буфете. Нашел три пачки «Дачного».

- А давай шиканем, - предложил он, вытряхивая прямо на стол сухое содержимое. – Мясо из всех пакетиков повытаскиваем, чтоб вкуснее было.

- А давай! – Светясь, согласилась Лара.

Ларисины пальцы бегали быстро.
Бросали и бросали в кастрюлю мясные сухие «бульбочки». «Как только все мясо  выудит, расскажу  правду», – решил Аркаша.

 Аркаша говорил и говорил.
 
Без слез, без раскаянья, без желанья произвести впечатление. Лариса слушала молча. Отводила глаза в сторону бурлящей на газовой горелке кастрюли с «Дачным» супом, приправленного тройной порцией фальшивого мяса.

- У меня ведь дочка уже школьница, – Аркаша поднялся со стула. Рассеянно вытащил две тарелки с нарисованными на них цветными петушками. Разлил суп. Поставил на стол. Вытащил из холодильника луковицу. Не чистя разрезал надвое.

- Хорошо, что хлеб вчера не поленился купить, – Аркадий выложил на стол  непочатый кругляш дарницкого каравая. – Ну вот… Чем богаты, тем и рады…

- Но как же ты живешь? – вспыхнула Лара.

- В каком смысле? – не понял Аркадий. – Я живу по-холостяцки.

- Я о дочке. – Перебила Лариса.

- Это очень сложно объяснить…  И в то же время, очень просто, – подсел к столу Аркадий.

- А ты попробуй. – Настаивала Лариса. – Я хочу понять.

- Я смотрю на Ленку. А вижу Алису.

- И что с того?

- Мне больно.

Часть 20

Стоял один из тех декабрьских вьюжных дней, когда лицо человека, оказавшегося посреди метели, больно пронзают миллионы ледяных кристалликов.
В такую погоду хочется сидеть где-нибудь в уличном кафе, на берегу океана. Хочется заказать себе бокал вина, отведать осьминога, выловленного час назад, и долго слушать гитарную музыку.

Алиса Смирницкая в тот день была богачкой. И потому кутила.

Она решила, что денег, оставшихся до зарплаты, будет достаточно, чтобы пойти в ресторан и заказать себе на ужин вина и ещё чего-нибудь горячего.

 - Не жизнь, а эпидерсия, – тоскливо рассуждала Алиса. Она только что отработала спектакль и очень устала.
Смирницкая вытряхнула из сумочки на гримерный столик всё содержимое.
Денежные купюры высыпались вперемешку с носовыми платками, салфетками, вместе с помадой алого цвета и подгнившим мандарином.

 Алиса сосчитала купюры, подвела губы алым и вызвала такси, чтобы поехать в ресторан.

***
 Тот день был будним. В ресторане народу было совсем немного.

Официант предложил Алисе сесть за двухместный столик прямо у окна, с видом на заледенелую белую реку.

От такого зрелища Алисе стало холодно. Спас положение бокал белого испанского вина и перспектива получить на ужин горячий жульен из морепродуктов.

Сделав глоток «Совиньона», Алиса поняла, что вид из окна смягчился. И от него уже не стынет в жилах кровь.

 Валерий Звездин, волею небес, в тот день оказался рядом.
В том же ресторане, что и Алиса.
Здесь, на правах хозяина, он безраздельно управлял и властвовал. Умиротворённый душевностью своего детища, Звездин неспешно попивал зелёный жасминовый чай, и, углубившись в важные бумаги, сосредоточенно обсуждал с давнишним компаньоном насущные дела.

 Валерий очнулся от последних бизнес-сводок, когда его деловой партнер покинул зал. Он поднял глаза от бесконечной вереницы цифр и увидел Алису.

  Вид, молодой, истощённой женщины с изысканной внешностью, Валеру потряс.
Все в Алисе было прекрасно: тёмный невод волос, собранный в расслабленный узел, тонкая голубая венка, пленительно пульсирующая вдоль шеи, её зовущий алым, яркий рот.
Да, Валерий Звездин, как человек взрослый, и, вроде бы, опытный, избегал разных банальностей типа «любовь с первого взгляда» и прочей ерунды.

Однако в тот день все его убеждения позорно рухнули.
 Он захотел обладать незнакомкой.

Захотел и всё тут.

***
 Звездин был свободен. Всё остальное его не смущало. Замужем ли эта женщина, сидящая за столиком у окна? Счастлива ли она? Нужен ли ей он, Валерий, сегодня одетый в потертые старые джинсы, и, скорее, похожий на папу «Простоквашинского» дяди Федора, нежели на успешного бизнесмена?
Эти вопросы Валера себе не задавал. 
 Он хотел покорить незнакомку.
Но как?
Приволочь охапку цветов? Примитивно. Заказать бутылку коллекционного вина? Дешевый трюк для дорогой шикарной женщины. Тогда что он может сделать?

 
- Привет, Танюшечка, дружочек! – улыбаясь невидимому абоненту, поприветствовал владелицу ювелирного магазина, кое-что придумавший Валерий. – Есть у тебя какая-нибудь вещица эксклюзивная. Такая, чтоб «в пух и перья» … А давай-ка встретимся через семь - десять минут.

 Звездин прошёл на кухню ресторана.

-  Никита, подзадержи-ка заказ, - попросил он повара, талантливого парня.

- Ну, Валерий Палыч, - недовольно прогундел Никита. – Чего там держать? Это ж жульен из морепродуктов. Заказ готов!
 
- Приготовь новый, – велел Звездин. – Я приеду минут через двадцать. Тогда и предоставишь
блюдо.   
- У-ф-ф, - только и выдал повар.

 Танюшечка, эффектная женщина лет пятидесяти, высокая, полная, с коротким «ёжиком» белых волос и вызывающе-ярким макияжем, встретила Звездина с распростёртыми объятиями.
 
Она высоко ценила финансово-приятельские отношения с Валерой.
Рада была ему угодить.
Чтобы не обляпать Звездина вишневой помадой, поочередно прильнула к его лицу сначала одной лоснящейся щёчкой, потом - другой.
 
 - А я уже готова, - интригующе пропела хозяйка магазина. – Пойдем. Поглядим.

 На божий цвет явилась брошь. В виде цветка лилии, с изящно выгнутыми лепестками, с бриллиантовыми пестико-тычинками.

- Ну как? – нетерпеливо заёрзала на месте Татьяна, когда Валерий двумя неуклюжими пальцами вытянул из коробки драгоценную вещицу. – Правда, прелесть?
 
- Правда, – безоговорочно согласился Валерий.


 Отсутствовал Звездин, действительно, не более двадцати минут. Но все-таки боялся не застать незнакомку, влетел в ресторан как угорелый.
Хорошо, что встретивший его на входе, введенный в курс дела официант, молча сделал знак рукой, дескать, всё в порядке, она здесь.

 Только сейчас Валерий задумался: «под каким соусом» он преподнесет чужой ему женщине, дорогое украшение.   

- А…Будь, что будет! – приободрил себя Звездин. Встряхнулся и направился к заветному столику.
Алиса удивленно вскинула глаза на незнакомого мужчину. 
- Простите меня, прекрасная незнакомка, - начал с извинений наигранно весёлый Звездин. – Этот подарок вам.
 С этими словами Валерий выложил перед Смирницкой крошечную «золотую» коробочку, перехваченную ленточкой в тон.
- Ну что ж приятного вам аппетита, - с достоинством откланялся Валерий. – И не менее приятного продолжения вечера. 

Жульен до сих пор был не подан, и Алиса, заинтересованно дёрнула золотистую ленту. Из коробочки на стол выпорхнула визитка.

