гривенник

 
      Тот,первый после революции, май в уездном городе Плетники выдался на редкость тёплым и солнечным. Сначала отметили Первомай,как положено–шествием, с кумачовыми флагами, транспарантами и водкой. Неделю спустя так же встретили Пасху Господню: крестным ходоки,хоругвями, яйцами и куличами.
      А ещё через неделю в Плетниках зацвела вишня, укрыв небольшой уездный город сплошным белым покровом. Если забраться на высокую колокольню Троицкого собора и кинуть взор окрест, можно было увидеть бесконечное кипенно-белое море цветущей вишни, темнеющие крыши домов и амбаров, и, пока ещё, золочёные кресты церквей.
      Но уже реяли над учреждениями алые знамёна, краснели транспаранты на фасадах домов. Человек чувствительного склада – писатель или поэт, – мог бы сказать, что эти красные пятна –капли крови на покрове святой Руси, а другой бы заметил, что это распускаются дивные цветы новой жизни. Человек же наблюдательный, обладающий практическим складом характера, присмотревшись повнимательнее, сказал бы, что на соседней улице затевается некое злодейство.
 
      Так оно и было. На крыше одной из многочисленных голубятен стоял мальчик, лет, примерно, десяти и самозабвенно махал шестом с привязанной к нему тряпкой. Говоря по простому, мальчик гонял голубей. В синем небе над его головой, забираясь все выше и выше, кружилась стайка красавцев турманов. Время от времени он закладывал два пальца в рот, и оглушительно, по-разбойничьи, свистел.
      В это время, через пару улиц, на крыше такой же голубятни лежал примерно такого же возраста мальчуган и терпеливо ждал, когда же стайка будет пролетать над ним. Полчаса он терпеливо, будто охотник в засаде, напряжённо всматривался в небо. И в тот миг, когда голуби пролетали прямо над ним, резко вскочил. Рука его взметнулась вверх, и навстречу стае вертикально, столбом, полетела белая красавица-голубка.
      Ещё минута, и она присоединилась к стае. Голуби закружились, закувыркались в танце на немыслимой высоте, и, когда голубка полетела обратно, за ней увязался лучший в стае турман. А стоило только парочке коснуться крыши, как Гришка Герасимов, именно так звали лиходея, схватил обоих голубей, сунул в клетку, к другим птицам, и кубарем скатился вниз.
 
      Маленькое сердечко Гришки билось где то в области горла, – он торжествовал.
      «Что, Санька, – мысленно обращался он к своему давнему конкуренту и недругу Саньке Самарину, – вот и пробился ты об заклад, переманил я твоего лучшего турмана.  Мой, мой теперь гривенник. Посмотрю теперь на тебя, с какой рожей ты его завтра выкупать-то придёшь. Поди-ка все Плетники будут знать, как моя голубка твоего турмана увела.» – думал Гришка, осторожно пробираясь садом к своему дому.
      Больше всего сейчас не хотелось ему встретиться с новым соседом – золотарём Зотовым,–грубым, вечно пьяным мужиком.
      До революции Зотов – «выгребных дел мастер», как он себя величал, – не вылезал из нищеты, жил с многочисленным семейством в какой-то покосившейся халупе на краю города. Но вот пришла революция, и половину дома работящего кузнеца и слесаря Герасимова, который к тому же еще и держал пару лавок на Базарной площади, отдали семье Зотова.
      Лавки, кузницу и мастерскую у Герасимовых отобрали, сделали обыск и  забрали всё более-менее ценное. Спасибо еще новой власти за то, что не выслали, как многих тогда, на север – на вечное поселение.
      Гришка, конечно же, многое из этого не понимал, но, как на беду, голубятня его теперь оказалась на земле, выделенной Зотову. А тот, когда напивался, всегда ругался на Гришку и его родителей, грозясь голубятню порушить, а птиц извести.
 
      Новой власти Зотов пришёлся ко двору, и за последние полгода изрядно разбогател. Купил себе новую одежду, на рынке покупал самое лучшее и даже приобрёл новую телегу с бочкой для нечистот. Впрочем, и ту, напившись в стельку, часто бросал у крыльца дома, где она жутко смердела на всю округу.
      «Тебе, Митяй, новая власть, что злая мачеха, – часто говорил он Гришкиному отцу, – а мне, пролетарию, мать родная.»
      На что Гришкин отец только отмалчивался – прав у него теперь никаких не было.
 
