МУХА

С тех пор, как Пахомыч остался один, он почти потерял интерес к жизни. Не сразу, конечно. Поначалу он еще бегал, суетился, ходил куда-то, оформляя разные бумаги, доделывал какие-то неотложные дела, которые нельзя было не доделать, а когда этих дел почти не осталось, постепенно замкнулся в себе, никуда не выходя, и всё реже отвечая на телефонные звонки. Собственно, в эти месяцы и друзья к нему особо не приставали, полагая, что он в данное время пребывает в горе и печали по поводу своей утраты. Оно, конечно, было так, однако, нельзя было сказать, что горе и печаль заполнили всё его существование.
Естественно, Пахомыч горевал. И страдал. Всё же – почти сорок лет прожил с женой. Но горе его было каким-то глухим. И страдания были не ах как – волосы на себе рвать. Тоже какие-то глухие. Может, сказывалась усталость последних лет: от болезней жены, от собственных болезней, от какой-то внутренней неустроенности. А отчего, собственно, эта неустроенность была, он так и не понял. Работа у него была интересная, любимая, дети – взрослые, вставшие на ноги, машина была, деньги – скопили с женой на старость. И жена его любила, да и он её тоже, пожалуй, друзья не забывали, знакомые уважали… И не задумывался Пахомыч особо ни о чём. А вот, как остался один, всё и покатилось…
Когда это случилось, Пахомыч вдруг понял, что ему ничего не надо. Вот, лично ему – ничего. Вот, если бы что-то нужно было для кого-то, что-то сделать, чтобы окружающие оценили и сказали: «Пахомыч-то смог!», он бы, конечно, сделал. А так… Он даже подумал вдруг, что всю свою сознательную жизнь он не просто жил, делая то, что считал нужным, а постоянно что-то кому-то доказывал. То есть, делал что-то, дабы иметь право сказать кому угодно, но, прежде всего, жене: «Вот видишь, я могу, я умею». А когда он остался один, ему вдруг стало всё равно, может он что-то или нет. Есть у него что-то, или начисто отсутствует. И в быту, и в пище, как в материальной, так и духовной. Забивал чем-то холодильник, а потом брал оттуда то, что попадалось под руку. А когда холодильник пустел, снова чем-то его забивал. И с книгами так же. Брал какую-нибудь из большой стопки не прочитанных, отложенных «на потом», начинал читать, и откладывал. И больше к ней не прикасался. А в следующий раз брал новую. И телевизор не смотрел – только новости.
Друзья поначалу забегали, звонили, часто звонили, пытаясь его поддержать и утешить, но прошёл месяц, другой, и даже это виртуальное общение свелось к минимуму. Ведь у всех есть свои дела, свои проблемы. А он… Он, собственно, и не переживал особо. Даже доволен был. Никто не звонил – ему было спокойней. Мысли, не направляемые кем-то со стороны, могли следовать по любому руслу, и ничего лишний раз не напоминало об утрате.
Хотя… Чего себе врать? Всё напоминало. Сколько раз он, задумавшись о чём-то, вставал и направлялся в комнату жены, чтобы спросить совета или просто поделится с ней мыслью, и, сделав несколько шагов, вдруг понимал, что спрашивать не у кого, да и делиться не с кем. И от этого понимания что-то сжимало сердце, и шёл он в кухню, заваривал себе очередную чашку крепчайшего кофе.
А ещё Пахомыч за последний месяц, особенно, когда потеплело, полюбил лоджию. Раньше, вот, редко в ней сидел: в лоджию надо было ходить через комнату жены, и он старался лишний раз не беспокоить её, не будить, не отвечать на постоянно задаваемый вопрос: «Чего тебе?». А теперь, вот, никто вопросов ему не задавал. И Пахомыч выходил в лоджию по нескольку раз за день, а в выходные, бывало, проводил в ней почти всё время. Поставил себе в уголке кресло-качалку, журнальный столик, пепельницу и сидел, покуривая и тупо глядя на улицу. Вот и в этот раз он вышел в лоджию, сел в своё кресло и закурил.

Лето в этот году было какое-то неправильное. Жаркое. В такое лето в комнатах снуют рои мух, привлекаемых относительной комнатной прохладой. Но в это лето прохлады не было. И мух в комнатах тоже не было. Конечно, на окнах стояли сетки, но в прошлые годы, несмотря на них, мухи всё же пробивались в комнатное пространство и надоедливо жужжали, кружась под потолком. И даже кусались, садясь на открытые части тела. А в этом году их, практически, не было. И поэтому Пахомыч удивился, увидев в лоджии муху.