А потом ювелирный цветок изумленно взглянул на Алису.  Женщина вынула брошь из коробочки.

Цветочные лепестки «рассыпались» в искры. 

***
Алиса поспешно вложила презент в коробку, схватила визитку, и помчалась к официанту.

- Молодой человек, вы могли бы передать эту вещь, ее владельцу, -
женщина взглянула на листочек, - Звездину Валерию Павловичу.

- Простите, но я ничего не могу для вас сделать, -
равнодушно взглянул на ювелирное украшение официант. – Это очень дорогая вещь. Вам лучше передать её из рук в руки. 

***   
Пока Аркаша искал свое счастье, Лара времени не теряла. Она по настоянию мамы Лиды, взяла в кредит квартирку. Теперь выплачивала ипотеку.
Квартирка эта расположилась на девятом этаже, в новостройке. Дом сдавался с ремонтом. Как говорится: «под ключ».
Въезжай, да и живи себе, счастливо.
 Конечно, в подъезде еще стоял запах краски. Необъезженный лифт часто ломался.  Дрели визжали адскими голосами, как посланники таинственного межквартирного мира…
 Но всё это были мелочи, по сравнению с тем, какими преимуществами обладало Ларисино новое жилище.

 Вокруг дома красовалась ярко оборудованная детская площадка, с качелями – каруселями.
 Тут же, прямо в подъезде Лариного дома, находилась молочная кухня. Сюда, гремя бутылочками, шли мамаши с колясочками, подъезжали на автомобилях замученные новыми отцовскими хлопотами, раздражённые папаши, бабки с дедками наведывались за молочком и кефиром.

 И самое главное -   под окном у Лары простирался детский сад. Лариса любила с высоты девятого этажа наблюдать за малышней.
Забавно было видеть, как каждый день, в одиннадцать часов из разных подъездов здания начинают вытекать ручейки ребятишек, разбившиеся по парам.

Довихляв до своей веранды, каждый такой ручеек превращался вдруг в бурный фонтан, рассыпаясь на десятки брызг-ребятишек.

 Лариса очень хотела ребёнка.
Ей уже исполнилось тридцать четыре.  И ждать «у моря погоды» становилось всё невыносимей.

***

-Так, у Черепахина-то есть ребёнок, – зная о встрече дочки с Аркашей, и застав ее глядящей в окно на детсадовских ребятишек, поспешила вправить Ларе мозги Лидия Петровна. – Он девчонку-то забросил к бабке в деревню. И живет себе, в ус не дует.  А Ленка-то сиротой живет. Тебе её не жалко?

- Жалко! – резко распахнула створку холодильника Лариса. – Что-я-то могу сделать?

- Не рожать от Черепахина, – выдала рецепт счастливой жизни Лидия Петровна. - Я гляжу, что ты опять в розовых очках гуляешь. Смотри, кабы Аркаша очки-то снова не содрал!

- Хорошо, – Лариса захлопнула холодильник, так ничего из него и не взяв.

Села напротив матери.
Упёрлась в неё прямым взглядом.

– Тогда дай мне совет. Как женщина женщине. Скажи, как мне дальше жить? – потребовала Лара.

Лидия Петровна остепенилась.

Она не ожидала от дочери такой реакции на своё брюзжание. Лариса могла отвечать на её упреки, как угодно: психовать, огрызаться, молчать. Но чтобы просить совет? Такого не было никогда.

Лидия Петровна заёрзала на месте.

Первой отвела взгляд.

- Знаешь, дочка. Я бы с девочкой разобралась, – Лида сама себе удивилась. Её речь текла плавно, поучительно. Она не захлебывалась в эмоциях. Не источала злость. – Не по-божески это, забыть о ребёнке, как будто его и вовсе нет. Говорят же люди, на чужом горе своё счастье не построишь. Сиротой то, поди, не сладко жить.

- Да это ж выродок Смирницкой! – взорвалась Лариса.

- А ты остынь. Подумай, – сохраняя хладнокровие, чинно посоветовала Ларе Лида.

- Что-то, мама, я тебя не узнаю, – немного успокоившись, прищурив глаз, подозрительно всмотрелась дочка в мать.

- Да я сама себя не узнаю, – подтвердила та.

…Во время разговора я стояла у Лиды за спиной, расправив крылья.

***
А за десять дней до Нового года небо разверзлось ливнем.

Это в наших – то краях!  Ледяной дождь наотмашь стегал колючими иглами угрюмые лица горожан.
Дед Мороз, на уличном развале торговал мокрыми ёлками.
На его ногах, поверх положенных по дресс-коду валенок, ухмыляясь, матово поблескивали резиновые калоши.

Лариса шла с дежурства, кутаясь в чёрный, втирающий её в толпу, безликий пуховик.

Настроение её колебалось, выказывая уровень «фифти-фифти».

 С одной стороны, Лариса испытывала то состояние, о котором говорят «чувствую себя на семнадцать».
 Аркадий казался  ей  таким новым, неисследованным и неопознанным, что при мысли о бывшем, у Ларисы мурашки бежали по телу.
Лара чувствовала себя юной девушкой, которая первый раз в жизни идёт в магазин покупать шампанское, потому что она пригласила в свой дом на ужин мужчину.
Страшно подумать, о том, что сулит молодым этот предновогодний ливневый вечер.
С другой стороны, Лара знала, - ей тридцать четыре.

Да и Аркаша не молод.

Их половины жизней прожиты.

***
Лариса шла вдоль уличного торгового ряда.
 Она остановилась рядом с павильончиком. «Дары моря» было написано на его вывеске. Лара вошла внутрь.
 Ассортимент «даров» был вполне предсказуем для заметённого снегом города, и состоял, в основном из мороженой рыбы.

 Лариса задумалась, что приготовить на ужин?

Десять лет назад, она непременно взяла бы горбушу. Приготовила бы рыбу на пару, подала бы её в сливочном соусе с овощами и зеленью. «Вспомнить старые рецепты или освоить новые?». – Размышляла Лара.

 И тут её осенило.

 «Я никогда не думала раньше о том, что мне самой хочется, –
 удивилась собственным мыслям Лариса. – Я ела то, что любил Аркаша… Так, а что я хочу? Селедку хочу! Селедку под шубой. А к селедке полагается, что? Рюмка водки»!

 Когда Аркаша вошёл в ее «однушку», в немодной зимней куртке, в полувере с катышками на рукавах, с прилепившимся к спине куриным перышком, то Лариса его мысленно пожалела.

«Надо было всё-таки горбушу на пару готовить, – подумала она. Как – то совсем болезненно выглядел Аркаша.

Однако «шуба» пошла на ура. С чёрным хлебом, сдобренным горчицей.
- А у меня водка есть, – ставя под сомнение уместность на столе бутылки красного вина, принесенного Аркашей, сказала Лара. – Будешь?

- Буду, – сразу согласился Аркаша.

После первой стопки алкоголя «лёд подтаял».

Сначала Лара с Аркашей болтали о том да о сём. Обсудили, как водится аномальную предновогоднюю погоду. Дальше, больше…
А там, и традиционный предпраздничный вопрос всплыл сам собой.

- С кем отмечать будешь? – спросила Лара.
 
- Я хотел бы с тобой, – засмущался Аркадий, скатал из салфетки трубочку. – Мне больше не с кем.

- А как же дочь?  - недоуменно вскинулась Лара. – Может вместе в деревню поедем, дочку твою навестим?
 
Аркаша напрягся. Предложение казалось ему прямолинейным, таким неожиданным.
«Давай навестим», – скупо вымолвил он. 

Лариса уткнулась носом в Аркашино плечо.
Она уже решила, что завтра же зайдет в садовый магазин и купит любимую Аркашину герньку.

