Кальсоны

КАЛЬСОНЫ
рассказ о человеческих взаимоотношениях
Подражание «Колымским рассказам» В.Шаламова


Штернбальд и Заганюк долго шли по тайге. Тайга была чёрной  - и их мысли тоже. Несколько дней назад остались позади вышки, спирали колючей проволоки, густой лай караульных собак — а они всё шли. И не спали по ночам. Каждый боялся, что другой зарежет его во сне. Впрочем, нож у них был всего один на двоих — грубый тяжёлый, чуть кривоватый клинок, который Штернбальд тайком смастерил из обломка кайла.
Штернбальд попал в лагерь не очень давно. Местный вывихнутый быт и кромешные порядки ещё не успели окончательно войти в его кровь, въесться в кости, он всё ещё помнил (хотя и не так живо, как хотелось бы) тот опрятный мир, где его звали не по номеру и не по прозвищу, а - «Евгений Францевич».
Он и сам вчуже удивлялся, как умение примечать, сопоставлять и делать выводы, столь нужное ему когда-то при работе с древними историческими источниками, вдруг понадобилось  для сугубо практических целей: заприметить, где в охране лагеря слабое место, и выстроить в уме план побега. И план удался: неопытным новичкам порой крупно везёт…
Воспоминание о той суматошной ночи Штернбальд немедленно упрятал в самый дальний закоулок памяти: то ли с глаз долой, то ли — сберечь. Но он очень ясно помнил другое: когда сердце перестало пытаться выскочить из горла, а предрассветные сумерки уступили место солнечному багрянцу над чёрно-белым, словно углём нарисованным, лесным пейзажем, - он поднялся с подтаявшего снега, вдохнул воздух, не знавший застарелого запаха промокших телогреек — и увидел внимательные тёмные глаза. Чуть поодаль, у чёрного куста, сидел на снегу молодой парень крупного сложения, востроносый, с  лицом, которое, очевидно, должно было быть круглым, но давно осунулось.
Обнаружив возле себя человека, беглец приготовился хвататься то ли за сердце, то ли за дубину, - но человек у куста едва уловимыми взглядами и жестами дал понять, что он тоже идёт в побег вместе с ним. Штернбальд вспомнил этого юношу: тот спал в том же бараке, а на перекличках откликался на фамилию «Заганюк».
И вот — они вместе шли по тайге — и молчали. И лес молчал вместе с ними: ни птиц, ни мышей, лишь стволы вековых лиственниц потрескивают от холода, замораживающего руки в худых рукавицах, разум и душу… У Штернбальда был с собой коробок спичек, но они не сразу позволили себе развести огонь, согревались лишь движением.

Наконец настал вечер, в который Штернбальду показалось безопасным развести костёр. Негнущиеся пальцы не сразу выбили огонь, а отсыревший хворост плохо горел, но даже такой  огонёк давал спасительное тепло. Штернбальд склонился над костерком.
Заганюк подсел к нему.
- Слышь, интеллихент, - впервые за пять дней Заганюк обратился к попутчику. — А куда мы дальше будем идти?
- А вот это я как раз и хотел обсудить. — Штернбальду полегчало: если сказал «мы» и строит планы на будущее для двоих — значит, точно не убьёт во сне. — Сейчас мы идём на северо-восток, - продолжил он. — Нам главное отойти на безопасное расстояние, а там, где нас не будут искать, мы можем и пересмотреть маршрут.
- Если от мороза не околеем, - поёжился Заганюк. — Тут плевки на лету замерзают!
- Или от голода.
- А у меня ещё банка тушёнки осталась… Ну, и хлеб, само собой.
Они никак не могли решить, куда идти дальше. Заганюк рассуждал так: везде глухая тайга, мороз, сколько ни иди, живым не выйдешь из чащи, а если и выйдешь, то всё равно к такому же лагерю. Поэтому он предлагал не искать путей прочь на «большую землю», а «уйти во льды»:
- Месяцок-другой покайфуем на воле, отъедимся… Заляжем у трассы, машины с продовольствием пойдут, у них можно попользоваться… Нож у нас есть…
- Ты предлагаешь грабить хлебные машины?
- Не грабить, а брать то, что нам по праву положено, - буркнул Заганюк.
- А я хочу попасть в Ленинград, - позволил себе помечтать Штернбальд.  - Там родня, друзья. Там мой университет…
- Ниверсите-ет, - передразнил Заганюк. — Повезло тебе, что мало чалился и быстро удалось свинтить. Такой, как ты среди наших блатных точно бы долго не протянул!
- В лесу нет «блатных» и «политических»! — вырвалось у Штернбальда. — Перед морозом, перед этими чёрными стволами все равны. Чтоб выжить наверняка, нам придётся держаться вместе, отвечать друг за друга…
Заганюк посмотрел на собеседника как носорог на махаона и ничего не ответил.

