Разыскиваю друга или Сквозь пальцы в никуда

Я жду его под дверью. Обычное здание начала двадцатого века в фешенебельном парижском пригороде. Продолговатые окна, ажурные решётки на балконах, грубая, видавшая виды деревянная дверь. Не могу зайти. Мы не виделись десять… пятнадцать… не могу точно вспомнить, сколько лет. Нет, дело не в том, что у меня душа ушла в пятки или сердце застряло в горле, а в том, что на двери – кодовый замок. Я совершенно не помню этого шифра, хотя какое-то время назад знала его как собственное имя. Я не помню и прочего – номера телефона и адреса электронной почты. Они, конечно, могли измениться за столько лет, но что теперь гадать… А социальные сети мы никогда не жаловали. Как же мы были старомодны! Мы писали друг другу обычные письма и отправляли их в обычных конвертах. Мы часто встречались здесь, в его маленькой квартирке, стены которой были увешены картами, горизонтальные поверхности захламлены старыми рваными картами, глобусами, монетами – от монгольских тугриков до американских десятицентовиков. Наши долгие беседы превращались в умопомрачительные истории, в которых за бергамотовым чаем и ромом мы превращались в пиратов, корсаров, аристократов прежних времён. Жуткие клише – кружева, шпаги, тончайшая рисовая бумага для писем – приводили нас в восторг. Наш совершенно детский смех взлетал до небес. А ещё мы смеялись, когда во время нечастых прогулок по городу видели голубей, пролетающих в метро, или слышали оперные арии по радио в супермаркете.

Скорее бы хоть кто-нибудь зашёл или вышел! Это моя единственная – пусть и дурацкая - надежда. Стоит промозглый февраль, и у меня мёрзнут руки. Прохаживаюсь туда-сюда. Даже если я его не застану, то, по крайней мере, не придётся жалеть о том, что не попыталась. Нет, не сдамся.

Наши истории о пиратах были не так далеки от правды. Мой друг был военным – служил в военно-морских силах. Постоянно ходил в море. Подробностей я не знала. Казалось странным, что американский матрос живёт в обычной парижской квартире, но я не задавала вопросов. Какая, в конце концов, разница? ...В то время я любила путешествовать, и во время его редких отпусков мы предавались этому занятию вместе – паромами, поездами, самолётами, разве что не космическими шаттлами. Однако это прекратилось после моей странной потери памяти, которое – я уверена! - и разлучило нас на много лет. До сих пор не пойму, почему так произошло. Я не помню этих лет без него, как и не понимаю, как я сейчас оказалась в Париже… Во время путешествий мы почти беспрерывно говорили. Старательно обходя скучные моменты своей службы, он рассказывал о штилях и штормах, политическом устройстве разных стран, пикантных историях из жизни других моряков и военных, тысячеметровых глубинах и НЛО. Да, он верил в это, как и в то, что скоро – совсем скоро – мы полетим осваивать другие планеты вместе с экипажем летающих тарелок. Я увлечённо разыскивала рассказы, свидетельства очевидцев о неопознанных летающих объектах в Воронеже, на Гавайях и множестве других мест. Сейчас, стоя под дверью, я понимаю, что в этих глупостях крылось самое настоящее счастье, очищенное от цинизма и мудрствования. И ещё мне почему-то кажется, что глупым и бездарным это могли назвать только завистники…