Часть 21
У Валерия Звездина, к моменту знакомства с Алисой, за плечами остался брак.

Женщина, с которой он прожил почти двенадцать лет, из тоненькой хохотушки превратилась в полную, алчную, пьющую женщину, с сильно заметными чёрными усами.

 При разводе бывшая, оставшись довольной дележкой имущества, дала Валерию   возможность общаться с десятилетним сыном, Юрой. Постепенно это общение переросло почти в постоянное проживание Юры у отца.

Роман Алисы и Валерия развивался стремительно.

Валерию бывшая супруга доставила так много неприятностей, в том числе финансовых, что Алиса – существо эфирное и слишком неземное, чтобы интересоваться материальными ценностями, произвела переворот в сознании натерпевшегося мужчины. 

Он влюбился.

 Не прошло и месяца, после встречи в ресторане, как Валерий назначил Алисе свидание прямо у перекрестка центральных улиц города.

- Странно, -
подумала Алиса. Но вовремя смекнула: Валера снова что-то задумал, что-то приятное для неё.

Претерпев унижение и допрос, Алиса смогла-таки занять у мачехи сумму денег, для Смирницкой слишком значительную, чтобы скопить самой.  И отправилась в магазин. Денег хватило на  платье. Золотистого цвета, узкое в талии и бедрах, оно богато декорировало грудь и плечи Алисы изящными золочеными обручами.

Алиса сделала высокую прическу, ярко подвела глаза чёрным.


Валерий привел Алису в просторную квартиру. Алиса скинула шубку.

Клеопатра! – повержено выдохнул Звездин.  – Властвуй, царица. 


На следующий день в квартире уже суетились люди, призванные установить несколько огромных аквариумов с морской водой.
Спустя ещё некоторое время, вдоль прозрачных стен, подсвеченных синим мистическим светом, аккуратно копошились большие рыбины, по дну переставляя щупальца, слепо шарились морские звезды.

 Алиса зрелищем осталась довольна.


Была ли влюблена Алиса? Да.
Она полюбила Валерия, как маленькая девочка, которая внезапно обрела отца. Валерий отогрел её. Алиса спрятала колючки.

К Валериному сыну Юре, Смирницкая относилась нормально. Без драматургии. Он не бесил её. Этого мачехе было достаточно.
Юра непривередливый подросток- пухлячок тоже «шашкой не махал» и в бой не рыпался. После скандалов отца с матерью, происходящих зачастую у него на глазах, понял, что плохой мир лучше доброй ссоры.
Юру все устраивало.

 ***

Алиса блаженствовала в своей новенькой жизни. Молодела. Её часы пошли вспять.
Смирницкая дала понять Валерию, что не может иметь детей. Алиса и правда не могла. Физиологически – да. Морально – нет.

Валерия устроило и это.  У него уже был сын, Юра.

О том, что у его избранницы есть дочь, Валерий не знал. Алиса и сама уж стала о ней забывать.

***
Мне было трудно полюбить Алису.

 Это как пригреть под сердцем собаку, когда-то терзавшую твоего ребенка. Нельзя. Невозможно.
Выше человеческих сил.

Но я же Ангел.

Я приходила в квартиру Алисы.

Долго сидела, разглядывая её в упор. Через несколько дней наблюдения, мне захотелось надеть медицинский халат, бахилы и тапочки.
Я чувствовала себя учёным, исследователем, испытателем нового направления в области человеческого организма, я думала, как вживить в него ген материнской любви.
 Я хотела обладать таким рентгеном, который помог бы мне разглядеть Алисино сердце: его артерии, вены, мышцы, мешочки.  Я хотела знать, а приживется ли в материнском сердце любовь?
 
Моя подопытная сидела рядом.

Она ела, красилась, читала. Она и думать не думала о предстоящей операции.   Я понимала, что если ген любви подсадить просто так, без подготовки в закаменевшее Алисино сердце, он загниет, загнется, сдохнет.

Алисино сердце – сухая чёрствая земля.

Мне пришлось возделывать целину, ломая зубья плуга, выволакивать на горбу сор да булыжники, выжигать сухую, горькую полынь.

Я дала Алисе свою любовь. Теперь, -  думала я, -  возможно, полюбит и она.

Валерий Звездин – мой Алисе подарок.

Царский подарок «кукушке», подлянке, гадине?  Так и есть.

За что?

За то, что у меня есть Лена. Это Алиса её родила.
Валерий Звездин дал Алисе любовь.
Любовь той величины, в которой она нуждалась. Он дал ей деньги. Свободу выбора. Независимость. Счастливую женскую долю.
Дал всё.

Так пусть теперь, -  думала я, - Алиса, досыта напоенная любовью, поделится ею с другим человеком.
С дочерью. С Еленой.   

 ***
Аркаша Алисе «как снег на голову» свалился.

За неделю до Нового года позвонил ей, назначил встречу. Сидел, ждал в кафе, настроенный на проигрыш, потрёпанный душевными метаньями, неуверенный.

- Ну что за эпидерсия! Зачем мне видеться с Леной? – как ядовитая змея, брызнула ядом в лицо Черепахину, разъяренная красивая Алиса. – Я не хочу!

Мне пришлось встрять.

Я встала у столика. Отрастила крылья. Укутала ими бывших.

- Алиса, я прошу тебя…  Давай навестим Лену, – голос Черепахина обрел твердость.  – Ты - мать. Одумайся!

 - Не дождешься, – Алиса резко поднялась из-за столика, накинула на плечи белую шубку и цокая каблучками, поспешно вылетела из кафе.


  Мой план позорно рухнул.

***

 Аркаша с Ларисой приехали в Барак. Нюрушкин дом – «скворечник» стоял на прежнем месте. Никуда не делся.

 Черепахин постучал в дверь. Ему открыла Елена. Аркаша часто-часто моргал глазами. Перед ним стояла Алиса. Только маленькая.

Девочка вцепилась в Аркашин рукав. Уткнулась лицом ему в живот.

И по- звериному завыла.

Елена узнала вошедшего в дом человека. У неё была его фотография.


***

 
У Нюры, затевавшей на кухоньке, за печкой, нехитрый ужин, сердце упало в пятки, когда Ленка, ни с того, ни с сего, завопила.

- Ленка! Что ты? – обронив на пол жестяную, резко взвизгнувшую плошку, больно вдарившись плечом в дверной косяк, вывалилась из-за печки Нюра.

 «Приехал», – бесцветно прошептала она и опустилась на лавку.

Аркаша сумел-таки на мгновение отодрать от себя девчонку, чтобы получше её рассмотреть. Тёмные, волнистые неприбранные волосы, затуманенные серые глаза, тонкая кожа – вот что увидел в дочке отец. Алисина красота вновь кольнула Аркашу в сердце. И эта красота была не убита даже, бог весть, откуда взятым, допотопным синим трикотажным трико, у которого от первой носки вытягиваются колени; даже  «интерьерами» убогого домика и даже тем, что от рёва у дочки под носом надулся прозрачно-зелёный сопляной пузырь.
 
- Ладно уж, иди, умойся, – легонько рукой в спину подпихнула  Нюра внучку за цветастую занавеску, открыла в сени дверь. Из сеней, дрожа и поскуливая, прыгнул через порог, напуганный криками Медведко.

- А вы мама? – умытая Ленка во все глаза смотрела на Лару. Папина фотография у меня есть. А вашей нет. Бабушка говорила, что мама у меня красивая. Вы красивая. Вы мама?

 Нюрушка вопросительно вцепилась глазами в глаза Аркадия. Тот дал понять: молчим. Позже все объясню.

 Нюра промолчала.