      Но беда, как говорится, не приходит одна. Слегла баба Поля, Гришкина бабушка и бывшая хозяйка всего дома.
      Сколько маленький Гриша себя помнил, баба Поля всегда была в доме главной: невысокого роста, дородная,после ранней смерти мужа одетая во всё чёрное. Это не мешало ей уверенно вести хозяйство, распоряжаясь и сыновьями, и снохами, и внуками. Да и немалым семейным делом: кузнями, слесарными мастерскими, лавками по продаже скобяного товара.
      Гришкин отец и дядя её почитали, прислушивались к советам и немного побаивались.
      Что уж говорить про снох и внуков! Но, надо сказать, что она и сама их не обижала, и не давала в обиду другим. Поразительно, но у бабушки всегда были деньги: и на покупку товара, и на открытие нового предприятия, и на лечение, и на учение.
 
      Родом она была с Урала, мать её привезла после смерти её отца в Плетники, откуда тот был родом. Дала за ней хорошее приданое, а сама ушла в монастырь. И после этого дела семьи Герасимовых пошли в гору.
      Кто-то говорил, что мать Полины в дальнем родстве с самыми Демидовыми, кто-то утверждал что отец её нашел на Урале клад. Находились и те, кто поговоривали, что он баловался на дорогах с кистенём. А третьи божились, что мать Полины колдунья, и деньги ей носили бесы. Как бы там оно ни было, а деньги у бабки были, но где они и сколько их, никто не знал.
 
      В тот, самый страшный для Гришки, день бабке стало совсем плохо. Вызванный к ней фельдшер сказал, что сделать ничего не может, велел готовиться, принял отматери Гришки подношение, и ушёл восвояси.
      Позвали попа. Отец Василий соборовал бабку, исповедовал и велел, коли что, звать на отпевание.
      Прошло пару дней, мать и старшие сёстры поочерёдно сидели возле бабки, но лучше ей не становилось. Но и уходить в иной мир она тоже не торопилась, и жизнь потихоньку пошла своим чередом…
 
      Счастливо избежав встречи с Зотовым, Гришка проскользнул в тёмную прохладу дома. Пахло ладаном и лампадным маслом. В животе у него заурчало, – Гришка вспомнил, что с утра ничего не ел. Он отправился на кухнюи… встал, как вкопанный, в коридоре. На кухне были говорившие о чём-то очень тихо отец и мать.
      Сначала Гринька услышал голос отца:
      – Неужто, Маша, она так и помрёт и ничего нам про золото не скажет?  Ведь всё у нас отобрали, шестеро детей, мыкаемся, как сироты, а она молчит. Не по-божески это, грех.
      – Да может и нет никакого золота? - отвечала ему Мария, Гришкина мать, – ведь никто его и не видел никогда. А не дай Бог, оно и впрямь есть? Что тогда? Живём-то мы,как на юру, – каждую копеечку за нами учитывают. А если кто узнает, тут уж высылкой не отделаешься, в тюрьму посадят. Что тогда с детками будет?.. Митенька, Дмитрий Иванович, отец родной, не погуби, отступись ты от этого золота, Христом богом тебя прошу!..
      – Ты вот что, Мария, сделай. Сегодня ночью я с матерью посижу, а завтра с утра посадим Гришку. Он первый бабкин любимчик, ему-то она точно скажет, сердце разжалобится. Только накажи ему строго-настрого из комнаты ни ногой. Если нарушит мой наказ, то так и скажи, я до его голубей быстрее Зотова доберусь. Вот тебе, Мария, и весь мой сказ.
 
      Утром следующего дня Гришка сидел у кровати умирающей бабы Поли. Бабка тяжело дышала, но была в сознании. Сама она почти не двигалась, только постоянно шевелила губами, как-будто творила бесконечную молитву. Гришка сначала боялся, вслушивался в дыхание. Потом потихоньку привык, а потом ему стало скучно.
      Пару раз он подносили к бескровным губам старухи кружку с водой, и та смочила губы, посмотрев на внучка с благодарностью.
      Время шло, и Гришка решил рассказать бабке о том, как побились они с Санькой Самариным об заклад на гривенник, что его голубка уведёт Санькиного голубя.
      А потом Гришка набрался храбрости да и рассказалбабке о вчерашнем, подслушанном им, разговоре родителей и жалобно попросил:
       – Сказала бы уж ты, бабушка, отцу про золото, а то помрёшь, и не узнаем.
      В этот момент лицо бабки изменилось, стало осмысленным, она с усилием подняла руку и показала согнутым пальцем в красный угол. Гришка узнал этот жест: когда он хулиганил, бабка всегда показывала на иконы и говорила страшным голосом: «Побойся господа бога, ирод!».
      Гришка уже пожалел о сказанном, – ему стало страшно, но тут он услышал, как в окошко стукнул камешек, потом ещё один. «Ага, явился – не запылился!» – злорадно подумал он.
      – Я только на пять минуточек, баба Поля, ты только не умирай тут без меня, пожалуйста, – с этими словами онвыпрыгнул в окошко и помчался к голубятне.
      Всего и делов-то было: добежать до голубятни и поймать в клетке турмана. Затем вернуться обратно, отдать Саньке птицу, схватить вожделенный гривенник, и запрыгнуть в открытое окошко…
 
        В глазах у Гришки потемнело: комната была полна плачущими родными. Точно в помутнении, он увидел, какбабке складывают руки на груди, зажигают свечи. И без конца осеняют себя крестным знамением. Бабка умерла.
      В ту же минуту сильная отцовская рука больно ухватила его за ухо и потащила в чистилище – тёмный чулан, как не раскаявшегося грешника, – ждать своей участи. 
 