Жду уже час. В воздухе пахнет сыростью, илом. Слышится лай повздоривших собак. Совсем недалеко отсюда – парк с прудом, который местные жители с гордостью называют озером. На островке посередине озера - куцые искривлённые сосны, как будто сошедшие с японских открыток и гравюр. Люди, собаки, бродячие коты и мелкие черепахи сосуществуют здесь как в некоем буддийском раю. Он, мой друг, любил Японию, хотя изрядно обижался по поводу атаки на Перл-Харбор. Ведь по происхождению он - американец. (Всё же предпочитаю говорить в настоящем времени, даже если напрашивается прошедшее). Un Americain a Paris, американец в Париже. Из неведомого пространства улыбаются тени Фитцджеральда, Зельды, Гертруды и Хемингуэя. Я же, помнится, никогда не направляла разговор в сторону Хиросимы и Нагасаки. Не потому, что была равнодушна к трагедии жителей этих городов. Просто наши встречи были такими жемчужинами, что не хотелось омрачать их спорами о том, полной картины чего мы не знаем и вряд ли когда-нибудь узнаем… Однажды в порту Фукуоки ему подарили диск некогда гремевшей в стране группы «Александр Регтайм Бэнд», лидер которой Рё Исибаси известен и уважаем там до сих пор. Я помню, как мы жадно набросились на экзотическую рок-музыку и положенную на неё поэзию. Как вместе расшифровывали непонятную грамоту. Нам особенно полюбилась песня под названием «Уважайте ночь». Иногда, чувствуя себя потерянными в этом мире, будучи уверенными, что наша дружба – это всё, что у нас есть и будет, мы находили в ней самое неподдельное утешение. «Какой бы многотрудной ни была ночь, за ней непременно следует рассвет». Случалось, поздними летними вечерами, когда небо было щедро залито лунным светом, мы выходили к озеру и разыгрывали одну из строк Исибаси – «когда сквозь скрещенные пальцы обеих рук струится лунный свет…». Мы скрещивали пальцы, и образовавшееся окошко превращалось в раму, а луна – в картину. Так мы застывали, теряли счёт времени, а потом хохотали над собственным ребячеством. Как-то раз, посерьёзнев, он сказал: «Не правда ли, похоже на нашу с тобой жизнь? Струится сквозь пальцы, но на самом деле светится где-то далеко от нас. И, может быть, струится в никуда». У меня не нашлось ответа. Мы долго молчали. Сейчас, после затянувшегося провала во времени, я понимаю, насколько он был прав. Если сегодня мне посчастливится его увидеть (неистовая, смелая надежда!), это будет первое, что я ему скажу: «А знаешь, ты был прав… «Уважайте ночь». Помнишь?». О чём мы будем говорить потом? Скорее всего, об НЛО. Но это не имеет никакого значения. Скорее бы увидеть его крепко сбитую фигуру, торчащие волосы, весёлые бесхитростные глаза. Конечно, если всё это сохранилось.

Жду уже два часа. Не судьба? Уйти? Об этом не может быть и речи. Я должна ждать – и буду ждать. Вот она - решимость камикадзе… Я размышляю о странностях наших отношений. Мы дружили, но не были парой, хотя несколько раз нам случилось необузданно, страстно обладать друг другом. У нас не было ни семей, ни возлюбленных, ни общих друзей и знакомых. Что ж, такое тоже случается. Но самая главная странность – это то, что в нашей жизни, как и в нашей любимой песне, постоянно, хоть и без видимых причин, присутствовало ощущение необычной, жуткой обречённости, словно нами владела какая-то сила извне. Это заставляло нас ценить каждое мгновение, проведённое вместе - так, как его ценят, например, безнадёжные больные и их близкие. Его внезапно посерьёзневшее лицо и долгое молчание после слов о струящемся лунном свете были апофеозом осознания этого НЕЧТО. Могу поклясться. И корю себя за пафос. Не надо мелодрам. Видно, почему-то так должно было быть. И всё же внутри поднимается сожаление – пусть совсем маленькое, - поднимает голову и поскуливает, как щенок. И ещё сейчас меня как никогда терзает вопрос о том, почему я лишилась памяти…

Тем временем дверь распахивается.

Я перегибаюсь пополам и даже не замечаю этого.

Наконец прихожу в себя, когда мягкий, немного скрипучий мужской голос спрашивает:

- Всё в порядке? Вам плохо?

Я выдавливаю из себя:

- Н-нет… Я просто…
Не без труда поднимаю голову и вижу перед собой невысокого седого мужчину лет восьмидесяти – восьмидесяти пяти, услужливо склонившегося надо мной. Лёгкая куртка, живые не по возрасту глаза, глубокие коричневые тени, залёгшие под ними.

- Я Жан-Себастьян, консьерж, - он почему-то говорит очень быстро. – Но все зовут меня Бастианом. С самого детства. И вы зовите. Вам точно не плохо? Могу чем-нибудь помочь?

Протянутая рука, вежливость дворецкого.

Я сглатываю.
- Да, Бастиан, можете. Я разыскиваю друга. Он живёт или жил здесь. Второй этаж.
Называю дорогие мне имя и фамилию. Алекс Шелдон.
 
- Мы не виделись несколько лет, - продолжаю я. – Я потеряла все координаты. Вам что-нибудь известно?