 Лара на миг растерялась.
- Да, Лена, я твоя мама. Прости меня, – Лариса обняла девочку и та снова расплакалась, теперь беззвучно.

- Ну, полно вам! – осердилась Нюра, – хватит девке сердце рвать. Садитесь за стол. Я  оладушек нажарила.

Лара достала из большой дорожной сумки колбасу, конфеты, скумбрию горячего копчения… Городские деликатесы.
- А куклу говорящую привезли? – Лена глянула в неразобранную до конца раскрытую сумку. – Бабушка говорила, что вы привезёте мне говорящую куклу, когда приедете.

- Ну, вот какая тебе кукла? Погляди на себя, какая лызма вымахала! – буркнула бабка.

- Нет, куклу не привезли, – рассеянно развела руками Лара. – Но вот что есть!

Лариса достала белое кружевное платье, с подолом до самого пола и с розовым атласным пояском.

- Фьфу, ты! – не одобрила подарок Нюра, –  Ленка, чё подолом улицу мести будет?

- Ну, бабушка! Ты чё такое говоришь-то? Ты что не понимаешь? – Лена закружилась с платьем в руках. – Это же платье как у Маши из «Щелкунчика». Я сама видела, когда нас на балет, в Пермь с классом возили.

- Сдался тебе этот «Щелкунчик», – махнула рукой бабка, разочарованная в практичности платья, и, шаркая ногами, скрылась за зановеской, чтобы разлить по стаканам вскипевший чай.

Аркаша заглянул под крышку радиолы. Под пластмассовой крышкой лежала знакомая пластинка. Много лет назад Нюра увезла из Перми Лену и сумку, в которой лежала пластинка «Щелкунчик. Музыкально-литературная композиция по балету П. Чайковского и сказке Э. Г. А. Гофмана».


***
Поужинали. Было уже поздно. Стали раскладываться на ночь. Решили, что Нюра с Ленкой, как обычно будут  спать в кровати вдвоем. А гостям настелили лежанку прямо на пол. Во всю ширину избушки. Чтобы не надуло в спины сквозь щели в дощатом полу, Нюрушка наскладывала на деревянные половицы самодельных лоскутных ковриков, старые овечьи тулупы, новое  одеяло, купленное к Ленкиному замужеству – чуть ли не  все, «богатство» скопленное за жизнь.

 Медведка притих под лавкой. Лена завела пластинку со сказкой Гофмана, выключила свет, и, не удержавшись, занырнула под одеяло, к родителям, в серединку.

 Девочка лежала на спине, тысячный раз слушала сказку и вспоминала о том, как готовилась к приезду родителей. Она так не хотела их разочаровывать!
 Она думала, что к их появлению она непременно должна отрастить волосы, стать балериной, станцевать Машу в «Щелкунчике» и прославиться.

 Оказалось, что всё это делать не обязательно. Поскольку она, самая обычная девочка, не причёсанная и никому, кроме деревенских людей,  не известная, лежит сейчас в серединке, между мамой и папой. И, оказывается, для этого вовсе не обязательно быть великой балериной.

«Как хорошо и спокойно».  – Засыпая, думала Лена.

   Рано утром, открыв глаза, Лена огляделась по сторонам. Мама с папой спали рядом, они не бросили её, не уехали, крадучись в зимней тьме. Бабуля уже суетилась за кухонной перегородкой. Пахло жареной картошкой и овечьим ношенным тулупом.

 Мало того, что приехали родители, так ещё и школьный спектакль в  клубе, был назначен именно на сегодняшний день. Поэтому Елена с утра была взволнована. От её несмелого шебуршания под одеялом, проснулись Аркаша с Ларой. Гости стали растаскивать в четыре руки ночное «гнездо», слаженное из половиков да овечьих шкур.

 Тут и Нюра поспела с картошкой  и чаем.  Отвар зверобоя, наполняющий стекло граненых стаканов медово-коричневым цветом, превратил утреннее чаепитие в задушевную церемонию. Да и жареная картошечка с копченой скумбрией хорошо пошла.

 Лена купалась в тёплой и спокойной атмосфере семейного завтрака. Ей было хорошо, но всё же пришло время готовиться к спектаклю.

 «Чем зрителя баловать будете?» - Аркаша решил быть с дочкой «на одной ноге», обсуждать дела на равных.

- «Снежную королеву» с Майей Валентиновной  поставили… Она хореограф. Из  Перми к нам приехала.

- Ну, здорово. А у тебя какая роль?

- Я снежинка. Мы с девчонками метелицу танцуем.

- Ого! Может новое платье как раз сгодится. По-моему, для роли снежинки оно вполне годится.
- Ну, вот еще! – Нюре Аркашино предложение явно не приглянулось. Она ревновала внучку к её родному отцу. – Я ей давно уже юбку - то  сшила. Бабка ринулась к комоду, чтобы продемонстрировать самосшитую внучкину обновку.

  Ленка послушно юбку надела, однако насупилась.

- Слушай, Лен… - , вмешалась Лара. -  А  юбка – то красивая! Может, и впрямь, бабушке уступишь?

- Ладно уж. Уступлю, – осторожно подпрыгнув вверх, чтобы как можно больше выхватить взглядом  свое отражение в овальном зеркале, висящем на стене, смирилась Лена.

Лара смотрела на эту сцену и соображала, что она должна делать дальше. Она понимала, что есть два варианта развития событий.

Первый – Лена остается жить у бабушки.
Второй – Девочка переезжает жить в город.  Поскольку Лара планирует провести остаток своей жизни с Аркадием, то, само собой, разумеется, что Елена ей теперь приёмная дочь. Но сможет ли она принять девочку, ведь она дочь Алисы Смирницкой – стервы и разлучницы…

«Ещё и бабка, вон как ревнует, - продолжала рассуждать Лариса, глядя на то, как Нюрушка рьяно отвоевывает свои права на внучку. Вон как с платьем завелась. Аж руки трясутся, до того охото, чтоб Ленка ее самошивку выбрала, а не подаренное платье… Да уж, не без хлопот тут дельце обойдется».

 Аркадий же думал о том, чтобы поскорее уже выйти на воздух, прогуляться по селу. Он пребывал в ностальгически-возвышенном настроении, и ему было лень пока что думать о вещах житейски-глобальных. Близился Новый год, и Аркаша желал праздника.

 ***
 Клуб постепенно наполнялся людьми, разговорами, запахами.

 Кнопа встревоженно, то и дело выглядывала из-за занавеса, наблюдала за последними наставлениями Майи Валентиновны балеринкам в белых юбочках. Кнопе «костью в горле» стояла городская хореографичка, её неожиданное внедрение в клубное неделимое пространство.

 Та, по ее мнению, вела себя разнузданно, вваливалась со своими репетициями когда попало. Кнопа грозилась не  давать «хореографичке» ключи во внеурочное время. Короче ревновала «городскую пигалицу» прям-таки болезненно.
 А Майя Валентиновна на злопыхания Кнопы и «бровью не вела», Серега Кречетов встал сегодня пораньше, нашел в её холодильнике консервированный рассольник в пол - литровой банке заводского приготовления, накипятил воды в  кастрюльке, вывалил туда содержимое банки, и подал красивое оранжевое варево с веточкой петрушки  в  тарелочке с голубой каёмочкой.

 Щеки Майи Валентиновны полыхали, движения были взволнованно резки: Серега сидел на последнем ряду, ждал.   

 Ну вот свет в зале погас, заставив пустить в шёпот обрывки досужих разговоров, зато в таком полузатишье резче слышался хруст семечек, и чей - то надрывный кашель.

 Небольшая, нарядная елка, стоящая в углу клубной сцены, томно округлила шары, суля зрителю скорую встречу с прекрасным.

