Что такое смелость?

1. Смелость и недосмелость
    Смелость – это (обобщённо говоря) способность выступить навстречу опасности там, где не всякий решится это сделать. Причём способность решиться именно там, где есть вариант не идти, и где герой понимает, почему не всякий на это решается, но тем не менее идёт вперёд. Но только могут быть в этом понятии детали, которые не все замечают, и не все хотят замечать.
    Представьте себе, что одно племя нападает на другое с целью поработить. И у второго есть два варианта: взять в руки оружие и биться в режиме «победа или смерть», или сложить оружие, и кланяться первому племени «Всё сделаем, только не убивайте!». И допустим, так случается, что второе племя выбирает последний вариант (а зачем биться и умирать – ведь это же трудно и страшно, а вот кланяться легко и не больно). И первое племя соглашается не убивать их в обмен на обязательства делать всё, что прикажут. И приказывают отдать своих воинов им на службу и дать использовать их для захвата третьего племени.
    Причём, участвовать пополнение должно не в качестве какого-то резерва, а самой начинающей бой передовой линией на самом сложном участке фронта. Где их поставят в первые ряды, и прикроются ими, как живым щитом, самортизировав на них самые губительные удары противника. И, допустим, так получается, что как бы не было страшно идти в бой (и тем более впереди), в этот раз они идут. Потому, что, когда они выбирали «мы всё сделаем», выбор был не труден на момент принятия своего главного решения, а сейчас, когда стало трудно, выбора у них уже нет. И сказать «нет» своим хозяевам оказывается ещё страшнее, чем идти в бой.
    Возникает вопрос: является ли факт, что воины второго племени идут в атаку первыми, высшим проявлением смелости? Нет. Высшим проявлением было бы изначально взять в руки оружие и не дать себя поработить. А если они этого испугались, значит, смелости в них уже недостаточно. Ну а то, что они идут в первых рядах – так это может быть просто потому, что тех, кто сзади, они боятся сильнее, чем тех, кто впереди. Потому, что любого можно заставить идти куда угодно, если заставить бояться не идти ещё сильнее. Так что способность идти навстречу опасности ещё не показатель смелости; смелость там, где человек идёт навстречу опасности сам, а не принудительно.
    Допустим, на определённом этапе политического развития племя захватчиков смекает, что захваченные будут лучше драться, если вместо того, чтобы их опускать «Вы никто, вы ничто, и звать вас никак!», будут наоборот их хвалить: «Слава-слава-слава верным воинам, служащем нашему общему великому делу!». И при этом, кто не идёт, тому такое же страшное (и бесславное) наказание, а вот кто идёт, тому слава. И тому, кто посмеет говорить, что ни фига это не слава – тоже страшное наказание. Ну и до кучи придумывается какая-то идеология, объясняющая, почему общее дело такое великое-преважное (например, «у нас вера правильная, а у других не правильная, и наша миссия нести правильную веру всем-всем-всем»).
    Гешефт в том, что если людям говорить, что они ни на что не способны, то они и в бой пойдут с соответствующим настроем, а если говорить, что они герои, то они будут готовиться по мере возможности соответствующим образом себя проявить. И тогда они пройдут на поле боя дальше, самортизируют на себе больше, меньше опасной работы останется для идущих сзади, и те сохранят больше сил.
   У самих же порабощённых будут варианты: помнить, как они забоялись драться там, где надо было изначально (и стыдиться этого), или забыть про это, и вместо того, чтобы стыдиться, начать собой гордиться. И допустим, так оказывается (и с чего бы это?) что в племени порабощённых находится энный контингент людей, который выбирает второе (а зачем им первый вариант, если он неприятный, когда есть второй, который куда приятнее?) У некоторых же людей подход к правде у них такой, что её просто можно выбрать, как любимую футбольную команду, и болеть за неё, не будучи обязанным доказывать, что правильно выбрать именно эту. И вот они выбирают, что им нравится, и назначают это правдой. И считают своим святым правом делать всё, что нужно, чтобы такую правду утверждать.