И тут консьерж заливается смехом. Жутким, нервным, совсем не весёлым. Сумасшедший?

- Поразительно! – восклицает этот странный человек. Тут я вижу, что у него на глазах появляются слёзы. Он уже не смеётся. Морщит лоб и приоткрывает рот, что придаёт его лицу выражение почти детской беспомощности. И ещё… страха.

- Простите? – недоумённо произношу я.

- Нет-нет… Не обращайте внимания. Когда вы общались с ним в последний раз?

Начало нашей беседы и её ход мне не нравятся. Я говорю:

- Точно не помню. Может, десять лет назад. Но, скорее всего, больше.

- Вот оно как… Всё сходится, - потрясённо проговаривает консьерж.

Мне неудобно, даже жутко от его слов. Что сходится? И главное - что с ним, парижским американцем, матросом-уфологом, моим дорогим другом? Я говорю себе, что всё выяснится. Немного терпения. Слишком много необъяснимого, и разговор необходимо продолжить. И я продолжаю:

- Понимаете, я потеряла память. Не помню, что происходило со мной в течение тех лет… без него. И как оказалась сейчас в Париже, тоже не понимаю. Меня как будто перекрутило вокруг своей оси. И вот я здесь. Как будто этих лет и не было вовсе. Все воспоминания связаны только с ним, с Алексом. Это может стать новым словом в психологии, вы не находите?

Мой новый знакомый Бастиан стоит, сложив руки на груди. Улыбается моей шутке, но улыбка не трогает его глаз.

- Наконец-то, - выдыхает он. – Расскажите подробнее.
 
Смысл этого «наконец-то» мне неясен, но я, будто не замечая, подчиняясь неведомому приказу, удивляясь собственному красноречию, рассказываю совершенно незнакомому человеку нашу историю. Ставлю точку тогда, когда рассказ доходит до моей необъяснимой амнезии.

- … и понимаете, жизнь казалась струящейся, как лунный свет, утекающий сквозь пальцы в никуда, - заключаю я и понимаю, что эта фраза предназначается моему другу, а не этому случайному – случайному ли? - Бастиану.
 
А ещё я ощущаю себя почти счастливой оттого, что появилась возможность хоть с кем-то поговорить об Алексе Шелдоне. Затем спохватываюсь и строго спрашиваю:

- Так где он, что с ним? И что значит ваша реакция? Он рассказывал обо мне?

- О! – восклицает Бастиан, игнорируя мои вопросы. –Невероятно, невероятно! А это, про луну? Случайно не из песни Рё Исибаси?

Я изумляюсь. Выгляжу, наверное, смешно. Неужели старик-консьерж, стоящий сейчас передо мной, растрёпанный и ошалевший, знает этого певца и эту песню? В конце концов, речь идёт не о «Роллинг Стоунз», а о чём-то довольно редком. Особенно для Европы.

- Как?! Вы знаете?

- Когда-то видел его в фильме, где он играл роль неприкаянного инспектора полиции, смирившегося с судьбой. Потом стал слушать песни его группы, нашлись люди, которые помогли с переводом стихов. В наш век это не сложно. «Уважайте ночь» - моя любимая.

По спине бежит холодок. Происходящее меня пугает и будто… затягивает в воронку. К чему всё идёт?

- Интересное совпадение! – вскрикиваю я, старательно пряча очередное замешательство за преувеличенной радостью.

Я больше всего на свете хочу вернуть разговор к его изначальной теме. Чем быстрее, тем лучше. Мне на самом деле очень тревожно.

- Так… как я могу его найти? Вы знаете? Он ещё живёт здесь?

Странный консьерж Бастиан открывает дверь и жестом приглашает меня зайти. Он не говорит ни слова. Моё сердце лихорадочно стучит. Однако я молчу и послушно следую за своим собеседником. Мы поднимаемся. Передо мной возникает до боли знакомая дверь. Даже царапина над глазком – на своём месте. Я обнимаю свои плечи, чтобы не дрожать. Мой спутник достаёт из кармана связку ключей. Недоумение усиливается.

Бастиан открывает дверь.

Я замираю.

В квартире нет ничего. Голые стены и абсолютная пустота.

