«Нет худшего врага, чем некогда влюбленная в тебя женщина»
(из себя)
1. Дом на Мойке
Так всегда бывает. Строился дом на века, чтобы под плоской жестяной крышей, меж двух арок, подсвеченных одинокими висячими фонарями, на трех развернувшихся во всю ширь набережной этажах, жило семейство – большое, дружное, с чадами и домочадцами, челядью, приживалами, компаньонками, гувернерами, и все бы собирались к столу не менее четырех раз в день, принимали бы гостей, держали двери открытыми, - недаром фасад выходил на проезжую набережную, видный всем встречным и поперечным. В верхних спальнях и детских таился бы, скрытый от гостеприимного мира первого этажа, мир личный, - спаленки барышень и дамские будуары, игрушки, кровати, шкафы, кладовые, в них – платья, мундиры, сюртуки, рубашки, постельное белье, посуда, приданое всех поколений девиц и дам сразу, и пахло бы в них лекарствами, потом, духами, немного угаром и камфарой от вездесущей моли. Вокруг, в подземных этажах, смежных комнатках, кухне, надворных постройках, девичей и буфетной, скрывался бы – и подчас открыто проявлял себя – другой мир, мир дворни и слуг, поддерживающий мир сиятельных, а нынче светлейших князей Волконских.
Восемь лет назад все пошло непоправимо не так, хотя, вроде бы, ничего не случилось. Семья, все время находившаяся где-то здесь, рядом, в окрестностях дома, распалась, ушла, по мере взросления детей, по мере разъезда тех, кто составлял ее основу. Осталась лишь пожилая хозяйка, княгиня Александра Николаевна, да ее слуги, да верная компаньонка Жозефина Тюрненже, пытавшаяся склеить разбитое, отменить непоправимое. Но ничего не вышло. После смерти княгини ее наследникам, поделившим состояние натрое, - четвертый, осужденный по тяжкому крамольному делу, исключен из завещания, - дом стал сдаваться внаем, поэтажно. Нижний этаж снял Пушкин-писатель вместе с семейством, намереваясь жить там спокойно и просторно, плодиться и преумножать как детей, так и свои произведения, но, видать, над этой крышей в самом деле витало проклятье – интрига, запутанная и грязная, положила конец жизни Пушкина, ввергла в отчаяние его жену, замешанную в сию интригу с головой. Не прошло и двух месяцев после роковой дуэли, как вдова Пушкина с детьми быстро собрала вещи и выехала из дома.
А теперь Волконские должны были снова поселиться здесь. И снова постараться жить долго и счастливо. А чтобы проклятье убрать, в доме был полностью затеян ремонт – до штукатурки, до самого основания. Все же негоже молодоженам ходить по комнате, где еще недавно царили смерть, плач и скрежет зубовный. Библиотеку, в которой поэт сделал свой последний вдох, объединили со спальней, заделали окно в приемной, перекроили спальни, сделали и комнату под будущую детскую, - дабы новобрачные поторопились преумножить число светлейших князей Волконских. Поменяли обои на шелковые, сделали лепнину на потолке, барельефы на стенах, зеркала над каминами, картины, изображающие виды Неаполя.
И будущему хозяину, тому самому жениху, князю Григорию Петровичу Волконскому, все это казалось ироничным – и виды страны, из которой он вернулся с тем, чтобы закончить начатое восемь лет назад и чтобы напомнить о себе, и собственное отражение в зеркале, затуманенном и тусклом в свете неверного петербургского вечера. Отец его, в целом, был прав, написав, что о русских, оказавшихся по службе или по собственной воле за границей, на родине забывают довольно быстро, и если бы не его постоянные труды, то о нем бы забыли еще быстрее. Ну и, конечно, «пора что-то из себя уже представлять». Потому что он уже скоро разменяет четвертый десяток, и быть вечным юношей уже не получится. Впрочем, князь Григорий здесь оценивал себя адекватно, насмотревшись на таких вот вечных юношей в дипломатической миссии, при которой он состоял. Блестящая жизнь, проводимая в балах, на приемах, за игрой, в борделях или за кулисами театров, на пару часов в день перемежающаяся необходимостью составить краткую депешу или подготовить несколько документов к подписи, казалась ему безмерно скучной и пустой. Не то, чтобы он надеялся на то, что здесь, в придворном Петербурге, он сразу же найдет себе крайне увлекательное занятие, но любая перемена мест, как известно, хоть на время, да приносит некоторое развлечение. Вот и сейчас хоть одно развлечение – переделывать родовой дом под свои нужды и вкусы. О вкусах своей невесты князь Григорий имел покамест самые смутные представления. Он знал, что ей нравится алый цвет, оттеняющий ее белую кожу и подчеркивающей золото ее волос. Он знал, что ей нравится Гензельт, она даже училась у него играть – и то хорошо, что не Шуберт, по которому сходят с ума все экзальтированные девицы уже не первый десяток лет. Он бывал в имении ее отца под Ревелем, обставленным со вкусом, которого уж никак не ожидаешь у человека его происхождения и репутации, - сие имение и парк вокруг него напоминали обобщенную идею рыцарского замка, собрание всех ярких образов из баллад Жуковского и Гейне, - вот тончайший мостик над бурным потоком, вот кружевная беседка, напоминающая башню Гризельды, вот сам господский дом со стрельчатыми витражными окнами, вот густой лес, за которым угадывался стальной блеск северного моря, вот скалы, поросшие вереском. Да, пусть иные зовут государя тираном, а верного его слугу и будущего тестя князя Григория – сатрапом, приписывая и тому, и другому кровожадность и невежество, но во вкусе и умении ценить красоту им всем не отказать.
Восемь лет назад князь так не думал. Он вообще ни о чем не думал, ибо не видел для себя будущего. А оно взяло и наступило, став настоящим, и теперь надо как-то в нем жить. Для начала надо исправить те ошибки, которые были раньше. Или хотя бы замазать их, забыть, переделать, вот как нынче переделывают его дом, стирая память нескольких поколений князей Волконских – девичество его матери, юность его дяди, старость его бабушки, - и краткое пребывание здесь Пушкиных, наполненное страстями, ревностями и интригами, закончившееся кровью, слезами и позором. Впрочем, в чем же здесь позор? Князь Григорий, как человек, выросший в большом свете и знавший все его неписанные правила с раннего детства, прекрасно понимал – неважно, кто был прав, а кто виноват, кто убийца, а кто жертва, но сам факт, что дело дошло до такого скандала, не оправдывает Пушкина ни в коей мере. Кровь можно смыть, слезы осушить, а пятна досужих сплетней и праздных разговоров так просто не вывести, пусть светский суд здесь и не вынес однозначного решения – одни жалели поэта и были на его стороне, другие ненавидели его просто за то, что не замел скандал под ковер, а вынес его на всеобщее обозрение, довел до дуэли, о которой стал говорить весь Петербург. Князь, естественно, поддержал первых, - не столько из особой любви к Пушкину, который бывал с ним в одних гостиных и вел с ним легкие беседы, которые ничуть не выказывали его гениальность как литератора, - никаких bon mots и каламбуров, никаких экспромтов и острых замечаний, - а сколько по той причине, что вторые, то бишь ненавистники поэта, были ему лично неприятны и, так уж сложилось, сами записывались ему во враги. По разным причинам – некоторые переносили на него неприязнь к его родителям, особенно к его высокопоставленному, вознесенному до небожителей отцу, министру двора князю Петру Михайловичу Волконскому, другие – в основном мужчины – просто ему завидовали, ибо он был весьма хорош собой, пусть никогда не полагал себя Антиноем, талантлив в музыке, танцах и актерстве, образован - причем не светски, то бишь, поверхностно и легкомысленно, а по-настоящему, пользовался успехом у дам, в том числе, и у августейших особ, и, конечно, богат и знатен, что в данном случае отодвигалось на второй план, - ибо само по себе богатство и аристократичность ничего не гарантируют без счастливых личных свойств характера. Ну а третьи…. Дама, к которой он обещал явиться, хотя и не хотел, относилась к третьим. Вражда их началась давно, в том самом году, который стал для князя переломным, и продолжилась нынче, хотя по всем правилам они должны были забыть друг друга. Эта дама вышла замуж, пусть и не слишком уж удачно, но достаточно неплохо для того, чтобы ее считали счастливой. Она сделалась законодательницей мод и была окружена поклонниками. Ее знали и любили при дворе. Ее считали умницей и красавицей, обладательницей утонченного вкуса и множества ценимых в свете талантов. К тому же, она была достаточно любезна и благовоспитанна для того, чтобы о ее страстях и пороках никто не ведал, кроме тех, кто имел несчастье от них пострадать. Да и те, надо сказать, не всегда стремились в этом случае обвинять именно ее. Всех этих резонов было достаточно, чтобы князь Григорий тщательно скрывал свою неприязнь к княгине Елене Белосельской-Белозерской, его будущей свояченице и бывшей любовнице. Впрочем, это он считал ее бывшей, а она сама, похоже, на что-то еще надеялась, судя по слухам, которые иногда можно было услышать за его спиной. И нынче надо было поставить на этих слухах точку. Впрочем, князь Григорий твердил это себе всякий раз, когда поднимался по просторной лестнице в особняке Белосельских, входя в ярко освещенную гостиную, украшенную гирляндами из оранжерейных цветов. И всякий раз, выходя отсюда, понимал, что так ничего и не разрешилось, никакой определенности не достигнуто, и винил себя за нерешительность, которую в иных обстоятельствах никогда не проявлял.
Он вышел на улицу, в густые ноябрьские сумерки. Фонари уже зажгли, они покачивались в арках дома на пронизывающем холодном ветру, и в тумане их свет казался мертвым, рассеянным, напоминая болотные огоньки в сумеречном лесу. Город темнел домами и башнями, и князь Григорий, вглядываясь вдаль, нынче подумал, что к черту весь этот шанс проявиться, о котором так много твердили старшие. Здесь слишком бездушно, холодно и мертво. После свадьбы он найдет способ уехать, хоть бы и пришлось просить о назначении. Лишь бы жить и радоваться. Иначе случится то же самое, что и восемь лет назад. Или даже хуже – то, что случилось с недавним жильцом этого дома в начале этого года. И смертью здесь, увы, не отделаешься.
2. Восемь лет назад. Helene.
Эли в нетерпении разорвала тонкую бумагу, в которую был запакован ее любимый альманах. Она следила за всем, что писал господин Пушкин и другие авторы, тот же Марлинский, Одоевский и Вельтман. Пушкин ей, однако, нравился по-особому. Прозаики очень часто становились излишне многословными, рассуждая о материях, в которых Эли ничего не понимала и понимать не хотела. Стихотворцы же, такие как господин Жуковский, в своих балладах часто впадали в другую крайность, сочетая краткость своих произведений с отсутствием каких-либо подробностей о героях. Пушкин же недавно начал вещь совершенно прекрасную и покамест еще не опробованную никем, даже лордом Байроном – роман в стихах, который он – вероятно, чтобы привлечь почитателей означенного лорда – назвал именем главного героя. Но на этом сходство «Онегина» с «Чайльд-Гарольдом» завершалось. Вместо бурных приключений герой оказывался в обычном поместье, встречался там с дочками соседки. Одна, как водится, младшая, оказывается легкомысленной пустышкой, другая же… О, другая как раз и была самой интересной героиней.
Эли скомкала упаковочную бумагу, подошла к двери, закрыла ее на ключ, и только после того, как убедилась, что ее никто не побеспокоит – даже горничная, посланная матерью за какой-то очередной надобностью, не говоря уже о самой maman или сестрах – предалась чтению. На сей раз, в очередной главе, соседка – та, которая скромна, невзрачна и застенчива - увидев главного героя, признала в нем героя своего романа и вне всяких правил написала ему первая, называя его на «Вы». Писала она всю ночь, изливая душу в красивом и прочувственном монологе, который Эли так и не смогла дочитать, почувствовав, как у нее самой отчаянно колотится сердце. Ну как мог автор, мужчина, да еще говорят, пользующийся репутацией развратника и вольнодумца, понять, что чувствует влюбленная девушка, что она может сказать человеку, которого толком не знает, видела мельком, в свете, в присутствии третьих лиц, но которого уже навсегда впустила в свое сердце? Это и возмутительно, и сладко, и прекрасно, и пугающе. Эли захлопнула альманах, положила его на туалетный столик и уселась в кресло, откинувшись на спинку и пытаясь перевести дух. Ей самой показалась смешной такая реакция на литературные строки, пусть и очень хорошо написанные. В любое другое время она бы дочитала главу с превеликим удовольствием и обсудила бы с подругами, да еще бы сделала вывод, что все-таки автор, при всем таланте, не может мыслить как женщина, ибо какая уважающая себя особа сделает первый шаг навстречу возлюбленному? Но нынче Эли сама была влюблена. И, как водится, тот, кто ей приглянулся, взаимности не выказывал, прикрываясь светской любезностью. И он был куда уж лучше, чем проживший «без цели и трудов» Евгений Онегин. Надо полагать, и красивее, ибо господин Пушкин так и не включил в свой роман описание наружности героя, упомянув только то, что он был отчаянный франт.
Только Эли закрыла глаза и попыталась вызвать в памяти облик своего визави в кадрили, которую танцевала в прошлом месяце на дворцовом балу, только он начал оживать в ее памяти, весь, вплоть до бархатного его голоса, до зеленых глаз и твердого горячего прикосновения рук, до его духов – бергамот и ветивер, мужественность без грубости, как в дверь постучали. Эли не откликнулась на стук, тогда стучать стали куда настойчивее, да еще за дверью послышался тоненький голосок ее сестры Мари:
- Эли! Ну Эли! Ну ты же обещала поиграть со мной в чаепитие! Мими и Сиси заждались уже! Это непристойно! Почему ты запираешься?
Эли вздохнула, но не поспешила открывать сестре, хотя знала, что та так просто не уйдет, если, конечно, ее гувернантка не найдет ее раньше. И действительно, стук маленьких кулачков продолжался, а голос Мари становился все более пронзительным:
- Открой же! Что ты там делаешь? Ты вообще жива там, сестрица?
«Какая я ей сестрица? Взяла тоже манеру», - поморщилась девушка прежде чем нашла в себе силы открыть дверь. Мари уже нетерпеливо подпрыгивала у порога, пытаясь, однако, заглянуть внутрь комнаты.
- Тебе что, опять прислали письмо? И кто же? – спросила она. – Ты поэтому так долго мне не открывала?
- Что за ерунда! Я сейчас мисс Мэтью позову, она тебе все объяснит! – разозлилась Эли, с неудовольствием оглядывая младшую сестру. – Ну, что там твои куклы? И охота тебе заниматься такими глупостями! Тебе почти девять уже.
- Так чаепитие же обещали! Последний раз, и я потом их сложу и до Рождества трогать не буду, - умоляюще проговорила Мари.
- Ну-ну, до Рождества, - нахмурилась ее старшая сестра. – И вообще, пусть с тобой Аннет или Софи играют.
- Я с ними поссорилась и не разговариваю, - быстро сказала Мари. – Аннет такая же, как ты, говорит, что ей все это неинтересно, а Софи только дразнится и дерется.
- Да, погубит меня моя доброта, - проворчала Эли. – Пошли уж на твое чаепитие.
- Так а ты что читала-то, раз так долго не открывала? – тут же вспомнила сестрица.
- Что-что, тебе знать не положено! Это не для детей.
- А я маме скажу, - провокационно проговорила Мари. – Уж ей-то ты покажешь? Это записки от графа Дмитрия?
- Какой еще Дмитрий, вы его с Аннет себе выдумали, - бросила ей Эли. – Это альманах.
Увидев непонимающий блеск в серо-голубых глазах сестренки, она терпеливо объяснила.
- Ну, это книга, но ее написал не один сочинитель, а сразу несколько.