    Что же получается в результате тех подмен понятий, когда недостаток смелости выдаётся за высшую смелость? Они начинают гордиться собой (или своими соплеменниками) за то, что позволяют себя использовать хозяевам так, как тем надо. И чем больше таких гордящихся, тем меньше желающих бороться с тем, чтобы с данным племенем можно было так поступать. И тем меньше сил надо поработителю на контроль за порабощёнными. И тем больше своих сил может сэкономить или отправить на войну с третьим племенем (ну, или, как вариант, тем больше военнообязанных можно выжать из этого племени, не опасаясь, что оно воспротивится).
    В глазах инакомыслящих такие «не хочу стыдиться, а хочу гордиться» получатся уже не просто трусы, которым не хватает смелости признаться в том, что они трусы. Они предатели своего племени, и враги не только его, но и других племён (которые, возможно, им ничего не сделали). Потому, что чем активнее будет вся их основанная на это гордости деятельность, тем труднее бороться с порабощением станет другим племенам. Но самое интересное, что у тех в головах всё может выглядеть радикально наоборот: смелые и праведные они, которые самоотверженно служат делают великому делу, а те, кто против того, чтобы быть такими же – предатели и трусы.
    Неизбежно получится, что вся их позиция серьёзной критики не держит. Ибо, как только начнётся серьёзный разбор темы, сразу же выяснится, кто и чего на самом деле боится. И потому все те, у кого правда там, где нравится, оказываются предрасположенными любить любого, кто таковую критику запретит. А поскольку запрещать её будет система (которой такая критика тоже не выгодна), то они начнут любить систему, видя в ней некоего «строгого, но справедливого» хозяина.
    В чём же основное отличие такой «смелости»? Оно в том, что носители таких ценностей всё время будут говорить, что если кто-то идёт навстречу опасности, то он никак не трус. Что он типа самый смелый, и им надо гордиться. И никогда не спросят, а пошли бы туда те, кто его оправляют, сами? Такого вопроса в их диалектике принципиально не будет. Как и вопроса, хватило бы ему смелости их спросить, почему они сами туда не хотят идти? Будет только одно: «идёт навстречу самой большой опасности – значит, самый смелый и точка!». И обязательно с таким видом: «А чего ещё должно быть надо-то?»
    Это как в спорте, где есть олимпиада, а есть паралимпиада. И на олимпиаде спортсмены соревнуются между собой, а на паралимпиаде инвалиды отдельно соревнуются между собой. И у них свои зачёты и свои рекорды. Так и в жизни: у свободных людей свои соревнования в смелости, а у рабов свои.

2. Чужие и «свои»
        Давайте подумаем, что будет в ситуации с обществом, где не одно племя нагнуло другое, а одни соплеменники нагнули других? Например, богатые нагнули бедных, или сильные слабых, или ещё как-нибудь. В общем люди одного племени нагнули своих так же, как это сделали бы завоеватели, и относятся к ним ничуть не лучше.
    Например, захочет пан остроту своей сабли попробовать – может порубать своего холопа. Просто так, ради развлечения, и никто ему за это ничего не сделает. Имеет, оказывается, право, а холоп не имеет права сопротивляться. И в таком режиме общество живёт, с такими законами, и всем остальным, что им под стать.
    И когда требуется пойти на войну, на неё гонят народ так, как погнали бы захватчики из предыдущего примера. И погонят, естественно, на такие войны, на какие погнали бы только такие захватчики. Потому, что те, кто жизнь своих холопов не уважают, по-другому относиться к ним и не будут. В общем, одни должны умирать, чтобы у других было больше золота и земель – вот и вся суть данной системы.
    Сильно ли будет отличаться данная система от вышеописанной? А в принципе, отличаться будет не так и сильно; единственное разве что может быть – это слишком громко будет звучать слово патриотизм. Потому, что будет эксплуатироваться (и всячески пропагандироваться) убеждение, что ты идёшь умирать не за какого-то чужеземного хозяина, а за своего. И что в этом мол, вся разница. Что вот за чужого, мол, обидно умирать, а за своего нет. И если кто-то на это поведётся, значит, это будет использоваться, а если использовать, то на полную катушку. А когда такое будет на полную катушку, то со всех сторон о «патриотизме» будут трубить так, как не станут даже в обществе, где есть куда более достойные вещи, за которые можно умирать.