Муха была очень маленькой. День или два от рождения. Но всё равно, было не понятно, как она сюда попала через балконные сетки. Пахомыч на всякий случай прикрыл дверь в комнату, дабы муха туда не залетела, и уставился на непрошеную гостью. Муха, в свою очередь, села на спинку старого кресла, стоящего напротив, и уставилась на Пахомыча.
– Ну, – спросил Пахомыч, – и откуда ты взялась?
Муха шевельнула крылышками, словно бы пожала плечами, и, естественно, ничего не ответила. Потом, словно желая познакомиться поближе, перелетала к Пахомычу на руку.
– Эй, – сказал Пахомыч, машинально дернув рукой, – давай без этого! Держи дистанцию, иначе пришибу!
Муха отлетела в сторону и вновь уселась на спинку старого кресла. При этом она повернулась к Пахомычу спиной, всем своим видом как бы говоря: «Ну и ладно. Не очень-то и хотелось!»
Пахомычу вдруг стало неловко. Он даже удивился внутренне: ему – неловко! И перед кем? Перед мухой. Он хмыкнул, но чувство неловкости никуда не ушло.
«Чего же это со мной такое? – подумал Пахомыч. – Может, я того? Сбрендил уже? Может, сейчас ещё начну прощения у мухи просить?»
И неожиданно для себя вдруг понял, что очень хочет попросить прощения за всё, что не сделал или сделал неправильно. Хоть у кого попросить, хоть у мухи. Он машинально огляделся вокруг, словно кто-то в пустой квартире мог застать его за этим действом, и повернулся к мухе.
– Ладно, – сказал он, – извини. Не будем ссориться. Летай себе на здоровье. Только в комнату не залетай и на меня не садись: не люблю.  Могу и прихлопнуть машинально.
Муха повернулась к нему, пошевелила лапками, словно принимая его условия, и перелетала на стену у комнатного окна.
– Вот так-то! – удовлетворённо сказал Пахомыч и, почему-то, рассмеялся.
«Нет, всё-таки я сбрендил! – подумал он опять. – Хорошо, что никто не слышит. И не видит. Нет, конечно, я не сбрендил, но, с другой стороны, ведь подвигло меня что-то вступить в этот диалог с мухой?»
И тут Пахомыч осознал, что ему в последнее время просто-напросто не хватает общения. Простого человеческого общения. Горечь первых месяцев уже прошла, и сейчас он охотно поговорил бы с кем-нибудь их старых друзей и, может, выпил бы с кем-нибудь рюмочку коньяка, но телефон молчал уже вторую неделю. Никто ему не звонил, словно это он умер, а не жена. Словно его уже не было на этом свете. И никому не было до него дела. Никому. Кроме, пожалуй, этой мухи.
– Эй, – сказал Пахомыч, взмахнув рукой. – Лети сюда. Поговорим.
Муха оторвалась от стены, сделала небольшой круг по лоджии и вновь уселась на спинку старого кресла. Лицом к Пахомычу.
– Это ты молодец, – удовлетворённо кивнул Пахомыч. – Это ты правильно делаешь, что дистанцию держишь. Может, мы и подружимся…
Муха потёрла лапку о лапку и вновь замерла, уставившись на Пахомыча.
– Ну, – закурив сигарету, спросил у мухи Пахомыч. – О чём же мы с тобой говорить будем? О международном положении, я думаю, с тобой говорить не стоит. Потому что ты в этом ничего не смыслишь. – Он подумал. – Впрочем, я тоже не больно-то разбираюсь. Ладно, вот как ты думаешь, кто победит на выборах президента в Америке?
Муха посучила лапками и демонстративно отвернулась от Пахомыча.
– Ладно, – опять сказал Пахомыч, – проехали. Кто победит, тот и победит, нам с тобой от этого ни горячо, ни холодно… Слушай, а не испить ли мне кофейку?
Муха взлетела в воздух и издала лёгкое жужжание.
– Ты смотри-ка! – удивился Пахомыч. – Значит, до международного положения тебе дела нет, а до кофе – есть?
Он тихонько рассмеялся – впервые за долгое время, поднялся и вышел из лоджии, тщательно прикрыв за собой дверь.

