Неспящие - Глава 3 Неудачное утро

Утро не задалось с самого вечера, с последней искрой костра, безжалостно затоптанного Кириллом. На её сестринский протест, юноша вспыхнул и менторским тоном старого пестуна, стал поучать её правилам маскировки, не преминув добавить, что главный здесь он и что ему решать, насколько безопасен для них оставленный в нощь костёр.
И сейчас, зарывшись в старую шкуру, Алёнка дулась на брата: «Подумаешь, главный. На пять минут старше меня, а гонору как у велеблуда[1]».
О диковинной твари с телом-горой и ногами что сосны, плюющей огнём и таскающей горб полный браги, поведал ей старый Лука и велеблуд этот представлялся ей зверем гордым и злым.
«Кто знает лес лучше меня? Уж точно не братец. И из лука я целюсь метче любого в отряде; с полшеста[2] попадаю в глаз птице… Да лучше меня только дядька Семён, и тот уже стар… скоро будет. И плаваю я быстрее… Грибы там, травы разные знаю… Крови и ран не боюсь… Вишь, со стены нас могут заметить. Кто? Эти мамоны[3] ОТТУДОВА? Да за триста вёрст никто не сможет приметить огня. Да если б и смог. Что с того? Пусть приходят, вельзевелы[4] поганые. Ужо я им покажу...» - она мысленно погрозила бесовскому племени, представляя орды незваных гостей в виде адского пламени, жрущего Озерки. – «Спали б как люди, ан нет, «опасно», «увидят», медведь тебя задери; мёрзни теперь…» – Алёнка поёжилась. 
Дрожа на жёсткой рогоже в стремительно остывающем воздухе весеннего леса, девушка злилась на брата представляя, как выскажет ему утром всё нехорошее, что придёт к ней за долгую нощь и, вдруг, спотыкнулась на мысли: «Что ж это я? Совсем сполоумила. Злоблюсь на ближника своего. Да роднее Кириллки лишь дед у меня», - сердце девушки сжалось. – «Злиться на брата – последнее дело. Чем я лучше велеблуда?»
Гнев её потихонечку сдулся.
Демон ночи хихикнул над ухом противной совой: «Тебе не прогнать моих мыслей. Я здесь, всегда рядом…»
- Изыде вражина.
- О чём ты бормочешь, Алёнка? – голос брата был сонным и вялым. – Спи давай. Завтра вставать ни свет, ни заря.
Девушка промолчала; признавая со вздохом, что звание старшего дали ему, а не ей, Аленка плотнее укуталась в шкуру. «Потому что так правильно,» - фырканье деда отдавалось в ней девичьим бунтом. - «Баба в войске – всё равно, что корова в конном строю – курам на смех». То, что она занималась вместе с дружиной, по его старомодному мнению, было «блажью несушки, решившей стать петухом».
«Я воин!» - хмурилась девушка. – «Я докажу им! Первой заутра проснусь, тогда и посмотрим, кто главный!»
Дав себе слово, она успокоилась; под намётом из веток и хвои было покойно, и вскоре, согревшись, Алёнка уснула.
Во сне, чёрная паучиха расплетала ей русую косу. Шебуршась мохнатыми лапками в её волосах, паучиха тянула жальную песню про девку, пожалевшую рыбу и ставшую в рыбьем царстве царицею: «Как взыграли волны на море, заиграли гусли у морского царя, пролилися слёзы по белу лицу, что по белу лицу по Алёнкиному». Алёнка сердилась во сне и всё повторяла: «Я воин. Я воин…»
- Я – воин, - бормотание нощи, ерепенистой птахой, впорхнуло в щемящую стынь.
Восточное небо бледнело под натиском утра. Солнце спешило огреть[5] за ночь озябшую тварь, и песня зорянки о добром, жарком Даждьбоге разносилась по бору:
- Тить-тить-ти-ти-рри-и…
Начало апреля в лето Господне 2156, словно мазня хытреца[6] обещало быть шатким. Старики говорили: «Апрель - по колени зима, а по плечи лето». Воздух был свеж и дрожал над подлеском серебряной мгою.[7] Снег в глубоких оврагах спорил с теплом, понимая, что время зим вышло, немного, и день сравняется с ночью, и Ангел Господень изгонит уныние смерти. Радуйся Благодатная! Господь с Тобою!