Что происходит? Если мой друг после прохождения службы уехал или… с ним произошло что-то другое, о чём не хочется думать, чудаковатый консьерж мог бы так и сказать. Но то, что он говорит без намёка на улыбку, не поддаётся пониманию:

- Дикость, абсурд, нелепость. Называйте это, как хотите. Для меня ваше появление стало страшным потрясением – и это несмотря на то, что я склонен верить в сверхъестественное. Я готов был зарыдать в голос, но нет – жизнь научила меня самообладанию, уж поверьте.

Каким бы странным это ни казалось, на меня вдруг находит спокойствие. Я ловлю себя на том, что готова услышать всё, что угодно. Похоже на сновидение, в котором я - и игрок и зритель. Тем временем Бастиан продолжает:

- Квартира эта моя. И она давно пустует. Раньше я сдавал её, но когда начал рукопись… Которую потом резко бросил… Я потребовал, чтобы жильцы съехали. Вы скажете, что это очевидная глупость – отказываться от таких денег. Но деньги меня в тот момент не волновали. Кто бы мог подумать, что всё так обернётся?

Я слушаю консьержа сквозь ступор. Он мелко и часто кивает. Его глаза затуманиваются. В очевидном безумии есть своя логика, и я подчиняюсь ей. Но в какой-то момент окончательно теряю терпение и восклицаю:

- Так. Перестаньте ходить вокруг да около! Объясните пожалуйста! Какая рукопись? И где Алекс?

Он вздыхает и бормочет, всё так же мелко кивая:

- Моя одержимость… Я не должен был…

Я вглядываюсь в его лицо, ставшее почти скорбным и каким-то вытянутым. Здесь и сейчас приоткрывается занавес. И хочу ли я на самом деле знать правду – о своём друге или… о чём-то ещё?

Неожиданно для себя я участливо накрываю ладонь консьержа своей и говорю:

- Просто расскажите мне, что знаете. Или о том, что вас мучает. Мы с вами – незнакомые люди. Вот вы мне расскажете, и мы расстанемся навсегда.

- Расстанемся… сейчас?!

Его глаза яростно вспыхивают, и я, поражённая переменой, отшатываюсь. Убежать? Об этом не может быть и речи.

И тут у меня в голове проскальзывает дерзкая, сумасшедшая мысль. Может, всё это время я ждала под дверью не своего друга, а этого человека? Может, именно его я жду – не два часа, а гораздо дольше?

Бастиан овладевает собой.

- Назовите мне сначала своё имя, - говорит он. – И ещё скажите, где вы родились.

Я вдруг понимаю, что не могу произнести ни слова. Тем временем он продолжает забрасывать меня вопросами:

- В каком городе? Кто ваши родители? Что вы любили в детстве? Где живёте сейчас?

Его вопросы полностью сбивают с толку. Называю своё имя. Но что касается остального… Я не могу дать ни одного ответа. Ни о родителях, ни о месте рождения. В моей памяти, похожей на пустой космос с редкими туманностями и монотонным гудением, существует только одно яркое пятно - мой друг. А ещё – ощущение того, что я – это просто я, без привязки к чему-либо. Но ведь я где-то живу, и откуда-то вышла, прежде чем прийти сюда и встать под дверью? Оглядываюсь, и оказывается, что я вышла без каких-либо вещей. Вышла… откуда? Никаких мыслей, ни единой зацепки. Я стою, покачиваясь, будто водоросль в озере. Происходит нечто, кажущееся ненормальным, неестественным. То, что родилось не сегодня. Однако внутри вместо ожидаемой (в обычном порядке вещей) паники – затишье. Этот человек – безумный гипнотизёр, или же всё правильно, и я там, где мне надо быть – как будто бы дома?

Спокойствие сновидца. Я где-то слышала или читала, что человек способен спать под артиллерийский грохот во время обстрела. Или, скорее всего, об этом рассказывал Алекс.

- Вот. В том-то и дело… - вздыхает Бастиан в ответ на моё молчание.

- Рассказывайте, - бесцветным голосом прошу я и прохожу в пустую квартиру. Спокойно оглядываюсь. Со стороны может показаться, что я пришла сюда в сопровождении агента по недвижимости и хочу её приобрести. Я помню это место снизу доверху заполненным дорогим сердцу хламом. Теперь же оно напоминает мёртвое тело. Или пустоту, которой ещё только предстоит породить что-то. Новую жизнь.