- И что, ее нельзя читать детям? Там что-то непристойное? – сразу откликнулась Мари.
- Детям точно не надо, - сказала Эли.
- А зачем ты-то тогда читаешь?
- Потому что мне семнадцать, и я могу читать все, что хочу.
- Да? Вот только маман и папа считают иначе, - хитро поглядела на нее младшая сестра.
- Твой папа может считать, что его душе угодно, - вспыхнула Эли. – Я уже взрослая и выезжаю. Мне уже дали шифр. Да сама государыня любит подобное чтение. Поэтому пусть помалкивают.
Она покраснела, подумав, что сказала много лишнего, даже девятилетней сестре, которая мало что соображает в таких материях.
Они пришли в детскую, где на большом пушистом ковре все было уже готово к кукольному рауту. Две куклы, черноволосая Мими и блондинка Сиси, обе весьма потрепанные всеми сестрами по очереди, сидели вокруг миниатюрного столика, на котором стояли крошечные чашечки.
Мари сразу же включилась в игру и начала помыкать Эли:
- К ним же сейчас придут гости, а они не убраны! Принеси-ка ящичек с платьями, переодеться надо! Да и угощение не готово. Ну и досада. Так они никогда замуж не выйдут, девицами останутся.
Старшая сестра молча повиновалась Мари, потихоньку досадуя на нее. Та ушла с головой в игру, сама придумывая реплики за обоих кукол и их гостей, причем в ее словах Эли невольно узнавала манеру выражаться их матери, тетушек и гувернантки. Невольно она вспоминала себя каких-то несколько лет тому назад. Нет, она была поумнее, и куклы ее уже тогда совсем не интересовали.
Эли вскоре оторвалась от игры, уселась на диван и стала рассеянно наблюдать за сестрой. Попыталась представить, какой та вырастет, и к досаде своей поняла, что из Мари могла получиться красавица. Та уже была ростом почти с Эли, которая после одиннадцати лет так и не выросла. У нее очень белая гладкая кожа, никаких веснушек и родинок. Золотистые волосы, изящные черты лица, движения даже во время бурной игры грациозные и красивые, не надо постоянно следить за собой и одергивать. Эли, по словам матери и всех прочих, тоже была красавица, но она хорошо сознавала недостатки своей внешности, сравнивая себя со всеми остальными, чьей внешностью восхищались. Еще никто не говорил ей, что она великолепна. Все хвалили отдельные черты ее наружности – то глаза цвета перезрелой вишни, то густые чуть вьющиеся волосы, то талию, которую можно ухватить двумя пальцами одной руки, то белоснежные зубы. Эли где-то слышала, что, когда хотят польстить дурнушке, то хвалят ее глаза или волосы. А то комплименты и вовсе до внешности не относились – говорили про ее грацию, элегантность, веселый нрав, приятную манеру вести беседу, кокетливость без вульгарности. И действительно, для красавицы ей следовало бы быть выше ростом, полнее телом, более статной и менее суетливой. Когда Эли раньше, в свои четырнадцать лет, когда только начала выезжать на детские балы и сравнивать себя с ровесницами, жаловалась на это матери, та, пожимая плечами, рассеянно говорила, что «все придет со временем, ты вырастешь и станешь прекрасной», но время шло, и прекрасной Эли не становилась. Миловидной, симпатичной, обаятельной, пикантной – да, но красавицей – никогда. И в какой-то момент она с этим смирилась, как смирялась со многим другим.
Но простить того, что кто-то в ее семье окажется лучше нее, не могла. Особенно те, другие, младшие сестры, рожденные от генерала Бенкендорфа, за которого скоропалительно и довольно неожиданно вышла ее мать, когда Эли еще не исполнилось шести лет. Вопреки желанию отчима и в отличие от старшей сестры Кэти, она никогда не звала его «papa», хотя никак не могла помнить родного отца. Тот погиб во время наполеоновского нашествия – спустя три месяца после рождения Эли. В своем последнем письме, написанном в ответ на известие о прибавлении в семействе, он высказывал крайнее разочарование, что жена не родила ему сына.
Мать была еще очень хороша собой и довольно-таки молода, рождение дочерей, вопреки приметам, не унесло ее красоту, а, наоборот, подчеркнуло. Особенно когда она являлась в свете с двумя хорошенькими белокурыми девочками, - милой и приличной Кэти и потешной Эли. Девушка вспоминала свое раннее детство исключительно радостно – оно прошло в теплом, изобильном краю, под присмотром многочисленной дворни и домочадцев ее двоюродной бабушки Марьи Дмитриевны Дуниной, богатейшей помещицы Полтавщины. Ее, как и сестру, не донимали учебой и приличными манерами, дозволяя играть с дворовыми дивчинами, сколько душе угодно, постоянно баловали и дарили подарки. Все это длилось до тех пор, пока мать, спустя четыре года вдовства, не нашла себе нового мужа – командира кавалерийской бригады, расквартированной недалеко от Больших Водолаг, изобильного имения бабушки Дуниной. Тот, войдя в залу и увидев женщину трогательной, ясной и непорочной красоты, влюбился в нее пылко и с первого взгляда, и сразу же сделал предложение руки и сердца. Марья Дмитриевна не была этим впечатлена – какой-то «чухонец», с невыговариваемой фамилией, и даже его придворные связи (он был крестником и практически воспитанником вдовствующей императрицы, при которой госпожа Дунина когда-то состояла фрейлиной) ее не впечатлили. Тем хуже для Лизоньки и ее девочек, - рассудила она. Ведь им надо будет показываться при дворе, их начнут судить и рядить, мол, провинциалки, Катю и Алену начнут мучить учением и книксенами, да и в Питере известно какая погода, зачахнут, как пить дать. Но генерал Бенкендорф был настойчив, просто так отступаться от своих намерений не собирался, да и Елизавета Андреевна, тосковавшая без порядочного мужчины рядом с собой и в то же время обиженная на покойного мужа, поставившего ей в упрек то, чего от нее совсем не зависит, и не успевшего искупить перед ней свою вину, готова была принять его предложение руки и сердца, что и сделала довольно быстро. И тут уже пророчество Марьи Дмитриевны начало сбываться.
Они действительно поехали в Петербург. Мама действительно была представлена при дворе и познакомилась с родней и друзьями мужа, сплошь великосветскими и надменными людьми, которых Эли приучилась побаиваться и ненавидеть. Для Кэти и Эли действительно нашлись гувернантки и учителя, которые начали вкладывать в их непривычные к учению головки французские вокабулы, математику и этикет. Не сказать, чтобы Эли не любила учиться, но она всегда чутко реагировала на критику и наказания, которыми ей за лень и непослушание грозили учительницы, а иногда даже отчим. И самое главное – ее перестали баловать старшие. Они даже перестали ее замечать. Ибо после свадьбы мать сообщила Эли и Кэти, что скоро у них появится братик. Эли поначалу обрадовалась – будет с кем играть и бегать, с мальчишками ей всегда было интереснее. Но родилась девочка, названная Анной. Эли все равно обрадовалась – малышка была прехорошенькая и ее было славно нянчить, играть с ней, когда чуть подросла. К этой поре maman снова была «в ожидании», надеясь, что родит-таки сына. Но родилась очередная девочка, причем слабенькая и болезненная. Ее крестили Марией, Мари, Мэри, - как ее только не называли. Последняя попытка родить Бенкендорфу сына снова увенчалась неудачей. Тот, на удивление, не высказывал досады или раздражения, принимая на руки от акушера очередную дочь. Сына ему особо не хотелось. Но, как заметила Эли, свои, кровные дочери были ему ближе. Они пошли в него, отчасти в мать, - высокие, худощавые, с негустыми волосами и светлыми глазами, с изящными чертами лица. Разве что не было у них ловкости и живости, той, которой у Эли было в избытке даже и нынче, когда из девочки она превратилась в барышню и начала выезжать в большой свет, получив фрейлинский шифр. Может быть, так влияла прозрачная «чухонская» кровь, доставшаяся Мари и Аннет от отца. Может быть, то, что родились они и выросли под тускло-зеленым небом Петербурга, в промозглости и сырости, и никогда не ели бурую черешню прямо с дерева, никогда не бегали по жаре на леваде, не играли долгими летними вечерами в горелки с веселыми Одарками, Явдошками и Гапками. Вынуждены довольствоваться тепличными мандаринами, выдающимися по воскресеньям поштучно, чинными прогулками по Островам и среди мраморных истуканов Летнего Сада, и вот еще – игрой в куклы вместо игр со сверстницами…
Эли могла бы пожалеть сводных сестер, но она, в отличие от Кэти и матери, была не из жалостливых. Поэтому, пользуясь тем, что Мари ее совсем не замечает, она вернулась в свою комнату и села дочитывать очередную главу поэмы господина Пушкина.
…Письмо было написано и отправлено. Герой его получил и отчитал Татьяну за смелость. Но не воспользовался ее отчаянностью. Впрочем, для нее все равно было все кончено. «Какая же дура», - подумала Эли с досадой. – «Нет, все же автор – мужчина и не может понять, что никакая девушка так не поступит. А если и поступит, то не будет досадовать на то, что ей отказали». Она закрыла книжку альманаха, взглянула в окно, нахмурилась, увидев за ним февральскую оттепель, всегдашнее серое небо, которое уже перестала замечать.
Мари откуда-то придумала, будто Эли влюблена в графа Дмитрия Бутурлина. Наверное, наслушалась Кэти, которая восторженно описывала младшим, как Эли прошлась с ним в кадрили. Подумаешь, кавалер… Он некрасивый, уже с плешью в свои двадцать два года, и руки у него мокрые, даже через двойной слой перчаток – его и ее – это чувствуется. Вот тот, кто пригласил ее на вальс, - тот совсем другое дело.
…Эли увидела его первой, и ждала, что он сделает шаг ей навстречу. Шли танцы, один за другим, она стояла, отказывала кавалерам, и ждала, что князь – да, он князь Волконский, она услыхала его имя от матери, - подойдет к ней, заметит. Но куда ее заметить, она же крошка, он, верно, считает ее ребенком, взятым на бал из чистой случайности? Эли прожигала взглядом своих черных глаз его вишневый сюртук, рассматривала его в профиль, и думала только одну мысль: хоть бы подошел, хоть бы пригласил.
И свершилось. И грянул вальс. И он повел ее уверенно и смело в круг танцующих. Рука князя уверенно лежала на ее талии, и ей становилось сладко от мысли, какой должна талия казаться ему на ощупь, - а она на сей раз и к неудовольствию мисс Мэтью пренебрегла корсетом, ей же не надо ничего утягивать, в отличие от других, пышных телом и формами. От его ладони шел сухой обволакивающий жар, такой же, как и от его взора. А глаза у него были как травянисто-зеленый бархат, и голос, которым он вел с ней беседу, был тоже словно бархатный, и она что-то отвечала ему и даже смеялась, и так бы длилось всю ночь, но скрипки последний раз вздохнули и замерли на высокой ноте, вальс окончился, и князь подвел ее к матери, не преминув раскланяться со своей визави. Больше его было не видно. Но одной встречи для Эли хватило.
Она потихоньку наводила справки, подслушивала разговоры, задавала вроде бы невзначай и от скуки наводящие вопросы про князя Григория, или Грегуара, или Грегори Волконского, - каждый называл его на свой лад. Узнала многое – второй и младший сын странноватой матери и всесильного отца (впрочем, кто-то предполагал, что на самом деле его отец кто-то другой, возможно, многолетний любовник ее матери, ибо князь Григорий получился совсем не похожим на того, чье отчество он носил), племянник участника того-события-которое-нельзя-называть, родня у него самая влиятельная, богатств – немерено, более того, он учился в Парижском лицее и Сорбонне, окончил курс правоведения с лавровым венцом за исключительные успехи, а еще, говорят, сочинял музыку и вполне возможно что стихи. И все это в неполных девятнадцать лет. Карьера для князя Григория открывалась самая блестящая, по связям в семействе, его хотели определить при первом посольстве сразу старшим секретарем («конечно же, в Лондонском посольстве», - с не понятным для Эли ядом в голосе прибавляла графиня Нессельроде, которая и делилась с ее матерью сведениями о младшем Волконском). Словом, князь Григорий был блестящей партией, если бы не его молодость.
Эли впитывала все эти сведения как губка и очень надеялась, что они когда-то столкнутся в свете еще раз. И действительно, она видела князя Грегуара повсюду – и в театре, и в салоне госпожи Карамзиной, и на нескольких концертах, как в зрительном зале, так и на сцене, и на паре балов, и даже подозревала его в Арлекине, интриговавшем ее в маскараде у Энгельгардтов. Но (за исключением, пожалуй, случая с Арлекином) Эли так и не довелось перемолвиться с ним никакими значимыми словами. Ей не удалось показать, кто она такая, графиня Елена Бибикова, и чем она отличается от других дебютанток. Расспросы мамы касательно князя ее несколько обнадеживали и давали ей возможность надеяться, что она, может быть, готовит ей его в женихи. Эли знала, что ей от отца и бабки досталось богатое приданое. Что род ее отца всегда был достаточно богат и влиятелен, хоть и не принадлежал к Рюриковичам и Гедиминовичам. Но случайно услышанные в столовой, перед завтраком, обрывки разговора между матерью и отчимом спустили ее с небес на землю. Тогда, в то мрачноватое сонное утро, она, приведя себя в порядок и спустившись из спальни, уже была готова войти в столовую, дабы присоединиться к родителям за завтраком, но услышала их голоса и остановилась, невольно прислушавшись к беседе между ними.
- Элиза, тебе рановато еще о том думать, - говорил Бенкендорф, гремя серебряными столовыми приборами. – Дай девушке повеселиться. Ей всего шестнадцать. Надо еще многое узнать о свете и людях.
- Веселье до добра еще никого не доводило, - упрямо и, очевидно, не первый уже раз твердила мать. – Да и мне будет спокойнее.
- Думаешь, она тебе потом спасибо скажет? – со вздохом спросил ее супруг.
- А с чего ей не говорить? Чай, я ей не старика какого-то предложить хочу.
- Нет, не старика, - с усмешкой вторил Бенкендорф. – Мальчишку. Невелика разница, на самом деле.
- Это не просто мальчишка… - многозначительно ответила мать.
- Ну не начинай. После такого, - он подчеркнул слово интонацией, - они непременно откажут. Ты же знаешь, кем я был… Я же судил Сержа. Вряд ли меня простили. Княгиня Софи точно уж не простила.
- Брось, - перебила его Елизавета Андреевна, что было не в ее обычае и заставило Эли, так и не решившуюся войти и тем самым прервать разговор, крайне изумиться. – Им всем был Серж не нужен, они его не любили толком никогда, и ты сам все это знаешь. Тем более если мы говорим про эту Софи… И потом не забывай, мы тут не твою родную дочь сватаем.
Эли так и замерла. Ей захотелось распахнуть дверь и проговорить скороговоркой, что да, она согласна, она хочет замуж за князя Григория Волконского, и никаких препятствий с ее стороны не будет, ибо она уже давно и прочно влюблена в своего предполагаемого нареченного. Но не стала этого делать.
Бенкендорф встал из-за стола, кинул вошедшему лакею «спасибо». Элен услышала его шаги, направляющиеся к двери и невольно посторонилась. Но отчим не собирался покамест покидать столовую.
- Лиза, - устало произнес он. – Ты же знаешь, что нет твоих детей и моих. Мы одна семья, договаривались же.
- Конечно, Саша, - поспешно произнесла мать. – Но я говорю о законной, официальной стороне дела. Эли и Кэти – Бибиковы, им от той бабки должно достаться состояние, а у той есть множество условий, с которыми ты знаком. Одно из условий – женихи должны быть старинного рода. Она даже фамилии перечислила. Волконские там были…
- Хватит мне твердить про эту старую самодурку, твою свекровь! – резко, на повышенных тонах откликнулся Бенкендорф. – Ты уже не принадлежишь к той семье. Твои дочери – да, но не ты.