Возможно, устрой они лагерь у самого брега, первый луч солнца уже дразнил бы их тёплым присутствием, но сосенник, укрывший их на нощь, ещё полнился дрёмой и только трели зорянки будили уснувшую жизнь: «Утро пришло! Вставайте упрямые сони!»
Отбросив видение нощи, Алёнка открыла глаза. Рядом Кирилл под чёрной козлиной громко храпел, и дыхание брата возвернуло девушку в явь.
«Это лишь сон, колдовская уловка злой Мары, пытание духа. Никто во всё мире не заставит меня расстаться с косой: ни рыба, ни человек. Я лучше и вовсе отрежу её!»
С этими мыслями Алёнка сбросила шкуру и выползла из укрытия. Вдохнув морозного утра, она улыбнулась, похлопала себя по бока, немного попрыгала прогоняя по тулову кровь и присела на корточки возле чёрных останков вечернего кострища. Запасённые с вечера ветки ждали огня. Из мешочка на поясе Алёнка достала огниво; чиркнув кресалом о камень, высекла искры. Трут запалился. Царь-Огонь с благосклонностью принял дары и пламя объяло костёр с воем и треском.
Звуки древнего колдовства разбудили Кирилла. От досады что он снова проспал, позволив сестре оспорить звание главного, парень резво вскочил и, со словами: «Я за водой!» - будто укушенный оводом тур ринулся к озеру. Алёнка лишь ухмыльнулась и, негромко, так, чтобы братова гордость не претерпела урона, добавила:
- И тебе доброе утро…, главный. 
Треск ломаемых сучьев и звуки ругательств Кирилла были ответом; в разбуженном утре он отклонился от стёжки и сбился в кусты буйно разросшейся вярбы.
 
- Проспали, дружинники хреновы.
Кирилл сын Богдана по прозвищу Русый недовольно уставился в огнь. Алёнка ответила взором как может быть мать, про себя удивляясь, как быстро мальчик стал взрослым.
- Не стоит плохими словами осквернять свой язык, - сказала она примиряюще. – Бранное слово не сделает тебя старше.
- Много ты понимаешь, - буркнул юноша, всё ещё злясь на себя.
Взгляд Алёнки тут же стал сестринским: колючим, насмешливым.
- Да уж поболе тебя. Если бы ты на уроках вместо мечтаний о подвигах внимательней слушал учителя, то и ты б понимал, что всяко слово гнило[8] лишь оскверняет уста да ведёт нас к погибели, - и чтобы брат с ней не спорил, строго добавила: - Так говорится в Писании.
Кирилл не спешил соглашаться. Всыпая полбу в котёл, он мысленно спорил с Алёнкой, забавно двигая челюстью и хмурясь на кашу. Наконец, он ответил:
- Отцу Василию хорошо поучать. Он-то не воин. А я говорю, не Писанием врагов побеждают, а копьём и мечом!
Алёнка еле сдержалась, усилием воли отведя насмешку от разума. Она и сама часто думала, что умение править клинком ей полезней, чем сидеть на уроках и даже однажды спросила на тему о Слове, почему это слово Божие острее меча,[9] на что получила ответ от священника: «Сказано: «В начале бе слово, и слово бе к Богу, и Бог бе слово. Сей бе искони к Богу: вся тем быша, и без него ничтоже бысть, еже бысть. В том живот бе, и живот бе свет человеком: и свет во тме светится, и тма его не объят».[10] Подумай над этим, Алёнка. Если от Слова рождается всякая тварь, какою же силой оно обладает?»
- А может отец Василий и есть настоящий воин.
Брат только фыркнул. В его представлении, старый священник только и мог, что поучать жизни всякого, кто желал, а, чаще всего, не желал его слушать.
- Так или этак, - закончила тему сестра, - браниться – лить воду на мельницу спящих. Мы – не они.
- Да знаю я, - отмахнулся Кирилл от всеми известной правды, что русы – не спящие, - давно уж не маленький.
- Ну, раз не маленький, будешь за кашей следить, а я на Лютое, умываться.