   «Патриотизм» в данном случае – это требование стоять спокойно и не дёргаться, когда на тебе саблю пан пробовать будет. А то вдруг ты посмеешь сопротивляться, а именно в этот момент враг нападёт? Как же оборону организовывать, если ты смуту сеешь? Так же ты, оказывается, свой народ подставишь ради спасения своей шкуры. А это не патриотично. Так что изволь это понимать, и стоять смирно.
    Возникнет вопрос: а кто заставляет пана саблей махать? Вот пусть перестанет своё самодурство сначала, а потом о патриотизме поговорим. А то если он не хочет свои прихоти обуздать, значит, не настолько оно ему надо? Тогда пусть боящийся «подстав» народ сначала с него спрашивает за его дела, а потом с холопа. А если не хочет, значит, не настолько оно ему надо? Тогда чего такой шум подымать за вещи, которые, оказывается, не настолько важны? А на это вопрос ответ такой: так рассуждать неправильно. Потому, что такие рассуждения и есть первый шаг к тому, что творить смуту. А как только смута возникнет, так враги сразу и нападут. Поэтому забудь о таких мыслях, и терпи молча.
    Снова вопрос возникает: а где ответ на вопрос про самодурство? А ответа на это не будет. Будет только другое: вот ты просто перестань этим вопросом интересоваться, и ответа не понадобиться. И на все лады тебе будет объясняться, почему надо перестать. Извини, пан и не хочет понимать, что ему нельзя самодурские прихоти, а вот ты должен понять, что тебе себя защищать нельзя. Почему? А потому, что ещё одно «почему» и в ход пойдёт сабля, и тогда уже больше не будет никаких почему.
    Короче, хочешь жить, приучайся не задавать таких вопросов, а хочешь жить хоть сколько-то удовлетворённо, приучайся их вообще не видеть. Видеть только направление «а что, если я «смуту» начну, а тут враг нападёт?» И тогда можно не пенять себе за то, что позволяешь с собой так обращаться, и считать себя сознательным, и не видеть причин для стыда. И вот то состояние, в которое надо себя вогнать, чтобы считать именно так правильным, и будет в такой системе называться «патриотизм». Ничего другого таким словом называться и не будет.
    Патриотизм в такой системе – это убеждение, что на какую бы войну тебя не погнали – это война нужная твоему народу, и твоё дело правое. Даже если это такие действия в отношения другого народа, каких в отношении своего ты ни от кого бы не потерпел. Даже если, чем больше таких действий, тем больше у твоего народа будет врагов, и тем больше от них в конечном итоге ответных ударов, когда враги начнут следовать вашему примеру. Патриотизм – это постоянные песни об обороне (которая именно в силу последнего может потребоваться действительно куда чаще), вот только о том, из-за чего она может такой потребоваться, и нужно ли это твоему народу – ни в коем случае не думать. Только повторять без остановки «оборона, оборона, оборона», и в бой всякий раз, когда пану нужно больше земли и рабов.
    Потому, что если ты будешь слушать того, кто понимает то, что ты сам понять не в состоянии, ты можешь понять его, а там гляди ещё и начать ему содействовать для того, чтобы войны были реже. И тогда хозяева могут оказаться ограниченными в возможностях начинать войны, которые нужны, когда им нужно. А это в такой системе не «патриотично». А вот всегда думать в направлении, чтобы у пана было больше земель и рабов – это образцовый «патриотизм».
    Патриотизм в такой системе – это готовность, если враг нападёт, сражаться так, чтобы самому умереть, но хозяина спасти. Потому, что если получится наоборот, то кто же на твоём брате саблю-то потом пробовать будет? Будет стоять твой брат, как человек, с полноценным чувством собственного достоинства, и некому будет порубать это чувство в нём. Это тоже как бы не «патриотично», а вот умереть за то, чтобы твоего брата потом точно так же обрабатывали, это «да».