- Эта старая самодурка, как ты выражаешься, легко может оставить моих дочек без приданного, - возразила его супруга. – Приходится учитывать ее причуды. Вот когда младшие войдут в возраст, тогда мы и будем выбирать.
Здесь родители затихли на мгновение, но затем отчим заговорил:
- Я все понимаю. Но там же не одни Волконские были, в этом бабкином перечне…
- Нет, но Елене нравится именно что Волконский.
«Надо же, как она понимает меня», - с большим удовольствием и изумлением подумала Эли. До этого она никогда не подозревала мать в особой чуткости и внимании к ее интересам.
- Лиза, он нравится всему здешнему свету, он камер-юнкер, красавец, умница и богач, - вздохнул Бенкендорф. – И, пойми, пара танцев и мазурочная болтовня вообще ничего не значат. Я тебе более скажу – даже если бы они, как бы тебе сказать, - он немного замялся, - были близки, то это тоже ничего не значило в нынешнем свете.
Эли тут покраснела. «Были близки», - сколько стыда и сладости в этой фразе, сколько простора для воображения она дает! И как только Бенкендорф смеет о том говорить! Даже вообразить сложно… Нет, почему сложно, это, наверное, будет как в давнишнем сне, который ей привиделся и после которого она проснулась томная и счастливая.
- Этого мне, Саша, никогда не понять и не принять, - с прежней стальной твердостью в голосе произнесла мать. – Я про вашу легкость нравов и измен. Впрочем, возможно, ты прав, если мы говорим о светском молодом человеке, который, к тому же, вырос в Париже. О сыне этой Иродиады и о племяннике цареубийцы. К тому же, о бастарде, и ты прекрасно знаешь, чьем.
- Вот и договорились… - пробормотал Бенкендорф и хотел еще что-то добавить, более решительное и резкое, что бы перевесило немилосердный вердикт жены, как Эли, уже не в силах терпеть, вошла в столовую нарочито быстрым шагом и поздоровалась с родителями, не без удовольствия видя, как их лица покрывает краска смущения. Она не подала и виду, что ей стало известно содержание их недавней беседы, и непринужденно, хоть и слишком оживленно, поддерживала незначительный table talk, который небезуспешно пытался вести отчим, человек куда более светский и ловкий, чем матушка. Эли уже узнала все, что хотела знать. Теперь оставалось только действовать. Впрочем, вопросы оставались, но ответы на них сейчас для нее не имели большого значения. Девушка знала, что мать будет на ее стороне и поможет ей стать женой ее любимого человека.
Нынче, дочитывая очередную главу «Онегина», графиня Елена Бибикова поняла, что никакого письма не понадобится. В конце концов, они же находятся не в забытой Богом деревне. В ее распоряжении – все возможности для самых изощренных интриг. Которыми она обязательно воспользуется, не подвергая себя позору и риску осмеяния.
3. Восемь лет назад. Gregoire.
Когда следующий, 1828 год, только начался, князь Григорий понял то, что понял еще осенью, на Московской заставе, провожая навсегда и заживо хороня того, кого считал примером для подражания, кем все детство и отрочество хотел стать. Порвались нити, связывающие всю его семью и его вместе с нею с жизнью, радостью и светом. Кто-то щелкнул ножницами, - и свет погас. Они ослепли и бредут наугад к неясной цели, хотя и притворяются зрячими.
Тогда же князь понял, что хочет, чтобы его не было. Он пытался попроситься на Кавказ, - отец словно его не услышал, мать отмахнулась, как от назойливой мухи. Там, говорят, верная смерть в следующем бою. Грегуар был настойчив, заводил этот разговор вновь и вновь, даже сам подал прошение о зачислении его в какой-то линейный батальон, пусть даже в самом скромном чине. Прошение куда-то затерялось и осталось без ответа, и молодой человек прекрасно догадался, кто этой потере посодействовал. Когда он заговорил об этом с отцом, тот раздраженно произнес:
- Слушай, там тебе делать совершенно нечего.
- Потому что меня убьют? – с вызовом проговорил князь Григорий.
- Ладно, одного тебя. Ты за собой полно человек положишь в атаке. И хороших бойцов, а не каких-то…
Князь хотел что-то возразить, но отец перебил:
- Не возражай. Ты в военном деле не разбираешься. На одной храбрости, в которой я ничуть не сомневаюсь, далеко не уедешь. Так что оставайся ты здесь. Тебя в камер-юнкеры, кстати, пожаловали, завтра указ.
Молодой человек задохнулся от душащих его слов, от гнева и желания навязать свою волю отцу, который ни в чем никогда не разбирался, который вечно смотрел на него поверх, ни разу толком так и не посмотрев в глаза, который никогда не спросил у него, каковы его успехи, а, услышав о них, ни разу не похвалил – горазд только критиковать и выговоры читать, вот, как сейчас… Но князь Петр Михайлович Волконский, всесильный начальник Главного Штаба Его Величества и личный друг покойного государя Александра, уже отвернулся от младшего сына, показывая, что дальнейший разговор бесполезен. Даже если Грегуар вздумает дерзить и говорить с отцом на повышенных тонах, тот обратит на него не больше внимания, чем на назойливо жужжащую муху, которая случайно залетела в открытое окно.
Итак, к ноябрю 1826-го Григорий понял, что никакой Кавказ ему не светит, а светят приемы, балы, церемонии, к которым его приговаривал придворный чин, и, как говорится, пустился во все тяжкие, вроде бы как позабыв о своем настойчивом желании уехать на войну и там пасть смертью храбрых. Да и про дядю своего, брата матери, когда-то князя, когда-то генерал-майора, а нынче государственного преступника и каторжанина Сергея Григорьевича Волконского, он не думал вообще. Его тень перестала витать над семьей, которая постепенно расползлась. Мать, взяв сестру с собой, спешно уехала путешествовать под предлогом лечения. Брат тоже отбыл в Париж. Отец, кроме постоянной службы при новом императоре, проводил досуги со своей любовницей и ее детьми, из которых трое были прижиты от него. Князь Григорий же переселился в выделенные ему комнаты в Зимнем дворце, где, как ни странно, чувствовал себя свободнее, нежели в просторном особняке на Мойке, где осталась только бабушка да их старая гувернантка мадемуазель Тюрненже. Да еще младенец – сын князя Сергея, которого оставили родители, ибо молодая жена «государственного преступника» решилась присоединиться к нему в Сибири, вопреки воле собственной семьи. Мальчик пока был слишком мал, чтобы осознать свое сиротство, не скучал по матери и нынче называл «мамой» свою няньку. Всякий раз, когда князь Григорий посещал бабушку, его охватывало некое тягостное чувство, неприятное воспоминание о чем-то, что он желал бы побыстрее забыть, и он, ограничиваясь светскими любезностями, отбывал туда, где его ждали власть, блеск, возможности. Где не было никакого прошлого, ни тягостного, ни светлого, а только настоящее и будущее.
В свете его любили, им восхищались, женщины провожали его долгими тоскливыми взглядами, на которые он иногда отвечал, исполняя их желания, но из всех них князь Григорий не полюбил никого. Он даже не знал, кого может полюбить. Впрочем, иногда он задумывался о Мари – той, которая покинула ребенка, чтобы быть с мужем, - и однажды вздрогнул, когда бабушка будто бы невзначай упомянула ее
- Тут Мари о тебе спрашивает, мол, какие у тебя успехи, даже пишет, - тут пожилая дама усмехнулась понимающе, как опытная придворная интриганка, какой и являлась всю свою жизнь, не отказавшись от карьеры даже после того, что случилось с ее младшим и некогда самом любимом сыном, - послушай-ка, что пишет… Жозефина, прочтите.
Гувернантка развернула узловатыми пальцами сложенный вдвое лист бумаги и прочла: «Расскажите мне, пожалуйста, про Грегуара подробнее. Мне почему-то он очень интересен, его жизнь меня крайне занимает».
Кровь прилила к его лицу от смущения, но он не подал виду и проговорил, что напишет ей сам. Конечно же, обещания не исполнил. Но слова врезались в голову, а воспоминания подкинули ее пристальные, вопрошающие черные глаза, которые и впрямь тогда следили за ним, смотрели на ноты, которые он тогда развернул перед собой, собравшись репетировать довольно сложную пьесу Бетховена, слушая ее мягкие шаги. Черные глаза, таких не было ни у кого в семье их, не часто их и увидишь в России и даже в Париже, где он учился. Такие глаза могут сглазить, украсть удачу, но таким хочешь предложить все на свете. Сколько же песен и стихов им посвящено…
Нет, лучше забыть про эту Мари совсем. Ее жаль, да что поделаешь? И Сержа жаль. Но они оба выбрали себе судьбу. И это понимали все. И князь Григорий тоже.
Но вот случился Новый год, уже Двадцать восьмой, и стало происходить странное.
То, что князь отодвигал от себя все это время, начало возвращаться. Сначала исподволь, в снах. Ему редко виделись кошмары – чаще всего его сны ускользали из памяти в момент пробуждения, оставляя за собой только легкий шлейф ощущений, как правило, приятных. А тут началось – причем то были и не кошмары вовсе, после которых просыпаешься с колотящимся в горле сердцем и чувством безмерного ужаса, - а просто неприятные, досадные сны. В них всегда было тусклое серое небо, сосущая тишина, запах сырой земли, смешивающийся с противным сладковатым запахом гнили, какие-то огромные каменные строения, зловещие статуи с живыми, следящими за ним глазами, и чья-то ледяная и влажная рука с длинными толстыми пальцами, обтянутая сероватой кожей с зеленоватыми шнурами жил, пытается притронуться к нему, обнять, а он отстраняется, ему жутко и мерзко, как будто то не человеческая рука, а слизень или червяк, и тошнота подкатывает к горлу, и он просыпается от этой тошноты, ждет, лежа с закрытыми глазами, пока его не перестанет мутить и он снова заснет с облегчением, чтобы больше ничего не видеть, но сон повторяется, уже по-другому, сюжет становится четче. Князь Григорий понимает, что обладатель страшной руки – это кто-то очень близкий ему, знакомый с детства или с младенчества, - но знает, что в живых его нет, иначе почему он пахнет разложением, сырой скользкой землей, почему у него рука серая, а ногти на пальцах синие и обломанные? Он силится спросить имя, но не может, и тут же просыпается, путаясь в одеяле, и его рубашка, наволочка, простыня и даже одеяло пропитаны потом, несмотря на то, что ему холодно и он весь дрожит.
Такие сны повторялись с молодым человеком часто, перед Крещением – чуть не каждый день, и неудивительно, что чувствовал он себя утром, да и весь последующий день отвратительно. К тому же, к нему прицепилась какая-то странная простуда с лихорадкой, которая прошла дня за три, но оставила непонятный кашель и общую слабость. Но князь Григорий никому ничего не говорил и, поправившись, принимал участие во всех светских развлечениях, очаровывал дебютанток, забывая их имена сразу же, как только они ему представлялись, был на спектаклях и концертах, ездил с визитами, длящимися далеко за полночь, даже бывал в тех домах, где велась игра, - лишь бы утомить себя так, чтобы не видеть снов и не просыпаться то от тошноты, то от удушья, - а то и вообще не спать, избегая ночи, приносившей ему только страдания.
И так бы продолжалось слишком долго. Пока он не нашел некоего утешения. Пока с ним не протанцевала эта маленькая графиня Бибикова, Helene, как он выяснил. Белые колонны зала в доме Барятинских кружились перед глазами. Музыка гремела, как нечто неважное, наполняя уши звоном. Он вел в танце девушку, совсем крохотную, ломкую, гибкую, чью талию он бы мог охватить ладонями одной руки, и помнил, что у нее были глаза черные и восхищенные, как у той, которая им так интересуется, но которую он никогда уже не увидит – может, и к лучшему. Он что-то говорит этой Helene, она смеется, она тепла и податлива, пахнет ландышем, и платье ее, белое с зеленым поясом, шуршит шелково, и, кажется, она не догадывается ни о чем. Она слишком мала, чтобы быть такой кокетливой и откровенной, смеяться громко и вслух, слишком незаметна и легкомысленна, чтобы запасть ему в душу, но, тем не менее, чем-то запоминается, - может быть, своими глазами, а, может быть, своим непритворным восхищением его особой? Князь привык к женскому вниманию, оно его не удивляло и ценилось им довольно дешево, не заставляя как-то особенно отличать тех, кто к нему его проявлял. Было два исключения из этого правила, и одно он нашел недавно.
…Тогда Грегуар приехал к себе под утро, пробыв на вечере до самого его завершения. Его визави, протанцевав несколько кадрилей подряд, была увезена своей маменькой домой, как и полагается девицам ее возраста. Не раздеваясь, он рухнул на постель. Ему были неважны сны, липкие кошмары о медленной, удушливой смерти, - так сильна была усталость. Закрыв глаза и уплывая из бодрствования, он подумал, что, возможно, этой девчонке он мог сказать обо всем, что с ним делается нынче. Может, испугать ее, превратить неподдельный интерес в ее глазах в ужас, жалость, отчаяние. А далее проверить – отстранится ли или останется? Мир сомкнулся, свернулся в черный мешок, и он во сне увидел самого себя. Но лицо его было серым, губы – посиневшими и полуоткрытыми, из правого глаза сочились кровавые слезы, отросшие волосы спутались и поседели, болезненная щетина покрыла щеки и подбородок. Это страшное, изможденное отражение тянуло к нему руки и говорило: «Сынок… Подойди, не бойся, я тебя благословлю». Но ему страшно, и прежде чем он может сказать, что «Я тебе не сын, изыди, нечисть», он просыпается с бьющимся сердцем, вновь запутавшийся в мокрых простынях, но рядом с ним – вот неожиданность – стоит, коленопреклоненная, фигура в черном просторном одеянии, поначалу принятая им за очередного персонажа его кошмарного сновидения, и холодной тряпицей отирает его полыхающее лицо. Князь невольно поворачивает лицо и испуганно вздрагивает.
- Maman... Вы были в отъезде? Почему вернулись и не написали? – шепчет он.
- Что ты с собой сделал? – вместо приветствия и ответов на вопрос выдает княгиня Софья Григорьевна Волконская, с неким сожалением глядя на него.
- Это не я… - слабо говорит он.
- Да я уже поняла, кто, - сердито проговорила мать. – Что ж, придется кое-что поправить.
Князь хочет спросить, что именно надо поправить, но слабость снова закрывает ему глаза, он вздыхает, тяжело и болезненно, и куда-то падает дальше, но в пределах падения не встречает никого, и это падение превращается в полет, а он сам – в большую черную птицу, разрезающую тихое ночное небо мощными крыльями, и под ним смутные городские огни, островерхие сосны, извилистые реки, тусклые блюдца озер, тихо вздыхающие морские побережья, и он чувствует себя в кои-то веки свободным и легким.
…Женщина, стоявшая перед ним, улыбнулась с облегчением, а потом встала, осмотрела комнату, осталась довольна увиденным. Потом, вынув круглую ладанку из-под складки своего одеяния, открыла его, долго рассматривала ее содержимое, а потом возмущенно проговорила:
- Ты опять хотел забрать то, что принадлежит мне? Уговаривать теперь его самого пришел? Живым не дался, так ты с собой в яму утащить хочешь? Да только не выйдет у тебя! Возвращайся, откуда пришел!
Она бросила ладанку в камин, посмотрела, как она занимается пламенем и исчезает в нем. Затем закрыла глаза и сложила руки в молитвенном жесте.
Княгиня Софья никогда не могла увидеть то, что творится с ее самым младшим ребенком так, как видела всех остальных – других детей, мужа, братьев, сына. И могла только догадываться, что происходит с Григорием нынче. Но догадки ее оправдались, и сны, которые она смогла подсмотреть, когда приехала навестить его в полдень и застала спящим, да еще узнала от слуги, что у того, похоже, горячка, говорили обо всем слишком красноречиво.