Бастиан проходит вслед за мной и начинает мерить пространство широкими шагами. Проходит минут десять, прежде чем он начинает рассказ. Я даю себе обещание, что выслушаю. И ни разу не перебью.

- Всё началось в пятидесятые годы прошлого века. Война осталась в прошлом, и люди воспряли духом. Хотелось праздника. Воздух был заряжен этим желанием и предвкушением райских удовольствий. Их желал и я. Маленький человек, родившийся, переживший оккупацию, лишившийся родителей и далее всю жизнь просуществовавший здесь, в этом доме. Я говорю о существовании, потому что с определённого момента это стало нельзя называть жизнью. Скоро вы поймёте, почему… В то время здесь, в Париже, было много американских военных. Они веселились среди какофонии джаза и блюза чёрных котов, если вы понимаете, о чём я.

Я киваю. Проза Бориса Виана, такая же витиеватая, как его джазовые импровизации, была частью нашей с Алексом мифологии. На мгновение воспоминания уносят меня вдаль. Тем временем Бастиан продолжает:

- И среди них, этих солдат, был один. Тот самый. Тот, которого я убил. Алекс Шелдон.

Я сжимаю кулаки, но храню молчание. Пусть говорит. Пусть бредит, наконец.

- Он был коренастый, весёлый, с непослушными волосами. В тот вечер в баре «У курящей собаки» - какое странное название! – этот молодой военный напился в компании таких же солдат и вёл себя, по моему мнению, отвратительно. Перед этим мы перезнакомились и произнесли несколько тостов за мир… Сейчас я даже не помню, что он сказал или сделал, и чем его поведение вызвало у меня отвращение. Припоминаю его развязность и даже некоторую грубость… Если бы я тогда просто остался сидеть за столиком и не вмешиваться! Возможно, сейчас я был бы счастлив… Или, по крайней мере, в моей душе царил бы покой. Но нет никаких «если».
Всё случилось молниеносно. Я подскочил к нему и достаточно грубо потребовал успокоиться и перед кем-то извиниться. На помощь мне пришло несколько посетителей-парижан. К нему – его сослуживцы. Мы все были довольно пьяны, и наша драка получилась жалкой, гротескной. И была такой ровно до того момента, когда я… Замах, удар, толчок. Алекс, лежащий у стойки. Струйка крови, ползущая в сторону зала, как в замедленной съёмке. Я с ужасом осознал, что толкнувшая его рука принадлежала мне. До сих пор не пойму, действительно ли это была моя рука. Или это осознание явилось просто игрой воображения… Слабое, ничтожное утешение.
А затем было всё, что обычно бывает в таких случаях. Приняли меры, вызвали полицию. Помнится, велось какое-то разбирательство. Но каким-то чудом, по странному и жестокому стечению обстоятельств я не понёс наказания. Всё, что происходило в первое время после трагедии, окутано в моём сознании густым многослойным туманом. Единственное, что я помню совершенно отчётливо, - дерзкая улыбка мёртвого Алекса, улыбка-вызов, не успевшая исчезнуть с его лица, застывшая на нём навечно.
Я лишился покоя. Первое время меня посещали мысли о чистосердечном признании, но малодушие так и не позволило мне пойти в участок. Так, свои душевные муки я предпочёл наказанию. Я был молод… Кто знает, какой выбор я сделал бы сейчас. Со временем эти мысли превратились в тоненький ручеёк, который лениво тёк, пока совсем не иссяк. И да… Выяснилось, что у него – в точности как у меня! – не было родственников. Жаль. Мне не перед кем было стоять на коленях и умолять о прощении.
Я был крещён в католической церкви, и меня приобщали к вере. Одно время в детстве даже хотел стать монахом. Ирония в том, что так – в некотором роде – и произошло… Я исповедовался, и каждый раз кюре с торжественной скорбью отпускал мои грехи. Но очень скоро я понял одно. Точно так же, как тот несчастный герой Владимира Набокова… Сколько бы мне ни обещали бессмертие и вечность, ничто не вернёт к жизни этого молодого взбалмошного солдата, как ничто не вернёт детства маленькой растленной девочке из романа. Я стал одержим его образом. И в какой-то момент начал вести дневник. Вернее, создавать рукопись, о которой уже упоминал.
Её героем, как вы понимаете, стал Алекс Шелдон. Не то, чтобы я хотел воскресить его, но моё существование стало невыносимым, и я решил, что напишу Алекса, дам ему жизнь – и однажды, возможно, покончу со своей. Я хотел создать для него яркую жизнь. Ту, в которой он был бы вечно молодым. Ту, в которой он испытал бы счастье, которого, как я был уверен, лишил его я. Согласен, что это было сродни безумию. Я не знал или не помнил, в каких войсках он служил. Моё воображение рисовало мне военно-морской флот. Я ничего не понимаю в военном деле, но именно флот казался мне наиболее подходящим, наиболее романтичным. На своих страницах я живописал его приключения и романы – и находил в этом кратковременное подобие утешения, как иные находят его в выпивке или наркотиках. И Алекс как будто говорил со мной. Он был героем. Он стоял на пьедестале. Получалось, что к моему… основному греху добавлялся ещё один – у меня был кумир. А что ещё являлось моей жизнью? Работа, одиночество, пробегающие годы… То, что меня никоим образом не волновало. Настоящая жизнь светила далеко и струилась сквозь пальцы в никуда. Я так и не смог полюбить женщину и создать семью. Совсем как тот сенсей из романа Нацуме Сосэки «Сердце», я полностью отказывал себе в праве на счастье.
И вот однажды… Произошло то, чего я не задумывал. На моих страницах появилась женщина. Вы. И тогда я понял, что моя история мне уже не принадлежит. Она рассказывала сама себя, а я был лишь верным исполнителем - псом, идущим по следу и не имеющим права остановиться. Хотя всё шло не по моему сценарию, я был абсолютно счастлив, каждый день встречая вас обоих на моих страницах. Чувство, которое переживалось на бумаге, подарило мне спокойствие. Я наслаждался его – такой тесной! - дружбой с вами. Эту восхитительную вселенную населяли морские бинокли, НЛО, японский певец, трогательная переписка, конверты из рисовой бумаги, старинные карты, индийские рупии, монгольские тугрики и лунный свет сквозь пальцы на берегу озера. Вы дарили ему истинное счастье. Вы стали… той чудесной частью меня, к которой я всей душой стремился, и которой мне не было суждено познать в этой жизни.