    Кому же может быть нужен такой патриотизм (ну кроме самих панов и их прихлебателей?) А вот такому как раз контингенту, который на манер того завоёванного племени, живёт со своим «не хочу стыдиться, а хочу гордиться», он как раз может и подойти. Кому не хватает силы сказать «нет» такому режиму (ну или смелости), но вот чувствовать себя важными всё же хочется. И когда их ставят в первые ряды, и они там проявят то, на что такие способны, и будут этим гордиться.
    А если гордиться бескомпромиссно, значит верить, что ничего другого для почёта и не нужно. Значит, верить пропаганде, трубящей как раз именно это. Значит, верить репрессивной системе, прессующей тех, кто сомневается. И верить в справедливость пана, который (кстати) теперь кого попало саблей рубать не будет (по крайней мере, на трезвую голову) – только самых сомнительных и сомневающихся.
    Появится вера, что все войны, на которые холопов гонят, нужны именно всему народу, а не только пану. И вот за эту веру они пойдут сражаться (ну так они, по крайней мере, будут верить). И вера в то, что у них вера правая, а у врагов неправая, и что когда они идут сражаться за правую веру, то это дело очень нужное. А ещё за хозяина (за «справедливого» то оказывается не обидно).  И за веру в то, что хозяин нужен, чтобы возглавить войны, которые им нужны. И за «всё общество». А «всё общество» – это, в данном случае, все остальные – такие же, как они, простые люди, которые тоже очень хотят быть важными и гордыми. И единственный способ для которых это почувствовать – это проявить себя там, куда их поведёт хозяин. И вот за это тоже они будут сражаться (и верить, что это самое главное, что нужно их народу).
    Что же будет, когда слабые вообразят себя сильными и смелыми? А получится следующая картина. Появится система, в рамках которой холопами можно распоряжаться, как хочешь. На них можно ездить, пахать, можно заставлять работать с утра до ночи, а всё, что они производят, забирать себе. И не позволять им разогнуть спины и поднять глаза под угрозой плети. И этой плети они будут бояться, и не подымать головы. А когда придёт время воевать, им выдадут оружие, и погонят в бой. И там они могут проявить смелость и бросаться на врага, не боясь расстаться с жизнью. И в бой они пойдут массой, которая представляет собой куда большую силу, чем те, кто их гонят. Но когда придёт время снова вернуться к прежней жизни, их снова разоружат, и снова запрягут. И в ход снова пойдёт плеть, и они будут терпеть её, и бояться поднять головы.
    Потому, что, чтобы не терпеть, нужно для начала иметь за собой какую-то правду, на которой выстраивается всё остальное. А таковой в данном случае может быть требование к пану отбросить сначала своё самодурство, а потом чего-то требовать. Вот только сказать такого они уже никак смогут. Потому, что они сами отказались от такой правды. Они выбрали другую правду, согласно которой плохим может быть только чужой хозяин. А свой всегда свой и нужный всему народу. И с таких оснований им возразить уже нечего – только молчать и терпеть. Поэтому, когда их будут бить, за то, что они недостаточно радиво пашут на хозяина, им уже нечего будет сказать, кроме как «Понимаешь, есть такое слово – Родина…»


3. Один и все
    Страхи у всех бывают разные. Кто-то боится высоты, кто-то темноты, кто-то замкнутых пространств. Кто-то мистических сил каких-то боится, кто-то змей или пауков, а у кого-то самый главный страх в жизни – это в одиночку на чужом районе кодлу местных повстречать. Я не буду разбирать, преодоление чего является большей смелостью, а чего меньшей, просто констатирую, что люди все разные, и страхи у всех тоже. И тех, кто ничего не боится, меньше, чем тех, кто не боится чего-то отдельно. А значит, справиться с какими-то отдельными страхами легче, чем со всеми сразу. И, наверное, борьба с одними страхами нередко идёт в ущерб борьбе с другими. Оценка смелости должна комплексно работать со всеми составляющими. А ещё страхи бывают редкие, а бывают частые. И один из самых частых страхов, какой встречается в обществе (а особенно в рабовладельческом) – это страх думать, не как все.