Она села за стол, нашла бумагу и принялась писать тому человеку, у которого обычно ничего и никогда не просила, ожидая, что тот придет и сам все даст – ведь так оно обычно и бывало. Ведь он ее любит, как бы не твердил себе и другим обратное, да и она тоже никак и никогда не могла избавиться от него. «Дела привели меня в Петербург, и вроде бы доктора объявили меня вне опасности, угроза чахотки миновала», - писала своему возлюбленному Софья. – «Тем не менее, мне нельзя остаться там надолго, и я уеду как только окончу свои дела. Их не так много, но они требуют моего личного присутствия, а тех, кому я могу их доверить, у меня сейчас нет. Прошу тебя о содействии в одном из таких дел, и я надеюсь, что ты мне не откажешь. Ведь для тебя это сущие пустяки…»
Она поморщилась и вымарала из письма последнюю строчку. Звучит очень умоляюще, любовник терпеть не может, когда у него что-то вымаливают. Тут все просто: сказать, что именно нужно, и ждать ответа.
«Мой младший сын, которого ты имел шанс видеть, хотел бы посвятить себя дипломатической карьере. Придворная жизнь его тяготит», - именно так, никаких рассказов о болезнях и страданиях, ее любовник это тоже с трудом переносит, сам себя не жалеет и никого тоже, - «К тому же, климат ему подходит даже менее, чем мне, и я боюсь…»
Ах, нет, что за досада, она снова боится и умоляет, она так и будет с ним слабой женщиной, одной из многих в его жизни, той, которая будет падать перед ним на колени, умоляя остаться…
«Я боюсь», - продолжила она. – «Что у него развивается скоротечная чахотка. Поэтому ему бы очень не помешало назначение в хороший климат, лучше куда-нибудь в Италию. Там он наберется необходимого опыта и подправит здоровье. Очень досадно, что Грегуар, который, как тебе известно, лауреат Сорбонны, вынужден находиться в таких условиях, где его таланты не ценят. К тому же, не мне напоминать, в какой ситуации мы все оказались два года назад. Le Maitre злопамятен, не преминет найти в Грегуаре все невообразимые грехи и пороки, и никакой жизни, а тем более, карьеры в Петербурге ему не будет. Я не могу адресовать эту просьбу графу Нессельроде, ты сам понимаешь, по какой причине, поэтому всецело доверяю тебе, мое сокровище и мой дорогой друг».
Она свернула листок в четверть, и положила себе в тот же карман, где когда-то хранила ладанку, которую столь безжалостно сожгла. Полезно носить все вещи с собой, никогда не знаешь, когда они понадобятся. Затем княгиня, нащупав письмо, снова вынула его, подержала в руках, затем засунула под платье, проведя по своей обнаженной груди и ниже. Довольно грязное средство и не для писем такого содержания, но она знала, что способ действует, а ей сейчас это было нужно как никогда. Она и без того прибегла к еще более опасным и серьезным делам, которые уже начали давать обратный эффект, а придать письму ее запах, который любовник хорошо знает и обожает, - так, ерунда.
После этого она отправилась к двери столь же бесшумно. Ей не хотелось, чтобы сын застал ее здесь, когда придет в себя окончательно. Тем более, у нее было куда больше дел.
На мгновение она оглянулась, посмотрела на спящего юношу, вздохнула и прикрыла глаза. В кои-то веки княгиня почувствовала себя старой и готовой сойти со сцены. Ее дни были сочтены, в ее каштановых волосах все больше седых волос, у нее странно болит грудь, так, что миланский врач и впрямь заподозрил у нее чахотку, но она лишь только усмехнулась, услышав его предположения – та боль была хоть и ощутимой, но гнездилась не под ребрами, а под самой кожей, как в начале беременности или через сутки после родов, когда приходит молоко, и он не обратил внимание на пару шрамов, пустячный след, который она заполучила чуть раньше. И хорошо, что не обратил внимание, - значит, не придется врать и пояснять, откуда что взялось. Но Софья знала, что эти «пустяки» ее и прикончат, и вынуждена была признать, что боялась грядущей кончины. Потому что прекрасно знала, что ей предстоит мучиться, и долго. Пока кто-то не схватит ее беспомощно протянутую руку и не заберет у нее все то, что заставило ее быть такой, какая она есть. А таковых рядом с ней может и не оказаться.
4.Салон княгини Белосельской
Графиню Мари Бенкендорф здесь ждали – и она была этому весьма рада. Ее сестра Элен после своего замужества, состоявшегося пять лет тому назад, словно забыла о ее существовании, не приехала на помолвку, а с матерью обменивалась письмами, не удостаивая ее личными визитами. Мари не удивлялась – Элен всегда была гордячкой и много воображала о самой себе. Подруг у нее не было, зато она всегда привлекала к себе мужской пол, который считал ее прекрасной собеседницей, не разделяющей большинство предрассудков «приличных» дам. Замужний статус позволял Элен окружать себя поклонниками безнаказанно. Поэтому Мари несколько стеснялась отправляться в дом без сопровождения. Ее будущий муж, князь Gregoire Волконский, был слишком занят нынче, но и его не приглашали. В записке, сопровождающей приглашение, Элен настоятельно просила младшую сестру приехать к ней одной, потому что хотела поговорить с ней о чем-то серьезном наедине. «Считай наш предстоящий разговор наставлениями от более опытной и замужней старшей сестры. Впрочем, я не склонна к морализаторству, поэтому много времени у тебя не займу», - писала Элен. Это удивило Мари – какие такие наставления? О чем? Чему ее может научить Элен?
И вот, в назначенный час Мари поднималась по широкой лестнице, уставленной большими вазонами с экзотическими цветами, и старалась думать не о загадочных словах старшей сестры, а о видах растений, которые украшали дом, о том, как за ними ухаживать, и какие стоит приобрести для своего будущего жилища. Узнав, что она будет жить в том же доме, какой совсем недавно снимали Пушкины и в котором скончался поэт, Мари почувствовала озноб, да и мама тоже возмущалась: «Волконские ужасно скупы, нет, чтобы продать этот несчастный особняк и купить другой? Каково молодым будет ночевать в спальне, где недавно умер человек в жутких муках, года же еще не прошло?». Отец говорил, что у Волконских никаких других домов в Петербурге нет, и проще уж полностью переустроить имеющееся жилье, чем покупать какое-то новое. «Во всех старых домах кто-то да умирал, такова жизнь», - переубеждал он матушку, и Мари, которая слушала разговор, была склонна с ним согласиться, тем более, ее жених, когда приезжал, долго и основательно рассказывал, как и что он приобрел для нового дома – зеркала выписаны из Венеции, пейзажи специально нарисуют его друзья-живописцы из Рима, да еще он приобрел две картины шестнадцатого века, и особенно подробно расписывал, как будет выглядеть музыкальная комната, вдаваясь в подробности устройства фортепиано от Блютнера, которое он преподнесет ей как свадебный подарок, скоро его изготовят по его описанию и доставят прямо в день свадьбы. Мари нравилось слушать его – неважно, что он говорил, пусть даже перечислял цифры доходов и расходов, но главное, говорил, а если он пел, так и того лучше, - и тут тоже неважно, что именно, арию первого героя-любовника из новейшей оперы Россини или же церковный псалом. Она была в него влюблена до дрожи и не страшилась ни замужества, ни первой брачной ночи, ни дальнейшей супружеской жизни. «Я буду ему принадлежать», - сами эти слова звучали как музыка. – «Я его. И он мой. И так будет всегда».
…Дверь в ярко освещенную гостиную проворно отворили два лакея, и она, озираясь, вошла в надушенную сандалом и розой комнату, обитую обоями золотисто-медового цвета, уставленной мебелью из светлого дерева и с парчовой обивкой. Несмотря на то, что еще не стемнело, плотные багровые шторы были уже задернуты, а свечи зажжены. Сама Элен, как королева, восседала на венском стуле с высокой спинкой, одетая так, словно только что вернулась с бала. Пышное малиновое платье с изумрудными вставками и серебристым кружевом придавало ей вид величественный, скрадывая ее субтильность. Золотистые волосы были высоко подобраны и переплетены жемчужными нитями. Меньше всего княгиня Белосельская напоминала нынче строгую старшую сестру, желающую наставить младшую на верный путь. Мари показалось, что зря она сама нынче ограничилась шерстяным сине-зеленым платьем из шотландки и простыми золотыми серьгами. Ведь это позволит сестре опять говорить с ней сверху вниз. Элен, однако, при виде ее живо соскочила со своего импровизированного трона и быстрым шагом подошла к Мари. Они обнялись и расцеловались, словно давно не виделись, и княгиня поспешила усадить младшую сестру на кушетку вместе с собой.
- Ты куда-то собираешься выезжать, Эли? Или кого-то принимаешь? – заговорила Мари, не отводя глаз от сестры и вдыхая запах ее мускусных духов, от которых ей страшно хотелось чихнуть.
- О нет, я только недавно приехала от свекрови, какая она все-таки занудная дама, и какое общество собирает – просто умора, - легко улыбнулась Элен.
Мари продолжала с сомнением смотреть на нее. Для дневного визита к родственницы наряд Элен Белосельской не был подходящим. Но зачем ей тогда врать?
- Потом я, наверное, поеду представлюсь Голицыной, у той салон нынче, и, возможно, будет ужин, - словно отвечая на ее вопрос, проговорила Элен. – Поэтому и решила одеться пораньше, ты же знаешь, какая я – все люблю делать загодя. А пока у меня есть полтора часа, и мы можем с тобой поговорить. Кстати, могу тебя к Голицыным захватить, мне даже есть, во что тебя приодеть, хотя, может быть, и так пойдет, - Элен критично оглядела скромное шотландское платье сестры. – Добавим только побольше украшений, и, наверное, сменим лиф, думаю, мой синий тут отлично смотреться будет, да и ты в него уместишься…
- К сожалению, я не могу поехать с тобой. Ведь я обещалась… - отвечала графиня Бенкендорф.
Как всегда, Эли ее не дослушала, тут же перебив:
- Если что, я пошлю к маман человека, тот скажет, что ты нынче проводишь вечер со мной. А что ты не звана – так это вообще не беда, Голицыны всегда ждут, что приглашенные приводят с собой спутников или спутниц, им так веселее. Я, кстати, хочу завести такой же обычай, но ты же знаешь Эспера.
Как всегда, при упоминании законного супруга милое личико Элен сморщилось, как будто она проглотила половину лимона без сахара. Мари всегда удивлялась, чем же сестре не угодил этот предупредительный, спокойный и ненавязчивый мужчина, кроме своей излишней серьезности.
- Нет же, дело не в этом, - повысила голос младшая из девушек. – За мной заедет князь Петр Михайлович, и мы поедем в Капеллу, там нынче состоится концерт. Аннет, кстати, должна там выступать, и я думала, что ты…
- Ах, ты же знаешь, ma chere, что я совершенно не разбираюсь в музыке и пении, - отмахнулась Элен. Потом, чуть отодвинувшись и лукаво скосив глаза на Мари, спросила:
- А с каких это пор князь Петр посещает концерты? Да еще и тебя туда вывозит?
- Ведь он же мой будущий beau pere, - изумленно протянула Мари. – Он прекрасно знает, что я люблю музыку и что моя сестра запевала в хоре. Ему самому хотелось послушать… А почему ты спрашиваешь?
Элен только передернула узенькими плечами, на которых не очень-то хотели лежать рукава ее роскошного платья, все время сползая вниз и вынуждая княгиню поправлять туалет. Она промолчала, окидывая взглядом младшую сестру и внутренне радуясь ее смущению. Но Мари смущалась не слишком долго, зная, что на вопросы, подобные тому, какой она только что задала, от Элен и подобных ей дам ответа можно не дожидаться. Элен внезапно заговорила:
- Может статься, ты там кого-то увидишь, в том концерте. И причем не среди публики. И то будет не Аннет. Впрочем, зря я тебя терзаю всяческой таинственностью, - и тут княгиня резко сменила тон. – Скоро сама все узнаешь. Но, согласись, тебя бы неприятно удивило, если бы ты вдруг на сцене увидела своего будущего мужа, не правда ли?
Мари рассмеялась, представив довольно невероятную картину. Нет, конечно, князь Григорий вполне мог выступить на вечерах в тесном кругу светской компании, в не слишком многолюдном салоне, в конце концов, среди семьи, но выходить на сцену, да еще в присутствии государя – совсем не в его правилах, как не в правилах любого благородного человека.
- Я не очень-то могу себе это представить, - отвечала она. – Поэтому да, меня бы это однозначно удивило, но неприятно ли – вот этого я не знаю.
- Ты просто его слишком любишь, - продолжила сестра. – А это, знаешь ли, опасно. Влюбленные закрывают глаза на многие недостатки, прощают любые промахи, а потом им становится очень больно, когда они за дымкой своих пылких чувств видят реального человека. Говорю по своему опыту. Поэтому чем раньше ты посмотришь на своего будущего мужа трезвым взглядом, тем лучше тебе будет.
Мари внутренне сжалась, не от робости или страха, а от раздражения – снова старшая сестра демонстрирует себя всезнайкой, как всегда.
- И как же мне посмотреть на него трезвым взглядом? – холодно спросила она.
- Можешь послушать меня, - Элен доверительно положила свою маленькую ладонь на плечо младшей сестры. – Я знаю Грегуара не первый год…
Слух девушки резануло фамильярность – «Грегуар», так, называя одним лишь именем, без титула и фамилии, говорят лишь о близких родственниках или о муже. Ну, или о друзьях, причем наилучших. Мари постаралась проглотить эту неловкость, не заостряя на ней особого внимания.
- Так вот, - продолжила княгиня, исподтишка насладясь эффектом, которые ее слова производили на младшую сестру. – Грегуар мне знаком довольно близко, и я могу тебе с полной уверенностью сказать, что он за человек.
- Изволь, я сама знаю, каков он, - быстро прервала ее Мария, догадываясь, что сейчас она может услышать нечто, что ей не понравится.
- Нет, ты не знаешь, - резко, с нажимом перебила ее Элен.
- Почему ты так говоришь?
- Ты его видела в определенных обстоятельствах, где он старался показать все лучшее в себе. Возможно, надевал маску того, кого ты хотела бы видеть, - Элен тонко улыбнулась, глядя на смятение сестры. – Но мне удалось его узнать со всех сторон.
- И как же ты его узнала? – Мари преодолела негодование и проницательно посмотрела на него.
- В том и дело, - Эли выпрямилась, вздохнула, словно делая решительный шаг, от которого зависела вся ее дальнейшая судьба. – Он соблазнил меня.
В комнате воцарилась гробовая тишина. Мари было странно, но она чувствовала себя крайне спокойно, словно услышанное не было для нее неожиданностью. В ее сердце не было неприязни ни к сестре, ни к жениху. «О чем-то таком я должна была догадываться», - подумала она. – «У них роман. Эли подходит к нему годами и опытом, я же барышня, запертая почти что в четырех стенах. Но тогда почему я, а не Аннет? Та все же старше».
- Это было давно? – таким же отстраненным тоном, каким слышались у нее в голове мысли, произнесла Мари.
- Достаточно давно. Еще до моего замужества, - проговорила Эли.
- Так ты… - тут Мари остановилась, и по голосу стало понятно, что волнение захватило и ее. – Ты так вышла замуж? И как же тогда твой муж?..
Княгиня усмехнулась, опустила голову на плечо и тихо произнесла: «Для бедной Тани все были жребии равны…» Мари «Онегина» еще не читала, но поняла, что эти слова – цитата из некоего стихотворения, и почла неуместным уточнять, из какого именно.