***

Бастиан замолкает и принимается смотреть в одну точку.

Затем он снова заговаривает, и я слушаю, слушаю, как завороженная. Он раскладывает нашу жизнь, нашу дружбу как по нотам. Я вздрагиваю при упоминании им каждой дорогой нам вещи, какой бы пустячной она ни казалась. Бастиан проходит по самым тайным закоулкам, подробно рассказывая то, чего никто кроме нас с Алексом не мог знать.

…Я уже почти понимаю. Но это не осознание, а подобие осознания – так же, как и я (если следовать этой безумной игре человека, которого при других обстоятельствах я назвала бы гениальным гипнотизёром) – подобие человека. После чудовищного, сюрреалистического монолога Бастиана я неожиданно ощущаю… радость. Это не восторг, а, скорее, переливы в сердце. Это прозвучит ужасно, но я там, где должна быть. Всё так, как должно быть. Правильно. Что бы об этом ни думали другие. В конце концов, быть героем или героиней красивого печального романа, струиться сквозь пальцы в никуда – это чья-то задача, чья-то форма жизни. Почему бы и не моя? 

Бастиан опять замолкает. Я молчу, боясь нарушить паузу. Теперь он ещё больше напоминает сумасшедшего – глаза блестят, волосы растрепались, уголки рта приподнимаются и опускаются. Он выдыхает с еле слышным присвистом и продолжает:

- И вот однажды случилось то, чего я одновременно ждал и боялся. Рукопись как будто застыла и не продвигалась дальше. Её финал - вы оба в плавно спускающейся кабинке колеса обозрения на фоне перистых облаков и неизвестного города. Больше я не мог написать ни строчки, и…

Я перебиваю его невольным вскриком. Действительно! Воспоминание захлёстывает меня. Это последний раз, когда я видела тебя, Алекс… Бастиан прав – неизвестного города. Я и правда ничего не помню о той точке земного шара, где колесо обозрения, сделав круг, мягко спустило нас на землю, чтобы разлучить. Как теперь стало ясно – навсегда. После этого наступило ничто, которое продолжалось вплоть до сегодняшнего дня.

Консьерж многозначительно откашливается, смотрит на меня исподлобья, слегка улыбается. Он понимает, что теперь я точно не брошу ему в лицо оскорбительные слова и не исчезну.