    Думать – вообще для многих дело трудное и неприятное. Это, как альпинизмом заниматься: кто-то без этого не может, а для кого-то это ненужно и страшно – проще всю жизнь по горизонтали перемешаться, чем вверх лезть. И если есть вариант не думать, некоторые при прочих равных без раздумий предпочтут его. Потому, что есть страх ошибиться, а если думать обязанность не твоя, то и ошибаться не тебе, а для некоторых это тоже легче.
    Ещё многим страшно думать в направлении не как все. Как все, для них ещё нормально, а вот не как все, их пугает. Потому, что, если ты ошибёшься вместе со всеми, то со всеми и разделишь тяжесть последствий, а если ошибёшься один против всех, то и получишь всё один. И тебя ещё и засмеют (а то ещё и чего похуже), а для некоторых оказаться в таком положении самый главный страх.
    Вообще, чем больше в человеке стадности, тем больше он боится быть, не как все. Куда все, туда и он – ему так проще. Думать, как все – это у некоторых то-то вроде инстинкта, который проявляется в каких-то ощущениях «правильности» мыслей, если они вместе с большинством, и «неправильности», если отклоняются. Вот только проблема в том, что чем больше в людях стадности, тем легче ими манипулировать. А потому все те, кто кучкуются по принципу «как все», в силу этого чаще других и оказываются под кем-то, кто это использует.
    Как же устроена психология тех, кто не любят лишний раз мыслить? А устроена она обычно так: когда все плечом к плечу с тобой, вот тогда им не страшно отстаивать свою жизненную позицию. А когда все выскажутся против, то они сразу сникают. Чувствуют себя беспомощными.
     Почему так происходит? Потому, что, чтобы идти против всех, нужна смелость особого рода. Которой не бывает у тех, кто «я как все». Вот если рать на рать, то это легче – это такой смелости не требует. Там нужна смелость, которая есть, если не у каждого, то у каждого второго. А вот чтобы один против всех (даже в полемике), нужно иметь в себе такой стержень, который не у каждого второго бывает.
    Самый лучший материал для такого стержня – несгибаемая логика, которая выступает критерием правильности. Соответствует утверждение логике – значит, принимается, не соответствует, значит, отметается. И опираясь на такой критерий, отстаивающий правду может доказывать свою позицию и одному оппоненту и всем сразу. А вот у того, кто живёт по лжи, такого критерия нет. У него главный критерий «да так все думают!», и если то, что он говорит, готовы поддержать большинство, то тогда это он считает весомым доказательством, А если большинство против, то для него это доказательство обратного. Потому, что других критериев у него нет. И потому остаётся искать опору именно в этом. И приучать себя видеть в этом какой-то особый смысл и с особый вес.
    Проблема в том, что помогает такой подход только в случае, если все действительно думают, как ты. А если все думают иначе, то тогда останется только сразу поникнуть и голову опустить. Вот поэтому и боятся такие люди думать в направлении «а что, если все ошибаются?» Потому, что если все ошибаются, то всё, на чём живущий по лжи строит своё ЧСВ, развалится. А чтобы подвергнуть определённые устои пересмотру, тоже нужно не бояться думать. А думать некоторые не любят.
    Логика – это когда человек спрашивает: «Почему патриотизмом должно называться то что нужно паразиту? Почему не другое – не люди, которые имеют права, свободы, и достоинства, и стремление это защищать? Вот есть у вас объяснение – приведите. Нет – извольте признать свою несостоятельность, и не требовать ничего, пока доказать не сможете». Это логика мыслящего человека.
    Хотите патриотизм считать достойным явлением – пожалуйста. Только отделите то, что им нельзя прикрывать, от того, что достойно таковым считаться. Но только те, кто из породы «как все». этого не делают и не хотят. Потому, что тому есть, как минимум, две причины.
    У тех, кто мыслит, как все, всё обычно предельно просто: есть «хорошие», есть «плохие». И ты должен быть либо за тех, либо за этих. И если одни хорошие, то другие плохие, а если другие хорошие, то значит, плохие первые. Всё. Третьего не дано. Почему – да потому, что иначе надо напрягать мозги и соображать, какие ещё могут быть варианты. А соображать они не любят. Поэтому выбирается самый простой вариант: сводить всё к одной простой дилемме, и через неё пытаться решить все проблемы.