 Аркаша глаз не сводил с Елены, с её красивой в изящном изгибе спины. «Откуда только взялось  такое благородство? – думал очарованный Черепахин. – Среди навоза выросла роза. Видно, благородство, оно и среди коровников – благородство. Вот что значит артистическая кровь. Вот что значит призванье»!

 Нюрушка тоже смотрела на Лену. Но больше на то, как прижилась на ней белая, самосшитая юбка. Бабке юбка нравилась, и она, похожая на довольную сытую голубицу, того и гляди, готова была взять да закурлыкать.

 Лара смотрела на Лену и думала: «Надо забирать девчонку в город. Ничего, вытяну… Аркашу столько лет тянула. И дочку его тоже вытяну.

 Зазвучала музыка. Волшебство спектакля начинало свое воздействие медленно. Так молоко, налитое в стакан с чаем, неспешно зачинает свой белый танец.

 Елена –  в  жизни беззащитная девочка с раненым сердцем, на сцене затевала свою игру. Аркадий это видел. А он как артист загублен. И жалок. Глаза Аркадия увлажнились. Он сидел и боялся, что кто-то увидит его в душевной немощи, осудит, посмеется.

Но только никому до Черепахина  нисколько дела не было.

Нелюдимка Нюра, подавленная толпой, лавиной звука, движениями девочек в белых юбках, сидела, не шелохнувшись, и вообще ни о чем не думала.

 Лариса размышляла о прежнем: о том, что девочка хорошая, а всё хорошее надо брать.

 И Лара, «положив глаз»  на патчерицу, ничуть на счет неё не заблуждалась. Это подтвердила и Майя Валентиновна, когда узнав от Лены, что её родители в зале, подошла к ним после спектакля.

«Лене нужно заниматься хореографией. У неё есть способности и трудолюбие. И знаете что… – Майя  неожиданно замолкла на полуслове, припомнив, до сих пор пугающую её, странную фантасмагорию в своей голове в сентябрьский непогожий день. – Знаете что… я её на сцене видела. Да, и вот ещё что, купите Лене апельсинов»!

***
Новый год встречали вчетвером: Нюрушка, Аркадий, Лариса и Лена. Телевизора в доме не было.  Лена завела пластинку с песнями Юрия Антонова. Сидели, резались в карты. Аркаша два раза остался в дураках. Три женщины над ним подшучивали и даже хохотали. Аркадий  смеялся вместе с ними.

«Море, море – мир бездонный…» - душевно выводил артист Антонов,  нехитрая мелодия наполняла избушку волшебством наступающего праздника».

- Девчонки, пора! – Глянув на наручные часы, сообщил Аркадий. – Без одной минуты двенадцать. Пора наполнять бокалы и загадывать желания.

 Лариса разлила по граненым стаканам лимонад «Буратино», купленный Нюрушкой в сельпо, специально для празднования Нового года.

- Только вслух нельзя говорить, а то не сбудется, – предупредила взбудораженную компанию Лена.

Девочка закрыла глаза и мысленно проговорила: «Хочу стать известной балериной. Когда повзрослею,  хочу поехать на гастроли в  заграничный город. Хочу станцевать  там Машу из Щелкунчика.

Нюрушка сидела и думала: «Только б не обидели Ленку городские. А то сынок-то, вон подженился не знамо на ком. Мало что ли  с Алиской горя хапнул? Опять «ногами в жир» норовить угодить… Глупый. Голова седеть начинает, а ума всё нет. Ну да ладно. Лишь бы здоровый был. Пусть все будут здоровы».

Аркадий пожелал до конца дней своих жить подле Лары. А Лара загадала три желания. Первое: выйти за Аркашу замуж. Второе -  подружиться с падчерицей, перевезя её в город (другого развития сюжета Лара не видела). Ну, и третье – родить ребёнка.

 Пёс лежал под лавкой, у  его носа  стояла тарелка с недоеденным домашним  холодцом, и он постеснялся  желать ещё  чего-то большего. 

 Выпив лимонаду, девчата принялись стелить лежанки, а  Аркаша с Медведкой довольно глядели на их хлопоты, и больше ничего не делали.
***
 Козыревы так же встречали Новый год уединенно. Молодожёны – чего тут скажешь. Им так сладко мечталось вдвоем, так упоительно безопасно было быть друг подле друга, что чужаку в их тесном мирке места не оказалось.

Запечённый в духовке газовой плиты жирный гусь, салат, который на здешний манер именуется «Зимним», и бутылка «Иристого», сделали своё дело, наполнили пространство нарядно-кружевной комнатушки предвкушением волшебства. Для обоих чудо уже свершилось. Спроси у любого из них, по отдельности: верит ли он в чудеса, и каждый выпалит: «Да».

Но Андрюха до чуда был жаден. Он был похож на затравленного долгим скитанием по помойкам, голодного, тощего кота, которого пригрел у себя, на домашнем диване милосердный любящий человек. Андрюха был благодарен. Но ему хотелось ещё большего счастья. Хотелось не просто сытым лежать на диване, но и «мыша словить». Поэтому когда президент произнес речь, Андрюха задумал желание: построить конный двор, с загоном для выгула, с большим сеновалом и амбаром для хранения зерна, а рядом – деревянный справный дом  для себя и Анжелы.

 Анжела загадала всё тоже самое. Но больше Андрюхи пожадничала, пожелала ещё и ребёночка.
«Годы – то к тридцати того гляди, прикатятся. Чего ждать?», - рассуждала она.

Андрюха о ребёнке пока и думать не представлял как. Он сам, наконец-то почувствовал себя маленьким, и с наслаждением плавал, лежал на волнах, нырял, в тёплом море бескрайней Анжелиной любви.

- А у меня хорошая новость, – Анжела, отпив шампанского, выдержала паузу, наблюдая, как в  красивых глазах молодого мужа вспыхнула искорка интереса. – Едва дотерпела до Нового года. Хотела сюрприз тебе сделать.

- Давай, говори, – Андрюха поставил бокал на вязаную накрахмаленную салфетку, приготовившись внимательно слушать.
- Андрюша, на твое родительское и Степаново хозяйство нашелся покупатель, – Анжела внимательно смотрела в глаза Андрею, боясь пропустить его истинную реакцию на такую новость. Как ни крути, она без него прокрутила дельце, сунула нос в фамильное наследство. – Что скажешь?

- Ты молодец! – Андрюха вцепился в плечи жены, по-детски радуясь такому простому исходу таких его запутанных семейных Козыревских дел. – Ты, правда, молодец.

 Анжела вздохнула с облегчением.
 - А у меня для тебя тоже сюрприз есть, – Андрюха, тщательно тёр салфетками и без того чистые пальцы. Анжела поняла: Андрюша волнуется.

- Ладно. Гони, давай сюрприз скорей! – подначила мужа Анжела. – Не желаю долго ждать!

Андрюха решительно распахнул  дверцу шифоньера, вырыл из–под кипы отутюженных простыней, аккуратный свёрток.

- Это тебе… Давай, демонстрируй.

Анжела приняла подарок, ушла с ним на почтовую половину. В экране телевизора под серебристым дождем новогоднего серпантина душевно выводил мелодию молодой еще Джо Дассен. Андрюха нервно стучал в такт ногой.

Дверь открылась. С почтовой половины вышла Анжела. Платье из летящей ткани цвета солнца, со струящимся от талии подолом, просторными рукавами, нежно собранными у запястья, золотая роза на груди – всё это  чрезвычайно шло Андрюшиной любимой женщине.

- Мне захотелось шампанского! – нервно разлив «Игристое» по бокалам, не на шутку разволновался Андрюха.