- … и произошло странное, - продолжает он. - Мысль о самоубийстве – ещё одном страшном грехе, который я желал совершить! – покинула меня. Я принялся ждать. Ждать того момента, когда моя ручка снова заскользит по бумаге. Мне была невыносима мысль, что я вновь убиваю дорогой образ…

Тут я резко обрываю его. Я ещё не оправилась от шока, и в мыслях полный сумбур, но я всё-таки решаюсь задать консьержу один вопрос, который беспокоит меня – так сильно, что даже Алекса отодвигает на задний план.

- Скажите, Бастиан, если всё было так, как вы говорите, то почему я здесь?!
 
Удивляюсь абсурдности сказанного. Бастиан усмехается. Затем, посерьёзнев, отвечает:

- Наберитесь терпения. Я подойду к этому. Эта история… Я ведь уже говорил вам, что с определённого момента она создавала сама себя. Она сама того пожелала. Хотя вы уже, конечно, это поняли. Ваш друг, американский моряк Алекс Шелдон, его и ваши экзотические приключения, интересы, радости и печали - плод моего воображения…и чего-то ещё. Какой-то неведомой воли.

Я отмечаю про себя, что мой собеседник начинает повторяться. Видимо, для него важно проговорить эту часть своей безумной истории. Его плечи начинают подрагивать. На глазах выступают слёзы. Кажется, он хочет зарыдать, но все слёзы давно иссякли.

- Простите, если можете… Я не понимал, насколько чудовищно сильным стало моё желание. Но даже если и так… Такие последствия просто невозможны!

Я усмехаюсь. Невозможное существует, и это факт. С этим остаётся только жить. А что ещё остаётся думать второстепенному, побочному персонажу рассказа консьержа Жана-Себастьяна, чья драма оказалась подобна разрывной пуле? Я ещё раз горько усмехаюсь и спрашиваю:

- Вы просите у меня прощения? За то, что дали мне жизнь, если можно так сказать? Вы сказали мне одну важную вещь. Я буду помнить её, пока жива. Или пока… существую. «Вы стали той чудесной частью меня». Возможно, это – главный смысл моего существования.

Бастиан смотрит в пол. Но я вижу, что он улыбается, и в его улыбке сквозит горечь.

-  Спасибо… - растроганно говорит он. Слёзы опять затуманивают его глаза.
 
- Что мне делать? – спрашиваю я, глядя на него с мольбой.

- Что вам делать? Что вам делать? – Бастиан приходит в возбуждение, а его лицо горит, как будто никаких слёз не было и в помине. – А я скажу! Вы будете писать своё произведение! Теперь, когда вы дома…

Глаза консьержа лихорадочно блестят, в них видно подобие триумфа. Он напоминает ребёнка, вдруг самостоятельно понявшего, почему ночь сменяется днём и наоборот. И каким же теплом обдаёт моё сердце его последняя фраза!

- Значит, мой дом… - робко проговариваю я.

Он яростно перебивает:

- Здесь. Да, здесь!

Я отвечаю – совершенно искренне, с таким чувством, которого я не испытывала уже давно:

- Я всё понимаю. Теперь точно понимаю. У меня есть дом. А ещё у меня есть вы. И – что сейчас очевиднее очевидного – никого, кроме вас.

- Совершенно верно, я есть у вас, потому что у меня нет его. Не у меня, а вообще в мире. Алекс – моя невольная жертва. И публиковать я ничего не собирался, хотя мой рассказ мог бы стать исповедью, снабди я его должным предисловием. Да никто и не поверил бы. Прочёл бы, возможно, проникся бы, а на следующий день забыл. Художественный вымысел, которому в нашем прагматичном мире не придаётся большого значения. Поэтому писательство меня не интересовало, рукопись предназначалась только для моих глаз. Как это говорится по-английски? For your eyes only. Иногда этот язык – язык Алекса - удивительно меткий! Но вы появились…

- …как ваше нежеланное дитя, - глядя в пространство, размышляю я вслух, хотя в этом нет необходимости. – Но скажите, что вы имеете в виду? Что значит «своё произведение»?

