Торопившийся жить

«А я все чаще замечаю, что меня как будто кто-то подменил», - пел незабвенный кот Матроскин. Меня никто не подменял, но все чаще замечаю, что писанина моя склоняется постепенно к жанру некрологов. Это не хорошо и не плохо. Другой вопрос, в чем тут причина? Очевидно, что для каждого из нас, с годами все больше старых знакомых оказывается за тем рубежом, куда визу спрашивать не надо, и билеты стоят недорого.

Об отъезде некоторых знакомых узнаешь и… ничего. И хорошо, если так – а то еще порадуешься, мол, воздух чище стал. О некоторых же узнаешь и, словно, сиротство твое становится больше. Вы и виделись-то – в год под расход, и близки, казалось бы, не были. Не близкие друзья. Даже приятелями не назвать, но вот уходит он, а ты остаешься, и там, где было цело в твоей жизни, теперь – дыра. «Отсутствие мое большой дыры в пейзаже не сделало; пустяк: дыра, — но небольшая», - он бы тоже, пожалуй, сказал эти слова. И все же в моем пейзаже теперь – дыра, и жить от этого трудней.

Все мы в той или иной степени эгоисты. Кто-то уходит. Каково ему там – откуда мы знаем, оставаясь здесь. Не интересует нас это. Нас интересуем мы. У вас не так? Ладно, скажу без обобщений: меня интересую я. И вот я стал меньше оттого, что он ушел.

Был мостик, периодический, а – вернее – спорадический. Но был. Были встречи, разговоры. Была привычка к возможности придти в трудную минуту и спросить. Была уверенность, порожденная многолетней привычкой общения с ним, в том, что меня не оскорбят, не напомнят, что я в сравнении с ним – никто, инженеришко без званий и наград, а он – замминистра и лауреат, и еще много, кто. Со мной поговорят слегка ворчливо, но весь разговор и потом – дорогу до троллейбуса и в троллейбусе, и много лет спустя – я буду чувствовать, что со мной говорил старший коллега, старший товарищ.

Слово товарищ у нас истаскалось, как старая простыня. Если есть другая, эту гостю не постелишь, постесняешься, будь она хоть трижды чистой. Старого знакомого товарищем не назовешь. А, с другой стороны, говорили в другой стране «товарищ генерал» и понимали все, кто говорил и слышал – ну, какой он тебе товарищ?! Его тоже товарищем назовешь только мысленно: неловко как-то сказать в глаза «товарищ Локтюшов». Сплошной официоз, фельетоном пахнет или докладной. Материться нам ловко, льется мат, как песня. А «товарищ» сказать – язык примерзает. Так и говорим всю жизнь одни слова вместо других и не потому, что эти слова лучше, а потому, что те – более правильные и уместные – сказать стесняемся.

Уже не раз предлагал близким, попытаться выразить сущность знакомых двумя-тремя словами. Это трудно – выделить в человеке суть. Тут легко ошибиться, но уж очень интересно, ухватить самое главное, откинув все прочее, текущее, переменное.

Я как-то не прилагал это к нему – сам не знаю, почему. Только, когда он ушел, стал вспоминать наши встречи-разговоры, рассказы о нем и подумал, а что главное? Наверное, стремление успеть. Не опаздывать жить. Не суетиться, но бежать, лететь, все время быть в движении. В конечном счете, возможно, что это и погубило – дождь, мокрое шоссе, встречная полоса, удар… Назвать несчастным случаем слишком просто, слишком «для протокола».

Чем больше вспоминаю о нем, тем больше понимаю: это стремление к движению, стремление не спать на ходу, как говорил мой папа, это и было главным.

Двадцать пять лет спорадических встреч – это и много, и мало. Я не узнал всего плохого о нем и всего хорошего тоже не узнал. Скудная мозаика отрывочных фактов, где недостающих пазлов больше, чем имеющихся. Да мне и не надо узнавать все. Того, что знаю, достаточно, чтобы сожалеть о том, что, пока я жив, с ним уже не встречусь, не поговорю. Не зайду к нему в кабинет (который почему-то тянуло назвать комнатой, а не кабинетом – что-то было в нем неказенное, нестатусное, несмотря на все обязательные причиндалы высоких кабинетов), он не протянет руку, здороваясь, мы уже не поговорим, я что-то не спрошу, а он – уже не ответит.

Жаль. Кабинет не жалко, кабинет мохом не зарастет – кто-то сядет в нем, уже сел. Будут там посетители, и важные выражения лиц будут, и все, что положено. Кто-то другой будет выступать с трибуны. Не исключаю даже, что дела пойдут успешнее. В чем-то. И какие-то вопросы будут решаться быстрее. Не знаю.

Все люди, которых мы встречаем, нас чему-то учат. И он чему-то, наверное, научил. Я стал «ученее», только вместе с тем я стал более одиноким. Двадцать лет назад, почти в это время, ушел Шептунов. Также нелепо, катастрофично и… не вовремя. В это лето ушел он и тоже – нелепо, напрасно и трагично. А я все собирался зайти, пожаловаться на порядки, попросить совета. Что же мне делать теперь?

«Не кричите — крик не долетит,
Не пишите — почта не доходит».

Понятия не имею, но хочется верить, что он тоже это любил: эти песни, эти стихи, этот образ мышления. Ему это должно было нравиться, мне кажется.