      Из чулана Гришку выпустили только на третий день, когда пришёл батюшка и начал отпевать бабку. Там-то младшая сестра Катюша шепнула ему, что голубей его отец в тот же день отдал какому-то мужику из деревни, которого случайно встретил на базаре.
      – Первому же встречному, Гриша. И даже отказался от какого-то ма-ка-ры-ча, – сказала сестра, коверкая незнакомое ей, явно подслушанное, слово…
 
      Душа Гришки рвалась на части, на кладбище он стоял особняком от семьи. Так же, сам по себе, вернулся и домой.
      Поминки устроили прямо в саду. Накрыли длинные столы, сначала накормили детей, дошла очередь взрослых. Места для всех не хватало – пришла половина Плетников.Оставшиеся терпеливо ждали очереди на улице. Накормив всех, сели за столы многочисленной роднёй.
      На правах близких соседей пришли Зотовы. Мужики крепко пили, самогон тёк рекой. Беседа, поначалу вполголоса, тихая, набирала силу, и в саду уже стоял настоящий гам.
      Зотов, уже сильно пьяный, задирал соседей по столу, лез драться. Жена повисла у него на плечах, просила успокоиться, как вдруг он отшвырнул её и заорал:
      -– Теперь всё моё будет, померла старая ведьма, только её я и боялся, а теперь нету её! И дом мой будет и земля моя. Что, помогло вам ваше золото? И золото моё, – я, я нашёл его в печи на моей половине. Это мне советская власть полдома дала, стало быть и золото моё. А вы, дураки, спрашивали у неё до последнего, где золото, а я его уж полгода как пригрел!..
 
      Тишина, звенящая тишина вдруг воцарилась в саду. Такая тишина, что, казалось, упади сейчас на землю перо с пролетающей птицы, звук этот услышали бы все до единого.
      Но вместо этого все услышали громкий плач – плакал Гришка Герасимов, плакал по умершей бабке и по своим голубям…
 
      Мир не без добрых людей. Утром, чуть свет, по душу ещё с вечера пьяного Зотова явилась милиция. Жена его выдала золото, всё перевернули вверх дном, и Зотова увезли. На следующий день, погрузив нехитрый скарб на телегу, увезли и жену Зотова. Вместо с детьми. На севера, на вечное поселение.
      Всё время, пока грузили соседей, Гришкина мать, Мария, стояла в дверях своего дома. В её широко расставленных в стороны руках были зажаты концы большого черного платка, сползшего с головы на плечи. От этого она стала похожа на большую птицу, которая старалась чёрными крыльями закрыть своих птенцов от беды.
      Когда телега тронулась, Мария обернулась к Гришке, закутала его в платок, и, крепко прижав в себе, повела в дом.
 
      Через пару дней Гришка печально плёлся домой от тётки и увидел, как из придорожных кустов ему наперерез вылез Санька Самарин.
      – Что, Санька, пришёл посмотреть на моё горе? Смейся, смейся, Санька, только грех это.
      – Что, Гришка, – съёрничал в ответ Саня. – Отлились кошке мышкины слёзки? А знаешь ли ты, где теперь твои голуби? У меня! Отец-то твой моему крёстному их на базаре отдал. Да только ему-то они ни к чему! Так что, было ваше, стало наше! Ты у меня одного увёл, а я у тебя всех!
      Но поняв, что Гришка сейчас на него бросится, перешёл на примирительный тон:
     – Ладно, Гришка, ладно. Нам, Самариным, чужого не надо! Вот они, твои голуби, в корзинке, в кустах.  
      Гришка бросился в заросли и увидел корзину, накрытую куском льняной ткани, а из-под неё глазками-пуговками глядели на него его голуби. Целёхонькие и все, до единого.
      – Спасибо тебе, Санька, я тебе теперь по гроб жизни обязан! – задыхаясь от нежданной радости, сказал Гришка.
      – Ну, по гроб не по гроб, - хитро посмотрел на него Санька, а гривенник мой-то верни, я его у тебя честно добыл, – и протянул Гришке раскрытую чумазую ладонь.