Не дожидаясь ответа, девушка скинула заячью дошку, обнажив золотистую косу, сбросила шапку и, лёгко пружиня по мягкой, сосновой подстилке, направилась к брегу.
Мужская одёжа ладно сидела на теле, лишь дедовы сапоги чутка были больше, чем надо и ноги в них чавкали. Стройная, быстрая, ловкая девушка не бежала, скользила над падью.
Лютое будто спало. Чистейшая гладь водоёма отражала высокую синь и была похожа на зеркало: ни ряби, ни дрожи, только небо и Бог на гладкой, спокойной поверхности озера. Алёнка присела на корточки; тонкие пальцы лишь коснулись зерцала и, тут же, быстро отдёрнулись – студёная влага обожгла её девичьи персты.
- Да что это я, прям, недотыка какая.
Девушка фыркнула и, закатав рукава холщёвой рубахи, сунула белые длани в холодную воду. Миловидное отражение, обнажив здоровые зубы, широко улыбнулось.
«То-то же, клюся…»[11]

- Добрыня сказал, что ентого ветролёта не стоит п-п-пужаться. Эта адская строкоза не живая. П-п-перед своим появлением она сначала громко рокочет, и только потом является людям, - Кирилл так тревожился о доверенной службе, что стал заикаться.
Он заглатывал кашу не глядя, в спешном волнении обжигая уста сытной ядью.[12] Схожий с сестрой лицом, но отличный телом и духом, юноша суетился. Он уже видел себя в ладно скроенных латах, медвежьем плаще и шеломе, РАВНЫМ стоящим в равном ряду закалённых боями дружинников. 
- Сначала кидаем бредень. Если не выйдет, я п-п-прыгаю в воду, а ты на подхвате, - он поставил плошку на землю и уставился на сестру. – И не вздумай перечить мне - я главный в отряде.
- Я помню, Кирилл, - раздражённо ответила девушка. - Ты – главный, я – на подхвате. Дай мне спокойно доесть.
Брат поспешно поднялся. На его румяном лице ясно читалось: «Если загубишь дело, и я не стану героем, то я… не знаю, что сделаю».
- Как можно думать о жрадле, к-к-когда тут такое?!
- Ты-то поел, - она посмотрела на брата с укором, - и если ты не запамятовал, задание дали НАМ и мне не меньше тваво хочется выполнить дело. Так что, хватит стоять над душой - нечем заняться, поди, помой свою плошку.
Подражая Добрыни, брат тряхнул головой прогоняя упрямую чёлку и, оправив на теле собачий тулуп, тихо буркнул, косясь на сестру:
- Обойдусь без тебя.
Девушка лишь усмехнулась, понимая, что даже взрослому мужу, без помощи дружки, не справиться враз и с лодкой, и сетью. Доев последнюю ложку, Алёнка отправилась к озеру. Война войной, а чистый котёл – всегда пригодиться.
Василькового цвета глаза недовольного брата проводили Алёнку обиженно. Бросив девушке вслед: «Почищу оружие», - он забрался в шалаш и вылез оттуда с зажатой в руке портупеей: кожаной, явно с чужого плеча, в путах которой болтались узкие ножны.
Юноша сел у костра и вынул свой «полумечик» ¬¬¬– так их дед обозвал изделие внука. Больше похожий на длинный тесак, лёгкий и острый клинок был дорог Кириллу. В поте лица своего ковал он редкую вещь в кузне Семёна. Роль самого Семёна в ковке изделия им стыдливо умалчивалась. «Мехи раздувать и быть на подхвате тоже ведь труд, - оправдывал он свою полуправду. – Да если сложить всю мою помощь по кузне с самого детства, то как раз цельный меч и получится!» Вот уж пять лет, начиная с двенадцати, он ходил с ним, спал, ел, только что в баню не брал. Меч был его другом и последним доводом в спорах с сестрой. Девушке, как она не просила сковать ей достойный клинок, Семён отказал, подарив в утешение маленький ножичек в кожаных ножнах.   