В кухне Пахомыч вскипятил чайник, сделал себе бутерброд и налил чашку кофе. Потом подумал, подобрал большую крошку, отвалившуюся от батона, и вновь вышел в лоджию. Там, казалось, ничего не изменилось. Муха сидела на прежнем месте и внимательно смотрела на него. Пахомыч поплотнее прикрыл дверь в комнату и сел в кресло-качалку.
– Ну, привет, – сказал он, делая глоток кофе. – Давно не виделись. Как ты тут без меня? – Муха не отреагировала. – Ну, вот, – обиделся Пахомыч, – а я тебе поесть принёс. Могла бы и оценить заботу!
Он смочил крошку в кофе и положил её на дальний край журнального столика.
– Как говорили в одном популярном фильме, «кушать подано, садитесь жрать, пожалуйста!».
Муха вновь оставила его слова без внимания.
– Эй, – возмутился Пахомыч, – спишь, что ли?
Муха лениво переползла по спинке пару сантиметров и вновь застыла.
– Не спишь, – удовлетворённо сказал Пахомыч. – Ну и ладно. Я тебе пропитание принёс, захочешь – поешь. Теперь о насущном. Жить будешь здесь, в дом не пущу. Ночи, правда, уже прохладные стали, но это твоя печаль. Авось, не замёрзнешь. Ты лучше подумай, о чём мы с тобой говорить будем? Не о помойке же нам разговаривать?
Муха вдруг взлетела и сделала круг по лоджии, как бы окинув взглядом контейнерную площадку с ёмкостями для отходов, расположенную неподалёку.
– И не возражай! – махнул рукой Пахомыч. – Я сказал, не будем о помойке, значит, не будем! Давай к лучше поговорим о…
Пахомыч задумался. А, действительно, о чём говорить? Вот ему самому, о чём бы хотелось поговорить? Пахомыч поморщился. Ни о чём ему говорить не хотелось. А о чём говорят, когда говорить не о чем? Вот, разве что…
– Прекрасные ноне погоды стоят, – высокопарным тоном произнёс он. – Не правда ли, сударыня?
Муха вдруг сорвалась со спинки кресла и, спланировав на положенную Пахомычем крошку, начала активно её обнюхивать.
– Ну, вот, – расстроился Пахомыч, – я к ней со всей душой, а ей лишь бы жрать! Ладно, жри! Я тоже перекушу! – Он отправил в рот остатки бутерброда и сделал глоток кофе. – Жри, жри. Может, в последний раз жрёшь. Может, помрёшь ночью…
Муха, оторвавшись от крошки (поела или нет?), вновь перелетела на спинку старого кресла.
– Так вот, о погоде, – продолжил Пахомыч. – Ты, это, ночь продержись, не замёрзни. А то, с кем я завтра разговаривать буду? – Он поднялся с кресла. – Ну, давай, спокойной ночи.
И он вышел из лоджии, тщательно прикрыв за собой дверь.

Утром Пахомыч проснулся разбитым. Мало того, что спал он плохо и совершенно не выспался. Так всю ночь ему разная ерунда снилась. Муха снилась, с которой он накануне разговаривал. А потом присмотрелся Пахомыч, а муха, вроде, и не муха. Вернее, она то мухой была, а то маленькой девочкой с мушиными крыльями. И девочка эта ёжилась, куталась в крылышки, всем своим видом показывая, что ей очень холодно. Пахомыч от этого сна просыпался раз пять за ночь, чертыхался, а потом снова засыпал. Но только засыпал, снилась ему опять эта муха-девочка, глядящая на него грустными глазами.
«Прибью, нафиг! – ругнулся про себя Пахомыч, окончательно просыпаясь. – Не хватало мне из-за какой-то мухи сон потерять!».
Но, по большому счёту, понимал он, что муха-то тут не при чём, что это от тоски у него, от одиночества. А муха… Муха – это так.

Пахомыч принял душ и пошёл, как был – в трусах, на свежий воздух покурить. Он шагнул в лоджию, тщательно закрыл за собой дверь и огляделся. Мухи нигде не было видно.
«Померла, наверное», – меланхолично подумал Пахомыч и даже испытал при этом невольное чувство облегчения. По поводу исчезновения повода для проявления признаков шизофрении. Но и взгрустнул немного. Теперь, похоже, и поговорить будет не с кем.
Он закурил и выпустил перед собой струю дыма. И тут же из-за спинки старого кресла выползла муха. Она повернулась к Пахомычу и уставилась на него своими маленькими глазками.
– Привет! – неожиданно для себя, искренне обрадовался Пахомыч. – Жива, курилка?
Муха пошевелила крылышками, посучила лапками и перелетела на краешек журнального столика. Пахомыч перевёл взгляд. Хлебной крошки на краю столика не было.
– Неужто сожрала? – удивился он. – Ну, ты и жрать, подруга! Куда в тебя только лезет?! Ладно, после завтрака ещё крошку принесу.
Муха чуть присела, оттолкнулась от столика и полетела в дальний конец лоджии. А Пахомыч докурил, загасил в пепельнице сигарету и ушёл на кухню.