Почему-то именно этот факт – то, что ее сводная сестра венчалась, уже познав земную страсть, - поразил девушку куда больше, чем новость о том, что страсть Эли познала с ее, Мари, нареченным. Или, может быть, она не обдумала еще эту новость, не осознала ее в полной мере или, того хуже, сочла ее вымыслом Элен, которой неизвестно зачем вдруг захотелось расстроить свадьбу младшей сестры.
Снова наступила тишина, долгая и мутная, как вечность. Элен слегка поморщилась – она ожидала другого, истерик, обмороков, слез, подталкивающих к необходимости утешения. Вот, у нее наготове уже и носовой платок, и шкаф с нюхательными солями специально отперт, и колокольчик, которым можно вызвать горничную, дабы послать ту за водой, под рукой. Княгиня хорошо подготовилась к разговору, но, как видно, скверно знала характер Мари. Та в минуты потрясений словно замирала, обдумывая происшедшее, а потом действовала, но всегда окончательно и бесповоротно, и продолжала жить как ни в чем не бывало. Вот и сейчас она встала, скрестила руки на груди и проговорила, не глядя на Элен:
- Это меня нисколько не волнует. Если ты все сказала, то изволь попрощаться, мне и впрямь надо ехать.
Каждое ее слово звучало как приговор. И то, как с прямой спиной она проследовала из гостиной, до сих пор не глядя на нее, весьма задело Элен. «Они и впрямь пара», - подумала она. – «Оба одинаково бессердечные. Аннет бы изрыдалась, Соня бы выпытала у меня все подробности, а эта… Ну что ж, бывает и так. Но это еще не значит, что я проиграла». Княгиня вызвала горничную и приказала ей принести стакан кларета, ничуть не заботясь тем, что она хотела куда-то поехать. Собственно говоря, эта поездка была предлогом для того, чтобы Мари раскрепостилась и не думала, что ее специально вызвали для очень серьезного разговора. Вино иногда утешало Элен и позволяло – смотря по обстоятельствам – либо спокойно и без всяческих терзаний уснуть, либо справиться с бурными чувствами, мешающими мыслить трезво. С первым глотком темной маслянистой жидкости Элен поняла, что Мари, видимо, просто не поверила в сказанное. Отношения с сестрой нельзя назвать близкими, иначе бы та гораздо быстрее прореагировала так, как от нее и ожидалось. Естественно, не близкому по духу человеку и поверишь не сразу. Но, быть может, до Мари все дойдет. Особенно если она действительно поедет в Капеллу и увидит своего супруга на сцене, в нарушение всяких правил приличия. И поймет, что да, такой может соблазнить – просто по причине своей несокрушимой уверенности в себе и гордыни.
Допив бокал, Элен встала с кушетки, глянула на часы – муж наверняка просидит всю ночь за картами у тех же Голицыных, да даже если решит вдруг отправиться домой, чтобы пораньше спать лечь, то не обратит никакого внимания. Концерт, на который должна была поехать Мари, закончится около полуночи. А та, как всегда, уедет пораньше. Так что Грегуар должен к ней успеть. В том, что именно сегодня он к ней заедет, Элен не сомневалась. И у нее были на то причины. Ведь если раньше князь действовал ровно так же, как ему было велено свыше, волей сочинителя, предугадавшего их историю, то почему бы сейчас ему отступать от предписанного? Младшая сестра вмешалась в сюжет совершенно невовремя, но, с другой стороны, кто сказал, что ее не было дальше, после продолжения, которое, как говорят, покойный нынче поэт все же написал, но не стал публиковать из-за ссылки на некоторые крамольные события недавнего прошлого? И кто сказал, что главные герои не будут все-таки вместе, ведь в своей отповеди Татьяна намекнула на то, что любит Евгения – именно так, «любит», а не «любила»? Роман дописан, автора нет в живых, но герои остались – и продолжают свою историю. По крайней мере, так полагала княгиня Белосельская.
5. Восемь лет назад. Элен.
Девушка стояла у колонны, закрыв глаза и до сих пор не понимая, что с ней именно произошло. Все говорило о том, что ей отвечают взаимностью – с князем она протанцевала три танца подряд, и могла бы больше, последовательно уроненные предметы – веер, перчатка, платок – были быстро и аккуратно поданы ей прямо в руки, прикосновения становились все длиннее и красноречивее, в толпе выискивали именно ее, хотя – и здесь Элен лишь усмехалась грустно – ее не так-то просто разыскать, учитывая ее малый рост. Дальше? А что же дальше – ему предстоит делать предложение? Неужто он на это осмелится? Матушка обиняками давала Элен понять, что да – осмелится, и более того, это будет желанный исход. А еще говорила, столь же смутно, как и про все остальное, что касалось предстоящего брака своей второй дочери с младшим из князей Волконских: «Тебе необходимо поощрять его на пути к тебе. Это тот случай, когда скромность окажет тебе дурную услугу». Элен только досадовала на витиеватость выражений, столь не присущую матушке, но списывала это на то, что ей не хочется, чтобы отчим понял то, что прекрасно поняла Элен. Та никогда не страдала ложной скромностью и прекрасно понимала некоторые реалии жизни, поэтому нынче, стоя поодаль от танцующих, спиной к ним, надеясь, что князь быстро заметит ее отсутствие и пойдет ее искать, полагала, что другого удобного момента для осуществления ее и матушкиных планов не представится. Напротив – двери в уборные, туда давно уже никто не заходил, там темно, и Элен сумеет убедить себя и его быть сдержаннее, да даже если они и нарушат тишину, то их все равно никто не услышит – оркестр уже играет пятую мазурку подряд, грохот каблуков и визг скрипок заглушит их вполне…
- Вас легко потерять, но трудно найти, - услышала она знакомый и обожаемый голос, и сразу же встрепенулась, словно птичка, вспугнутая охотником, хотя и поклялась не выдавать его присутствия.
- Ваша вина в том, что меня потеряли, - произнесла она, оборачиваясь к князю Волконскому. Тот выглядел спокойным и совершенно не утружденным поисками своей визави.
- Скорее, вы хотели исчезнуть, - откликнулся он. – Но теперь я вам не дам этого сделать. Вам придется гнать меня вон.
«Какой удобный момент. И какая настойчивость», - подумала она, услышав его слова, почувствовав, как он взял ее за руку, не заботясь о том, что кто-то может их увидеть.
- С вами мне сложно куда-либо исчезнуть, - девушка посмотрела прямо в глаза своего визави и похвалила себя за то, что была не из стыдливых и не умела краснеть. – Вы все прекрасно видите. Все замечаете.
- Далеко не все и не всех, поверьте мне.
- Так значит, я избранная?
Князь ничего не ответил и оглянулся, прекрасно сознавая, что кто-то, несмотря на толчею и тесноту, их видит, смотрит на них, и на днях пустит сплетню, придется объясняться. Сейчас ему было, похоже, все равно. Потому что он сказал, куда более дерзко, чем привык сам:
- Мне необходимо кое-что вам сказать. Если вы позволите…
Конечно, она позволит, - подумала Элен. Не только Конечно, именно такое приглашение от него ожидается. Для него она привела себя в порядок с ног до головы, напудрилась, надушилась, убедилась в белизне всех, даже самых укромных частей тела. Мать не давала ей никаких наставлений, но графиня прекрасно знала, что ее может ожидать и как она должна вести себя. Было немного страшно, - вдруг она испытает сильную боль и не менее сильный позор? – но кто сказал, что эта боль и этот позор не стоят рисков?
- Говорите, я вас слушаю, - быстро произнесла она, прекрасно понимая, что вряд ли услышит от князя Григория сказанное, зная заранее, что он предложит где-нибудь уединиться, а там она получит признание и даст ему понять, что принимает его чувства, целиком и полностью. «Надеюсь, он окажется менее благородным», - снова сказала графиня про себя.
- Здесь вряд ли удобно, - ее спутник следовал написанному для него сценарию довольно точно. – Думаю, надо пройти в боковую гостиную, там потише и нет такой толпы.
Элен немного удивилась. В боковой гостиной почти наверняка кто-то сидит и отдыхает от танцев. Да, там тихо, но зачем князю нужны свидетели? Неужели он слишком благороден? Впрочем, даже если это так, то ничего не мешает ей дать своему спутнику понять, что она готова быть снисходительной. Главное, не делать это слишком уж прямолинейно.
И Элен пошла за ним, готовая ко всему. Хотя, конечно, судьбоносность момента оказалась смазанной. Впрочем, что она хотела? Все же у князя прекрасное воспитание, он не какой-то там повеса, чтобы увозить ее прямо с бала…
В гостиной, освещенной лишь небольшим трехсвечным канделябром, никого не оказалось. Элен, не дожидаясь приглашения, быстро присела на канапе и посмотрела на князя, оставшегося стоять в тени, снизу вверх. Почему-то ей стало страшно. Столько раз она воображала себе ситуацию в самых нескромных видах, так, что сердце уже замирало загодя, но одно дело – фантазии, другое дело – реальность. И что-то в высокой фигуре, стоящей в тени, было такое, что заставляло ее чувствовать себя совсем маленькой, слабой, беззащитной, - новое, ни на что не похожее ощущение, и не сказать, чтобы приятное.
- Почему мы здесь? – заговорила Элен, желая развеять это чувство, потопить его в потоке слов. – Вы хотели мне что-то сказать? Я вся внимание.
- Это как-то глупо с моей стороны, - нервным, не очень свойственным для себя тоном проговорил ее спутник. – Но поймите, я пригласил вас сюда, потому что считаю, что только вы способны это понять… Как немногие здесь.
Элен выжидающе скрестила руки на коленях перед собой. Да, именно этого она и ждала – признания в любви. Ее даже умилила его нервозность и стеснительность. Она-то думала, что Gregoire весьма опытен в делах любовных и не церемонится с такими как она, что у него есть заученные фразы на такие случаи. Оказывается, нет. Некоторое разочарование уже успело поселиться в ее сердце – а если он и впрямь окажется новичком в Ars Amandi и не сообразит, что ей нужно.
- Я очень надеюсь, что смогу, - тихо произнесла она, красноречиво глядя на незанятое место на диване рядом с собой. Князь сел рядом с ней, но как-то скованно, на самый край, будто бы готов был в любое время сорваться и убежать.
Он кинул на нее быстрый взгляд, отвел его, потом снова обратился к ней, словно говоря в пустоту.
- Знаю, что вы не ждете от меня таких слов, - румянец залил его бледное лицо, но не оживил, а сделал его каким-то болезненным, почти лихорадочным. – Но признаться я могу только в том, что со мной происходит на самом деле. Никто этого еще не знает в свете и я очень надеюсь, что не узнают. Поэтому я надеюсь на ваше молчание, ma chere comptesse. Если вы…, - он осекся. – Если вы ко мне что-то чувствуете помимо простого человеческого участия.
Элен смешалась, испугавшись, что ей поверят тайну, которая ей совсем не понравится – например, о том, что Gregoire влюблен в какую-то другую и просит ее быть его наперсницей, но все же сумела выдавить из себя:
- Конечно, я никому не скажу…
- Благодарю вас, - тихо произнес князь. – Мне сразу стало легче, когда я узнал, что могу на вас полагаться. И что вы меня выслушаете.
- Но что же?.. – Элен осеклась, услышав ответ.
- Дело в том, что я умираю. И…
«Если я на что-то надеялась, то была большой дурой», - только и сумела подумать Элен, уже не слушая объяснений своего спутника – а он говорил долго, путано, про какие-то сны, про какую-то поездку, что все подтверждено и даже в медицинском смысле, что вряд ли он вылечится, что, возможно, его болезнь заразна и она не должна находиться рядом с ним… Все это показалось графине крайне жалким, но вот что странно – не оттолкнуло от князя, не развенчало его в ее глазах.
После того, как она поклялась, что никому не скажет, и высказала надежды, что после его поездки в Неаполь, о продолжительности которой князь ничего сказать не мог, они свидятся вновь, а пока расстаются друзьями, Элен вышла из комнаты озадаченной. Ожидала быть соблазненной, а в итоге… Она даже не знала теперь, что сказать матери. Цели своей она не добилась. Не говорить же напоследок: «Я желала быть вашей женой, и думаю, у нас еще есть время для того, чтобы сочетаться браком». Слишком уж faux pas. Но чувствовать себя обманутой было еще хуже. Поэтому она обернулась и выговорила просто и по-русски:
- Вообще-то я вас люблю, Грегуар.
Не дожидаясь ответа, она выскользнула из двери обратно в поредевшую уже толчею бала, нашла замужнюю сестру, наслаждающуюся танцами в отсутствие мужа, и упросила ту немедленно отвезти ее домой.
6. Полночь. Gregoire.
Очень глупо отвечать на реплику, брошенную в сторону, в пространство. Еще глупее – помнить эти слова всю оставшуюся жизнь.
Восемь лет назад князь Григорий Волконский искал смерти и навлек ее на себя, дозвался-таки – не ту, которую хотел, но в его положении выбирать не приходилось. Пришла та, что в духе времени – та самая болезнь, которая уносила слишком многих во цвете лет, лишая мужества, сил, взамен давая некий трепетный огонь в теле, жадный огонь, который сжигал человека изнутри, съедал его, превращая в пустую оболочку.
Он уехал туда, куда предписали ему maman и ее сиятельный любовник, который для него делал куда больше, чем для всех своих многочисленных сыновей, что заставляло Григория задумываться то и дело: а случаем, не произошел ли он сам от него? Нет, схожести никакой, ни в жестах, ни в голосе, ни в манере, ни в прочих мелочах, часто исподволь выдающих родство. Это князя до поры до времени утешало.
Доехал он еле живой, но виду никогда не показывал. Даже когда увидел россыпь мелких пятен крови на платке как-то утром. Даже когда жар перестал покидать его тело, а не приходил к нему ранним утренним или вечерним гостем.
Наверное, его спасло то, что на новом месте, в ярком, радостном городе, поющем на все голоса, пахнущем лимонами и специями, ему расхотелось умирать. Настолько расхотелось, что даже сама идея начала вызывать у него отвращение. Полутруп с его лицом продолжал сниться, но теперь он был нем, и его синюшный рот раскрывался, как у рыбы, бессильно и беззвучно, а руки висели, как плети, и не мог он им дотянуться до того, кого упорно звал «сынком». Грегуар подумал, что это хорошая примета, и погрузился с головой в бурную жизнь, подумав, что даже если смерть не откажется от собственных намерений в отношении его самого, то, по крайней мере, остаток жизни он проживет весело и с пользой, без всяких унылых страданий и мучений.
Так в итоге и вышло. А там и болезнь отступила. Она никогда не исчезает полностью – так объяснил ему маэстро Пьяцци, врач, который знал его с детства. Она затихает, рубцуется, прекращает пытать больного, медленно выпивая его кровь по капле, разрушая его изнутри. В хорошем климате, без страданий, мучений и душевных переживаний о чахотке можно забыть. Но любое потрясение способно возродить ее вновь. Впрочем, не все ли мы ходим под Богом? – заканчивал эскулап свое пояснение, присоветовав ему брать от жизни лучшее и не предаваться так много умственным занятиям. А лучше всего научиться петь, это укрепляет грудь и веселит нрав, так что…
Князь тогда усмехнулся, но через какое-то время последовал совету, и как всегда с ним бывало, увлечение приняло большой размах, и вот уже он выступал с ариями, романсами и кавантинами в любом салоне, в котором оказывался. А когда вернулся в Петербург, не боясь ни климата, ни злой молвы, то сумел своими вокальными способностями и приобретенной в Италии любовью к праздникам, карнавалам и маскарадам, создать себе блестящую репутацию в свете. Таких, как он, здесь было крайне мало, - люди привыкли жить, оглядываясь на мнения значимых вышестоящих, боясь показаться странными, смешными и непристойными. А князь этого не боялся, как, собственно, никто в его семействе, слишком уж гордым, чтобы учитывать мнение толпы, пусть даже придворной. Но в отличие от других его родственников, его «причуды» оказались весьма в моде, и у него появилось множество поклонников. Но одной светской карьерой амбиции Григория Волконского не исчерпывались. Но время от времени он старался этого не показывать.