Штернбальд попытался под вечер у костра пересказать своему спутнику пьесы Шекспира. Заганюк немного послушал со снисходительным выражением лица, а потом протянул:
- Ну-у, это ты — интеллигенция, всё книжечки разные на память заучивал, а я, между прочим, с малолетства работал!
Штернбальд вежливо поддержал разговор:
- В сельском хозяйстве? Или на завод взяли?
- Ну, какой завод, дурилка ты картонная! Тебе же русским языком говорят: работал. Сперва, пока мелкий шкет был, по форточкам, а когда подрос, тогда уже стал на «стоп» ставить…
Штернбальд с огорчением отметил про себя, что ему, очевидно, никогда не дано понять своего…. Попутчика? Товарища? Вот кем точно приходится ему этот невероятный юноша, у которого всё такое инопланетное: и язык, и мораль, и взгляды! Казалось бы, Штернбальд уже успел перевидать в лагере множество таких, как Заганюк,  - а они всё равно были для него загадкой. Установки, привитые Штернбальду в родительском доме (с книжками Гарина-Михайловского на строгих полках), гласили: в том, что заганюки именно таковы, есть часть и твоей вины: культурный человек не имеет права сидеть в башне из слоновой кости и в одиночку наслаждаться своей высококультурностью и высоконравственностью,  - он должен, просто обязан спуститься к тем, кто лишён этих сокровищ, и поделиться ими с обделёнными, просветить, развить, образовать...Но его глаза видели, что Заганюк вовсе не нуждался во всех тех сокровищах, которые мог предложить ему Штернбальд.
Разговор расклеился. Они улеглись спать прямо возле тёплого кострища.

- Слышь, командир, - спросил Заганюк наутро.  - А если идти всё время встречь солнцу,  на восход, то куда мы выйдем? В Японию какую-нибудь сраную?
- Нет, мы попадём на Чукотку. А за ней Берингов пролив, и по ту сторону уже Соединённые Штаты Америки.
- Во как!  - оживился парень. - Я всю жизнь думал: а что; дальше Колымы? А оказывается, США! Ну, тогда живём! Тогда всё не так тухло. Переплыть его можно, пролив этот твой? Узкий он, да? Тогда можно приплыть на тот берег, погутарить с кем надо… И заживём мы в Америке как люди! Язык у них там какой?… Ну, английский ты наверное учил, ты же интеллигенция! — Штернбальд когда-то владел многими иностранными языками. Сейчас худые пайки, стужа и грубость конвоиров подточили его знания, но и тех обрывков, которые сохранила память, вполне хватило бы для общения за границей, а там, глядишь, и остальное вспомнится… План Заганюка, при всей его мальчишеской авантюрности, в сущности, был не таким уж безумным: ведь чукчи и эскимосы могут переплывать пролив на своих эфемерных каяках, а Америка испокон веков охотно принимала всех беглецов и скитальцев. Он может попроситься там на работу в какой-нибудь университет… Хоть лаборантом, хоть сторожем,  - но чтоб вокруг светлые аудитории и библиотечные шкафы до потолка, с коленкоровыми и кожаными томами! И чтоб никаких лиственниц за окном; он на них уже на Колыме насмотрелся,  - лучше пальмы;  он отправится куда-нибудь в южные штаты, и чтоб море и белый песок, и не надо носить негнущиеся ватные штаны…
Мечты согревали лучше хилого костерка, и продолжать путь стало как будто чуть легче.