После завтрака Пахомыч принёс мухе крошку хлеба, чайную ложечку воды в блюдце, куда в порыве щедрости капнул капельку варенья.
– Гуляй, – сказал он. – Сегодня поговорить будет некогда: дела. Разве что, вечером, если рано освобожусь. – И вышел, тщательно прикрыв за собой дверь. И ему на мгновение показалось, что муха проводила его долгим печальным взглядом.

Весь день Пахомыч мотался по разным делам, радуясь, что они отвлекают его от печальных мыслей и воспоминаний. Да и не было у него времени для размышлений. Но муху раза два или три вспомнил.
«Вот ведь, зараза, – думал он. – Раньше, бывало, за весь день и о домашних-то не вспомнишь! А тут муха какая-то!». Но ничего не мог с собой поделать.

Муха встретила Пахомыча радостным жужжанием, словно соскучилась за день разлуки. Пахомыч вдруг подумал, что тоже в какой-то степени рад встрече с мухой.
«Точно шизею, – с усмешкой подумал он, – свиданию с мухой радуюсь!». Но не слишком расстроился от этой мысли.
Или ему показалось, или муха за день несколько подросла. Глазки-бусинки на её мордочке проступали более отчётливо, а крылышки уже не казались такими тоненькими и беззащитными.
– Глади-ка, – сказал Пахомыч, – ты у нас мужаешь с каждым днём! Сколько тебе сейчас по мушиным меркам, если перевести на человеческий? Лет десять? Или пятнадцать?
Муха пожала крылышками.
– Понятно, – вздохнул Пахомыч, – шестнадцати ещё нет. Значит, о бабах говорить не будем. Давай тогда опять – о погоде…

В тот вечер они говорили о многом. И о погоде, и о политике, и о бабах – не удержался Пахомыч. И о разных прочих вещах, которые, как неожиданно выяснилось, волновали Пахомыча. Вернее, говорил только Пахомыч, а муха лишь время от времени трепетала крылышками и перебирала лапками. Да перелетала с места на место. Но от этого разговор не становился менее содержательным. Пахомыч распалился, что-то доказывая мухе, спорил с ней, повышал голос, грозил пальцем. А муха философски взирала на него со спинки кресла и поворачивалась спиной, когда была с чем-то особенно не согласна.

Так они прожили ещё четыре дня. Пахомыч кормил муху, поил её, желал ей вечером спокойной ночи, а по утрам спешил поприветствовать с добрым утром. А дни они коротали в беседах и спорах. Пахомыч искренне считал муху символическим приятелем и доверял ей маленькие секреты, которые не доверил бы, кроме неё, никому. Он уже привык к мухе, не представляя, как всё это время жил без неё. Да и муха, похоже, привыкла к Пахомычу и уже не всегда шарахалась от него, когда он в процессе спора взмахивал рукой. А потом Пахомычу пришлось уехать на три дня. Он положил на журнальный столик сразу три хлебных крошки, капнул три капли варенья и налил в блюдце побольше воды.
– Всё сразу не съедай, – наставительно сказал он мухе. – Мало ли – я задержусь. И, это, не летай, где попало… Хотя… Куда тебе тут летать? Словом, жди. Вернусь, расскажу, как съездил.
Он вышел и прикрыл за собой дверь в комнату…

Три дня пролетели быстро. Они были загружены делами, наполнены событиями и встречами. Возвращаясь вечерами в гостиничный номер, Пахомыч замертво падал в койку, начисто отметая все мысли и воспоминания. А с утра, приняв холодный душ и наскоро позавтракав, он вновь окунался в круговерть дел. Но всё кончается. Закончилась и его короткая поездка.

Всю дорогу домой Пахомыч думал о мухе. Ну, не всю дорогу, конечно, но муху вспоминал чаще, чем кого-либо другого. И казалось Пахомычу, что кроме этой мухи, ему не к кому больше возвращаться. Ни к друзьям, ни к знакомым, ни к дальним родственникам. К мухе. Она его ждала – в этом Пахомыч был уверен, она скучала, она в нём нуждалась. Как и он в ней. Два чувства жили в душе Пахомыча: чувство радости от предстоящей встречи и чувство беспокойства, как бы чего за время его отсутствия с мухой не случилось.