Консьерж понимающе кивает и говорит:
 
- Нежеланное, но такое дорогое. Наверное, самое лучшее, что со мной произошло в этой жизни. А сейчас я наконец отвечу на ваши вопросы. Вы спрашиваете, почему вы здесь. Вы спрашиваете, что означает «своё произведение». Дело в том, что у вас есть это. Последняя страница. Это всё, что я сумел написать. И произошло это сегодня утром, незадолго до нашей встречи.

Он достаёт из внутреннего кармана куртки сложенный вчетверо лист бумаги. Разворачивает его и показывает мне. Я вижу всего несколько строк. Слова как будто текут непрерывным потоком – нет ни помарок, ни зачёркиваний. Я скольжу по ним глазами. Сердце гулко бьётся.

«Какое облегчение – понимать, что возвращение – вот оно, уже неминуемо. И самолёт ждёт. И уже скоро – ажурные балконы и дверь с царапиной над глазком. И уже не луна, а солнце. Его сияние совсем близко, и оно согревает. И струится не в никуда, а куда-то, а точнее – к себе».

Тепло разливается по телу. Руки согреваются, и даже февральская промозглость не сможет теперь их остудить. Я с восхищением выдыхаю:

- Последняя страница… А где остальное?

Говорю это, чтобы что-то сказать. На самом деле меня не волнует, что было написано ранее. В конце концов, я знаю – надо всего лишь перебрать собственные воспоминания. Но в этом нет никакой надобности. Бастиан подтверждает мои мысли:

- Для вас это уже не имеет значения.

- Рукопись закончена, - вспоминаю я.

Бастиан устремляет взгляд в мои глаза и кладёт руку мне на плечо. Теперь это уже не возбуждённый ребёнок, а взрослый человек, успокаивающий ребёнка - меня.

- И её необходимо уничтожить.

- Да, ему и вам нужен покой, - соглашаюсь я, а про себя думаю со светлым облегчением: «Прощай, Алекс! Ты был удивительным другом!».

Я – персонаж, но такое решение меня ничуть не пугает. Что-то подсказывает мне, что я не исчезну. Но даже если исчезну – всё к лучшему. Не мне об этом судить, но я почти уверена, что Бастиан искупил свой грех, положив свою жизнь на алтарь незнакомца – так, как он это понимал и чувствовал.

- Возможно. Это то, чего я сейчас желаю больше всего на свете. И уверен, что моя часть рукописи, как и моя роль, завершена. Теперь продолжать вам, - говорит он.

-… исписывать страницы, столько, сколько нужно, пока не будет поставлена точка, - продолжаю я, холодея от его слов. Значит ли это…? Но в то же время я готова к любому исходу. Нас связал Алекс. И он же нас разъединяет. Жестоко, но так оно есть.

- Всё верно понимаете, - лукаво улыбается Бастиан и восхищённо оглядывает меня.

– Подумать только… Не могу, точно не могу жаловаться на жизнь!

Он смеётся. От всего сердца. Потом мы сидим на полу, говорим ещё о чём-то, но это не имеет значения. Мы касаемся друг друга душами. Два человека, с сосуществованием которых не согласится ни один здравомыслящий человек в мире.

Тут лицо Бастиана становится серьёзным, а в следующее мгновение вновь озаряется.
 
Он спрашивает:

- Как вы думаете… А если последняя страница – это не единственная причина вашего появления? Может… это значит, что он меня простил?

Я медленно киваю. Не мне знать, как всё на самом деле, но я уверена в одном – он заслужил эту надежду. Это призрачное подобие утешения.

Мы не замечаем, как день переходит в вечер, а вечер – в ночь. Тот, кому я служила персонажем, медленно, не без труда поднимается, снимает со связки один из ключей и отдаёт мне.

Его спина сгорблена, он выглядит уставшим, даже больным. Наконец уходит, ничего не сказав на прощание, однако окинув меня взглядом, полным безбрежной нежности. Голубые глаза в лучиках морщин сияют.

***

… Просыпаюсь. Обнаруживаю себя лежащей на полу в незнакомой, но странно уютной, кажущейся родной комнате. Ночь с её лунным светом, сочащимся сквозь пальцы в никуда, прошла. Через окно сквозь полупрозрачные занавески в глаза льётся дымчатый свет. Это был не сон. Рядом со мной лежит аккуратная стопка чистых листов.

И тут я понимаю, что воля Бастиана свершилась, и больше нам встретиться не суждено.

А также то, что я свободна, и отныне начинается МОЯ история.