От присутствия Анжелы в новом платье, крохотная комнатушка наполнилась медово-янтарным тихим светом. Шампанское дало брызг.

«Ты солнце! – Андрей подал Анжеле бокал. – Ты даришь мне жизнь.



-  О чем думаешь? – Анжела, наконец, ощутила, что Андрей «напитался» теплом её тела. Отсела на стул.

- Я думаю о нашем конном дворе… Вот наше село называется Барак. Мне не нравится это название… Представляешь, в детстве я подружился с конем. Коня звали Бароном. На нем Шлеп-Нога огороды пахал… Может быть, помнишь Шлеп-Ногу? Он, правда, умер давным-давно.

-Помню. – Зачарованная началом рассказа, Анжела слушала очень внимательно.

- Так вот. Этот Шлеп-Нога за Бароном не сильно-то ухаживал. Не жалел, за лишнюю бутылку водки, последние жилы из коня тянул. Однажды Барон и нам огород пахал. Я его пожалел и полюбил. Но потом он состарился, и мне сказали, что его сдали на колбасу. Я горевал.

А когда подрос, то почти каждый вечер бегал на конный двор. Кони летом ночуют в загоне, под открытым небом. Я кормил лошадей и мечтал, что однажды сяду одной из них на спину, и мы сбежим туда, где все друг друга любят, и помогают во всем друг другу.

Я даже сказку сочинил про волшебную страну. В этой волшебной стране живут только лошади, но они принимают меня как родного, и как будто бы я прожил в этой волшебной стране до конца своих дней. Я даже названье стране придумал «Миролюбово». Потому что там лишь мир и любовь.

 Но потом я повзрослел и понял, что никакой волшебной страны  в помине нет.  Хотя  теперь я думаю по-другому. Я думаю, что волшебным можно сделать хотя бы крохотное местечко, хотя бы конюшню, в которой воцарится не Бардак, а порядок. Я бы конюшню свою назвал «Миролюбово»… Как тебе такое название?

- Мне нравится!

***
Когда Майя отворила дверь и увидела перед собой Сергея Кречетова, то бросилась к нему на шею. Вроде бы странная реакция на встречу с человеком, бросившим её перед самым сватовством, но все же, она была именно такой.

 Серега, виновато стоящий на пороге, смахивал на пса,  давно потерянного и вдруг внезапно обретённого. А пес – то был  горячо любимый, сбежавший по глупости, ведомый животным своим увлечением. И вот теперь он предстал перед Майей потрепанный, приунывший, не уверенный в прощении, но все же нашедший единственно верную дорогу к хозяйскому тёплому дому.
 История, произошедшая с Сергеем Кречетовым накануне сватовства, была банальна до противности. Случайно встретил женщину, которая вскружила голову. Майя, слишком реальная, слишком настоящая, мгновенно померкла перед фееричностью новых Серёгиных чувств.  Но чувства быстро нахлынули, и быстро иссякли, как пена в потолок из бутылки шампанского. Пена поискрилась, пошипела и испарилась. Серега, разведя руками, огляделся по сторонам, но вокруг было пусто. Кречетов с неземною тоской думал о Майе. «Чё тут думать? – В конце концов, решил он. – Надо встретиться».  Поехал к Майиным родителям, узнал о местонахождении бывшей невесты, сел в автобус и приехал.

 Сереге всё время, пока он разыскивал Майю, казалось, что его кто-то, как будто в спину толкает.
 ( Понятно кто!).
 Теперь он стоял на пороге. Грустный, потерянный. А Майя бросилась ему на шею, юлить она не умела.

Работа в Бараке оказалась  для Майи испытанием. Необходимым для неё, как лекарство для больного человека, но все-таки испытанием. С приездом Сергея всё обещало встать на свои законные места: замужество, ежедневное присутствие в жизни родителей, привычная городская жизнь.

 Как быть с мечтами сельских ребятишек?
 Способности к занятию хореографией были лишь у одной девочки. Тут Майя не кривила душой, перед самой собою, не увиливала. Но к Лене Черепахиной приехали родители, они должны заняться её судьбой. Это справедливо и правильно. Майя дала толчок, чуть протолкнув вперёд способную девочку, и она продолжит работу до мая, но дальше должны подключиться Ленины родители. А Майя займется своей жизнью. Ей этого очень хочется.

 Новый год Майя с Сергеем встречали в Перми, в компании незнакомых людей, в каком-то кафе с дурацкими конкурсами и бурными плясками. Майе не хотелось быть среди подружек, которые непременно полезут в душу с вопросами, «что» да «как», будут учить и советовать. Родители и вовсе не подходили  на роль компаньонов в Новогоднем застолье, так что ресторан – самое то.
  В двенадцать, Майя с Сергеем задумали пожениться, ближайшим летом, после того, как  у Бараковских школьников  начнутся  каникулы, а их учительница хореографии со спокойной душой и светлыми надеждами вернётся в город.
 
***
  Сагитовы праздновали вместе, однако, скорее, поневоле. Маша, нервная от невозможности отметить праздник как-то иначе, игнорировала участие в приготовлении Новогоднего семейного угощения, сказавшись больной, лежала в своей комнате с закрытыми глазами и проклинала придурошную Катьку, с её ненормальным ребенком, такую же придурошную мать, а за одно – отца.
 Катька  тоже дулась. Ей приходилось разрываться между Алёшей и жаркой на сковороде любимых папиных белешей. Катьке хотелось к телевизору, хотелось в клуб на дискотеку, хотелось выкурить тайком ментоловую сигаретку, но похоже, все её желания падут прахом, потому что отец какой-то хмурый сегодня, а значит, танцам не бывать.

 Нинель всё мучилась вопросом, как так изловчиться, чтоб после Новогодних праздников выбить в администрации района для приюта денег, чтоб привести в порядок казённое хозяйство.
Ильдар думал, как выдать дочек замуж. Задача казалась ему невозможной, потому и ходил нахохлившись.

Новогодние пожелания Сагитовых были таковы. Маша и Катька хотели замуж. Нинель – денег для семьи и приюта. Ильдар – мужей для дочек. 
 Я выслушала все желания. Все, за исключением одного, в ближайшие годы сбудутся. Только Анжеле Козыревой, в желании родить ребенка, Лев решил отказать. Пока отказать.


 Часть 22
Прошло 10 лет

 - Ну, говори, чего хотел?..  Ладно, ладно приеду. Возможно, даже не один. Кхэ – кхэ… -
молоденький доктор бестолково хохотнул в трубку сотового, как напыщенная несушка, которая деловито роет лапами чернозём в поисках червяка пожирнее.  – Хорошо. Договорились… Не могу говорить. Занят.

  Во время телефонного разговора врач пристально вглядывался в экран монитора.
При этом, в одной руке он держал мобильник, а в другой - индикатор аппарата УЗИ.

Пациентка лежала на кушетке, распластавшись на спине, с небрежно задранной на животе юбкой.
   
 Терпеливо вжималась спиной в тело жёсткой, видавшей многое, казенной кушетки. Лежала, скатывая в аккуратную трубочку краешек простыни. Нервозно таращила глаза на весёлого доктора.

- Нет, Анжелочка… - прервав, наконец, приятельскую беседу, заключил он. – Я снова вас огорчу. Вы не беременны… Анжела Ивановна, вы должны меня услышать, забеременеть вы не можете. Вы это знаете! Хватить фантазировать в 37, простите, женских лет.

- Да как так-то? – возмутилась Анжела Ивановна. – Вы извините, конечно, но может вы невнимательно посмотрели? По телефону вон болтали. Может чего не увидели?

-   Уверяю вас, Анжела Ивановна, всё, что нужно было увидеть, я увидел! – начал нервничать доктор.