Скинув ветровку и переодевшись в домашние тапочки, Пахомыч метнулся в лоджию. Сначала он никого не увидел, и чувство горечи начало заполнять его душу, и тут, из дальнего конца лоджии, метнулось что-то и ударило его в лицо. Потом, слегка отлетев, ударило снова. После чего муха, а это была именно она, оторвалась от Пахомыча и уселась на спинку кресла.
– Ух ты! – ахнул Пахомыч. – Соскучилась! – И какая-то тёплая волна прокатилась у него внутри. – И я тоже соскучился. Как ты тут без меня?
Муха посмотрела на Пахомыча и отвернулась.
– Ну, ладно, – виноватым голосом сказал Пахомыч. – Чего ты? Надо было мне съездить, очень надо. Зато теперь я долго никуда не уеду. Будем жить-поживать, пока смерть не разлучит нас…
Сказав эту фразу, Пахомыч вдруг задумался. Сколько живут комнатные мухи? Неделю? Две? Три? А потом? Пахомыч представил себе, как однажды утром, выйдя в лоджию, он обнаруживает на полу бездыханное тельце мухи. Ему стало грустно, хоть он и понимал, что это неизбежно. А если наоборот? Вдруг ему, что вполне возможно, ибо он весьма не молод, станет плохо? А если он, тьфу-тьфу – Пахомыч сплюнул – не дай бог, помрёт? Муха так и будет одиноко метаться в лоджии, не понимая, почему он так долго не приходит? Нет, такого не должно случиться!
Пахомыч внимательно посмотрел на муху. За три прошедших дня она заметно выросла и возмужала.
– Ну, что? – сказал Пахомыч. – По всей видимости, пришла нам пора прощаться. Сегодня… – Пахомыч посмотрел в окно. – Нет, завтра, я выпущу тебя в свободный полёт. Сегодня уже поздно куда-то лететь. Сегодня мы ещё с тобой поговорим. А вот завтра…
В тот вечер Пахомыч рассказывал мухе обо всём. Даже о том, о чём раньше не говорил никому. Даже себе не говорил. А мухе рассказал. И муха, ощущая значимость момента, слушала его внимательно и даже пару раз садилась к нему на руку. А Пахомыч её не прогонял. А потом он ушёл спать, капнув мухе двойную порцию варенья…

– Ну, – промолвил Пахомыч, – пора!
Муха пошевелила крылышками и повернулась к Пахомычу спиной.
– Да ладно, – сказал Пахомыч, – ты ведь не представляешь, что тебе предстоит!
Муха демонстративно не обращала на Пахомыча внимания.
– Сво-бо-да! – по слогам произнёс Пахомыч. –  Это сладкое слово – свобода! Ты будешь вольна лететь куда угодно! Хоть к земле, хоть к звёздам, хоть к своей любимой помойке!
Муха продолжала игнорировать Пахомыча.
– Ладно, – вздохнул Пахомыч, – что я тебе объясняю? Потом сама поймёшь! Словом, долгие проводы – лишние слёзы!
Он встал и решительно отодвинул сетку на окне.
– Лети! – махнул рукой Пахомыч. – Лети, ты свободна.
Муха сделала вид, что ничего не услышала. Тогда Пахомыч взмахнул рукой. Муха перелетела на стенку и вновь замерла, не предпринимая попытки вылететь наружу. Тогда Пахомыч взял полотенце, висевшее на подлокотнике кресла, и начал вращать им в воздухе, чтобы заставить муху летать. И та, сделав несколько кругов по лоджии, вдруг метнулась к открытому окну и выпорхнула наружу.
– Ну, вот, – удовлетворённо сказал Пахомыч, возвращая сетку на место. – Ну, вот! Теперь ты свободна и сама отвечаешь за собственную жизнь. – Пахомыч грустно посмотрел в окно. – А я опять один…
В это время на сетку со стороны улицы села муха. Его муха, или какая другая, Пахомыч не понял. Но он почти был готов поклясться, что ЕГО муха.
– Нет уж, – покачал головой Пахомыч. – Улетая, улетай! Нет тебе обратной дороги!
И, повернувшись, ушёл в комнату, не закрыв за собой дверь лоджии…

В тот день Пахомыч больше в лоджию не выходил, а вечером, шагнув в призывно распахнутую дверь, взял с журнального столика блюдце из-под варенья, вернулся в кухню и тщательно его вымыл…

В последующие дни Пахомыч несколько раз замечал на оконной сетке со стороны улицы севшую муху, внимательно смотревшую на него. Но он делал вид, что не обращает на неё никакого внимания. А потом и она перестала прилетать. То ли улетела с концами, то ли померла. А что? Вполне может быть. Мухи, они ведь тоже – смертны…