«Правильно говорят, баба в дружине - к беде, - думал Кирилл, протирая промасленной ветошью тонкий клинок. – Тратить время на ложки, когда враг на подходе – несусветная глупость. Одно слово – баба. Чёрт её дёрнул одеть мужские штаны. Сидела бы дома, носила б свои сарафаны, ан, нет, подавай ей ратное поприще, - вспомнив привычку могучего кузнеца, парень сплюнул сквозь сжатые зубы. – Бабье дело - щи готовить, да портянки мужу стирать. Да из неё дружинник, как… - он огляделся в поисках подходящего слова, - как…»
- Пошли разматывать бредень, - звонкий голос Алёнки не позволил Кириллу закончить приятную мысль.
Лодка-комяга из толстенного дуба ждала их в густых камышах. Нос долблёнки уткнулся в песок и дело Кирилла было вытащить лодку обратно, сестры же...
- Ты распутаешь сеть, а я займусь лодкой, - приказал он Алёнке.
- Потому что я девушка?
- Потому что пальцы проворней.
Алёнка насупилась, но брату перечить не стала.
«Вот так всегда. Как с мечом управляться, так не женское дело, а ногти ломать, так пожалуйста, - возмущалась сестрица, путаясь пальцами в бредне. – Потому, что я главный… Мордофиля упрямый, вот ты кто, а не главный. Да будь я мужчиной…!» 
Заданье вышло наскоком. Толи все вои,[13] в тот раз, оказались при деле, толи Добрыня Никитич, в последний момент, решил испытать их с Кириллом, только службу свою они получили в последний момент. Собирались небрежно, впопыхах забыли провизию, потом возвращались и до самого места всё время ругались друг с другом. 
- Долго ещё?
Кирилл, довольный собой, стоял над сестрой руки-в-боки. Он вывел лодку на воду и опять суетился.
- Возьми и распутай быстрее, - огрызнулась сестра.
- Ладно, ладно… Я только спросил.
Некрасиво сутулясь, юнец примостился рядком. Стараясь казаться грубее, чем есть, он сплюнул сквозь зубы и хмуро спросил:
- Как думаешь, скоро они прилетят?
Алёнка вздохнула; положение солнца (огненный шар поднимался к поутроси) и чувство тревоги, всё говорило о том, что ждать осталось не долго, к тому же, Добрыня тоже указывал время к полудню.
- Скоро уже.
Брат оживился.
- Верхнее сбросим здесь. Если прыгнуть придётся, стопудово, утянет на дно.
- И мечик? – не удержалась Алёнка от язвы.
- Совсем уже сбрендила! А если я в сети запутаюсь и п-п-потону? Деду что скажешь?
Представив брата утопленным, девушка вздрогнула.
«Только не это!»
- Прости, не подумала.
- То-то же...
Отбросив игру во взрослого мужа, Кирилл улыбнулся и, как прежде, бывало, по-детски, взглянул на сестру, ища одобрение нахлынувшим мыслям.
- Понимаешь, Алёнка, это мой шанс! Шанс доказать, что я воин!
Брови сестры-близнеца так похоже сошлись к переносице.
- Это ТВОЙ шанс?
- А что тут не так?
Вопрос был задан по-детски так искренне, что девушка не набросилась в ссоре, лишь печально ответила:
- Ну и вредный ты братец.
- Я не вредный, - поправил её Кирилл. – Я за правду.
- И в чём она правда, брат?
Не замечая боль девушки, братец пожал плечами и спокойно ответил, как ответил бы дед или муж, или даже сопливый юнец:
- Ты не мужчина.
Давний спор близнецов о равных правах закончился в пользу Кирилла. Но легче солнцу встать с запада, чем уняться девичьим мыслям.
«Быть вечно второй потому, что я не мужчина! Ну почему, почему? Почему?!»
- Летит!
Резки крик придушил Алёнкину смуту. Девушка вздрогнула и мгновенно оставила зло. Следуя брату, она скинула дошку и выбралась из сапог.
Близнецы затаились у лодки; в нарастающем рокоте «зверя» слышался дьявольский рык и дыхание тьмы. Огромное чёрное чудище, пугая грохотом рыбу, летело на них. От дикого рёва в ушах стало страшно.
- Как сбросят п-п-посылку, у нас п-п-пять минут, чтобы выловить груз. Если успеем, обойдёмся лишь б-б-бреднем, если нет...
- Я прыгаю в воду.
- Н-н-ну, хватит, Алёнка, - рассердился Кирилл. - Договорились же. В воду п-п-прыгаю я, ты - на подхвате.