    Ещё есть страх: если свой хозяин – второй враг, то с такой ситуацией они просто не знают, что делать. Если это правда, то тогда они уже ничего не хотят делать – кругом враги, и остаётся просто руки опустить и умереть. Потому, что где взять столько сил, чтобы и на то и на сё хватило? И где найти в себе смелости решиться на противостояние всему сразу? А если не всему, то какой смысл? А вот если про хозяина не правда, тогда расклад сил другой. Есть просто враг, с которым справиться вполне по силам, и есть свои, которые, если организуются, вполне могут это сделать. Надо просто собраться, и победить. И после этого можно будет отдыхать, и радоваться жизни, и в стремлении к этой цели можно черпать себе силы на борьбу. И вот такое оказывается гораздо легче, и тогда уже руки опускать не хочется. И можно пойти в бой, засучив рукава. И проявить там себя, и поиметь какие-то достижения, и почувствовать в связи с этим какую-то свою важность. И тогда определённый контингент предпринимает в связи с этим не очень понятный для логичного человека манёвр.
   Они приходят к выводу, что если правда не такая, какую им по силам принять, то тогда смысла в жизни для них уже нет. А чтобы жить, нужно, чтобы был. Поэтому, единственный вариант, смысл которому остаётся в жизни – это просто верить, что всё обстоит так, как принять у них силы есть (ну т.е. как раз то, что пропагандируется системой). И действовать в соответствии с этим.
    Это как в анекдоте, где «что потерял – часы – а где потерял – там – а чего тогда тут ищешь – а потому, что тут светло!» Так и здесь: «мне не хватает сил принять ту правду, которая есть, поэтому подайте мне такую, которую сил принять мне хватает…» Это одна из причин, по которой в данной ситуации может быть выбрано то, что пропагандируется. И когда человек принимает такую «правду», всё переворачивается с ног на голову. Правда становится ложью, а ложь правдой. Сила становится слабостью, а слабость силой. И смелость становится трусостью, а трусость смелостью. Потому, что трусы теперь – это оказывается те, кто не хотят идти кровь свою проливать во имя хозяев. А те, кто не боятся это делать, смелые.
    Такая правда не доказывается; она просто принимается на веру, и работает апломбом и внушением. И все основанные на ней соображения тоже ничем не доказываются, а сопровождаются просто потоком ненависти в адрес оппонентов, которые приводят критику, на которую возразить нечего. Как же звучит такая «правда»? А звучит она примерно так: «Есть патриоты и есть не патриоты. И патриот тот, кто верит и служит, а не патриот тот, кто не верит, и предаёт. И мы ничего не хотим слушать, хотим только ответа на вопрос: патриот ты или нет? И если да, то ты делаешь, как мы говорим, а если нет, то и говорить с тобой не о чем!»
    Что же делает большинство, если ему не хватает сознательности (и смелости) признать, что они все ошибаются? Начинает кричать, и громкостью своей массы заглушает голос инакомыслящего несогласного. Основания находят в оглядке друг на друга. Самый непонятливый и голосистый что-нибудь крикнет – начинается лавина поддакиваний, которая выливается в шквал обвинений, орущие которые слышат только себя. Поэтому безупречная логика не гарантирует счастливого финала. Даже если оппонент такой толпы приведёт такие доводы, на которые ей возразить нечего. Так что для того, чтобы идти против всех, нужен полный комплект смелости.
    Но только для «патриотичного» большинства это смелостью может не считаться. Потому, что если они хотят собой гордиться, то как же они смогут это делать, если у них нет того, что должно считаться смелостью? А значит, смелостью это не должно считаться, а потому считаться чем-то другим (ну т.е. предательством). А смелостью им считать подай то, что в них есть. И вот с этим они готовы переть в бой – все на одного.