…Он увидел маленькую княгиню Белосельскую на одном из приемов в честь некоего праздника в монаршьем семействе. Признал ее – как не признать единственную женщину, перед которой осмелился быть до конца откровенным? Более того, она первая, не дожидаясь его шага, проронила, что любит его. И ему тогда это признание не показалось чем-то особенным. Он запомнил ее нервозность, остатки девичьей неуклюжести, белое простенькое платьице – право слово, святая мученица в Колизее перед расправой. Она не выросла, не поправилась, изменились разве что ее платье, количество бриллиантов на шее, руках и в ушах, а вместе с убранством – разумеется, осанка. Глаза остались по-прежнему черными, но блеск их несколько потускнел, пытливость сменилась легкой скукой и высокомерием.
Наверное, князь Григорий смотрел на нее чуть дольше условленных нескольких мгновений, дозволенных этикетом, если она с негодованием повернулась и взглянула на него в упор. Лицо княгини выразило смесь торжества и некоего испуга, словно она не планировала его здесь увидеть. А князь уже отошел в другую сторону и беседовал с приятелем, который и объяснил, что вот эта черноглазая блондинка теперь прозывается не графиней Бибиковой, а княгиней Белосельской-Белозерской, муж ее – тот самый князь Эспер, что раньше был в кавалергардах, а нынче неизвестно где, но такая женитьба, безусловно, принесет ему множество назначений, ведь Helene – падчерица того самого графа Бенкендорфа, который «ты сам знаешь кто, не к ночи будет помянуто, но безусловно, сила».
- Белосельская, - проговорил князь Григорий словно сам с собой. – У меня тетка в девичестве Белосельская, так мы родня, выходит.
- На правах родственника тебе у нее и бывать, - произнес приятель легкомысленным тоном. – Уж не знаю, поздравлять ли тебя или сочувствовать.
- И почему мне нужно сочувствовать?
- А потому что княгиня Элен очень надменна и, хоть в нравах не особо строга, но отнюдь не к каждому благосклонна.
- Тем интереснее, - проронил князь Григорий и пошел искать других знакомых.
После долгого размышления он выкинул княгиню Элен и мимолетные воспоминания о прошлом из головы. Они приносили ему лишь боль и досаду. Не особо-то приятно возвращаться мысленно в прошедшее время, когда наивность и резкость заставляли говорить и делать глупости. Да и печально тогда было ему, не то, что нынче. Кому-то путешествия идут только на пользу, и он совсем не Чайльд Гарольд.
Правда, оказалось, что его никто не забыл, и через три дня после приема он получил записку с приглашением посетить княгиню Элен в ее доме днем.
Она оказалась смела, даже слишком, ибо никого, кроме него, приглашено не было. Его провели в небольшую гостиную, жарко натопленную, весьма мило обставленную светлой резной мебелью и густо надушенную жасмином и лилией, от которых у князя сразу зачесалось в носу и в глазах. Несмотря на дневное время, молодая женщина красовалась в светло-голубом пеньюаре, весьма легком, льстящем ее фигуре, граничащем на грани откровенности.
- Так вы не умерли, князь, - проговорила она медленно, оглядывая его с ног до головы. – И выглядите намного лучше.
- Вас это разочаровало? – усмехнулся он. – Ведь, получается, зря вы мне тогда признались, зря проследовали тогда за мной, на что-то рассчитывая. Но ведь вы стали княгиней, даже и без моего участия, остается вас поздравить. Давно вы замужем?
Элен поморщилась досадливо и сложила руки на груди крестом.
- Я думала, что вы тоньше. Про вас говорят совсем другое.
- Откровенность за откровенность, - пожал плечами князь Григорий. – Более того, у меня не так много времени на тонкости. Полагал, что у вас тоже. Вы ведь кого-то ожидаете?
- Уже дождалась, - сквозь зубы выговорила княгиня Белосельская.
- Я могу уйти, - князь встал, предвкушая уже свежий морозный воздух, который прояснит его больную голову, заставив обо всем забыть.
Молодая женщина смотрела на него призывно и пристально, явно наслаждаясь его слабостью, и в темных глазах ее, горевших на розоватом лице, отражался вызов. Князь Григорий переборол мимолетное желание сбежать из гостиной куда глаза глядят, и приблизился к ней. Элен расправила плечи, отчего ее пеньюар распахнулся на груди, частично ее обнажая. Она откинулась назад, не переставая смотреть на него, и прошептала:
- Сейчас-то зачем нам все это, Gregoire?
- Нет, сейчас-то как раз самое время, - проговорил он, опрокидывая ее и распахивая на ней легкую шелковую ткань.
…Через полчаса он молча встал, поправил одежду, не глядя на нее, не издавшую ни звука, лишь в последний момент прикрывшую глаза и прикусившую губы до крови, и пошел к двери, не оглядываясь. Он понял, что не должен был этого делать. Тогда, в юности, он был пафосен, но не глуп. А нынче вручил ей над собой власть – и к чему это приведет? К тому, что будет одним из любовников капризной великосветской дамы? К сомнительным плотским удовольствиям днем и к жгучему стыду по вечерам? К ничего не значащим разговорам, к игре в ревность и страсть? Князь Григорий полагал себя выше всего этого, а нынче и сам попался – да и к кому, к той, которую, если честно, он не любит и никогда не любил.
Тогда он решил прекратить связь с Элен немедленно, сделав вид, что ничего и не начиналось. Но не получилось. Были визиты на правах родственных, были концерты и спектакли, балы и маскарады. Была скука зимних вечеров, растерянность, странные сны и смятение чувств. Было и физическое напряжение, которое нужно куда-то скинуть – не в публичный дом же ехать и не к актрисам, да и обожание актрис нынче вышло из моды, это что-то из поколения отцов и дядей. Что Элен получала от их связи – Григорий мог только догадываться. К тому же, он видел, что был не единственным. Муж княгиню не интересовал совершенно, его почти никогда не бывало дома. Вокруг крутилось еще три молодых человека разного возраста и статуса, но ревновать к ним князю даже не приходило в голову, да и они тоже видели в нем исключительно друга хозяйки дома, а не соперника, или, что казалось более вероятным, им тоже было все равно.
Так длилось ровно до весны 1836-го, когда князь был в Италии и там встретился со своей старшей сестрой Алиной, которую последние десять с лишним лет видел куда реже, чем того хотел – она со дня своего совершеннолетия стала кем-то вроде компаньонки их матери в ее беспрестанных поездках. Из-за этого Алина редко бывала в петербургском свете и не могла найти себе жениха. Впрочем, пару лет тому назад княжна Волконская таки вышла замуж за «денежный мешок», в основном, чтобы успокоить отца и набросить платок на кое-чей роток. Она и не скрывала, что своего мужа она ни во что не ставит, и жила с ним порознь, несмотря на то, что успела родить ему пару сыновей. Князь Григорий знал, кто есть настоящий отец этих детей, знал, почему Алина тому неоднократно отказывала в руке и сердце, почему не поехала с тем в Бразилию или в Североамериканские Штаты, куда тот хотел скрыться то ли от долгов, то ли от родни, то ли от того и другого. Знал и никому не говорил, рассчитывая на ответную скрытность.
Во время прогулки на гондоле по венецианским каналам, еще прозрачным и чистым в такое время года, Алина спросила:
- Ты собираешься жениться же, да?
- Кто тебе такое сказал? Вот выдумщики, - усмехнулся Гриша.
- Забавно. Госпожа Смирнова тут рассказывала мне, что у тебя все слишком хорошо складывается с княгиней Белосельской. И княгиня решила озаботиться твоей судьбой, - произнесла Алина, испытующе глядя на него. – Чтобы ты был при ней. Забавно, потому что ее кандидатура совпала с той, которую прочит maman.
Он покраснел довольно густо. Так эта Элен еще и болтает о их связи! И причем тут вообще их мать?
- Я не думаю, что стоит верить Смирновой, та давно по тебе сохнет, каждая дама, которую видят близ твоей особы, кажется Александрине твоей любовницей и ее соперницей, - пошутила Алина, увидев смущение на лице брата. – Но, похоже, относительно Белосельской она права.
- Допустим, права. Это не слишком серьезно, однако, чтобы княгиня решила подобрать мне еще и невесту, - ответил князь.
- Это для тебя «не слишком серьезно», у нас, женщин, все иначе, - вздохнула Алина. – Но я и не думала, что у эдакой чванливой особы проснется такая страсть к тебе, что она решит женить тебя на своей сестре.
- На которой сестре? – Григорий даже не думал, что у Элен могут быть какие-то родственницы. – Ее старшая сестра уже замужем.
- А тебе мама все объяснит, - произнесла Алина. – Более того, даже думаю, что они либо пообщались, либо матушка подумала, что раз ты уже, хм, связан с той семьей, то почему бы тебе совсем в нее не войти? К тому же… - тут она замолкла, поняв, что слишком много говорит.
- Продолжай, - потребовал Григорий.
- Эта сестра Белосельской – она не родная, а сводная, и при этом младшая, - крестная дочь Ливена. И да, его племянница.
- Ты говоришь о дочери графа Бенкендорфа?
Алина кивнула кратко.
Григорий чертыхнулся сквозь зубы и тут же извинился.
- Не одна я такая неудачница, - произнесла его сестра, задумчиво глядя на проплывающий берег.
- Так ей этого мало? – воскликнул Григорий.
- Как видишь, маман не может выйти замуж за любовника и устраивает нас при нем. И я уже думаю, что мой роман с его сыном – не совпадение. Я ведь не хотела от него рожать… Я так стремилась от него убежать, но ничего не вышло, я и замуж вышла поэтому, но с замужеством стало еще хуже. Надеюсь, ты будешь счастливее. Эта твоя нареченная молода и, говорят, крайне болезненна. Если и окажется глупой и вздорной, то мучиться тебе, по крайней мере, недолго, - в конце этого монолога Алина ударила в колокольчик, требуя остановить гондолу.
Слова сестры показались князю крайне циничными, он хотел возмутиться, но не смог придумать, как это сделать без того, чтобы не выставить себя наивным дурачком, до сих пор верящим в любовь и бескорыстие. Поэтому оставил свое возмущение при себе, дав обещание, что в будущем, ежели тот брак, о котором говорили, в самом деле состоится, не покажет никому – ни жене, ни родственникам, ни досужим светским сплетникам – что в этом союзе имелся хоть какой-то расчет. Супруга получит от него исключительно любовь и не получит поводов упрекать его в обычных грехах, вроде невнимания, неверности и прочих «не».
…Нынче, вспоминая всю предысторию, которая и привела его сюда, на порог слишком знакомого ему дома, в этот неурочный час, после концерта, князь Григорий только усмехнулся – нет, обещания всегда рано или поздно будут нарушены, даже те, которые ты дал сам себе. Нет, даже так – именно те клятвы, которые дал сам себе, будут преступлены первыми. Что же касается тех обещаний, которые дал другим… Элен желала его видеть до венчания, на котором, разумеется, будет присутствовать и она в качестве сестры невесты, а, возможно, даже и поручительницы с ее стороны, и он поддался ее желанию, поспешив исполнить. Нет, в самом деле, эта женщина имела над ним какую-то незримую власть. Вернее – если уж совсем быть точным – он сам вручил ей власть над собой. Когда он вернулся и выслушал, что разочаровал ее этим возвращением, то что-то в нем изменилось, заставив его забыть свою гордость. С каждым своим визитом он хотел доказать что-то Элен, но, видимо, ее это не убеждало, а князь был не из тех, кто отступается и бросает дело на полпути.
- Я знала, что ты будешь здесь, - произнесла Элен сразу же, как только увидела его, входящего в ее будуар все в том же фраке, в каком он был на концерте. Оценила его усталый вид, уловив в нем черты растерянности. Ей это весьма понравилось. Значит, ничего не изменится, хотя он наверняка пришел прощаться с ней.
- Надо же, я здесь один, - усмехнулся он. – Значит, ты подготовилась не на шутку.
- Хотелось бы узнать, почему ты не с моей сестрой? Я понимаю, что надо соблюдать приличия… Но ты не из тех, кого они волнуют.
Упоминание о Мари почему-то разъярило Григория не на шутку. Впрочем, он знал, что его любовница обязательно упомянет имя сестры и вмешает ее сюда.
Легким движением руки, словно нечаянно, Элен скинула со своих плеч шаль, оставшись в хорошо подобранном неглиже, переменила позу, откинувшись на спинку кресла, потянулась, словно от усталости.
- Известное дело, что я не смогу более вставать между тобой и сестренкой, - протянула княгиня, глядя на своего визави полуприщуренными глазами и ожидая, что он займет место рядом с ней. – Однако, вот ирония, без меня ты бы и не стал ее мужем. Соглашусь, что это может видеться крайне удобным с твоей стороны. Но не забывай, что у меня есть свои принципы…
Он побледнел от ярости, сжав пальцы в кулаки так сильно, что ногти болезненно впились в мякоть ладони.
- Какие же у тебя принципы? – сдавленно проговорил он.
- Ой, только не надо мне врать, - Элен выпрямилась, поняв, что какую бы Григорий не испытывал ярость, она не превратится в страсть, - скорее в отвращение. – Не говори, что ты влюблен. Никто в это все равно не верит.
- Благодаря тебе? – переспросил он. В этот момент ему хотелось уничтожить эту женщину – не избить, не покалечить, не лишить жизни, а именно уничтожить, то есть, стереть в порошок, так, чтобы от нее не осталось и следа.
- Все вы отчего-то считаете, что никто не замечает очевидного, - усмехнулась Элен, нисколько не напугавшись намерений любовника, которые были вполне ясно написаны в его резко посветлевших глазах. – Наш свет слишком тесен для тайных романов, это раз. А во-вторых, такой завидный кавалер, как ты, не может себе позволить частную жизнь. За тобой наблюдают те, кто бы хотел очутиться на моем месте. Или на месте Мари. Так что я здесь не причем. Мне-то еще менее выгодно распространять про себя слухи.
- Не думаю, - произнес Григорий, подойдя к ней поближе и опершись на ручку дивана. – Будь ты добродетельна, про тебя бы говорили совсем нелицеприятное…
- Но я уверена, что нынче ты наешься добродетели с лихвой, - произнесла Элен. – И всего того, что составляет нынешнюю образцовую барышню. Так что не думаю, что нам надо прощаться. Если ты, конечно, пришел именно за этим.
А она права, - подумал он устало, опускаясь на диван рядом с ней. В таких связях, как эта, нет прощаний и встреч, и было бы глупым разводить церемонии нынче. Однако надо было дать ей понять, что ничего больше не будет так, как раньше.
- Кто знает. Но все-таки видеться с тобой не смогу, как бы мне того не хотелось, - проговорил он отрывисто. Сегодня он очень много пел, разговаривал и смеялся, голос у него устал и слегка надломился, а еще больше устали сердце и разум, поэтому долгие и прочувственные монологи произносить князь был не в состоянии. Элен придется вытягивать из него слова, к чему она была не очень-то готова.
- Не говори, что ты опять заболел, - лицо молодой женщины выразило некоторую озабоченность, бесспорно, довольно приятную для князя Григория.
- Нет, не это. Пока еще не это, - добавил он, осознавая, что, вероятно, представляет собой жалкое зрелище. – Но я уеду из Петербурга.
- Почему бы нам не уехать вместе? – глаза Элен ярко загорелись. Нет, второй раз она не даст себя обвести вокруг пальца. Князь Григорий от нее не скроется. Сколько осталось до свадьбы? Шесть дней? За это время можно многое обернуть, хотя, конечно, скандала не оберешься. Но скандал ляжет не на ее плечи, и княгиня прекрасно это осознавала.