- Так и я видела! –  на глазах у Анжелы блеснули слёзы.

-Что вы видели? -  врач вонзил свои въедливые иглы глазки в приставучую пациентку.

Не будь он специалистом платной клиники, а работником обычной женской консультации, он бы давно выпроводил Анжелу Ивановну из кабинета, запретив ей тратить время, отведенное на других женщин, удивляя его сказочками про придуманную беременность.
Но поскольку платный врачебный этикет не позволял разделаться с Анжелой в «пух и прах», доктор действовал согласно правилам коммерческого учреждения.

- Так что вы видели? – стараясь сдерживать раздражение, повторил свой вопрос усталый врач.

- Я видела сон.  Рыбу во сне рыбу видела, – серьезно заявила Анжела.

- Какую ещё рыбу? – брезгливо скукожил личико доктор.

-Аквариумную, – спокойно пояснила пациентка.

- Анжела Ивановна, дорогая, – врач, как можно аккуратнее, решил свернуть бессмысленный разговор. – А вы возьмите ребёночка из приюта. Чем не выход? Вы же в приюте работаете… вы же рассказывали, что любите с сиротками возиться.

- Там они и так все мои, приютские – то ребятишки…  Но вы меня поймите… -
перешла на жалостливый тон Анжела. – Я же женщина. Мне самой родить хочется.
 
- Я вас понимаю. Но забеременеть вы не можете, – теряя самообладание, выпалил врач и резко захлопнул Анжелину медицинскую карту.

***
Анжела брела по городу по направлению к автовокзалу.

Дело сделано. Нужно ехать домой.

Близился Новый год, прохожие спешили, толкали Анжелу плечами, пробуривая телом в толпе своё пространство.

Анжела прибрела  на автобусную станцию.

- Ближайший рейс до Миролюбова  через час, двадцать,  –  кассирша  с пшеничным густым каре в фирменном синем жилете и белой блузе за стеклянным окном говорила в микрофон. И это выглядело очень новационно. Анжеле даже припомнился мультик про Алису Селезнёву, которая из будущего. – Билет брать будете?

 Анжела оплатила билет; потопталась у газетного киоска; купила в буфете пирожок с капустой и чай с сахаром в пластиковом стаканчике.

Потом присела в зале ожидания.

 Сидела, жевала несвежий пирог, запивала приторно-сладким чаем из сильно мнущегося одноразового стаканчика.

Анжела переживала странное состояние.
Она была уверена, что скоро у неё родится дочка. Девочка с пухленькими щечками, такими, как на шоколадке «Алёнка».

Прогноз врача её огорчил. Но Анжела себя утешала.

«Врач ошибается. Такое на каждом шагу происходит, – доедая капустник, размышляла Анжела. – Я этому докторишке фотками дочки нос-то натыкаю…  Пусть думает, прежде чем людям нервы трепать».
 
Анжела сидела посреди автовокзальной суеты и вспоминала свою жизнь.
Простую, как съеденный пирог с капустой.
 Когда-то односельчане за глаза называли её, почтальоншу Анжелу, «Кастрюлей».
Обидное имечко  ей было присвоено за то, что она, коренастая, ширококостная  проворная молодая баба, всегда крепко стояла ногами-столбиками на нашей земле.

До замужества Анжела работала на почте. В деревне Кастрюлю уважали. С тех пор прошло десять лет. Теперь если кто – то и называл Анжелу почтальоншей. То – бывшей.
 Сейчас в селе её называли «фермершей».
 Тогда, десятилетие назад, затеяв с мужем, Андреем Козыревым строительство, Анжела проявила коммерческую смекалку.
Конный двор с большим амбаром для кормов, а также просторный домик, с запасными комнатами для постояльцев, приезжающих с больными детьми, вносили в обыденную жизнь села привкус милосердия.
 Известную уже за пределами области Козыревскую конюшню, люди, уповающие на помощь лошадей, искали по интернету.
За очень умеренную плату сеансы иппотерапии в Миролюбово получали все желающие. К тому же, местные приютские детишки нуждались в заботе.

 Приносило ли доход Анжеле с Андреем их дело? 
Приносило.
Но доход этот был не излишний. На безбедную жизнь, конечно, хватало. Но и «пахать» приходилось с утра до ночи.
Кроме лошадей на Козыревском дворе обитали две коровы, овцы, куры. Ну, и картошки, конечно, целое поле русское было понасажено, ещё и по мелочи: капуста, морковка, свекла.
 Избытки мяса, молока и овощей шли на продажу. Вырученные деньги вкладывались в приусадебное хозяйство. Такая цикличность была естественной, а стало быть, всех устраивала.
***
 Что Андрей?
 Все коммерческие вопросы он предоставлял решать Анжеле. Тут его супруга была «на коне».
 Зато у Андрюхи лучше получалось ладить с ребятишками и с лошадьми. В этом деле Андрею не было равных. Дети тянулись к нему, чувствуя какую-то, только им понятную манкость его души.
А с лошадьми Андрей и вовсе был «одной крови».
И такое конно-детское окружение не давало ему повода глубоко задуматься о том, почему у него с Анжелой до сих пор не родились свои дети?
Анжела тряхнула головой. Опомнилась.  Вспомнила, что сидит на автобусной станции, ждёт своего рейса. Взглянула на часы.
  До отправления автобуса до Миролюбова ещё было время. И Анжела решила пройтись по рынку. Просто так, чтобы убить минуты да поглазеть по сторонам.

До торговых рядов – рукой подать. «Пойду, семечек куплю. Семечки давно не щелкала»,- решила Анжела.

 Близился Новый год, и рыночная атмосфера вокруг была особенной.

 Торговцы суетились у палаток, заваленных дешевым китайским товаром. Уже через пять минут у Анжелы, непривычной до праздничной торговой суеты, в голове все кружило, искрило и сверкало, как в игрушечном калейдоскопе: мишура, бенгальские свечи, ёлочные разноцветные шарики…

 Фермерша поскорее проскочила череду торговцев новогодними товарами и поспешила в продуктовый павильон, где продавались сухофрукты, орехи, а также ее любимые семечки сорта «Пузанок».

 «Пузанок», как всегда, оказался плотным, ядреным, хорошо прожаренным на вкус. Анжела купила килограмм, плюхнула его в немодную женскую сумку.
 Она уже собралась уходить, но её привлек аквариум в рыбном отделе. Там, задыхаясь, в кромешной тесноте, плавали карпы. Анжела подошла совсем вплотную.
Засмотрелась.
«Я ж сегодня во сне точно таких рыб видела», – во все глаза глядя на карпов, вспомнила она.

«О! А у этой сударыни скоро девочка будет!» - голос раздался у Анжелы за спиной.  Голос был хриплый, спившийся. Анжела обернулась, чтобы понять, кому он принадлежит.

 Перед ней стояла бомжиха, с ярко-фиолетовым фингалом под пьяным глазом.

 Её обширный живот нелепо выпячивался, растягивая пуговицы на красной Дедморозовой шубе. Бомжиха стояла важно, прогнувшись в пояснице, красная шапка с меховой оторочкой придавала её виду ещё больше вальяжности.
«Чё смотришь? – выпятилась она на Анжелу, выказав в разговоре два передних крупных кривых зуба. – Девочка у тебя скоро будет. Щекастая!».

-Так доктор сказал, что не будет.

- Заблуждается!
Анжела поспешно вытащила из сумки килограмм «Пузанка» в целлофановом пакете, вытряхнула из кошелька остатки бумажных денег, ничего не говоря, сунула бомжихе  всё, чем на ту пору была богата, и рванула в сторону автовокзала.
А через девять месяцев  Анжела родила девочку.
Щекастую!
 Как на шоколадке «Алёнка».