Вертолёт пошёл на снижение. Впервые Кирилл и Алёнка видели монстра так близко. Дед часто баял, что, впервые, железная тварь явилась при нём. В тот памятный день, он, восьмилетний малец, рыбачил с отцом у южного брега.
«Прилетел аккурат перед Пасхой, как помнится, страшный такой и поганый насквозь. Я с родителем в озеро, от страха штаны обмочил, а батька мой начал молиться Заступнице, чтоб спасла нас от аспида; глаза с испуга что плошки и только губы шевелятся… жуть. А в это самое время паскудник гадил нам в лодку. С тех пор и летает...»
За семьдесят лет к машине привыкли; дальше южной версты вертолёт не казался. С той части озера, где ютилось сельцо Озерки, разве что чёрная точка на небе да рокот далёкой грозы извещал о прибытии «демона».

Шумно рыча, машина зависла над Лютым; нехорошая рябь пошла по воде будто невидимый кто морщил озеро плетью и проклятое племя, что в нём обитало, корчась и воя, вылезло из воды и ринулось к берегу.
Из чёрного брюха машины выпал кто-то большой и, следом, поменьше (шквалистый ветер от мощных винтов мешал увидеть подробности), чрево замкнулось, и гадина набрала высоту.
- Садись на вёсла, я с берега подсоблю! – крикнул Кирилл уже мокрый по самые вихры.
Алёнка вскарабкалась в лодку и стала грести, молясь про себя, чтобы зверь не сожрал их; Кириллка влез следом.
- Меняемся! Быстро!
Приказы Кирилла больше не злили Алёнку; не мальчик, но муж, в этот миг, заявлял о себе. Девушка, улыбнувшись, послушалась брата. Наконец, близнецы стали два как один, - единые в духе и деле.
Поменявшись с Кириллом местами, Алёнка привстала в комяге и вопль: «Они сбросили спящего!» - огласил прибрежные дали. Прямо по курсу на девушку пялился ужас; напуганный до смерти парень обречённо цеплялся за груз. От холода он не кричал, лишь смотрел на неё, молча прося о спасении.
- Они сбросили спящего! – повторила она, не зная, бояться ли ей или злиться на ужас. - Кирилл! Там парень! Спящий в воде!
- Что? – не сразу понял Кирилл.
- Они сбросили спящего! Вон он, цепляется за… как его там… за сундук…, за посылку!
Кирилл развернулся так скоро, что хрустнуло в шее.
- Этот д-д-дурак сам утонет и утопит п-п-подкидыша! - рыкнул он, торопливо гребя и психуя.
- Тридцать! Двадцать шагов! Стой! Раздавишь! - визг Алёнки разнёсся над озером.
- Б-б-бредень, бредень кидай! - голос Кирилла стал хриплым от бешеной гребли. Он часто дышал и ошалело смотрел то на «спящего», то на сестру.
- Сейчас… Я сейчас…
Руки тряслись от поганого страха и первый бросок вышел комом; сеть лишь задела несчастного. Девушка бросила снова – опять неудача.
Кирилл прыгнул в воду, не думая – так было надо. Добрыня всегда говорил: «Тот, кто спасает одну жизнь, спасает весь мир».[14] Мощным движением рук он подгрёб к посиневшему парню и вцепился в контейнер.
- Дай сюда!
Он дёрнул посылку так сильно, как позволили страх и ставший сразу тяжёлым и злым, тянущий книзу меч, – всё было тщетно. Отодрать от контейнера пристывшего чужака было никак и Кирилл, кляня на чём свет стоит «поганую нежить», вместе с грузом, как есть, стал толкать парня к лодке.
- Шарахни его веслом! – приказал он Алёнке.
- Но, Кирилл…
- Я с-с-сказал, бей! По-доброму он не отцепится!
Алёнка взяла весло, намахнулась, и…
- Я не могу.
- Он же с-с-спящий! Он без души!
- Он – человек, - она отложила орудие гребли и упрямо добавила: - Я не могу убить человека.
Кирилл так замёрз, что спорить с сестрой не стал. Вдвоём они, кое-как, затащили груз на борт. Вцепившись в контейнер кощеевой хваткой, чужак прижался к корме и смотрел на них дурнем. Одетый как скоморох во всё жёлтое, он трясся от холода и со страхом ждал приговора.