- Не получится, - отрывисто проговорил князь Григорий, сперва огорошенный ее ответом. Неужто его так сильно любят, что готовы рискнуть своей репутацией, светской карьерой и отношениями с родней, чтобы все бросить и следовать за ним? Нет, непохоже. Это тонкий расчет, а в какую сторону, ему еще предстоит выяснить.
- Почему же?
- Потому что уеду я только с Мари, - он начал было вставать, но Элен схватила его за руку с силой, которой от нее никак нельзя было ожидать. Григорий аж опешил.
- А что если я беременна? – прошептала она.
Григорий быстро окинул ее взглядом. Никаких наглядных признаков беременности он не увидел, впрочем, на первых порах это не обязательно должно быть заметно. Вспомнил, когда был с ней близок в последний раз. Если отсчитывать с того раза, то ее состояние должно было быть уже заметным, тем более, в неглиже. Нет, Элен просто хочет обмануть его старым, как мир, способом… Ну конечно.
- Если ты беременна, то явно не от меня, - холодно процедил он. – А если ты соврала, то это совсем уж низко…
Он спокойно встал, намереваясь уйти и еще не вполне понимая, куда ему стоит уехать. К себе пока не хотелось, знакомых может не застать, да и являться посреди ночи не комильфо в любом случае. Но нужно было уйти от княгини Элен, которая все испортила одной своей фразой, сама того, наверное, не понимая.
- А что если я люблю тебя? – вдруг проговорила она. – Я же не просто так предложила уехать с тобой, Грегуар…
- Когда любят, то желают своему возлюбленному счастья, - ответил он на прощание. – Ты же мне счастья не желаешь.
- Твое счастье в том, чтобы быть с этой?... – Элен не сразу подобрала достаточно благовоспитанного и вместе с тем достаточно колкого эпитета, чтобы охарактеризовать свою младшую сестренку.
- Да, в том, чтобы быть с твоей сестрой, а ты почему-то в этом мне только препятствуешь, - отвечал князь Григорий. – Хотя сама же говорила, будто бы свела нас с ней. Противоречишь сама себе?
- Нет, подожди, ты не так понял… - начала Элен, но ее спутник уже не слушал ее, направившись к двери. И она знала по выражению его лица и по осанке, что теперь его не остановишь. Вряд ли он вернется. Досада и злость охватили ее до такой степени, что она начала ходить кругами по комнате, и, наткнувшись на рояль, на котором стояло несколько статуэток музыкантов из нежного севрского фарфора, от злости швырнула их об пол, с наслаждением видя, как они разлетаются на бледно-розовые и лимонные осколки. Что ж, этот князь Григорий хочет войну? Он ее получит. И Мари тоже достанется, впрочем, в какие-либо чувства ни с той, ни с другой стороны она не верила.
Хоть сестра никак не среагировала на предупреждения Элен, что стало полной неожиданностью, ее надолго не хватит. Она же просто не оценит такого, как Григорий. Ей нужны тонкие личности, поэты и художники, которые будут обращаться с ней бережно и платонически, без всякого намека на желания плоти, на простую и грубую правду тела. Князь не такой – даже если в угоду себе и своей выгоде – а выгода была очевидна, достаточно помнить, чья же Мари дочь и племянница – изображает из себя эфемерное существо, его истинная сущность рано или поздно вылезет наружу. Может быть, даже в первую брачную ночь. Мари не потерпит этого, испугается, захочет домой, к маме, а Григорий, после нескольких отчаянных попыток раскрыть в жене истинную женщину, в конце концов, вернется к Элен. Только она его не примет. Ведь на этом Волконском свет клином не сошелся, и есть много других кавалеров, которые не упрямятся тогда, когда это не кстати. Но все равно было обидно.
Она рассчитывала на князя. Она предназначила его для себя. Все герои современной литературы напоминали его, а все героини – ее. Жалко только, что в жизни проигрывается сюжет той самой книги, которую она никогда не любила. «Коринна». В ней молодой человек отдает предпочтение законной серой мышке вместо блестящей одаренной красавицы. А Элен так бы хотелось стать героиней «Онегина», принадлежащего перу недавно погибшего поэта. Она так любила этот роман в юности. Самого поэта она, скорее, презирала, считая его конец жалким и нелепым – так глупо ревновать жену, ввязаться в светский скандал, растащив его по всем петербургским гостиным, довести дело до поединка и, легко ранив соперника, умереть самому, не достигнув и сорока лет, не написав все то, что он хотел бы написать. Вот что бывает, когда достойный мужчина берет себе в жены красивую, но глупую даму, которая, вслед за светом, вздумала брать себе любовников, но не придумала, как это сделать деликатнее и тоньше, с учетом темперамента и ума своего супруга. Впрочем, если он взял в жены такую дуру, то это красноречиво говорит и о нем самом…
Мысли о Пушкине заставили ее отвлечься ровно до того момента, когда Элен вспомнила некстати, что в доме, в котором он жил последние два года и где умер от раны, полученной на роковой февральской дуэли, будут жить новобрачные князья Волконские – ее любовник и ее младшая сестра. Собственно, ничего в этом факте удивительного не было, ведь владелицей дома на Мойке числилась матушка Грегуара, княгиня Софья Волконская. После смерти своей матери та, унаследовав жилье, сочла нужным разделить его на квартиры по этажам и сдавать избранным людям за немалые деньги. Жить ни она, ни ее дети там изначально не собирались, ведь княгиня Софья редко бывала в России, предпочитая куда более приятный климат, с ней же странствовала ее дочь, милая, приятная, но вечно грустная и озабоченная княжна Алина, а ее сыновья сначала учились в Париже, а потом предпочли снимать квартиры подальше от дедовского владения. И вот, недавно, после объявления помолвки выяснилось, что княжна Софья решила переделать все помещение под единый особняк и дать его в распоряжение своему сыну. Это случилось через три месяца после того, как из нижнего этажа выехала вдова Пушкина. Поговаривали изначально, что сам государь приказал княгине и ее супругу занять дом, чтобы он не стал местом паломничества многочисленных поклонников поэта, среди которых оказалось чересчур много неблагонадежной публики, винящей в гибели своего кумира первых государственных деятелей страны и даже самого монарха – мол, не спасли, затравили, унижали, злорадствовали, и в конце концов загубили талант.
Элен такая версия событий казалась вполне вероятной, но она, всегда внимательно выслушивающая досужие разговоры, прекрасно понимала, что никто, даже сам государь, не может заставить князя и княгиню Волконских что-то предпринимать, хоть бы и под угрозой опалы или ссылки. Правоту событий подтвердил и тот факт, что вскоре князь Григорий объявил о помолвке, и дом стали активно ремонтировать, лишив его всего убранства, среди которого проживали Пушкины. Даже сам план комнат был изменен. Казалось бы, ничего страшного, но Элен обратила внимание на поспешность действий и была склонна согласиться со своей матерью, которая видела в этой поспешности нечто крамольное.
…Подумав обо всем этом, Элен усмехнулась – если примета и впрямь окажется плохой, то она нисколько не огорчится. Да и «Коринна» в итоге окончилась вовсе даже неплохо. Сожаление об утраченной любви – наказание вполне суровое. Княгиня была уверена, что ее любовник непременно вернется к ней. Пусть он изображает из себя жестокого и непреклонного человека. Пусть даже и стремится убедить себя и окружающих в том, что готов хранить верность жене. Надолго его не хватит – была в нем некая слабость, податливость, которую Элен давно уже запомнила. Остается только подождать. А пока ждет, неплохо бы напомнить Грегуару, что он теряет и упускает. Свадьба для этого – самый подходящий день. Если она наденет наряд в светлых тонах и предстанет рядом с новобрачной, то у него появится шанс сравнить. Элен была уверена, что это сравнение окажется не в пользу ее сестры. Дальше же останется только считать дни до того, как он опять явится к ней в неурочный час, попросит простить его и принять назад… Она, конечно же, сразу его не примет, заставит помучаться, но не очень долго, чтобы он не потерял к ней интерес. Дальше все будет продолжаться так, как шло до свадьбы, только нынче отношения приобретут определенную остроту. Впрочем, князю не привыкать – все, кто что-то значит в высшем свете, прекрасно знают, что подобное произошло и в его родительской семье, продолжается уже давно, всех все устраивает. А мы всегда привыкаем к тому, что мы видим. С этой мыслью Элен успокоилась и ушла спать.
7. Долго и счастливо
…Про «Коринну», обожаемый роман его тетушки Зинаиды Волконской, вспоминал и князь Григорий, когда после положенной церемонии венчания, слишком уж суетливой и пышной, и свадебного приема, последовавшего за ним, сидел у себя в новой, специально под его вкус отделанной спальне, расстегивал воротник и манжеты, не спеша явиться туда, где его могла ждать новобрачная. Он вспомнил, что Элен заявилась в церковь вся в белом и даже с вуалью в прическе, будто бы надеясь, что в последний момент к аналою поведут именно ее, к вящему скандалу всей светской публики. Вспомнил торжествующее выражение на ее лице, словно она была уверена, что после свадьбы ночевать он приедет именно к ней. «С чего Белосельская уверена, что Коринна – именно она?» - подумал он. – «Та была куда тоньше. И ненавидела так свою родную сестру. У которой, между прочим, талантов поболее, чем у этой Элен, которая даже в постели никакая». Впрочем, к черту. Однако ее же придется принимать у себя дома. Общаться в свете. Слишком демонстративное игнорирование тоже может породить слухи. «Ничего, для нее меня никогда не будет дома», - решил князь Григорий. Переодевшись, он пошел в общую спальню, где его уже ждала супруга. На ее тонком, нежном лице не было ни стыда робости. Он облегченно вздохнул – ей все объяснили, не будет драм и кошмаров, и он очень надеется, что Мари воспримет его таким, каким он есть. «Ей же нужен другой человек, тонкий и понимающий, а ты не таков, и мы оба отлично это знаем», - вспомнил он строки из письма, переданного ему от княгини Белосельской, которое он имел глупость прочесть, прежде чем безвозвратно выкинуть в камин. А надо было или не читать письма вовсе, или уж ответить, но нынче поздно. «Кто тебе сказал, Элен, что я таков со всеми, а не только с тобой».
Не говоря ни слова, он прилег рядом с супругой, и та сразу же прижалась к нему. Князь закрыл глаза, поняв, что все с этого мгновения пойдет так, как должно, как он сам решил».
- Можешь поверить, Gregoire, мне многие говорят, что я буду несчастна, - прошептала она в сумерках, расползающихся сиреневой мглой по пышно обставленной спальне, проникающих под полог кровати.
- Почему же это? – он лениво потянулся, чувствуя, что из-под одеяла не выйдет весь оставшийся день, и к черту визиты родственников и приятелей, обязательные после свадьбы.
Мари замялась. Не пересказывать же мужу все, что ей твердили родственницы. Даже Аннет, единственная из сестер, которая была с ней близка. Все, словно сговорившись, пытались скрыть от нее какую-то страшную тайну, касающуюся ее нареченного. Наконец, Аннет, убирая ее к венцу, проговорила, глядя куда-то в сторону:
- Право слово, сестра, мне за тебя очень печально.
Сама она выходила замуж по страстной любви за венгерского магната, состоявшего на дипломатической службе, и ее свадьба, вопреки порядку, предопределенному старшинством, должна была состояться через полгода.
- Почему-то всем за меня очень печально, одной мне весело, - нарочито беззаботным голосом откликнулась Мари. – В чем дело? Словно я невеста Синей Бороды.
- Хотелось бы, чтобы это было не так, - задумчиво произнесла Аннет, но ее сестра решила в этот раз не отступаться, а заставила ее рассказать ей все родственные соображения по поводу ее жениха. Вот и оказалось, что князь Григорий женится на ней исключительно по расчету, причем не своему, а своей родительницы, которую, судя по всему, боялись и ненавидели все женщины ее семейства, даже маменька. Более того, эта его мать имела связь с крестным Мари, которого она видела несколько раз в жизни, «и ты можешь представить, что он на самом деле твой кузен»? Мари показались все эти соображения крайне глупыми, о чем она и сообщила вслух.
- Совсем все плохо, - вздохнула Аннет. – Ты успела влюбиться в князя. Я тебе очень сочувствую, потому что… - тут она замялась. – Ты же знаешь, как ведет себя Элен? Так вот…
- Он ее любовник? – нарочито холодным тоном отвечала новобрачная. – Наслышана, причем от нее самой. Не знаю, насколько это правда.
- Это правда, - только и проговорила Аннет. – Можешь мне поверить. И вряд ли эта связь прекратится после твоего замужества.
Мари безразлично пожала плечами. Ей было все равно, она старалась не думать о плохом, будущее ее пугало столь же мало, сколько она себе представляла. С самого начала сватовства князь показался ей достойным мужем, а внимание других дам к нему делало его еще достойнее и востребованнее. Более того, она видела в нем что-то, чего не видят другие. Словно за маской благополучия и веселья стояла какая-то бездна, тайна, о которой никто не скажет, и эта тайна не была связана ни с его любовницей, ни с его матерью, ни даже с его происхождением, которое maman называла исключительно «смутным». Почему-то эта тайна делала ее ближе к нему, мешая ей безоговорочно верить инсинуациям своих родственниц.
Нынче, вспоминая все это, она замолчала, что заставило мужа повторить свой вопрос, но уже более настойчиво. Тогда она произнесла все то, о чем слышала, боясь его разгневать – хоть она ни разу не видела его в гневе, но отчего-то чувствовала, что он будет в этом гневе страшен. Но лицо его отразило растерянность. Он приподнялся с кровати, опустил глаза и проговорил:
- Я не святой. И видеть ее не хочу. Тебе тоже не советую.
Мари кивнула, вспомнив, как была одета Элен на вчерашней церемонии. Вокруг шептались, чуть ли не показывая на ту пальцем, и, конечно же, не обошлось без сочувственных взглядов в сторону невесты.
- Будет сложно это сделать, она же как-никак мне сестра, - задумчиво откликнулась Мари. – То есть, мне придется ее принимать и ее посещать.
- Не долго и придется. Мы скоро уедем, - тут же произнес князь.
- Куда же? – слегка огорченно произнесла Мари. Она уже рассчитывала провести весь сезон до Поста включительно в Петербурге, ходить с визитами и принимать гостей, продолжать обустраивать этот очень красивый дом, бывать в театрах и на концертах, в общем, блистать в свете. А тут муж говорит о каком-то отъезде… Хоть бы не в деревню!
- Я добился назначения в Рим, и, думаю, осенью мы там уже будем жить, - сказал князь и начал объяснять суть своего назначения – второй секретарь посольства, не много, но и не мало, с хорошей перспективой на повышение, «пусть некоторые и считают посольство в Риме захудалым», да еще там он собирается купить виллу на деньги от продажи имения, которые передаст ему мать, и вообще пробыть там как можно дольше.
«Аннет тоже уедет в Вену», - с грустью подумала Мари. – «И от родителей далеко, но что теперь поделать….»
- Хотя никто не исключает, что меня могут сместить, - мрачно произнес князь Григорий.
- Почему сместить? А если тебя отправят полномочным министром куда-нибудь…
Мари замолчала, не зная, что сказать дальше. Она не очень разбиралась в дипломатической службе, во всех этих перестановках и перемещениях, поэтому не могла быть уверена в том, что не сморозила глупость.
- Вряд ли, - ответил ее супруг. – Нынче так дела не делаются, о чем постоянно сожалеет моя мать. Возможно, лет через пять я и получу такое назначение, но никто не может этого гарантировать.
- А как же наша… твоя семья? – робко поинтересовалась Мари. Она решила выяснить то, о чем князь Григорий умолчал – верны ли слухи по поводу его незаконнорожденности и по поводу его происхождения от ее, Мари, крестного, князя Ливена, с которым у ее свекрови якобы была длительная связь длиной в тридцать лет.