***

 Самый главный Миролюбовец, благодаря которому «заварилась вся каша» по обустройству конного двора, Алёша Сагитов, недавно отпраздновал десятилетие.
Алёша – воистину солнечный ребенок, любящий и любимый, благодаря ему в жизнь многих бывших Бараковцев вошло счастье.
Ну, во-первых, конечно же, Козыревы на фоне общего дела накрепко сдружились до конца своих дней.

  Во-вторых, Маша Сагитова, Алёшина тетя, вышла замуж за молодого городского бизнесмена, который откликнулся на призыв Маши в интернете приобщиться к благотворительности, и поучаствовать в судьбе «солнечных» детишек из приюта.
 Слово за слово – списались. Встретились, поженились.

  В-третьих, Катерина то же одна не скучала. После того, как Алёша немного подрос, устроилась под руководством своей же матери, Нинель Александровны, санитарить в приюте.
Алёшу женщины брали с собой на работу.
 Тот любил наведаться в конюшню, которая располагалась по соседству.   Андрей Козырев, старавшийся никого особенно не выделять из общей толпы ребятишек, страждущих покататься на его коняшках, тем не менее, к Алеше относился особенно трепетно.

Возможно, загадка этой привязанности разгадывалась примитивно и крылась в тои, что с появлением этого «солнечного» малыша, ярко осветилась и окрасилась его, Андрюхи Козырева, жизнь.

 Алеша пропадом пропадал подле дяди Андрея, помогал ему во всем, чистил скребком загоны, вилами таскал кучи сена, катался верхом.
 Катерина, глядя на все Алёшкины старания, часто вспоминала доктора Чеснокова. То, как сидела она в кабинете, готовая сбежать из роддома.
 Катя со стыдом вспоминала себя, ту прежнюю, не знающую ни стыда, ни совести.

***
 Как-то раз, летом, в Миролюбово прибыл некий мужчина, который привез пожилую мать пожить на постоялом дворе у Козыревых.

Ну, вроде, как на дачу.

Эта женщина была родом из Барака, и как она сама говорила «хотела бы перед смертью пожить на родной земле», но дом у бабульки не сохранился, вот кто-то из местных и посоветовал тоскующим по Бараку землякам, остановиться у Козыревых.
 А конюшня Миролюбово бок о бок с приютом сосуществовали. Потому и встретились, красна девица Катерина и заезжий добрый молодец. Ну и Алёша тут же вскоре «нарисовался». Куда его денешь?
 Эта троица друг к другу долго притиралась.
Но ничего…  притерлась. Теперь все трое -  Миролюбовцы.

 Нинель Александровна все хлопотала по приютским бесконечным делам. 

Миролюбово хоть и не грянуло пока дальше области, но местные журналисты в кабинет Нинель Александровны, бывало, заглядывали.
 Нинель охотно делилась информацией о том, как важно «особенным» ребятишкам, общаться с лошадьми, как дети нуждаются в тепле живого организма, в прогулках на воздухе, и в массаже.
В общем, в иппотерапии.
 Ильдар Сагитов Нинель во всём помогал. Он души не чаял в своем солнечном внуке.
«Мой татарчонок! – трепля Алешу за вихры, говорил он. – Мой!».

***

-Уважаемые пассажиры, – наш самолет через несколько минут приземлится. Просьба пристегнуть ремни безопасности. – Капитан воздушного судна приготовился вернуть людей на землю.

- Конец гастролям, – с облегчением подумала я.

В аэропорту Елену ожидала толпа встречающих. На этот раз балерина вернулась из Амстердама.

- Лара, смотри, вон Леночка идет, –  Аркаша подхватил сзади и  вытолкнул вверх, на сколько сил хватило,  свою восьмилетнюю дочку, Ларису.

 Лариса - старшая, заприметив тоненькую фигурку падчерицы-балерины, призывно заколыхала в воздухе цветами.

 Ильдар Сагитов, несмотря на свой зрелый возраст, по- юношески легко подбежал к артистке, поцеловал Лену в щечку, выхватил у неё чемодан, который она катила за вытянутую ручку и поволок к сельскому микроавтобусу.

 Выводок Черепахиных бросился к Елене, облепляя её со всех сторон. После чего вся честная компания повалила к автобусу, чтобы прямиком отправиться в Миролюбово.

После гастролей Лена непременно навещала Нюрушку.

***

- Ну вот… все счастливы. Все в сборе, – устало опустив крылья, подумала я.
По привычке я выудила из кармана пурпурное сердце. Оно пульсировало ровно. Беспокоиться было не о чем.
 
  И тут я увидела Льва.
- Нюрушка умерла, – сказал мне он.

- Не может быть! – Вспылила я. – Я только сейчас на сердце смотрела!

- Умерла, – обреченно вздохнул Лев, – умерла.

Я снова вытащила сердце. Оно пульсировало пурпурным ровным светом.

- Выходит, даже без Нюриной любви, Елена достаточно любима, – констатировала я.

- Ты сделала всё что могла. – Лев хлопнул меня по плечу.
Я напряглась.

- Я больше не нужна? 

 - У тебя больше нет работы.

- А что мне делать?
- Начнешь человеческую жизнь заново,  – Лев крепко обнял меня. - С чистого листа. Как договаривались.

- Думаешь, у меня получится?

- Теперь – да.  Знаешь почему я с легким сердцем отпускаю тебя?

- Почему?

- Потому что ты научилась любить.

-  Спасибо за науку, милый Лев, – я крепко-накрепко обняла справедливого Левушку, капнув за воротник его белой рубашку пару – другую слезинок. Но у меня еще есть дельце. Последнее. Не откажешь?

- Медведко?

- Медведко.

- Лети!  – Лев долго смотрел на меня.  Прощался.


Я влетела в Нюрушкин дом. Её тело покоилось на кровати. Остывало. Медведко, перепуганный смертью, жался в угол избушки. 

- Иди ко мне, – позвала я собаку. Пёс пригнул мне на руки.

Потом наши души неслись над землей.  Кудлатое рыжее тело Медведки осталось валяться в углу.
Не жалко!
Я увидела свою мать.
Она варила для председателя вермишелевый суп. Тот помогал. Сидел на табуреточке и покорно чистил картошку, так, чтоб кожура струилась «в одну ленточку», без разрывов.
 
Майя Молодкина располнела, родив трёх дочек подряд, блаженно домохозяйствовала, позволяя Сергею платить по счетам.
Серега хоть, бывало, и заглядывался на красивых худеньких женщин, но всегда возвращался домой. Как он любовно говорил: «К своим девочкам».
К Настасье Петровне Кольцовой, Елениной первой учительнице, сосем уже дряхлой старушке, навсегда вернулась из города младшая дочь. Рябиновку Петровне теперь приходилось прятать, потому что дочка сердилась, когда видела, как мать нет, нет да и прикладывалась к терпкому напитку.  «Это сердцу вредит», - объясняла Петровне дочь.


Я разглядела на земле и Пашу Савина. Он женился на городской, семья жила в её квартире. Городская называла Пашу неудачником, изменяла ему. В лицо кричала, что ненавидит, что жалеет о том, что вышла замуж. Павел страшно пугался, думая о том, что потеряет жильё. Но двое сыновей его якорили.

Алиса Смирницкая пребывала в счастливом замужестве, о том, что родила когда-то дитя, предпочитала не помнить.   

Наконец, я увидела Лену.
«Елена, прощай», – разодрав эфирную грудь, крикнула я.
Балерина услышала вопль. Подняла в небо глаза.
Но я была уже высоко.