- С-с-скажи ему, пусть отдаст то, что наше или, клянусь М-м-михаилом,[15] я убью его.
Кирилл был зол на сестру и сказал это резко.
- Басурманскому не обучена. Скажи ему сам, - в пику брату съязвила Алёнка.
- Ты п-п-пожалела, тебе и глаголить, а не скажешь…, - он вынул клинок и направил его на спасённого.
Громкий хохот совы разнёсся над озером.
- Ты же видишь, он ранен! – возмутилась заступница. - У него вся штанина в крови! – и, гневно добавив: - Только трус нападает на слабого, - взглядом вонзилась в Кирилла.
Глаза её стали такими холодными, что Кирилл, замолчав, сунул мечик обратно. Мир был нарушен. Обидное слово больно задело его. Раздевшись до пояса, он выжал рубаху, бросил о дно и грубо ответил: 
- Делай что хочешь, только делай это быстрее. Ты погубишь ребёнка, валандаясь с этим.
- Успокойся Кирилл. Их сундуки устроены так, что малыш, без вреда для себя, может жить там какое-то время, или, скажешь, не знал…
Кирилл сел на вёсла ничего не ответив. Присутствие третьего возбуждало в нём ревность и всю свою злобу на парня, он выплеснул в греблю.
Всё это время спасённый не сворачивал с девушки глаз, и взгляд этот мучил Алёнку. Хмурясь на брата и злясь на себя за странное чувство к пришельцу, она осторожно подсела к незваному гостю и указав на контейнер, сказала:
- Это наше. Отдай нам пожалуйста.
- I see,[16]  - выдавил «спящий».
Он разжал непослушные руки и выпустил груз. Рана на левом бедре была не смертельной; недлинный порез на штанине говорил о ноже, взрезавшем кожу, но крови было достаточно. Зажав шуйцей[17] рану, чужак застонал. Морщась от боли, он снова взглянул на Алёнку и, чуть не плача, спросил:
- I injured. Do you have any dressing material?[18]
И без его тарабарщины было понятно, что ногу нужно спасать; девушка обратилась к брату:
- Дай мне свой мечик.
- Зачем?
Всю свою злость на пришельца юноша вкладывал в вёсла и грёб большими рывками.
- Отрезать подол у рубахи.
- Зачем?
- Рану перевязать.
- Зачем?
- Если не дашь, я расскажу Добрыни, что ты не помог нуждающемуся.
Угроза подействовала; Кирилл бросил вёсла и нехотя вынул свой меч, лишь хмуро добавив:
- Ты помогаешь врагу.
- Человеку, Кирилл. Человеку. Ты ж не слепой. Посмотри на него, он ещё с волосами.

***

- Наш Демид не туда глядит, - хохотнул подошедший Семён. – Или туда? А, Демид?
Невысокий, но крепкий кузнец и ещё более страстный лошадник Семён Семёнович Коваль, широкой, тяжёлой дланью хлопнул Игоря по спине, соблазняя постного парня на доброе утро. Приосанившись рядом, он, вельми чем-то довольный, сщурился на восток, бражно рыгнул и, отведя взор от солнца, принялся наблюдать как лошадь, шумно дыша в прозрачную воду, трогает Лютое, проверяя своим лошадиным чутьём пригодность питья.
Игорь дёрнул плечом и грубее чем нужно ответил:
- Гляжу куда глядится. Тебе-то чего?
- Да мне ничего, - ответил Семён. - Я это так…, просто спросил, - он плюнул сквозь жёлтые зубы и, не глядя на парня, продолжил незлобно дурачиться: - Интересно, как там наши Алёнка с Кириллом?
Игорь зарделся и на вопрос не ответил; где-то сейчас в дремучем бору, просыпалась зазноба и вьюнош жалел, что не рядом. Пригнав лошадей к водопою, он стоял и смотрел на жгучий восход и балясы лошадника были ему не к чему.
Кузнец не сдавался:
- Я говорю, мне интересно, как там наши Алёнка с Кириллом?
- А мне почём знать?