- Я стараюсь не рассчитывать на свой титул и семью, - холодно откликнулся муж. – Доказываю то, что достоин, своими качествами и усердием.
- Однако иногда не грешно и помощи попросить, - осмелилась Мари.
- В Риме тебе обязательно понравится, - муж решил ее подбодрить, а, может быть, ловко свернул тему для разговора. – Даже если мне найдут назначение посерьезнее, например, в Лондоне, вряд ли ты захочешь оттуда уезжать.
- Пока не знаю, - смутно произнесла Мари, запомнив, что муж упомянул Лондон. – Я никуда не выезжала из России. Даже к своему крестному, которого почти никогда не видела…
Князь Григорий помрачнел. Он вспомнил, что князь Ливен прибыл на свадьбу вместе с его матерью, они постояли часть церемонии, а потом удалились куда-то рядом. Его всегда смущала и стыдила эта связь – почему им надо вообще ее поддерживать? К чему это привело? И почему мать никогда не могла прямо ответить на откровенно заданный вопрос?.. Неужели все и впрямь настолько предопределено, что он не может наслаждаться супружеским счастьем без мыслей о том, что вступил в династический брак по сговору циничных стариков?
А Мари продолжала говорить про эту линию своей семьи, словно не замечая его реакции. Князю пришлось ее слушать, зная, что любые реплики с его стороны вызовут ответные вопросы, поводы для разъяснений.
Потом она остановилась, пристально взглянула на него и прошептала:
- Мне чрезвычайно неловко спрашивать об этом, но, раз мы теперь муж и жена, соединены навеки и не должны расстаться, то придется задать этот вопрос…
- Я знаю, что ты хочешь спросить, - прервал ее Григорий. – Но мне самому неведомо, является ли граф Ливен моим отцом, или это кто-то другой, либо я вообще законный сын князя Петра Волконского, как прописано во всех метриках. А слухи пошли из-за того, что я больше похож на свою мать.
Мари не знала, что здесь ответить. С одной стороны, она действительно видела в лице, осанке и манере своего мужа нечто от княгини Софьи. Эта женщина тоже озадачивала ее, в основном, тем, что она совершенно не боялась отличаться от всех прочих дам. Даже на свадьбу сына она явилась в платье почти что траурного оттенка, наглухо закрытом, без всяческих украшений, а волосы ее были убраны крайне просто. Наряд выглядел совсем не новым, судя по довольно блеклому цвету и потертостям на манжетах и локтях платья. Княгине было все равно, что за ее спиной шепчутся: «Она как всегда…», «Хотя бы ради свадьбы сына соблюла приличия», «Это вы еще не видели, в чем она явилась на венчание дочери». Мари покраснела до корней волос от досады и обиды за свекровь, но той было нипочем. Более того, она, поздравив их с венчанием, взяла под руку ее крестного, который тоже принес свои поздравления и даже успел сунуть в руки Мари некую шкатулку, которую она пока не смотрела – тот, кстати, несмотря на нездоровье и траур, выглядел безупречно – и удалилась вместе с ним, что-то ему говоря. Взять на виду у всех под руку мужчину, который не является ее мужем, и уйти из церкви на виду у половины света, среди которых немало острых на язык сплетников и сплетниц – это сильно.
Несмотря на эпатажность свекрови, Мари не могла не признать, что та до сих пор обладала если не яркой красотой, то сильной притягательностью. В ее лице было нечто классическое, вечное, напоминавшее о византийских и древнерусских иконах, и такой же склад лица был у ее младшего сына. Следы возраста были в ней почти незаметны, а высокий рост, превосходная осанка и стройная, тонкая фигура еще больше скрадывали истинный возраст княгини Софьи. Мари даже пришла к выводу, что та выглядит моложе ее собственной матери, хотя та была чуть младше годами и в молодости считалась признанной красавицей, на которую заглядывались все молодые люди, бывавшие в доме у тетки. Вела себя с ней свекровь вежливо и предупредительно, но особо не откровенничала и не стремилась понравиться либо навязать свою власть, как это бы сделала «странная и неприятная особа», а то и «сущая ведьма», как охарактеризовала Софью Григорьевну мать Мари. Молодая женщина решила узнать свекровь получше – почему-то личность той тоже ее притягивала, как и многих других. А если не получится, то можно узнать о ней от мужа.
Потом она вспомнила – нет, есть в ее муже что-то свое или унаследованное от кого-то другого, но князь Петр совсем другой наружности, разве что голос у них схож, но этого мало. Да и с князем Ливеном сходство не прослеживалось. Мари подумала, что на месте Грегуара ее бы очень тяготило незнание истинного своего отца, все эти слухи и домыслы досужих умов. Их можно игнорировать до поры до времени, но они будут запоминаться, подтачивая уверенность в себе и вырывая почву из-под ног, заставляя искать истину, которой, быть может, и не доищешься.
- Но что ты сам думаешь по этому поводу? – решилась она спросить у мужа.
- Что именно? Я вырос, называя отцом князя Петра, а к остальным, хм, кандидатам я всегда относился без всяких родственных чувств.
- Даже к моему крестному? – вырвалось у Мари.
- А он мне никто. Возможно, нынче я и должен к нему как-то относиться, но раньше… - он заерзал в кровати и отвернулся от жены, давая понять, что разговор ему не очень приятен. Мари хватило деликатности его не продолжать.
Впрочем, за завтраком он продолжил, словно спохватившись и вспомнив о важном.
- Я никогда не понимал, за что я должен любить этого князя. За то, что его любила моя мать? – проговорил он к вящему смущению своей супруги. – Вот ты его за что любишь?
- Он муж моей тетки, - задумалась Мари вслух. Тетку она не любила, та много говорила, вечно суетилась, лезла не в свое дело, да и про ее поведение ходили слишком откровенные слухи, и девушка в свое время не понимала, то ли ей гордиться родственницей, которая определяла политику Европы, то ли стыдиться ее за непристойность поведения и слухи о ее связи с первыми лицами Англии, а также с известным графом Меттернихом. Этим она и поделилась с мужем, когда он уточнил: «А ты любишь свою тетку?»
- Не особенно, - призналась она. – И, ежели все верно, и у ее мужа с твоей матерью что-то есть…
Григорий убедительно кивнул.
- Раз что-то есть, - продолжила Мари. – То я прекрасно понимаю моего крестного. Более того, он был со мной всегда добр, в отличие от его жены. Он много помогал моему отцу в молодости. Когда я родилась, князь Христофор был в Петербурге и согласился быть моим восприемником. Вот как все и получилось…
- Не очень-то много поводов для любви, - произнес князь Григорий. – Что же касается меня… Мне сложно что-то сказать. Но я бы не хотел, чтобы дела наших родителей вдруг влияли на нас и наши с тобой отношения.
Мари вдруг вставила:
- То же самое касается и моей сестры. Той, которая княгиня Белосельская.
- Давай о ней забудем, а? – поспешно ответил ее муж, вспомнив свое последнее свидание с Элен, все, что было сказано и сделано. – Тем более, мы уезжаем в Италию. А до этого, думаю, тебе найдется повод не встречаться с ней.
- Она тоже может приехать в Рим, - возразила Мари. – И что тогда?
- Княгиня не столь глупа, чтобы в открытую преследовать нас, - произнес князь.
- Но ты так мне и не сказал, правда ли все то, что она наговорила? Про то, что у вас был роман? Да и кое-кто тоже подтверждает…
- Ей бы этого очень хотелось, - усмехнулся князь Григорий. – Но нет. Хотя, конечно, смотря что считать романом. Некоторые особы даже обычные визиты вежливости или совместные танцы на балах готовы назвать признаками романа.
Мари кивнула, не будучи в этом убежденной. Впрочем, ее саму уже начал тяготить этот разговор. Вроде, все понятно, со всем они разобрались, но самого главного она не узнала. Сама она не могла сформулировать, что же это. Но когда-то она узнает правду, которая стоит за ее мужем, которую он сам не знает или пытается скрыть. А сейчас лучше забыть о всех незаданных вопросах и наслаждаться счастьем, тем более, что нынче ночью она получила его долю сполна и ожидала новых пленительных откровений.
8. Проклятье. Начало 1839 г.
Княгиня Мари Волконская не выходила из детской комнаты, пристально наблюдая за действиями кормилицы, которая баюкала и пеленала ее трехмесячную дочку Лизу. Девочка сначала куксилась, потом пробовала кричать, но увидя спокойный взгляд Лучианы, быстро успокаивалась и прижималась к обнаженной груди женщины. Эти действия, простые и обыденные, почему-то успокаивали Марию, словно вместо дочки была она, и это ее баюкают, тетешкают и кормят грудью. Сама она не решалась взять Лизу на руки, хотя кормилица несколько раз вопрошающе посмотрела на нее, верно, подумав, что госпожа пришла понянчить своего ребенка сама, чего она делала не очень часто – сначала из-за болезни, когда кровотечение приковало ее к постели почти на два месяца, потом из-за слабости и страха навредить младенцу. Лиза, однако, оказалась здоровым, крепким ребенком, и когда Мари впервые взяла ее на руки, то поразилась тому, что та вполне твердо держится за нее. Но делала княгиня это нечасто, и побаивалась, что если так пойдет дело, то Лиза совсем отвыкнет от нее, перестанет называть ее матерью, и привыкнет к кормилице Лучиане. Право слово, даже Грегуар чаще бывает со своей дочерью, играет с ней и разговаривает, обрадованный тем, что та получилась уж очень похожей на него и совершенно не огорченный тем, что Мари не родила ему сына, «как положено». Сама Мари слегка огорчилась, когда ей, полуживой и несколько раз терявшей сознание от болей и потери крови, сообщили, что все эти мучения были ради дочери, а не ради сына и наследника. Она хотела себе именно что сына и предполагала, что того же хочет ее муж, но тот, скорее, обрадовался, что Мари теперь вне опасности, чем тому, что он стал отцом. Потом он не высказывал никакой досады по части пола ребенка. Мари ожидала, что муж захочет, по обычаю Волконских, назвать дочь в честь его матери и уже заранее приняла имя «Софья» как должное, но Грегуар сказал, что раз уж следовать обычаю нарекать детей в честь поколения бабок и дедов, то почему бы не назвать в честь матери Мари? Тем более, Елизавета ему нравится куда больше, оно не столь распространенное в их роду.
Воспоминания о муже вдруг вернули в душе княгини тревогу, которая, вроде бы, утихомирилась и улеглась на некоторое время. Она медленно подошла к окну, поглядела в штору на сгущавшиеся сумерки, мокрую мостовую, исполосованный влагой фасад особняка напротив, заметила, что уже зажгли фонари, мертвым тускло-желтым светом едва рассеивающие наступающую темноту. Молодая женщина прижалась пылающим лбом к мокрому стеклу, потом невольно оглядела улицу, прислушавшись – ей показалось, что послышался стук приближающегося экипажа, но он смолк, едва усилившись, похоже, проехали по соседней улице, куда более оживленной, чем эта. Прохожих тоже не было, и лакей, посланный ею час назад, чтобы найти супруга и попросить его приехать домой как можно быстрее, тоже не возвращался. В чем дело? Грегуар не из тех, кто склонен задерживаться без предупреждения. С утра он куда-то собирался, хотя сегодня ему не надо было являться в посольство. Сказал, что по делам общества поощрения художеств и что он непременно вернется к обеду. Но обед миновал, блюда на накрытом столе остыли, а сама Мари не смогла съесть ни крошки – голод куда-то ушел. Затем прошел час, другой и третий. Княгиня сама не понимала, почему ей так тревожно. Ничего же еще не случилось. Ежели бы случилось, ей бы первой сообщили. Да и он отправился туда не один, а со слугой и взял кучера. Мало ли что его задержало? Может быть, запамятовал, что обещал быть дома к обеду и поехал к знакомым? А может быть, вдруг возникли срочные дела на службе, пришла какая-то экстраординарная депеша, на которую надо сочинять ответ? Все может быть. Однако рассуждения не смогли успокоить Мари, и она все-таки послала лакея за князем Григорием. И нынче, сидя у окна, она считала минуты и часы, внутренне усмехаясь про себя – откуда эта тревога, почему именно сейчас? И почему у нее в голове складываются какие-то страшные картины, вроде поединка… Пушкин вот тоже не предупредил жену, когда ехал стреляться, она уехала на гуляние, а потом вернулась, увидев смертельно раненного мужа… Да и Элен год назад, узнав, что Мари беременна, кое-что сказала, неприятное и злое, что-то про то, что не видать ей счастье, если она так обращается с сестрой. Молодая девушка усмехнулась – с каких это пор она становится такой суеверной? И вообще, вся эта тревога неуместна, ей стоит подлечить нервы, право слово. Даже дочка чувствует, вот, завозилась на руках у Лучианы, захныкала, хотя недавно только поела…
Мари решительно отошла от окна и тихо вышла из комнаты, стараясь не тревожить ребенка. Когда она спускалась по темной лестнице, то ощутила, что у нее слишком уж сильно бьется сердце. Нет, покоя ей не достигнуть. Хоть самой иди на улицу, расспрашивай прохожих, высматривай экипаж с их гербами…
Тут дверь резко приоткрылась, и за шумом, возгласами дворецкого и горничной, оказавшейся рядом, Лиза не сразу поняла, что происходит. Огни загорелись, и она увидела своего мужа. Тот был без плаща, в одном жилете, с непокрытой головой, и лицо его, очень бледное было измазано чем-то черным, перчатки изодраны и он еле держался на ногах.
- Что случилось?! – воскликнула она внезапно.
- Твой крестный… - проговорил он еле слышно, срывающимся голосом, опираясь на руки дворецкого из-за слабости.
- На тебя напали? Или экипаж перевернулся? Ты ранен.
Князь решительно покачал головой, не в силах стоять от слабости.
- Князь Ливен скончался. В шесть… Там, - он закашлялся, схватившись за грудь, и затем упал, потеряв сознание. Багровые пятна крови расплылись по его воротнику.
Мари молча опустилась на ковер рядом с мужем. Она не могла ни плакать, ни кричать. Молодая женщина вообще плохо поняла, что произошло, но сразу почувствовала, что случилось нечто совсем нехорошее. Исполнилось какое-то проклятье. Не то, что произнесла Элен, когда Мари решила поделиться с ней радостной новостью, а другое, куда более страшное и давнее. Серый снег, могильная сырость, скользкие руки и кровь, слишком много крови, - то, что снилось не ей, а ее супругу, то, чего он боялся и скрывал от нее. Ежели бы только она узнала. Если бы только с ней поделились. Но уже слишком поздно. Ее счастье окончилось навсегда. И никто ни в чем не виноват.
Примечание от автора.
В этот день 10 января 1839 года скончался только князь Х.А. Ливен. Григорий Петрович Волконский остался в живых, поправился, потом вернулся в Петербург, где некоторое время служил при министерстве просвещения. Супруги Волконские прожили вместе еще 15 лет. У них в 1843 году родился сын Петр. В 1849 они формально разъехались, не разводясь, и жили порознь.
Княгиня Елена Павловна Белосельская-Белозерская прожила до глубокой старости. Похоронив мужа, она вышла замуж за своего давнего любовника графа Кочубея. В свете о ней отзывались исключительно негативно.
Княгиня Софья Григорьевна Волконская, похоронив своего возлюбленного, впала в тоску, чуть не умерла, но все-таки поправилась и продолжила действовать во благо себе, ничуть не изменившись. Случившееся дало ей повод еще больше укорениться в ненависти к дому Романовых, так как она сочла гибель князя Ливена насильственной и всем так и говорила. Но ее репутация странной и эксцентричной женщины, кроме того, пребывающей в оппозиции к императору Николаю Первому, помешала остальным поверить ее словам.
Грехи отцов
© Copyright: Дарья Аппель, 2024
Свидетельство о публикации №224072100081
Свидетельство о публикации №224072100081
Рецензии