4. Дерево и металл
   Фридрих Великий говорил: «солдат должен бояться палки офицера сильнее, чем вражеской пули». Что он имел в виду? Может быть, что палка офицера нужна только для того, чтобы научить солдата, как надо, защищать то, что достойно защиты? И что если он получает удар палкой, это означает только, что он недостаточно прилежно старается, и подвергает опасности то, что надо готовиться защищать лучше, и стыд за это должен быть сильнее страха героической смерти? Тогда это понятно. В каких-то случаях может быть, кого-то по-другому и не получается научить. Но если имелось ввиду, что тебя можно погнать в бой, как то самое племя из первого примера, и стимулом будет палка, то это другое. И тогда интересно выяснить, как может своя деревяшка быть страшнее вражеского металла?
    Есть такое слово – муштра. Официально ей называется выучка солдата действовать максимально быстро и чётко. Это может быть необходимо для боя – стрелять, перезаряжаться, маневрировать, не ломая строя (в определённую эпоху особенно актуально). И делать это всё максимально быстро и легко – практически машинально.
    И если для защиты своего общества это по-другому не освоить, кроме как долго тренироваться, значит, нужно тренироваться. Но если этот самый вариант, где тебя надо использовать для завоевания, то нужно ещё и другое. Завоевателям нужно не только защищать своё, но и нападать на чужое. Причём нападать солдата погнать, как расходный материал, без особого уважения к его правам и достоинству. И тогда у него может возникнуть вопрос – а почему он должен за это умирать? А вопросов задавать не надо. И вот чтобы отучить его от таких вопросов, нужна специальная процедура.
    Под предлогом боевой выучки гонять солдата по плацу до опупения. И после определённого времени «муштры» он вопросов задавать уже не должен. Дело в том, что мозг человека так устроен, что, когда ему дают команду, он думает, что будет, если он её выполнит, и что будет, если не выполнит. Это может занимать больше или меньше времени, но сколько-то всегда занимает. А муштра на плацу времени думать не оставляет.
    Если солдат будет думать, он просто не успеет вместе со всеми синхронно выполнять все движения. Времени на выполнение команды опускается ровно столько, чтобы действовать машинально. А если ты будешь отставать, тебя начнут бить – той самой палкой.
    Когда по многу часов мозг заставляют пребывать в режиме, когда нужно действовать, не думая, он постепенно отучается думать. Как у космонавта, который подолгу пребывает в невесомости, слабеют мышцы (и даже кости), так и мозг в определённой ситуации атрофируется. И отучаться думать гораздо легче, чем приучаться. Это как с горы катиться легче, чем в гору карабкаться. И чтобы не скатываться туда путь откуда был оплачен немалыми усилиями, способность мыслить пытается цепляться, за что получится.
    У тех, кто «как все», мнение по этому вопросу обычно обстоит просто – если ты отстаёшь ото всех, значит ты тормоз. А если ты тормоз, то и мысли все твои никому не нужные. Но у того, кто мыслит не как все, всё иначе. Ему просто труднее отучить свой мозг не думать. Потому, что у него сильнее тяга мыслить, и на подавление её тоже больше времени потребуется.
    Как сильный организм будет умирать от ран дольше и мучительнее там, где слабый быстрее коньки отбросит, так и сильная личность будет дольше сопротивляться тому, чтобы превратиться в бездумную машину. А ещё, пока способность мыслить не пропала, человек думает, а зачем это всё делается? И если приходит мысль, что это специально, чтобы как раз отучить мыслить, появляется желание сопротивляться из принципа. А если ещё приходит мысль, что отучить думать надо не просто так, а чтобы использовать, как бездумный расходный материал, то ещё принципиальнее. Всё это выливается в желание думать вопреки ситуации, требующей обратного.
   Чем сильнее мозг начинает бунтовать, тем сильнее солдат начинает тормозить. И тем чаще его начинает подгонять палка. И тогда мозг начинает рефлекторно искать избавление от боли в режиме, при котором тело перестанет получать удары. А таковым оказывается выход не думать, а действовать бездумно (а заодно и приучаться к стремлению равняться на всех) . Т.о, варианты остаются либо психануть и что-нибудь выкинуть, либо подстраиваться под систему. И т.о, палка офицера в практически буквальном смысле выбивает из головы человека способность думать в том направлении, каком системе не нужно.