Запасы хлеба, сберегаемые под телогрейкой, даже несмотря на жёсткую экономию, истаяли быстро. Замёрзшая птичка, которую они нашли в сугробе и попытались изжарить, оказалась несъедобной. Тайга была лиственничная, здесь нечего было искать вечнозелёную хвою, которой можно было бы набить желудок.
Но беглецам повезло. Они дошли до небольшого распадка. Вокруг высились крутые склоны. Здесь лес был светлее, и рос густой подлесок. Заганюк подбил толстой палкой крупную чёрно-пёструю птицу: местного глухаря. Едва путники сели под скалой, чтоб ощипать и зажарить свою добычу, как на противоположном конце распадка послышался низкий лай крупных собак и отборная брань. Беглецы переглянулись, и, не говоря ни слова, одновременно вскочили на ноги. Штернбальд указал взглядом вверх: склон был крутым, и за камни, не покрытые снегом, было удобно хвататься, как за ступеньки. Там в верху обрывистого склона он обнаружил пещерку: она была тесновата, сыровата, но её надёжно укрывали от посторонних взоров густые кусты.
Лай и голоса приближались. Кроме них слышался ещё звук, на который беглецы сначала не обратили внимания: свист полозьев. Сквозь кусты они увидели, как по дну распадка едет на коротких самодельных лыжах широкоплечий кудлатый мужик в вольном тулупе и цветном вязаном шарфе, а за ним лыжник похлипче сложением, в чукотской малице. У каждого из обоих на постромке неказистый пегий пёс, который то нюхает лыжню, то огрызается на соседа, - а его одёргивают за поводок и с руганью торопят дальше.
Лыжники проехали. Штернбальд и Заганюк вытиснулись из пещеры, зацепляясь краями одежды за острые камни и ветви.
- Ё-моё, ну и маху дали! — Заганюк пытался скрыть за смехом досаду.  - Думали, раз с собаками, то по наши души! Деревенских шавок стреманулись!… А клёво ты придумал в пещере сныкаться: там бы нас и настоящие не нашли сто лет!
- Ну, слава богу, они теперь далеко. Наверно, уже можно костёр запалить, глухаря зажарить.
- Ага, а главное  - погреться. Я в этой пещере, хотя и недолго пробыл, а закоченел как зараза, до сих пор холод задницу пробирает… Ё-моё, у меня ж  штаны порвались! А хорошие были брюки, я их у Сопливого в штосс выиграл…
- Зачинить можно?
- Иглы-то нет. — Заганюк повернул голову назад, посмотрел вниз и печально выругался. — Ну, даже если б и была… Там зашивать, считай, нечего, всё в лоскуты после этих камешков.

