26. Неразрывная связь

А Жуковский в это время то в Москве со двором Александры Федоровны, то в Петербурге, наезжает и в Дерпт. Как всегда, за парадной стороной его придворной жизни — тайная и глубокая сердечная. Где бы он и Маша ни находились, чем бы ни занимались, они связаны подземно — неразрывно. Может быть, друг друга даже на расстоянии поддерживают, возводят ступенью выше — и все идет чрез острую тоску, сменяемую воодушевлением и вновь тоской.

Дуня Елагина в 1818 году беременна, и Маша пишет ей: «Благословляю твою пузу» — ей самой скоро предстоит то же, а пока она признается, что привязанность ее к Мойеру «не уравновесила ее чувств». Это ее «благодетель», благодаря ему обрела она некий «покой» — но не больше. Иван Филиппович этого письма не видал. Было ли бы оно ему приятно?

Но вот в следующем году самому Жуковскому Маша пишет уже в другом тоне: «Кто лучше меня познал совершенное счастье? Теперь каждое дыхание должно быть благодарность… Ты не можешь вообразить, как ты мне бесценен и как дорого для меня чувство, которое к тебе имею».

А через два дня к Дуне вновь по — иному. Здоровье «расстроилось», и Мойер велит ехать в деревню на поправку, но она не верит и не желает. В первый раз слышится тут звук ее кратковечности. («Одного только желать смею; покою поскорее… Une vie inutile est toujours trop longue».)

Вот заехала она наконец и в деревню Лифляндии, на отдых. Но не радуется. Все здесь не по ней. Нет русского помещичьего склада. Девушка, молодая женщина в Муратове или Долбине занята литературой, поэзией, музыкой — так было в «их» доме. Это несколько над жизнию, жизненное делают за нее другие. Тут же ей приходится стряпать на кухне, ключи от погреба и амбара у нее, она «жалеет» даже, что училась столько в свое время, а вот не умеет варить мыла и готовить паштеты. И вообще эта Лифляндия не по ней: все вокруг скучно немецкое и мелкотравчатое.

Странные мысли стали к ней приходить — о близкой кончине. Раньше этого не было. Кажется, что в Лифляндии все ее позабыли, похоронили. Письма редки. Является горечь: «огорчить» бы их смертью! Но в общем покорность и смирение.

«Quand je. pense que je dois mourir bient;t, je suis d’une indiff;rence ;tonnante pour le pr;sent, il n’y a que pass; qui prend tout mon coeur. Кто был так счастлив, как я? Как мне не благодарить со всяким дыханием Творца за жизнь? Правда, что она пройдет без пользы и без следов, но всякая хорошая мысль, хорошее воспоминание не есть ли крест на могиле?»

А между тем не только Дуне Елагиной, но и ей самой предстояло произвести новую жизнь. Вот конец марта 1820 года, и ее слова: «Знаешь ли ты, что у меня в пузе шевелится маленькое творенье?»

Все эти месяцы ожидания новой жизни переживает она в мистическом смирении. Есть нечто от святости и самоотверженности в ее отношении к младенцу. Воистину благоговейно приветствует она тайну. «Я его без страха пускаю в свет, потому что есть на этом свете Бог, его Создатель, и вы, мои фонарики; вы и его жизнь осветите! Благослови же моего малютку на жизнь и обреки ему на крест свое сердце… Поручаю вам моего ребенка, вы отдайте его и Богу таким, как вы сами, а я без ропота, без страха отдаю себя во власть Божию. Прощай, благослови меня так, как я во все минуты жизни тебя благословляю!»

В связи с преподаванием в императорской семье Жуковский летом 1820 года жил то в Павловске, то в Петергофе. В августе 1820 года Жуковский готовился к путешествию в Германию в составе свиты великой княгини Александры Федоровны.

К этому времени переехал в Петербург Воейков с семьей, лишившийся кафедры в Дерпте. Попечитель университета князь Ливен был недоволен его службой, его доносительством на коллег и уволил его. Ещё за пять лет до переезда в Петербург, в 1815 году, его приняли в «Арзамас», его остроумное, злое перо пришлось там весьма кстати. Ему и прозвище дали с намеком –«Дымная печурка»: сажей он мог измазать изрядно.

Александр Тургенев, заведовавший департаментом духовных дел, определил его по просьбе Жуковского к себе чиновником особых поручений. Сверх того Греч, тоже по просьбе Жуковского, рекомендовал его на место инспектора классов артиллерийского училища (и со следующего года он стал там также преподавателем русской словесности). Греч поручил ему в своем журнале «Сын Отечества» отдел критики и обозрения журналов. Воейков снова воспрял. Он понял, что не останется без помощи, что Саша, Светлана, жена его, — щит для него, что Жуковский не оставит в беде ее!

В Петербурге Александра Андреевна Воейкова стала хозяйкой модного литературного салона. В числе ее посетителей были Иван Козлов, Антон Дельвиг, Евгений Баратынский, Лев Пушкин. Поэты считали ее своей музой, некоторые посетители салона были откровенно без ума от нее. «Жуковского Светлана приехала сюда, — писал А. Тургенев Вяземскому, — и я видел ее в первый раз с каким-то поэтическим чувством». Он называет ее «тихим созданием, с прекрасной душой и с умом образованным... При ней можно отдохнуть от жизни и снова расцвести душой. Большой свет не опалил ее своим тлетворным дыханием, но она имеет всю любезность, необходимую для большого света». И в другом письме: «Какая милая душа и какой высокий характер! Она все прекрасное умела соединить в себе. При ней цвету душой. Она моя отрада в петербургской жизни».

Сам того не заметив, Тургенев увлекся Светланой до страсти. Он был человеком увлекающимся, Жуковский шутил, что "в сердце его помещаются все красавицы обеих столиц". Он так сильно влюбился, что пытался убедить Сашу уйти от мужа и соединиться с ним. Это понял Жуковский и стал просить Тургенева сделать так, чтобы Саша «нисколько не была в разладе с собою». Он советовать ему в том счастье, которое нашел он в дружбе со Светланой, уничтожить все, что принадлежит любви. "Жуковский судит по себе, — записал на полях его письма Тургенев,— и думает, что я могу быть счастлив дружбой! Горькая ошибка!» Действительно, все друзья Жуковского знали, что поэт много лет любил Машу и был счастлив даже дружбой с ней.   

Современник писал, что в свете начали распространяться сплетни о связи Светланы с Тургеневым. «Поносили ее, клеветали и лгали на нее. Такова судьба всех возвышенных людей среди уродов, с которыми они обречены жить. Женская зависть играла в этом не последнюю роль».

Уезжая в сентябре за границу, Жуковский обещал Воейковым по приезде поселиться вместе с ними и квартиру подыскал для этого — напротив Аничкова дворца, на Невском проспекте.

Иллюстрация: Александр Иванович Тургенев.