    Когда человек теряет способность думать самостоятельно, его легче обработать пропагандой. Пропаганда ему постоянно проповедует, что он пойдёт в бой за правое дело, а у него уже ослаблена способность мыслить критически. И он уже сильнее в это верит, потому, что аргументов против сообразить трудно. И когда его погонят в бой с такой верой, ему психологически будет легче. Страх потерять жизнь останется, а вот страха умереть недостойной смертью не будет. Потому, что такая смерть уже не будет казаться недостойной. Вот отсюда и стимул пуль вражеских бояться меньше.
    Страх же быть, не как все, наоборот, будет сильнее. Потому, что, если ты мыслишь не как все, то на что тебе опереться в отстаивании своего? И когда палка тебя будет бить, это тоже будет психологически больнее. Потому, что все будут смеяться, а смех их будет тоже жалить сильнее. Да и сам бунт против системы будет просто бунтом ради бунта. А когда нет чёткого понимания смысла действий, нет того стержня, который нужен, чтобы держаться как можно крепче.
    Помимо топанья на плацу могут быть и другие процедуры, но смысл их будет сводиться к тому же самому – отучить человека думать. И всё будет называться в такой системе тем же словом «муштра», и никаким отдельным словом никогда называться не будет. Чтобы нельзя было вразумительно выразить мысль, что определённая муштра – это агрессия. Смысл «муштры» – заставить человека бояться ослушаться команды. А основным стимулом процедуры является палка.
    Как палка может быть страшнее пули? Пуля же тебя убьёт (ну или серьёзно поранит), а палка максимум синяк оставит. Но только вот от пули можно (уклониться под всеобще восхищение), а от палки уворачиваться глупо – в конечном итоге получишь ещё больше. В ответ на вражескую пулю можно свою пускать (на упреждение), и так, чтобы заставить противника тебя боятся, и уважать на поле боя. А офицеру на плацу сдачи дашь, а если дашь, то тебя выпорют так, что боль и унижение от первого удара пустяком покажутся. И шанс выжить на поле боя напрямую зависит от убийства врага, а с офицером на плацу всё по-другому будет.
    Вражеская пуля тебя на поле боя сразит – ты упадёшь в землю (может, мёртвый, может, раненный) и переступит через тебя противник в своём пути дальше. Нужно ли ему тебе чего-то дополнительное доказывать? Нужно ли ему тебя мучить с каким-то особым пристрастием за то, что посмел с ним воевать? Нужно ли ему лично тебя как-то эксклюзивно запугивать, чтобы боялся в строй встать с остальными против него? Обычно нет: вояки (по крайней мере, цивилизованные) считают, что смерть – это максимум того. чего заслуживает противник. А вот своему хозяину, если ты пойдёшь против него, обычно нужно. А значит, надо использовать все способы заставить бояться. А значит, давить тебя не только физически, но и морально. Объявить врагом и предателем. Пытать, заставлять публично каяться. Казнить (под всеобщее одобрение) с позором для тебя, а возможно, и для твоих близких.
    Насколько страшно быть расстрелянным, как враг и предатель (или хотя бы просто объявленным таковым, за то, что не захотел быть расходным материалом)? Зависит от внутреннего стержня. Если окажешься виноватым только в понимании других, но не в своём собственном – это будет одно. Если же своё понимание полностью зависит от понимания других – это другое. И тогда будет страшнее. И именно перед этим страхом система и учит отступаться.
    Так вот смысл «муштры» – прохрустеть общую массу так, чтобы, когда её погонят в бой, инакомыслящих в ней не оставалось. Чтобы были только те, у кого мозги работают так, как им приказали. А когда они работают так, как запрограммировали, руки и ноги машинально выполняют команды, и эта машинальность уже сама по себе имеет инерцию, которая несёт вперёд вопреки страху. А за этой машинальностью будет страх перед офицерским голосом, который ассоциируется с ударом палкой, которая ассоциируется с полным отсутствием контраргументов, как в физическом, так и в моральном плане. И в боевом построении на поле уже палкой солдата никто лупить не будет – одного офицерского голоса должно быть достаточно, чтобы страх перед всем, то с ним ассоциируется, гнал его в бой. И каким бы не был страх перед вражеской пулей, если солдата уработали так, чтоб страх перед этим «стимулом» был сильнее, значит, система работает.