Вот уже год, приметив в юноше чувства к девице, Семён не спускал с него глаз. Шутками-прибаутками он выведывал помыслы Игоря в сторону крестницы.
- И сердце не ёкает?
- С чего ему ёкать?
- Даже вот так?
- У еёного братца, - Игорь презрительно хмыкнул, - имеется меч. Если что – сестру защитит.
- Кто защитит? Кого? – зычный голос Добрыни Никитича возвестил о прибытии главного.
Верхом на борзом коне воевода выглядел молодцом и чувствовал себя так же. Спрыгнув на землю, он позволил коню опробовать воду, сам же встал ближе к Семёну.
- Так о чём ругаетесь, други?
- О сердечной болезни, Добрыня Никитич, - лошадник притворно вздохнул.
- Да ну! – богатырь тряхнул головой рассыпав светлые кудри по раменам.[19]
- Вот те и ну. Я ему, как там наша Алёнка, а он мне – не ёкает, а если у парня не ёкает, значит, что-то не так.
Добрыня, приняв игру, улыбнулся.
- Я бы сказал, если у человека не ёкает о ближнем своём, значит, он болен и болен смертельно, - и, напустив на лицо серьёзную мину, добавил: - А раз так, в лазарет его, срочно. Пусть его сердце проверят; мож усохло маленько, а мож и вовсе нема.
Игорь не выдержал:
- Да идите вы оба… в Лютое!
От злости на старших, он ударил по крупу стоявшую рядом кобылу. Табун всколыхнулся - боль одной стала болью для всех.
- За лошадку в бубен получишь, паршивец! - рявкнул Семён. - Бить того, кто не сможет ответить – последнее дело. Месяц чистить конюшни и только попробуй кого-нибудь пнуть.
От резких слов Коваля Игорь недобро ссутулился. Высокий, худой, с некрасивым, будто щерблёным лицом, он словно пристыл, не смея уйти, не желая быть рядом с Семёном.
Добрыня не вмешивался. Неблагодарное дело учить уму-разуму строптивых юнцов, друг и товарищ, не раз проверенный в битвах, сам взвалил на себя и волок это дело с упрямством старого мула, понимая, что взрослого мужа учить будет поздно. Где словом, где подзатыльником направлял он салаг в нужное, доброе русло.
Семён уже отвернулся от Игоря, посчитав, что с юноши хватит.
- Как думаешь, справятся близнецы? 
- А ты сомневаешься?
- Нет, но…
- Я отослал их подальше от нужного места. Туда вертолёт не летает. Эти спящие не любят восточного брега. Он для них, почему-то, - запретная зона, - богатырь говорил громче чем нужно, зная, что Игорь их слушает. - Худшее, что может случиться, - опять подерутся.
Семён усмехнулся. 
- Всякая невзгода служит уроком? Да?
- Подумал, оставшись без нянек, до них, наконец, дойдёт, что сила – в единстве. Помёрзнут в лесу и вернутся.
Лицо Коваля, разменявшего пятый десяток, стало серьёзным.
- Кто примет посылку?
- Наши у южного брега. Павел и Глеб.
Семён согласно кивнул.
- Добрые вои.
Солнце всходило над Лютым. После долгой зимы хотелось движения; кони нервно топтались и фыркали в воду. Два мужа и вьюнош в воинском облачении стояли у озера и слушали утро. Мир просыпался.

Сноски:

1. Верблюд (старослав.)
2. 1 шест – 21,336 метра.
3. Обезьяны (старослав.)
4. Дьяволы (старослав.)
5. Тоже самое, что и обогреть.
6. Художника (старосл.)
7. Мга – туман, съедающий снег.
8. «Всяко слово гнило да не исходит из уст ваших». (Еф. 4:29)
9. «Ибо слово Божие живо и действенно и острее всякого меча обоюдоострого…» (Ев. 4:12)
10. Евангелие от Иоанна (1:1-5)
11. Жеребёнок, лошадь (старослав.)
12. Ядь – еда (старослав.)
13. Воины (старослав.)
14. Томас Кенилли «Список Шиндлера».
15. Архангел Михаил
16. Я понимаю.
17. Левой рукой. Шуйца – левая рука (старослав.)
18. Я ранен. Нет ли у вас перевязочного средства?
19. По плечам (старослав.)