Наутро остатки брюк Заганюка развалились окончательно. Юноша сидел, съёжившись, у костерка, натянув на колени куцую телогрейку, и непечатно сетовал на свою долю. Он алчно косился  на изношенный шарф Штренбальда, но вязаная шерстяная дорожка была слишком коротка, чтоб полностью обернуть его могучие ноги. Штернбальд предложил ему свою фуфайку, но только почём зря напустил холода под одежду: приспособить вещицу, рассчитанную на более малорослого и субтильного человека, на рослого Заганюка никак не удалось.
Стало ясно: идти дальше невозможно. Оставалось сидеть в кустах, жечь костёр для тепла и надеяться неизвестно на что.
Амундсен как-то сказал, что холод — единственное, к чему невозможно привыкнуть. Заганюк старался не отдаляться от спасительного костерка ни на метр, и искать хворост приходилось одному Штернбальду. Парень почти не жаловался вслух, лишь изредка ругался себе под нос, - но его лицо красноречиво говорило, что главные страдания ему доставляет всё же не губительная стужа, а осознание своего жалкого положения, - хотя оно было видно лишь немногочисленным таёжным птицам — и попутчику.
- Во тебе, блин, и побег, вот тебе и Америка! — донеслось до Штербнальда невнятное сетование, когда он в очередной раз нагнулся, чтоб подкинуть хвороста в костёр. — Так и подохнешь в тайге с голым задом, как фраер позорный…
Штербальд, глядя на мучения товарища, не находил себе места.
Хворост в окрестностях их стоянки уже полностью был выбран, и в поисках относительно сухих веток Штернбальд зашёл в конец распадка — в то самое место, откуда накануне выехали лыжники с собаками. Неожиданно в диком лесу потянуло печным дымом, и среди чёрных стволов сверкнул светло-серый плетень, за штриховкой ветвей блеснули крыши. Штернбальд осторожно приблизился. За плетнём притулилось несколько некрашеных избушек, между ними -  расчищенное ровное пространство без деревьев.
Послышался скрип дверных петель. Штернбальд затаился.
На крыльцо ближайшей к лесу избушки степенно вышла сытая женщина в шерстяной кофте и белом платке. В руках у неё была корзина. Женщина спустилась с крыльца на снег, завернула за угол, подошла к столбу близ плетня, от которого к глухой стенке избы тянулась толстая, слегка пожелтевшая, верёвка, и принялась, напевая под нос, вывешивать лежавшее в корзине бельё. Затем она так же неспешно ушла в избу с пустой корзиной.
На верёвке в морозном воздухе висели, словно флаги недоступного уютного домашнего мира, какие-то фуфайки и штаны.
А в лесу ждал товарищ Штернбальда, обречённый пропадать из-за того, что так бесславно утратил самую существенную часть гардероба…
В родном мире Штернбальда взять даже скрепку чужую считалось уже глубочайшей бездной грехопадения, - и даже месяцы вынужденного общения с такими, как Заганюк, не поколебали его честности. Правда, тушёнка, которой юноша поделился с ним в начале побега, без сомнения, была краденая, - но сам Штернбальд украсть не мог... И дать товарищу погибнуть в стужу без одежды он тоже не мог. Немолодой научный сотрудник в потрёпанной казённой телогрейке и разбитой обувке стоял за плетнём на морозе — и его бросало в жар. Два крепко усвоенных с младенчества принципа: «Не брать чужого» и «Не бросать товарища в беде» столкнулись в его душе как тяжкие чугунные локомотивы, - и у локомотива «Не бросай товарища в беде» железо оказалось крепче. Штернбальд перешагнул плетень там, где он был пониже, подкрался к столбу, к которому была привязана бельевая верёвка, протянул руку… и у него возникло ощущение, что этой рукой — такой ослабленной от недоедания, скрюченной от постоянной стужи и непосильной работы, - он пробил толстое стекло, отделявшее его мир от мира Заганюка. Он изранил осколками этого стекла свои руки, душу, разум, совесть; отныне эти раны будут вечно гноиться…
Он не помнил, не видел, как лихорадочно хватал промёрзшую ткань, плотную и гибкую, точно свинцовые пластины. Какие-то малозначащие тряпки (всё равно сгодятся, хоть на то, чтоб разорвать их и сделать из них завязки), майка и широкие длинные кальсоны с начёсом. Из избы никто не выходил. Штернбальд поблагодарил судьбу и строителей той избушки за то, что в стене, смотревшей на столб и плетень, не было окон, - и ноги сами понесли его прочь от маленького посёлка в густой подлесок.
Он поймал себя на мысли, что ему было бы даже легче, если бы за ним сейчас погнались, может, даже поймали и поколотили… Даже если бы это и случилось, мир всё равно не наказал бы новоиспечённого вора строже, чем он  - сам себя.
- Ничего страшного, они не обедняют, - рассуждал Штернбальд о хозяевах избушки, стараясь аргументами заглушить иерихонский голос совести.  - В том посёлке, очевидно, вольные живут, им ничего не стоит съездить в центр и купить новую одежду… или поручить кому-нибудь привезти… А тут бедный парень концы отдаст в такую стужу раздетый… Ну да, наверно, я мог бы прийти к ним на крыльцо и попросить, - но где гарантия, что тогда на нас не донесли бы? Это только в сентиментальных дореволюционных повестях простой народ всегда помогает беглым арестантам, а наша жизнь ох как далека от такой повести…
До места стоянки он добрёл почти счастливый: всё-таки товарищ будет спасён от убийственного холода — пусть даже Штернбальд заплатил за его спасение столь высокую цену… С торжествующим видом он опустил добычу на истоптанный снег у костра, где сидел, поджав ноги, Заганюк, вынул из кучи кальсоны…
Лицо Заганюка, и раньше страдальческое, сейчас приобрело совсем уж мученическое выражение:
- Они же, блин, розовые! - разочарованно прохныкал он...



Пусть на восток Штернбальд продолжил уже в одиночку.



12-14 мая 2024, Москва.